Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
Обзор журнальных поэтических подборок от 20.11.17. Электронный литературный журнал снегири
Стоянка одна минута — Интернет-журнал «Лицей»
«Всё хорошее, что у нас делается, – делается за свой счет и по доброй воле».
В Петрозаводске презентовали альманах северо-западной прозы «Снегири». Сборник объединил 26 авторов из 13 географических мест.
Три года назад под тем же названием «Снегири» увидел свет поэтический сборник, быстро разлетевшийся. На очереди драматургический альманах, сообщила на презентации издатель «Снегирей», председатель Союза молодых писателей Карелии Яна Жемойтелите. И это еще не всё: в апреле в Сети появится электронный литературный журнал «Снегири», где будут разделы прозы, поэзии, критики и публицистики. На редкость жизнеспособной оказалась идея «Снегирей»! Ее автор – Сергей Пупышев, меценат и автор обоих альманахов. Яна не сомневается: «Всё хорошее, что у нас делается, – делается за свой счет и по доброй воле».
Среди авторов альманаха преобладают жители глубинки. По словам Яны, она связывает это понятие с «глубиной» – из глубины жизни. Признается:
– Сделать подборку прозы сложнее, чем поэзии. Мелкотемье, сложно подбирать произведения, которые бы отражали мировоззрение северного человека.
Оформление двух альманахов выполнил художник Виталий НаконечныйЦелый раздел в сборнике, названный «Стоянка одна минута», составлен из рассказов лауреатов и участников нашего конкурса короткого рассказа «Сестра таланта» разных лет. Это «Холодное топливо» Алены Зориной, «Прощание на крыше» Сергея Могулова, «Отец» Юрия Лугина, «Шавермщик» Сергея Николаева, «Дно. Стоянка одна минута» Марии Каменецкой, «История одного предложения» Нины Веселовой. Все они были в шорт-листе конкурса, кроме рассказа Виталия Богомолова «На осенней путине» – это новый рассказ.
Читателям и критикам еще предстоит познакомиться с альманахом прозы, оценить и обсудить его. Яна обращает внимание, что в «Снегирях-2» сильна гоголевская линия фантастического искажения реальности. Самым неоднозначным произведением называет «Рябиновые бусы» Дмитрия Дианова, его подзаголовок – «Из записок сельского пьяницы». Это более человеческий документ, чем литература, говорит Яна, давая определение новому явлению: «Герасимы заговорили».
Презентация прошла в уютном пространстве Agriculture_club. Наталья Ермолина и Светлана Кольчурина определяют его как антикризисную площадку на стыке города и деревни. Как и положено на презентации, авторы прочитали свои рассказы, ну а самое интересное последовало после, когда писатели и читатели продолжили разговор в неформальной обстановке. Перефразируя Булгакова: кризис – он прежде всего в головах. Ну а забыть о нем действительно можно в Agriculture-club.
Фото Натальи Ермолиной 
Сергей Пупышев: «Денег никто не дал. Напилил на своей пилораме доски, продал – выпустили альманах» 
Александр Бушковский читает отрывок из повести «Индейские сказки», открывающей альманах 
Олег Мошников артистично прочитал свой рассказ о поездке в СВ с «Филей» — наследным принцем испанским Филиппом 
Олег Кожин читает свой рассказ «Снегурочка» 
Фото Ирины Ларионовой
Заинтересовал материал? Поделитесь в социальных сетях и оставьте комментарий ниже:
Похожее
gazeta-licey.ru
«Снегири» презентовали новый поэтический сборникЖурнал "Власть. ИО"
Литературное объединение из Ивановского района презентовало юным читателям рождественский подарок.
В Рождественский сочельник, 6 января, состоялась презентация сборника стихов литературного объединения «Снегири» – «Снегири – Детям». По старой доброй традиции первая презентация проходила в Подвязновской сельской библиотеке. Ребятишки из Подвязновской школы пришли на встречу с поэтами и подготовили рождественский подарок – спектакль, посвящённый празднику Рождества Христова. Дети очень старались, познакомили зрителей с библейским сюжетом, сопряжённым с фантазией на тему русской сказки «Морозко».
Гости из литературного объединения поблагодарили ребят за трогательное выступление и рассказали о новом сборнике. Альманах представлен четырьмя авторами. Это поэты: Владимир Паршин, Вероника Горбунова, Любовь Мохова и Светлана Когаринова – председатель ЛИТО «Снегири». Каждый автор показал своё мастерство, используя приём иллюстрации при чтении стихотворных текстов. Любовь Мохова выступила с куклами для спектакля, Владимир Паршин подготовил два видеоролика и поделился историей создания своих детских стихов, к чему пробудили вдохновение шестеро внуков автора. Светлана Когаринова преподнесла свои стихи в виде путешествия по Ивановским улицам – с показом фотографий на компьютере.
Фото предоставлены пресс-центром администрации Ивановского района. Полный фоторепортаж смотрите над текстом новости в режиме пролистывания.
«Снегири» презентовали новый поэтический сборник was last modified: Январь 11th, 2017 by Низов Сергей
vlast.io
Обзор журнальных поэтических подборок от 20.11.17
I.Эпоха нынче такая, что поэтов, равно как и диктаторов, судят по эффективности менеджмента. Другие критерии размываются под напором субъективизма. Трудно вписаться в литературный процесс, не взяв на себя функцию культуртрегерства. Хорошо если рядом оказывается человек, создающий вокруг твоего имени движуху. Можно спокойно предаваться любви к поэзии / работе со словом, не беспокоясь о том, что все твои чаяния, труды, поиски останутся где-нибудь в области напрасного, никем не услышанного. Таких людей мало. Но они есть. Пожалуйста: Марина Волкова.
Надеюсь, вы уже догадались, к чему здесь комплиментарный заход в её адрес? Да-да, именно: новый обзор журнальных публикаций начинаю с разговора о подборке стихотворений Виталия Кальпиди. В сегодняшнем литературном мире, не во вчерашнем, не в мире пяти-, десяти-, двадцатилетней давности, а вот именно в сегодняшнем – Марина Волкова ассоциируется с образом его ангела-хранителя, и, думаю, не только в моём сознании.
Виталий Кальпиди. На небесах, верней – под ними // Урал, № 5, 2017г.
Подборка опубликована в одном номере с интервью, которое Виталий Кальпиди даёт Марине: аккуратные (почти подобострастные) вопросы и бескомпромиссные (порой немного жестковатые) ответы.
У Кальпиди есть своя (по его мнению, единственно возможная) шкала ценностей. Он точно знает, кто что, кому должен, как надо писать, когда и зачем. Тут без вариантов. Любое отклонение, судя по интервью, вызывает у него приступ агрессии. Требовательность к самому себе распространяется на окружающих. Я бы сравнил Виталия с режимным объектом. Чтобы попасть на его территорию, нужно пройти ряд унизительных проверок, вплоть до отказа от индивидуальности.
Ультимативность подачи близка к самодурству (ну, не к юношескому максимализму же!). Диктаторские замашки. Чего только стоит фраза, выданная с бескомпромиссностью постулата: «Текст не может писаться менее трёх дней». Далее Виталий эмоционально (в красках) аргументирует свою позицию, сравнивая процесс написания стихов за более короткое время – с абортом. Цитировать не буду, ибо не для слабонервных. У кого психика покрепче, дойдите до «Журнального зала» и прочитайте самостоятельно.
Но в целом интервью интересное. Оно многое объясняет. Для новичков, желающих познакомиться с творчеством Кальпиди, начинать лучше с него – с этого интервью. Если «зацепит», можете смело переходить к стихам – это ваш автор.
Допускаю, что подборка «На небесах, верней – под ними» у неподготовленного читателя вызовет реакцию отторжения. Смутит даже не то, что стихи «пересиженные» (обо всём в одном), из-за чего в них напрочь убито живое дыхание, – это как раз понять можно, приняв, что автор ставил себе такую задачу, поскольку темы стихотворений касаются мира мёртвых. Напряжёт скорее образный и лексический ряд, который при общей возвышенной интонации (слог-то, в принципе, высокий) испещрён вставками-сорняками – словами второго сорта, такими как, допустим, «образ дерьма», «ангельские ссаки» и т.д. Плюс ко всему режущая глаза и слух предсказуемость аллитераций: «лютый лютеранин» – звучит всё-таки на уровне батла Гнойный vs Оксюморон.
Сами-то слова, бог с ними, как говорится, народ нынче пуганый, на заборах читал всякое. Проблема в том, как они – эти слова – встраиваются в поэтическую речь Кальпиди. Очень похоже на замену протезами совершенно здоровых частей тела – ни на что не годные искусственные подпорки. Без них можно было бы спокойно обойтись. Или же нельзя? Оставим шутки вроде «ну, во-первых, это красиво», которые с имиджем сурового уральского глашатая никак не вяжутся.
Проще всего оправдать фразой: «автор так видит»… Но тогда бы лексика не скакала вверх-вниз, подобно линии на электрокардиограмме сердца, – шла бы ровно либо понизу, либо поверху. На дурновкусие тоже ведь не спишешь, масштаб личности не тот, да и верхние зубцы кардиограммы иной раз достигают таких высот, что падение вниз иначе как спланированным шагом не назовёшь. И всё же, зачем? На этот вопрос у меня ответа нет. Есть лишь понимание того, что всё не так просто и сделано с какой-то конкретной целью. Поиск смысла оборачивается смыслом поиска (как и «смысл жизни – жизнью смысла») и замыкается на территории режимного объекта – на Виталии Кальпиди, функционирующем внутри уставной системы, где каждый пункт, определяющий правила существования, только и делает, что ограничивает свободу передвижения – не даёт воли читательской фантазии.
Вадим Месяц, когда писал о Кальпиди (http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2010-4/opinions/), упомянул о бамбуковой палке как о радикальном методе достижения просветления. Образ точный, характеризующий как самого Кальпиди, так и его новую публикацию. Лексические скачки укладываются в этот метод. Даже название подборки будто имитирует удар палкой по голове. «На небесах…» – замах, «…верней – под ними» – шмяк и на макушке «просветлённой сволочи» очередная шишка. Образы так же, перекликаясь друг с другом, бьют с размеренностью метронома: «дымящиеся снегири» – замах, «дымящиеся мертвецы» – шмяк, «захочешь молока» – замах, «напьёшься песком» – шмяк, «где жизнь от смерти в бога прячется» – замах, «а бог в себя – от них обеих» – шмяк.
Три точки – «жизнь», «смерть», «бог», соединяясь между собой, образуют подобие правильного (по степени важности всех сторон) и бермудского (по степени опасности получившейся площади) треугольника. Власть автора находится в пределах этой геометрической фигуры. Каждая новая строчка расширяет её границы, сохраняя при этом равность (равнозначность) углов.
II.
Друзья посмеиваются надо мной, когда начинаю рвать на груди рубаху, уверяя в том, что по национальности я – бульбаш. Обзывают цыганом, – ай, нанэ-нанэ, – припоминая, как в начале нулевых после изрядного возлияния угнал у девчонок на Старом Арбате прогулочную лошадь и, проскакав на ней всю улицу, был остановлен милицейским кордоном, связан и свезён в ближайшее отделение, откуда потом пришлось меня – избитого блюстителями порядка – выкупать, в общем-то, на последние деньги. Но я действительно бульбаш (правда, всего лишь наполовину), и поэтому искренне почти по-родственному радуюсь, если на поэтическом небоскрёбе вспыхивают белорусские звёздочки, такие же, как я, кареглазые.
Ольга Злотникова. Бодя-бодя // Арион, № 3, 2017г.;Если б не эта любовь // Дружба народов, № 9, 2017г.;Стихи // Новый журнал, № 288, 2017г.
Дебютный выход на портал «большой литературы» и сразу три полноценных публикации – почти как «проснуться утром знаменитой». Улыбка. Это была последняя шутка во второй части моего обзора. Дальше всё будет очень серьёзно. Кое-где даже очень-очень серьёзно.
Одна из основных тем Ольги Злотниковой – младенчество материнства, познание жизни и смерти через своих детей – живых или умерших. Даже там, где Ольга говорит совсем о другом, волей-неволей стихи наполняются словами, выращенными на почве этой наболевшей темы. Личный опыт перерабатывается, становясь фактом литературы.
Тема сложная. Запретная. Есть риск скатиться до пошлости, до натужного выдавливания читательских слёз. Однако автор умело балансирует, в истерику не впадает, не играет на публику и не кичится пережитым. Сдержанная поэтическая речь. Сильный голос.
Словосочетание «младенчество материнства» привожу здесь в качестве метафоры, которая хорошо передаёт чувство женской незащищённости, тяжесть ответственности, когда невозможно в одночасье повзрослеть и стать опорой для только-только народившегося создания. Тема для пишущих молодых мам распространённая, но на моей памяти никто не прорабатывал её так аккуратно и глубоко, как это сделала Ольга.
Попытка самоидентификации, происходящая на фоне беременности и материнства, оправлена вспышками подсознания (первое стихотворение в арионовской подборке). В голове героини мелькают фигурки женщин, которые в той, другой жизни – до того, как понесла – будоражили её воображение. От общих архетипических черт (нимфоманка, многодетная мать, торговка цветами, мороженщица, цыганка) к персонализированным (Фрида Кало). Последний образ, если вспомнить историю мексиканской художницы, в отличие от начальных, способных в любой момент изменить направление жизни, лишён этого свойства, ограничен в действиях.
Навязчивое желание выглядеть иначе выражается то буквально – в покупке новой одежды: «красная кофточка, белая кофточка, // синее и черное платье», то посредством метафоры, позаимствованной из народного фольклора, – сбрасывание старой или обгоревшей кожи: «нимфоманка снимает с себя любовников // одного за другим, // как старую кожу», «песни, которые нужно снимать с себя, // как обгоревшую кожу». Явно, что «снять с себя кожу» – это ключевое на сегодняшний момент стремление автора, поскольку упоминание о нём встречается дважды в прямых высказываниях и несколько раз затрагивается косвенно. Сама метафора – двоящаяся: можно трактовать как «желание стать другой» – измениться внутренне и внешне, а можно как «оголиться до мяса, до жил», то есть открыться, перестать прятать своё истинное «я».
Видны метания между несходными стихотворными техниками: верлибр, белый стих, силлабо-тоника, смешанная форма. От западноевропейской просодии до лубка средней полосы. С одной стороны – широкая амплитуда, а с другой – неуверенность в себе, в своей сегодняшней настоящести.
Свободные стихи Злотниковой грешат многословием и держатся за счёт описания (частной) женской рефлексии (и пусть даже с некоторыми библейскими или историческими аллюзиями), тогда как в стихотворениях, исполненных в русской поэтической традиции, можно разглядеть зачатки бездны. Они скупы на выразительные средства (только самое необходимое: рифма, размер, внятные эпитеты и образы), без натяжек и словесной эквилибристики, но при этом способны располовинить мозг читателя своей внутренней энергией – «силлабо(х)тоническим ужасом».
Надо отметить, на мой взгляд, лучшее: «Бодя-бодя» – последнее стихотворение в подборке журнала «Арион», вторая часть последнего стихотворения в подборке «Нового журнала» и все стихи дружбанародной подборки за исключением, может быть, «это не чашка, а чашечка», да и то, наверное, потому, что я просто-напросто не понял этого текста.
В арионовской публикации при всех, казалось бы, житейских радостях нагнетается атмосфера, усиливается предчувствие чего-то страшного, что должно вот-вот произойти. Подборка в журнале «Дружба народов» – разрушение храма (прерывание беременности?), разорённый иконостас которого сравнивается с измученными сосцами. «Новый журнал» – просветление, приятие.
Сквозная сюжетная линия трёх публикаций: беременность «втиснусь едва ли // в игольное это ушко» → рождение ребёнка «в калыске кровяной — мой тихий друг, // мой желторотый желудь» → беременность «меня-холма» → смерть ребёнка «в траурном углу малосемейки // туго перевязываю грудь» (надо бы всё-таки «перетягиваю», а не «перевязываю») → беременность → рождение → смерть → рождение → смерть – финал с выходом на образ матери, который идентичен образу смерти (равно как и наоборот): «а рядом с ним, как мать, сидела смерть // и гладила младенческие кудри, // и называла именем домашним».
III.
Хорошо бы научиться воспринимать слово «народ» как лексическое обозначение носителей культуры и традиции, а не видеть в нём краткое определение биологической массы, протекающей по трубам метрополитена с утра в одну сторону, а вечером в другую, и уж тем более электорат, который ставит галочку в избирательном бюллетене, прячась от глаз «наблюдателей» в кабинках для голосования.
Всеволод Емелин. Эти русские мальчики // Дружба народов, № 10, 2017г.
У Всеволода Емелина не сложилась толстожурнальная судьба. Первую скромную публикацию (два стихотворения) в 2010-м году вытащил на божий свет и представил читающей публике главный редактор «Детей Ра» Евгений Степанов. Следующая подборка увидела мир по милости Бахыта Кенжеева (и его альтер-эго Ремонта Приборова), затесавшись в 2013-ом году во второй номер «Интерпоэзии». И вот, спустя семь лет после первой, выходит третья публикация – в «Дружбе народов». Маловато для обладателя уникального поэтического голоса. Неизвестно, чего в этой трагедии больше: страха перед юродивым (лирическим героем емелинских стихотворений) или брезгливости, дескать, куда ж мы его в лаптях да за барский стол! Но, может быть, всё ещё впереди… Поэты «в нынешнее время» стареют поздно.
Мнения критического истеблишмента о Всеволоде разнятся. Виктор Топоров называет его «единственным московским поэтом» (узкая сегментация), хотя, на мой взгляд, емелинская поэтика не лишена эстетики заМКАДья. Юрий Угольников приклеивает Емелину ярлык «последнего поэта русских городских рабочих окраин» (сегментация средних размеров, хоть и многословная). Лев Пирогов говорит о нём как о национальном поэте (широкая сегментация, с перекосом в сторону русского национализма). Владимир Губайловский характеризует его стихи словом «непоэзия» (подразумевая не отсутствие «художественности», а преодоление видимых границ поэтического пространства). Вот такие, как север, юг, запад, восток, диаметрально противоположные точки зрения четырёх достойнейших людей. Спорить с ними не буду. Достаточно того, что свёл их в одном абзаце. Теперь сами пусть друг с другом разбираются, кто прав, а кто – слегка погорячился.
Есть ещё смешная статья Анны Голубковой «В своем углу: Субъективные заметки о книгах и об их авторах: Всеволод Емелин». Анна просто отказалась анализировать стихи (нет, считает она, объекта исследования), уделив основное внимание емелинскому манифесту «Хватит шакалить, товарищи поэты», который был опубликован в газете «НГ-Exlibris». В этой статье она тратит около десяти-двенадцати тысяч знаков на то, чтобы убедить читателя в том, как плох Емелин, который, возомнив себя «агитатором, горланом и главарём», призывает народ пойти вместе с ним (или за ним) «в пивную».
Кабак и церковь по одной дороге, кстати. А Всеволод остёр на словеса. Так шут, забираясь на царский трон, объявляет себя монархом. Люд честной аплодирует и только одна титулованная дама «не въезжает» в происходящее. Мозг заклинивает. Она делает негодующий вид и начинает на полном серьёзе объяснять окружающим, что перед ними никакой не царь, выставляя тем самым себя на посмешище.
В этом смысле куда точнее выглядит Ремонт Приборов (Бахыт Кенжеев), написавший послесловие к публикации в «Интерпоэзии», взяв за основу емелинский гротеск, благодаря которому срабатывает механизм отрицания утверждений, на которых настаивает автор.
Первые два стихотворения новой подборки, как зеркала, стоящие друг напротив друга, длятся и множатся в своих отражениях. Зеркальность присутствует не только в темах и в том, как они раскрываются. Она видна также по формальным признакам: одно стихотворение выполнено четырёхстопным хореем, а второе четырёхстопным ямбом –регулярные размеры, вечно спорящие между собой за главенство на поле русской поэтической традиции. Гладкопись убрана. В некоторых строчках идёт смещение ударных и безударных слогов, за счёт чего емелинские тексты роднятся с народными (застольными) напевами.
«Тризна» – тоска по прошлому на празднике смерти. «Сентиментальное» – предчувствие смерти. Стихи близкие по настроению к песням из маленькой трагедии «Пир во время чумы» Александра Сергеевича. Сравните: «Был мой волос цвета сажи» (Емелин) и «Было время, процветала» (Пушкин-Мэри), «У нас на станции «Зима» (Емелин) и «Когда могущая Зима» (Пушкин-Председатель), «Слышу, как сбивают ящик, // Чую, близится конец // И уже с серпом блестящим // Вдалеке маячит жнец» (Емелин) и «Наших деток в шумной школе // Раздавались голоса, // И сверкали в светлом поле // Серп и быстрая коса» (Пушкин-Мэри). Пересечений много. Все цитировать не буду, чтобы не занимать лишнее время читателя.
Не оставляет ощущение, что третье и последнее стихотворение подборки – это алаверды герою слэмовских вечеринок Андрею Родионову, поскольку в нём – в этом стихотворении – емелинская стилистика соединяется с шумным родионовским речитативом. Оба автора на рубеже столетий если уж не породили так называемую клубную поэзию, то уж точно – стояли у самых её истоков. Сюжет стихотворения взят из ленты резонансных новостей: мальчика, читающего монолог Гамлета на Старом Арбате, забирает полицейский наряд за попрошайничество. Риторика: что бы ни происходило в мире, русский мальчик (подросток?) Достоевского, как тот народ, который носитель культуры и традиции, будет стоять посреди безъязыкой улицы и упрямо вопрошать: «Быть или не быть?»
С учётом возникающего эффекта отрицания утверждения, о котором я говорил выше, когда писал о послесловии Ремонта Приборова, автор провоцирует читателя задуматься: «А есть ли мальчик вообще?» Ответ на этот вопрос как бы шутя затрагивает зону моральных и нравственных понятий, отсылая к истории утонувшего ребёнка, которая вскользь упоминается в романе Максима Горького «Жизнь Клима Самгина».
literratura.org
За пределами задуманного » Лиterraтура. Электронный литературный журнал
1. «Какие должны быть стихи? Чтобы, как аэроплан, тянулись, тянулись по земле и вдруг взлетали… Чтобы все было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а все вместе слегка двоилось. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны. Чтобы нечего было добавить, некуда было уйти, чтобы «ах!», чтобы «зачем ты меня оставил?», и вообще, чтобы человек как будто пил горький, черный, ледяной напиток, «последний ключ», от которого он уже не оторвется. Грусть мира поручена стихам», – писал Георгий Адамович. Что для Вас поэзия: призвание, ремесло, оправдание жизни, одиночество и свобода или что-то другое?
2. Есть поэты, оставившие весьма обширное литературное наследие. Яркий пример тому – свыше 35 тыс. стихотворных текстов Д. А. Пригова. Есть ли смысл писать стихи каждый день? Нужно ли поэту многописание?
3. Что нередко является импульсом для создания стихотворения?
4. Если б Вы не занимались поэзией, то...
На вопросы отвечают Михаил Айзенберг, Олег Дозморов, Наталия Санникова, Елена Сунцова, Алексей Сальников, Геннадий Каневский, Елена Баянгулова, Екатерина Симонова, Андрей Санников.
Опрос провела Юлия Подлубнова. __________________
Михаил Айзенберг, Москва:
1. Все это такие громкие слова, что для того, чтобы с ними как-то соотноситься, нужно встать на котурны. Попробуем этого не делать. Я бы сказал, что в моем понимании поэзия – это огромная и необходимая миру общая работа. Включенность в нее и есть (единственная) награда для автора. Профессиональное отношение к делу прочитывается примерно так: «чем я могу быть полезен стиху?» (а не наоборот). Поэзия умнее поэтов, лучше понимает свои насущные задачи и возможности. Это искусство не вполне авторское, оно старается дать возможно большую свободу не автору, а самому стиху. Сила ритма выталкивает стиховую речь за пределы изначально задуманного: делает ее запредельной. Голос поэта принадлежит теперь не ему, а его стихам: это их голос – голос самого стихотворения.
2. В практике Пригова количество – не намерение создать как можно больше «произведений», а попытка сделать произведением само это количество. Так что в этом смысле пример Д.А. – самый непоказательный. Мне кажется, что писать много очень продуктивно (только не постоянно, а временами). Это позволяет развить такую скорость, при которой письмо прорывается за прежние свои границы и в каких-то редких, исключительных случаях становится другим. То есть меняет само представление о письме (то есть о человеке).
3. Есть все-таки слова, безусловно вышедшие из нормального (не пародийного) употребления. Так вместе с мифом о поэте-небожителе становится неупотребимым и все связанное с этой мифологией терминологическое оснащение. Я не могу произнести без судороги слово «вдохновение», «дуновение вдохновения» тем более. Итак: в моем случае все начинается с какого-то сдвига, обозначившего ранее не существовавшую возможность. С обнаружения некоего зазора (лакуны), намагниченной пустоты: места, где осознание уже присутствует, а язык пока не ночевал.
4. Никак не могу себе представить такой вариант судьбы. Это был бы другой человек, о котором я ничего не знаю и не могу сказать.
Олег Дозморов, Лондон:
1. Как ни ответь на этот вопрос, выйдет пафосно и громогласно: вот, дескать, поэзия – это для меня то-то или то-то. На самом деле, думаю, стихи для много лет их пишущего, это что-то навроде старой шубы: и тащить тяжело, и выбросить жаль. Начав писать, поэт, сам того не зная, вступает в игру с довольно причудливыми правилами, в которую придется играть долго и из которой так просто не выйти. Так что если все-таки отвечать на вопрос, то, наверное, несвобода, тюрьма. Другое дело, что привыкаешь. А Адамович все-таки о другом, скорее, о восприятии поэзии извне. Он хороший наблюдатель, Адамович.
2. Кому как. Кому-то нужно принимать этот наркотик каждый день, а кому-то достаточно раз в год приложиться. Мы все время все со всем сравниваем, ищем, как лучше. Наверное, зря. Не бывает в искусстве «лучше», «правильней», «нужнее» или «ненужнее». Нет нормы, есть только отклонения.
3. Импульсом для создания стихотворения чаще всего является оно само. В процессе сочинения невозможно отделаться от мысли, что стихотворение стремится воплотить себя наиболее точным образом согласно какому-то замыслу. Этот опьяняющий процесс писания стихов, возможно, и есть раскрытие замысла или попытка его разгадать, хотя бы отчасти. В этом смысле поэту важно соблюдать равновесие: и полностью не отдаваться на произвол текста, сохранять некоторую трезвую дистанцию, но и в то же время и не переупрямливать стихотворение, не выкручивать ему руки. Если говорить о вдохновении, то для меня это закон, работающий и в обратную сторону тоже: не пишется – брось. Чаще всего я пишу в уме, про себя, а потом, если запомнил, записываю. Не запомнил – значит, туда ему, стишку, и дорога.
4. ...то ничего бы не изменилось. Моя профессиональная деятельность, слава богу, никак не связана с литературой (я работаю финансовым редактором, редактирую и перевожу финансовые тексты). Писание стихов для меня не вопрос жизнеобеспечения, я не должен все время играть роль поэта, творца, тусоваться и заниматься утомительной самопрезентацией. Вот это, наверное, и есть свобода.
Наталия Санникова, Челябинск:
1. Это такой способ говорить с людьми. Узнавать о них и о себе важные вещи. Это способ меняться. Бывают другие способы коммуникации, познания и развития, но по стечению обстоятельств мне подошел этот. Стихи точно ни от чего не освобождают, скорее, обязывают – думать, учиться, не врать, не терять лица, оставаться хорошим человеком, насколько возможно.
2. Есть смысл, конечно. Мы все делаем для себя, в первую очередь. Написал – счастлив. Так отчего же не писать? Другое дело, я так не умею, к сожалению.
3. Идея обычно. Или переживание. Чтение, разговор. Потребность прояснить смутные ощущения. Нерассказанная история. Иногда внешняя необходимость. Никаких романтических соображений, чистая прагматика: мне нужно это сказать. Иногда не получается, но ни одного повода оставить попытки – никто за меня мою работу не сделает.
4. Я не занимаюсь поэзией, я иногда пишу стихи. Или что-то похожее на них. Никакой очевидной альтернативы нет, любое другое занятие имело бы другой смысл и последствия. Сейчас я определенно не рада тому, что не стала музыкантом. Музыка – это абсолютная речь, идеальная, как мне кажется. Но если б я была музыкантом, я все равно бы писала. Кто откажется от инструмента познания мира только потому, что у него есть еще один?
Елена Сунцова, Нью-Йорк:
1. Надо же, как раз вчера читала ранние критические статьи Адамовича, в скобках замечу, что наконец-то его – эту, по определению второго «Жоржика», гениального Георгия Иванова, «великую сушь» – поняла. Отвечая на вопрос: поэзия – это горение. Надо гореть. «И, как сплошной ожог, не удержавший мозг».
2. Снова об Адамовиче. Этот абсолютный антипод Пригова в статье 1926 года (о Есенине, для «Звена») так сформулировал свою личную позицию малописания: правильно, когда каждая новая строчка мучает ее автора своим несовершенством. Я бы продолжила: и совершенством тоже. Сколько строк, вне степени их талантливости, ни написал бы поэт, они всегда, как то определение страсти: морская вода, что увлажняет, но не утоляет жажды. Смею предположить, что вопрос количества – вопрос, скажем так, технологий, или житейских обстоятельств. Потому что поэт всегда пишет, «умный всегда работает». Добавлю: любой, кто хоть раз сложил вместе две строчки, с той минуты становится рабом головокружительного ощущения, которое хочется повторять снова и снова. Просто не все, наверное, решаются.
3. Здесь нельзя обойтись без личного аспекта. Я живу не в русскоязычном обществе, я лишена так любимой мною возможности ловить потенциальные строчки-сор в метро, в магазине, в кафе среди братьев-поэтов. (Вопрос письма на чужом языке не стоит в силу его доказанной многими судьбами невозможности). Остается один путь – диалог: разговор и с тем, с кем вместе рос – как поэт тоже, – и с тем, кого вынужден долго не видеть, и с тем, кого никогда не узнаешь в силу «органических причин», но от кого мне остались стихи, которые хочется... написать заново? Во всяком случае, т.н. эмиграция сильно развивает воображение: все эти драгоценные сборнички на моих книжных полках – пожелтевшие или пахнущие типографской краской, с автографами современникам или мне – есть беспокойная и совершенно живая, явственная толпа людей, с которыми ты то пьянствуешь, то обнимаешься, то споришь об, я не знаю, четвертых пэонах, то миришься, и все это идет в твои собственные стихи.
4. Рисовала бы. Тушью и акварелью. Учила бы рисовать детей. Жила бы в родном городе. Мечтала. И, несмотря на вдруг появившиеся фейсбуки и интернеты, продолжала бы и рисовать тушью и акварелью, и мечтать о чем-то, о чем смутно слышала в школе на уроках литературы. В общем, была бы, как это ни странно, куда несчастнее.
Алексей Сальников, Екатеринбург:
1. При том, что стихи у меня пишутся как-то сами, и мне остается только выбрать вариант из тех строк, которые приходят в голову, почему-то к хорошим чужим стихам я испытываю прямо-таки зависть. Опять же, сам я довольно туповат, поэтому иногда испытываю оторопь, когда натыкаюсь где-нибудь на свой старый, забытый мною текст (правда, бывает, что и стыд испытываю от этого текста), настолько, кажется, не по-моему расставлены слова. Для меня стихи, наверно, такая легкая степень мозгового заболевания, когда голова генерирует и оформляет в слово какие-то свои собственные наблюдения, а я решаю – нравится мне или нет.
2. Для меня этот вопрос не имеет смысла, потому что ковыряю я свои стишки очень подолгу. И хотелось бы больше, да не могу. Но вообще, да. Стремиться писать нужно каждый день, даже если не пишешь годами, что-то все равно должно глодать, какое-то ежедневное недовольство собой. Люди и пишут, потому что у них возникает такая потребность, а у кого этого стремления нет, тот литературой и не занимается.
3. Да просто приходит строчка в голову и думаешь: «О, прикольно!» И уже примерно представляешь, в каком месте текста будет находиться эта строка, даже если о чем писать дальше не имеешь ни малейшего понятия.
4. Я не знаю. С того момента в первом классе, когда учительница поморщилась, прочитав мой стишок про снегирей, сказала, что там слишком много «и», я почти не останавливался и не задумывался, что же я, собственно, делаю и как без этого обходиться.
Геннадий Каневский, Москва:
1. Для меня – пожалуй что некоторая, пардон за прозаизм, физиологическая функция организма. Ну вот так получилось, что оно вдруг находит иногда.
2. Я вообще не понимаю в применении к писанию стихотворных, равно как и прозаических, текстов, слова «нужно». Если автор может не писать – он не пишет, если не может не писать (текст стучится и требует быть записанным) – пишет. А происходит это каждый час, раз в неделю, месяц или год – чисто индивидуальная особенность, не имеющая никакого определяющего значения.
3. Одиночество в толпе, случайно пойманное созвучие или состояние лёгкого похмелья после вчерашних излишеств.
4. Да я ей, в общем, и не занимаюсь – не вышагиваю по полю, как Пастернак, не сижу над стопой бумаги… Но работал бы в той или иной форме с печатным словом. Я с ним и сейчас работаю – редактирую журнал по электронике.
Елена Баянгулова, Екатеринбург: 1. По правде говоря, стихи никому ничего не должны, так же, как и пишущий их – ни спасать, ни губить, ни отражать, ни подражать. Ибо оправданными и неоправданными ожиданиями губится все самое лучшее и самые лучшие, а уж стихи – тем более. «Вообще, поэзия – темное дело, и Аполлон – самая поздняя упадочная любовь греков», – писал Борис Поплавский и был прав. Верным ответом на вопрос «что для Вас поэзия» мне видится предоставленный вариант – «что-то другое». Поэзия – что-то другое…
2. Мне, как человеку пишущему одно стихотворение раз в полгода, должно заявить о поэтической сдержанности, дающей в итоге такую плотность текста – этакую квинтэссенцию, пятый элемент, тончайший вид материи, самая тонкая стихия, «пронизывающая весь мир … душа — дух мира, одухотворяющая все тела, … великая творческая сила, которой Бог наделил материальный мир» (Курт Зелигманн «История магии и оккультизма»). (Однако это была шутка).
3. Неожиданная, внезапная, острая потребность выхода из реальности.
4. Поэзия занялась бы мной.
Екатерина Симонова, Екатеринбург:
1. Честно скажу – никогда над этим не задумывалась. И не задумаюсь даже сейчас. Тем более, надеюсь, не придется задумываться над этим и впредь. И вообще: 1. Никогда не страдала греховной любовью к излишней интеллектуальной саморефлексии. 2. То, что разложено по полочкам, автоматически теряет половину (как минимум) своей прелести. А я еще не готова перестать писать.
2. Если бы я была студентом, я бы предпочла, чтобы поэт писал поменьше, поскольку нет ничего тоскливей, чем учебный разбор текста. Если бы я была критиком, я бы хотела, чтобы поэт писал побольше, чтобы я всегда могла в его текстах найти подтверждение тому, что я про него себе напридумывала. Если бы я была пристрастным читателем, то, несомненно, я бы очень хотела, чтобы стихов любимых поэтов было вокруг меня много, а без стихов нелюбимых поэтов (равно как и без самих поэтов) я бы отлично обошлась. Если бы я была беспристрастным читателем (хоть таковых и не бывает), то мне было бы все равно. Если бы я была поэтом, то сейчас написала бы что-нибудь глубокое и крайне неоднозначное. А если бы я была просто вменяемым человеком, то так же просто сказала бы, что никто никому ничего не обязан и никто не знает, что нужно, а что нет. А если говорит, что знает, то немножко ошибается). И вообще – смысла вообще ни в чем нет (это была эгоистическая тридцатисекундка радостного пессимизма).
3. Долго думала (на самом деле не думала вообще, а просто, как обычно, решила стащить то, что красиво выглядит, а значит, должно быть присвоено без малейших сомнений, то есть самым крайне поэтическим образом) и решительно заявляю: ответ на этот вопрос можно узнать в опроснике Елены Баянгуловой. Я с ней полностью согласная.
4. Да ничего бы. Занималась бы тем же, чем занимаюсь и сейчас – ЖИЛА БЫ. Просто люди вокруг были бы совсем, совсем другие. Так что хорошо, что все сложилось так, как уже сложилось. И пустым предположениям предаваться смысла тоже нет. Ведь смысла (смотри ответ на вопрос № 2) и так ни в чем не существует.
Андрей Санников, Екатеринбург:
1. Поэзия – это совершение подвига абсолютной честности. Во время подвига нужна упорная, упрямая решимость.
2. От поэта должна остаться книжка толщиной в мизинец. Этого достаточно.
3. У меня часто этим импульсом являются стыд, страх, горе.
4. Это поэзия мной занимается, а не я ей.
______________
Юлия Подлубнова: Когда журнал «Лиterraтура» в лице редактора раздела критики Бориса Кутенкова предложил мне провести опрос, тема которого была условно обозначена «о месте поэзии в жизни поэта» (идея опроса принадлежит Дане Курской. – Прим. ред.), я не стала отказываться, но на пару недель задумалась, ведь тема предельно широка и в то же время неоднозначна, а заставить поэта говорить о поэзии не так уж и просто. Основная проблема заключается в том, что мало кто из современных поэтов хочет существовать в рамках уже очерченных дискурсов, как бы мы не называли их классикой и как бы мы к ним не относились. Следовательно, универсального набора вопросов «о месте поэзии» для двух, трех, четырех, восьми поэтов быть не может, в противном случае нужно заниматься чем-то провокативным, например, пойти на поводу у тривиальности и сформулировать что-то предельно простое, рискуя вызвать раздражение у опрашиваемого, которого загоняют в узнаваемые и тесные рамки. Неудивительно, что несколько человек отказались участвовать в подобном опросе, а Михаил Айзенберг попенял на «громкие слова» и слова, «вышедшие из нормального (не пародийного) употребления». Собственно, опрос дал возможность изучить рецепцию классических дискурсов среди современных поэтов и убедиться в их перемещении в сферу наивной художественности, что вовсе не означает неактуальности самой постановки проблемы. Возможно, опрос стоит продолжить, предложив формулировки иного рода, но с четким пониманием, что «часть речи» автора вопросов все равно обречена быть нетождественной «части речи» любого из опрашиваемых, имеющего свои представления о поэзии, свои способы смыслопорождения и дальнейшей трансляции смыслов. скачать dle 12.1
literratura.org
Сергей Ивкин. СООТВЕТСТВИЯ В ПЕЙЗАЖЕ. Часть II
О серии «Галерея уральской литературы»6. Области несуществования (Янис Грантс, Дмитрий Кондрашов, Вера Киселёва)
Бывает так, что одно и то же место существует в нескольких реальностях, которые не пересекаются. Например, Александр Александрович Петрушкин часто говорит, что помимо города Кыштым, где он живёт, есть особый город Тыдым, куда есть вход только для избранных, способных переключить свою «воспринимающую электронику» на другой «регистр». С Челябинском у меня происходит нечто подобное, вот только поименовать разные пласты этого города я не пытался. Моих личных Челябинска – четыре. Относимых к поэзии – два. В одном живут издатель Марина Владимировна Волкова, поэты Виталий Олегович Кальпиди, Евгения Валерьевна Рябинина и Янис Илмарович Грантс; а в другом – издатель Татьяна Ивановна Лурье, поэты Михаил Борисович Богуславский, Ирина Марковна Аргутина и вечно живые Сергей Константинович Борисов и Дмитрий Леонидович Кондрашов.
О Виталии Олеговиче мной сказано в контексте города Перми, потому перехожу к Янису Илмаровичу Грантсу.
Янис Илмарович был мне представлен перед нашей литературной дуэлью в городе Кыштыме в декабре 2006 года как «незаконнорожденный сыночек Даниила Хармса», я немедленно парировал, что являюсь наследником вообще Гая Валерия Катулла, и в силу нашего недолгого «враждования» мой интерес к нему оказался настолько завышен, что я сумел его прочитать вне привычных уральских «обнимашек»: более придирчиво, старательно разглядывая каждую щербинку и недотяг. Потому так легко было собрать ему книгу, что все тексты выучил практически наизусть, знал их лучше своих, носил на сердце.
У Рона Силлимана в «Китайской записной книжке» есть пункт 58: «Что если бы не было других писателей? Что бы я тогда писал?»
Время от времени мне видится, что в таких условиях выжили бы крайне немногие. Ведь, по Харольду Блуму и его книге «Страх влияния», большинство стихов пишется о других стихах. При невероятной насыщенности цитатами источник высказывания у Грантса почти всегда материально конкретен. Вероятно, он настолько хорош как детский писатель, что работает с вещами, вписанными в первичное освоение мира ребёнком, говорит о том, что можно пощупать и повторить самостоятельно. «Взрослый» же Грантс обретает обратную функцию – сэлинджеровского «ловца во ржи»: описывает мир, прикасаться к которому нежелательно, а повторное проживание таких стихотворений «череповато»…
с первой же дрелью проходит мой сон. (сплошь хиросима – сны мои). прыгают блюдца на восемь персон с бешеной силой. пляшет стена, как трухлявый забор.
[как же так вышло: с тех самых пор и до сих самых пор ты не звонишь мне. не поднимаешь гудки от меня. (сплошь хиросима – наша любовь). бережёшь от меня сына и сына].
дрель то зачахнет, то вновь – тут как тут – в череп вонзится. в зеркале пыльные блики плывут, в памяти – лица.
[что там стряслось у тебя на войне? помнишь ли, симми? чтоб на курорте. вот так. при жене. чокнутый симми. рыбка-бананка на сладкий кусок ловится, симми? дрель ты наставил на правый висок? помнишь ли, симми? солнце не кончилось! симми, смотри: катится мимо!]
сплошь хиросима вокруг. и внутри – сплошь хиросима.
Получается, что живущие бок о бок Александр Анатольевич Самойлов и Янис Илмарович Грантс описывают один и тот же мифо-мир с совершенно разных позиций. Если у Александра Анатольевича сохраняется привкус какой-никакой свободы: «уходит Че Гевара, зовёт его вокзал», то Янис Илмарович давно стал тополем возле детской площадки и «счастлив, что уже не человек».
Дмитрий Леонидович Кондрашов стал одним из трёх поэтов, с которых для меня поэзия началась. Понятно, что, будучи маленьким, я воспринял стихи через Лермонтова, его мне читала прабабушка, и в четыре года я наизусть читал со стульчика целиком «Бородино» (в семь – со сцены), а в одиннадцать лет я выучил полностью «Мцыри». Но сознание того, что поэзия продолжается здесь и сейчас, а не вся осталась в девятнадцатом веке, меня накрыло с покупки журнала «Несовременные записки», где были опубликованы три поэта: Андрей Юрьевич Санников, Роман Львович Тягунов и Дмитрий Леонидович Кондрашов. Кондрашов мне понравился меньше, но с ним я познакомился первым. Причём в один день с Андреем Юрьевичем, но к Андрею Юрьевичу было из-за толпы поклонников не протиснуться, а Дмитрий Леонидович сам «взял меня за лацкан». Дмитрий Леонидович осуществил тайную мечту всякого хорошего поэта: от него не осталось черновиков. Весь архив – готовая книга. Каждое стихотворение – маленький отточенный шедевр. Многие разошлись на цитаты. Вокруг Дмитрия Леонидовича никогда не существовало культа почитания, он был одним из всех, вот только поминали его чуть чаще остальных. И эта «примельканность» никогда не позволяла друзьям и коллегам оценить поэта всерьёз. Свой, но «нечитанный», скорее «напетый Мойшей».
Что происходит – там, за фасадом, в новой избе? Той, что кирпичным повернута задом лично к тебе? Многозначительна, многоэтажна - что твоя брань. Что происходит, не так уж и важно: Тьфутаракань.
От возлияний чуть фиолетов, видишь в упор на занавеске двух силуэтов зыбкий узор. Ты зачарован их пантомимой, звуком стрельбы... Воздух Отечества! Невыносимый сор из избы.
Когда я посмертно стал вывешивать в соцсетях стихотворения Дмитрия Леонидовича, то мне они в общем корпусе напомнили книгу Петера Корнеля «Пути к Раю», в которой последовательные фрагменты являются якобы комментариями к никогда не существовавшему базовому тексту. И в отсутствие Дмитрия Леонидовича мне постоянно кажется, что я, выросший на его комментариях, тот самый «базовый текст» сейчас и пишу. И наше внешнее поведенческое сходство уже не случайно.
Вера Николаевна Киселёва до прочтения в серии «ГУЛа» оставалась для меня исключительно персонажем одного из стихотворений Виталия Олеговича Кальпиди. Я не удивился бы, если мне сказали, что Виталий Олегович написал реквием на смерть несуществовавшего поэта, а потом для пущей убедительности написал корпус текстов этого самого поэта, будто он и вправду был. Но поэт этот оказался совершенно иной традиции. Если бы она была чуть младше, то я бы приписал её к решетовской ветви влияния. Но Вера Николаевна, словно украденная в болливудском сериале сестра-близнец, прожила отдельно от тоскующего братца.
И душу, и зренье промыла гроза. В цветке на газоне свернулась слеза. Серьёзный ребёнок по луже идёт. Огромный над ним и под ним небосвод. Торчат через мятую майку лопатки, Но это не будущих крыльев зачатки, А место, где эти кривые крыла Могли появиться, да жизнь не дала… Глядят удивлённо деревья и зданья, Как маленький мальчик внутри мирозданья Нелепое, в общем-то, сделал движенье, На грудь наступив своему отраженью…
Этот монолог обращён к самой себе; в английской традиции подобное высказывание называется «солилог». Самый известный – солилог Гамлета. И люди, говорящие именно так, теряют связь с почвой, сколько бы они о ней ни говорили. Ногами земли больше не касаются.
7. Принцы датские (Алексей Решетов, Андрей Санников, Сергей Ивкин, Марина Чешева, Вадим Балабан)
Книгу Алексея Леонидовича Решетова мне подарила в Москве редактор отдела поэзии журнала «Знамя» Ольга Юрьевна Ермолаева; прочитал я эту выборку, возвращаясь на Урал, через полицейский шмон и гогот усатых гастарбайтеров. Опасаясь ночного нападения, я положил под подушку финку, потому, трижды за время пути протряся рюкзак татуированного скина (меня!), полицейские ничего предосудительного не нашли. А томик Решетова вместе с финкой всю дорогу лежали рядышком под подушкой. Доехал я глубоко больным стихами Алексея Леонидовича. Моя речь на 50 % состояла из цитат, словно у персонажа Майкла Каннингема в книге «Избранные дни», который разговаривал с людьми строками из «Листьев травы» Уолта Уитмена. Так что Уолт Уитмен и Алексей Леонидович Решетов по мне лично фигуры одного порядка.
Раздвигается валежник, И, размером с ноготок, Появляется подснежник, Первый истинный цветок.
Расцветут потом и роза, И гвоздика, и репей. Но все это будет проза. А поэзия – теперь.
Вокруг Решетова сложился определённый круг почитателей, но все они рядом с ним выглядят сейчас слегка декоративно. Складывается ощущение, что Алексей Леонидович, несмотря на множество окружающего его народа, постоянно находился в каком-то вакуумном кольце. Даже любимая женщина (Тамара Павловна Катаева) смогла услышать «Алёшу» и понять через стихи только после его смерти. Весь секрет в «решетовской интонации», которую однажды вычленила Елена Сергеевна Оболикшта, говоря о творчестве совсем другого поэта. Особенность этой интонации в том, что, проговаривая виденное тобой, ты обращаешься к самому себе, успокаивая или поддерживая себя в условиях, когда, по Георгию Иванову, «и никто нам не поможет, и не надо помогать». И в состоянии такого отчаяния не могут существовать ни пафос, ни самолюбование, ни обида.
У Алексея Леонидовича есть два явных ученика: Григорий Геннадьевич Данской и Андрей Юрьевич Санников. Они оба регулярно цитируют Учителя на своих выступлениях, но ни на одной грани не пересекаются. Их галактики разошлись. Поскольку Григорий Геннадьевич работает в жанре, где предметом анализа служат не книги, а компакт-диски, то буду говорить исключительно об Андрее Юрьевиче. Поэт Санников воплотил образ шекспировского героя наиболее ярко. И его солилоги не тихи. Они полны горечи и гнева, порой достигая частоты рёва авиационной турбины. Да, благодаря общению с Евгением Владимировичем Туренко у Андрея Юрьевича есть целая книга «коанов» под названием «Ангельские письма», изданная в Нью-Йорке. Но все базовые тексты Санникова закрыты на себя:
горлонос двустворчатая дверь по ночам ко мне приходит зверь
он похож на пса но неживой шесть ушей над белой головой
на боку квадратное пятно в языке дыра внутри говно
как бы пёс но больше в полтора раза или даже топора
кто его пускает в мой подъезд где он спит чего он только ест
ночью на запястья посмотрю осень переходит к ноябрю
Однако при таком «эгоистическом» приёме как у Решетова, так и у Санникова создаётся потрясающий эффект «стихотворения, принадлежащего лично тебе». Читатель, обладающий высокой степенью эмпатии, может легко присвоить себе эти строки, прожить как собственные воспоминания. Что-то подобное происходит со многими стихотворениями Марины Ивановны Цветаевой. Произнося слова вслух, ты искренне веришь, что звучащее – твоя собственная речь. Она появилась только что, из тебя. Однако основное отличие Андрея Юрьевича от Алексея Леонидовича не в расширении эмоционального диапазона, а в осознанном проживании текстов внутри сна или свежесочинённой реальности, порой вырывающее и читателя из «скорбного мира». Андрей Юрьевич Санников как поэт-учитель оставил также ряд учеников, упоминаемых как клуб «Капитан ЛебядкинЪ». Сам клуб был задуман ещё в 1998 году Борисом Борисовичем Рыжим и Олегом Витальевичем Дозморовым как «поэтический лягушатник» при журнале «Урал», но с приходом к руководству клубом в сентябре 2006 года Андрея Юрьевича превратился в мощную литературную группу. Как и в случае с «Нижнетагильской бандой», Виталий Олегович Кальпиди выбрал из всего списка одного мальчика за всех мальчиков и одну девочку за всех девочек.
Сергей Валерьевич Ивкин, по строке Алексея Борисовича Сальникова «похожий на Губку Боба», долгое время именно «губкой» и являлся, впитывая любые влияния без особого разбора. Оценка пришла позже, через последовательное обучение внутри группы. Метод письма внутри общей солилогичности можно описать как полистилистику и эклектику, которые на грани фола непонятно чем удерживают хрупкую гармонию. Но пока этот «упорядоченный хаос» ясен самому автору, и читателю блазнится, что такому «положению вещей» можно доверять.
Стекающая сверху нагота. Резиновое зеркало испуга. Тот самый выход за пределы круга. Тот самый выдох за пределы рта.
Авторский ряд продолжается близкими по методу именами Андрея Сергеевича Сальникова, Артёма Олеговича Быкова, Александра Александровича Петрушкина, Дмитрия Леонидовича Машарыгина, Владислава Викторовича Семенцула.
Марина Сергеевна Чешева не складывает кусочки реального мира, она работает с идеями вне тактильного восприятия. Музыка в её текстах самая визуализированная, эмоционально ощутимая и тактильно насыщенная вещь, потому что дальше, за музыкой, начинается мир, для которого у человека может не хватить органов чувств. И через поэзию для неё проговаривает такие эмоции, которые читателю не ощутить, пока он про них не прочитает (узнает, позволит их себе). Благодаря стихам у него появляется шанс… неслышный мой город созрела его скорлупа из плоти и пыли и если страница легка
то ты её вспомнишь и будешь читать из горсти прозрачного летнего утра где после шести
я так и стояла в ладонях стеклянной травы и лопасти неба кружились внутри головы
Женский авторский ряд этой традиции продолжают Екатерина Ивановна Гришаева, Елена Сергеевна Оболикшта, Мария Олеговна Кротова, Евгения Викторовна Вотина.
Формально не принадлежащий к «Гнезду птенцов Андреевых» Вадим Анатольевич Балабан, тем не менее, может быть причислен именно к «решетовской» линии УПШ. Каким-то невероятным экстерном он умудрился пройти курсы у Евгения Владимировича Туренко и у Андрея Юрьевича Санникова одновременно, но, при внешних признаках «туренковского языка», сама манера речи Вадима Анатольевича устоялась в солилоге. Пускай, в отличие от «очников», Вадим Анатольевич Балабан пишет не «письма к самому себе», а отчёты мастера по ремонту реальности. Возвращается с изнанки мира, подрезав кусачками оборванные связи (и смотав их изолентой) и отмечает: в таком-то квадрате в такое-то время исправлено то-то и то-то.
… собака ползёт по тропинке скулит и плачет я тоже плачу и ползу навстречу вытираю ей слёзы, целую и глажу и понимаю: я тоже собака а это мой ребёнок-инвалид и сам я тоже инвалид с камнями слёз по карманам
*мы ползём к железной дороге чтобы нас переехали и тогда нас станет четверо: двое здоровых и двое больных больные умрут – отмучаются а здоровые будут жить дальше и хорошо
*а пока поезд сворачивает на другую ветку, падает с дерева от ветра – покачиваются ранетки от снегирей
снегири – кровяные фонтанчики собранные в детские кулачки маме дают поклевать еды чтобы было не холодно …
Я думаю, что за именем Вадима Анатольевича Балабана также можно выстроить ряд имён, но у меня на руках нет списков заочного отделения. Потому выделил только «золотого медалиста».
8. Заклинающие пустоту (Ольга Исаченко, Евгения Изварина, Елена Ионова)
Есть три персоны в УПШ, которые мне напоминают греческих мойр или скандинавских норн. У первой – прялка, у второй – веретено, у третьей – ножницы. Именно «пряжу» материализует Ольга Юрьевна Исаченко. Её стихи порой ни к кому не обращаются, даже не к себе. Чисто природное вызволение потенциала, насаждение ради насаждения, ради выживания и развития того, что автору уже и не принадлежит. Как бы и нет автора, лишь бы стихи длились.
Что счастье, что горе – такой же наркотик. Легко привыкаешь – а после отымут – И молишь хоть часик – а лучше бы годик – Иначе погибель – и сраму не имут
Все те, кто цеплялся за лесенку взгляда, За выступ улыбки, обрушенный вскоре... Так мало для счастья счастливому надо – Так мало несчастному надо для горя.
Евгения Викторовна Изварина «раскручена» на общероссийском уровне, заметна и известна всем и каждому осознанно пишущему на Урале, и достаточно многим поэтам в других регионах, но при этом по родному городу проходит «тенью». Её любят до слёз и дрожи, но как образ, призрака, имя на обложке волшебной книги. Как сказала одна крайне похожая на Евгению Викторовну персона: «Не ждать благодарности участь Христа и всех одарённых».
Сад последний, милость неслучайная – будущего больше не беречь.
Из невыносимого молчания Иисус заглядывает в речь. Там в пыли коричневого вечера на коленях буковки стоят:
– Чтобы нам не обмануть доверчивых, будь не упомянут, а распят.
Елена Викторовна Ионова, открывшая серию «ГУЛ», данный обзор закрывает. Территориально находящаяся в Нижнем Тагиле, Елена Викторовна не примкнула к «ученикам на мраморной лестнице», осталась отдельной и неоглядывающейся. Если бы я не знал Елену Викторовну лично как тихую и покладистую девушку, то решил бы, что внешне она выглядит макбетовской ведьмой. Но такие различия поэта и человека ещё Катулл в первом веке до Рождества Христова подчёркивал: поэт должен в жизни быть чист, а в поэзии – честен. Вот и говорит Елена Викторовна о своём, о женском, совершенно бесстрашно, режет по живому…
Ты видишь, я выросла всё же В холодном и тёмном краю, Держи мои волосы, Боже, Тяни меня ближе к нулю, Где гомон пришедших не слышен… На скатерти в виде лица Разлито варенье из вишен. Чего пожалеть для отца? На снег забирай мою кожу, На прочную миру петлю Держи мои волосы, Боже… Пока я блюю.
Эпилог
В главе про «Свердловские кухни» я упустил мысль, что есть серия кухонь, куда мне ходу нет и никогда не будет. Потому про их обитателей мне сказать нечего. Примерами хозяев таких кухонь в серии «ГУЛ» являются Константин Маркович Комаров и Александр Владимирович Вавилов. На этом всё.скачать dle 12.1
literratura.org
Михаил Липскеров. ОХ, ЕПТ! » Лиterraтура. Электронный литературный журнал
(миниатюры)ПРАЙВЕСИ
В четверг холодный Северный Ветер прилетел в наше село с Юга. Как, что и почему, осталось неизвестным. В конце концов, это личное дело Северного Ветра, откуда прилетать в наше село. И просто неприлично спрашивать его, мол, как, что и почему. При общей нацеленности на свободу, Северный Ветер имеет право прилетать, когда хочет, куда хочет и с какой стороны хочет. Он имеет полное право прилететь с Юга именно в четверг, а в пятницу, будь на то его воля, и вовсе с Востока. Или даже с Запада. Что, в общем-то, в нашем селе не очень поощряется. И тем не менее оставаться Северным Ветром. Я же остаюсь Михаилом Федоровичем, независимо от того, откуда я появляюсь: с Севера, Юга, Востока или даже Запада. Что, в общем-то, в нашем селе не очень поощряется. Так что к Северному Ветру никто не лез с расспросами. И холодный Северный Ветер, прилетевший в четверг в наше село с Юга, так навсегда и остался холодным Северным Ветром. И никто-никто в нашем селе никогда-никогда не узнал, что Северный Ветер прилетел в четверг в наше село с Юга для того, чтобы стать Южным Ветром. Он очень-очень хотел быть теплым
МЕЖДОУСОБИЦА
Мы во главе с Нашим стояли напротив них во главе с Ихним. Скоро завяжется кровавая битва. Потому что, никакого смысла в не кровавой битве нет. Идеалы надо защищать до последней капли крови. Иначе, какие же это идеалы. Ну, травка, дубравы тут и там. Слева дубрава для нашего Засадного полка. Справа — для ихнего Засадного полка. Или — наоборот. Смотря, откуда смотреть. Нет единого мнения, откуда смотреть. С ихней стороны. Или с нашей. Такие же проблемы возникли с Полками Правой и Левой Рук. Обратно — с какой стороны смотреть. И чтобы не путаться, к правым рукам Полкам Правой Руки привязали по пучку сена, а к левым рукам Полкам Левой Руки — по пучку соломы. Что вызвало среди Полков некоторые споры. Потому как каждому члену Полка известно, что сено — против соломы, все равно, что плотник — супротив столяра. Ну, поотрубали головы по пятерке с каждой стороны и слегка поуспокоились. Да, и чего гоношиться, когда в битве все смешается. Сено Полка Правой Руки Наших с соломой Левого Полка Ихних. И наоборот. А других признаков различия никаких нет. Все — в лаптях и по-церковнославянски. Междоусобица! Поначалу Микоша с нашей стороны и Сугомля с ихней в поединке порубали друг друга. Вусмерть. И делать нечего: пришлось начинать общую битву. Хотя дома людей ждали дела. Наших — наши дела. Ихних — ихние. Но, в общем, одни и те же самые. Потому как все в лаптях и говорят по-церковнославянски. Одно слово — Междоусобица! И в общей битве получилась такая же хрень. Что с нашей стороны, что с ихней, у правых рук Полков Правой Руки — сено, а у левых Левой Руки — солома. Потому что сено — оно сено и есть, и с соломой — такой же силлогизм. Обратно — лапти и церковнославянский язык. И кто кого порубал, осталось в сомнении. Междоусобица! И последними в битве легли Наш и Ихний. Потому что — Идея! До последней капли крови! Несмотря на лапти и церковно-славянский язык. Междоусобица! И осталось непонятным, какая-такая была это идея… Когда все — в лаптях, и все — по-церковнославянски… Когда — Междоусобица!.. И что с такой, скажите на милость, историей делать прикажете?.. А льны на этом поле по сю пору рождаются знатные.
ПРУД Тут у нас купец 2 гильдии по суконному делу Петр Дормидонтыч Кузяев около вокзала решили Пруд соорудить. Мол, лодки, лебеди и прочая красота типа карпы и золотые рыбки. Пусть, мол, приезжий люд любуется. И соорудили. Освящение, городничий, ведро водки и другой ингредиент праздника. И сразу маленькая незадача. Одна девица низкого звания Лизавета по залету от дворянского сынка Эраста в пруд бросилась и утопла. Ну, обратно освящение, городничий, ведро водки и другой ингредиент праздника. И одна девица Аленушка, тоже низкого звания, повадилась сидеть у Пруда в ожидании с турецкой кампании солдатика Иванушки. Но не дождалась по случаю убиения и тож в Пруд жахнула. Ну, сами понимаете, освящение, ведро, ингредиенты… А на следующий день один мужик из немцев по имени Веверлей пошел на пруд купаться, оставив дома законную жену Доротею. Знамо дело, из немцев. И утоп. Потому что, плавать в пруду не умея, привязал к ногам, немчура тупая, пару пузырей. И нырнул. И голова — под водой. А ноги с пузырями — над. А ногами немцы дышать не обучены. Вот он и утоп. Ну, значит, опять процедура… И только батюшка поднес лафитник ко рту, как почтарский оголец бегом приносит телеграмму, мол, графиня изменившимся лицом бежит к пруду. А чего бежит, из телеграммы неизвестно, лишние слова денег стоят. И Петр Дормидонтыч Кузяев, купец 2 гильдии по суконному делу во избежание дальнейших самоубийств пруд приказали засыпать. И засыпали. И на пустом месте решили Петр Дормидонтович Дом Приезжих соорудить. Потому, как рядом с вокзалом. И соорудили. И освятили. И Городничий. И ведро водки. И другой ингредиент праздника. И назвали Дом Приезжих названием странным, неведомым, но красивым — «АНГЛЕТЭР».
ДЫМ, ДЫМ, ДЫМ
Дым, дым, дым… Горят города… Дым, дым, дым… Горят фермы… Дым, дым, дым… Горят хлевы… Дым, дым, дым… Горят поля с готовой лечь под серп пшеницей… Горят живые люди. Лютеране. Кальвинисты. Сторонники Виклифа. Еретики. Ну, и конечно же, евреи. Как без них. Для евреев огонь всегда найдется. Как и евреи — для огня. И надо всем стоит Крик. Крик горящих мужчин, женщин, детей, животных… И Крик колоколов, истекающих медными слезами в ожидании гибели в языках пламени. Святого Пламени. Святая Инквизиция правит Бал Смерти. И я в этом гулевании — не последний человек. Я — палач. У меня такая работа. Я сжигаю людей. Нет, я и с топором — запанибрата. А уж виселица — на автомате. Но Смерть без пролития крови мне как-то ближе к сердцу. В огне человек уходит как-то торжественно, не впопыхах, как от топора и веревки, и уходя, успевает забрать с собой память о том, как он был живым. Вот и Готфрид уходил медленно. Суд Св. Доминика приговорил его к медленному сожжению. Да и было за что. Содомия с Дъяволом, распространение Послания Лютера, клеветы на Святой Престол и т.д. и т.п. Тут уж без на медленном огне — никак. Так что дрова я отбирал подходящие. Тщательно. Сырые, из свежесрубленных дерев. Чтобы запах пузырящегося на огне сока остался с тобой там, в подземных кромешьях на бесконечные тысячелетия. И адский смрад извергаемого в тебя семени Дьявола умягчался запахом земного весеннего леса… Это все, что я мог сделать для тебя, Готфрид. О матери я позабочусь.
ПОЛИТИКА, ПОЛИТЕС
В вопросах межполового совокупления в интеллигентной среде невозможно обойтись без тонкой политики, изяшного политеса и некоей толики ненавязчивого политиканства. Потому что не всякая Дама, имеющая в этом вопросе хоть какой мало-мальски небольшой опыт, в том числе и с излишествами, не всякий раз допустит ваше вторжение в свое интимное пространство. Ей приятно осознать, что ее не просто хотят использовать в качестве зауряд-парнерши, в смысле вошел-вышел и удалился быстрыми шагами в сторону моря, леса, Театра.doc, постоянного места жительства. Нет, она желает, чтобы хоть на одну маленькую-малюсенькую секунду ее желали не только по части телесной составляющей женского существа, но и в смысле душевной наполненности. Которая находится не между ее прекрасных ног, а в каком-то другом, неопознанном в веках, месте, до коего нужно добраться при помощи тонкой политики, изящного политеса и некоей толики ненавязчивого политиканства. И тогда Дама, которая, возможно, и проходила всевозможные способы пенетрации в область малого таза с детских лет и, возможно, в грубой форме, но в какой-то степени не утратившая способность шуршать шелками и туманами, в глубине души, местонахождение которой во внутреннем женском пространстве мы не установили, жаждет незлого тихого слова, чтобы поверить ему, признать правдой самую наглую ложь, типа, никогда, никого, я так не желал, и прикрыть свои волоокие, или какие они у нее имеются, очи, поцеловать горячими губами вашу ладонь, и в сто тысяч солнц закат пылал. Согласитесь, друзья мои, это очень даже прекрасно. А всего-то для этой красоты-красотищи и нужна тонкая политика, изяшный политес и некая толика ненавязчивого политиканства. И вот ничем этим Ахтунг Мартиросович Полуян не обладал. Ни тонкой политикой, ни изящным политесом, ни некоей толикой ненавязчивого политиканства. Так что наша Дама именем Лика Артемеьва, выпускница Академии Дизайна и Фронтальной Орфографии в свое интимное пространство Ахтунга Мартиросовича не допустила. Ограничились минетом. За 50 североамериканских баксов. В мужском туалете Театра.doc. О-хо-хонюшки…
СИРЕНЬ
У меня под окном расцвела Сирень. Это — банально. До липкой слюны во рту. Но Сирень расцвела. Под моим окном. На 12 этаже билдинга. В котором я живу. В городе Нью-Йорк Сити. В Соединенных Штатах Америки. Я впервые за 20 лет жизни в этой стране увидел под своим окном сирень. Ее развел на балконе 11 этажа какой-то Русский. Сирень он привез из России. Балкон — тоже. Здесь не приняты Балконы на 11 этаже. Мы сидим на этом Балконе. 11 этажа билдинга. В котором мы живем. В городе Нью-Йорк Сити. В Соединенных Штатах Америки. Мы пьем Водку. С Закуской. Здесь не принято пить Водку с Закуской. Которые Русский с 11 этажа привез из России. Из квартиры на 10 этаже билдинга. В котором мы живем. В городе Нью-Йорк Сити. В Соединенных Штатах Америки. Полиция стала выселять Таджиков. Которых Русский с 11 этажа привез из России. На Проигрывателе крутится «Сладкая N». Нам — хорошо. Вы, блядь, себе даже не представляете, как нам Хорошо!
МГЛА
Мгла пришла в наш Город. Откуда, зачем и почему, поначалу никто сказать никто не мог. Еще недавно назад было светло, как днем. Потому что днем в нашем Городе всегда было светло. Не так чтобы очень! Но друг на дружку не натыкались А тут такая вот напасть. И не то, чтобы совсем темно, как ночью. А — «так». А когда «так» — это страшно. А потом Мы сообразили, что это — из-за Экивоков. До Них в Городе всегда было светло. И поначалу, когда Они пришли, тоже было светло. Но потом Один Экивок вступил в насильственный половой контакт с Одной из Наших. Мы Его, естественно, кокнули. А как еще? Как не кокнуть? Правда, Одна из Наших, сказала, что половой контакт не был насильственным. Точнее говоря, его вообще не было. А просто шел разговор. Солнышко, мол, весна, мол, облачка, мол… И они улыбались. А улыбку Одного Экивока с Одной из Наших трудно признать за насильственный половой контакт. Но Мы вот признали. Потому что кто ж знает, что у Экивока на уме. В смысле, что Он улыбается. Так всегда, сначала — улыбка, а потом — ну, вы меня понимаете. Экивок — он и есть Экивок. А улыбка — вообще дело темное. И Мы его убили. Получилось — зазря. И Нам поначалу стало стыдно… Не так, чтобы — очень… Но… Эти Экивоки вообще все время улыбаются. Чему, зачем, и почему — неясно. Мы вот не улыбаемся. А чего, зачем и почему Мы должны улыбаться. А вот Экивоки… Они все время. Подозрительно?.. Кто его знает, что там, за ней, за улыбкой… Запросто насильственные половые контакты… Раз Одна из Наших тоже улыбалась… Так что, может, и не зазря Мы Его кокнули? Ребята, вы как думаете? Молчите?.. То-то и оно… В общем, Мы всех Экивоков пококали. От греха. Мол, не насильничайте больше. Ну, Они в раз и перестали. И теперь в нашем Городе насильничаем только Мы. А Мгла? Да хрен с ней! С Мглой… Друг на дружку почти не натыкаемся…
ОЧЕНЬ МНОГО ЛЕТ НАЗАД
Они должны были повенчаться на Троицу. Но не поженились. Обстоятельства материального свойства да и некий мезальянс заставили его родителей отменить венчание. Нарушить волю маменьки и папеньки он не смог и женился на старой богатой вдове… Ну, в общем, вы все знаете. Тысячу раз описано… А потом жена еЕго по истечению положенных ей лет, ушла в мир иной. А он остался жить. Но каждое утро в 7 ч. 30 мин. почтовый телеграфистоподобный голубь приносил ему конверт. Ну, а она написала ему письмо, в котором написала, что будет любить его до конца своих дней, но забыла вложить его в конверт. И в 7 ч .15 мин. передала пустой конверт молодому фатоватому почтовому голубю. А потом по примеру Бедной Лизы… Ну, и это вы знаете. Но ее спасли. Она осталась жить. И вот уже много лет и десятилетий сильно сдавший голубь носит пустые конверты, пахнущие горной лавандой, от нее к нему. Потому что, как только Он перестанет их носить, она и он умрут. А Лайма Вайкуле вместе с Валерием Леонтьевым исполнят дуэт на эту тему. Не убивайте голубей, пожалуйста. Особенно, старых. Мы еще пригодимся.
ДЖАЗ-КЛУБ
Мы приехали в клуб, как всегда, вчетвером: Я, Никки Кейдж, Уоррен Битти и, вечно он увяжется, Эл Пачино. Мой столик стоял у самой эстрады, но сейчас он был занят каким-то невзрачным евреем. Я сразу понял, что если этим вечером кто-то будет убит, то этим кто-то и будет этот невзрачный еврей. Не потому, что я так уж не люблю евреев. Странно было бы не любить евреев человеку по имени Моше Липскер, но этот еврей к утру должен быть мертвым. И еще должны были отойти в лучший мир (так его, по крайней мере, называют в синагогах, церквях и мечетях люди, которые в них ходят) мэтр клуба Сэмюэль Эл Джексон, хозяин клуба Бобби Хоскинс и официант, который наливает этому невзрачному еврею коньяк из моей бутылки. Этот официант давно вызывает у меня неприязнь. Точнее говоря, не сам он, а зазор между передними верхними зубами. Меня просто перекашивает, когда он улыбается. Вот, вспомнил, его Стивом зовут. Бушеми или Бусеми, черт его разберет, Из-за этого зазора у него каша во рту. — Боб, — спрашиваю я Хоскинса, — что за еврей пьет мой коньяк за моим столом? — Моше, ты не заметил, и твоя Кэт сидит с ним за твоим столом и пьет твой коньяк. Не беспокойся, сейчас он уйдет. Ты просто пришел слишком рано. — Боюсь, Боб, что и этот еврей уйдет слишком рано, — сказал я, вынимая свой 38-ой. — Не бери себе в голову, Моше, — занервничал Боб, — не порть людям вечер, он уже уходит. Видишь ли, Бенни заболел, и этот еврей его подменяет. И правда, невзрачный еврей встал из-за стола, поклонился Миленькой, поднялся на эстраду, взял с фано кларнет и... мне сразу расхотелось кого-либо убивать. — Да, как его зовут? — проорал я сквозь музыку. — Его зовут, — ответила Кэт, неизвестно как оказавшаяся рядом со мной, — его зовут Вуди Аллен. И она положила голову мне на плечо.
СНЕГИРЬ
Сады цветут зеленые… И в одном из таких цветущих зеленых садов, в котором попеременно созревают клубника, малина, яблоки китайка, коричная и антоновка, а также груша Бере, зимняя мичуринская, проживал Снегирь. Он как-то запамятовал, что по весне снегири должны куда-то улетать и остался летовать в этом саду. В то время, как его корефаны по зиме улетали на север, туда, где холод, где гулеванят ледяные ветра, где завсегда лежит снег, снег, снег… И где снегирям самое место. И вот этот беспамятный Снегирь остался один-одинешенек в цветущем зеленом саду, где… И это ему было удивительно и непривычно. Он сидел на ветке цветущей сакуры и смотрел, как на его глазах цветок превращается в тугую ягоду густо-вишневого цвета. Снегирь склюнул ягоду и наполнился сладостью. Потом он поклевал от других свежих, сочащихся молодостью плодов земли, которые привык потреблять в замороженном виде. А тут — свежие! И это, пацаны, скажу вам, совершенно другое дело! Все было замечательно! Терра инкогнито на месте обжитой земли. Вона, оказывается, как бывает… Вот только для полноты счастья, а у снегирей бывает счастье, можете мне поверить, я знаю, а откуда знаю, не знаю, да и знать особенно не хочу, чего мне в этом знании о знании, чать, не гносеологией на хлеб-масло зарабатываю, Снегирю чего-то не хватало. Ну, вы знаете, о чем, хе-хе, я говорю. И вот это чего-то тут же выпорхнуло из малинника и носило оно название — правильно, Малиновка. А кому еще обитать в малиннике, как не Малиновке. Не Дятлу же. Чего Дятлу в малиннике долбить-колотить. А вот Малиновке в малиннике — в самый раз. Естественная среда обитания. И Снегирь враз почувствовал к Малиновке душевное расположение и некое влечение телесного свойства. Ну, вы знаете, хе-хе, о чем я говорю. И у Малиновки тоже, вы знаете, хе-хе… И они стали жить личной жизнью в этом зеленом цветущем саду. И никакого дискомфорта в том, что он — Снегирь, а она — Малиновка, не ощущали. И жили себе и жили. А потом сад зеленый пожелтел, в пространстве похолодало, летние ветерки как-то озлобились, и Снегирь почувствовал приближение чего-то родного. Которое из рода — в род. А вот Малиновка… Та, пацаны, отнюдь, напротив, нет… Ей от этого стало хужеть… Малиновкам тепло нужно. Из рода — в род. Малиновка долго крепилась, а потом полетела на Юг. А Снегирь, несмотря на свои снегириные «от рода — в род», полетел за ней. На Юг. Но по пути с Севера на Юг они повстречали стаю снегирей, которые возвращались с Севера на Север. Как уж это произошло, я понять не могу. Но произошло же! Так что, пацаны, не берите себе в голову. И эта стая, увидев Снегиря с Малиновкой, сильно удивилась. Настолько сильно, что Малиновку заклевала насмерть. И полетела дальше на Север. Снегирь некоторое время потосковал на месте заклевывания своей подруги, а потом вздохнул и повернул за стаей обратно на Север. Где зеленый цветущий сад побелел, где ужухли кустики клубники, где малина годилась лишь на розги, где ветки яблонь китайка, коричная и антоновка, а также груш Бере зимняя Мичурина покрылись мутным льдом. А сакура стояла голая и от холода даже не чувствовала своего срама. Снегирь вдохнул воздухом Родины и стал клевать такие сладкие пахучие лошадиные яблоки Потому что из рода — в род.
ОХ, ЕПТ!
— Ох, епт! — кряхтнул чрезвычайно пожилой Евдоким , защемивший позвонок при излишне резком сбрасывании ног с постели. — Ох, епт! — неодобрительно ворчнула его баба Василисовна, когда Евдоким переползал через нее, что бы сбросить ноги с постели. — Ох, епт! — промяучил внешне сибирский кот Степан, когда Евдоким опустил на него ноги после сбрасывания их с постели. — Ох, епт! — доброжелательно ответила на его «Ох, епт!» канарейка Анюта, после того, как Евдоким опустил на него ноги после сбрасывания их с постели. — Ох, епт! — по-строевому откликнулись коза Анфиса, хряк Хряк, корова Мурка и прочая живая природа, обитавшая на приусадебном участке Евдокима, на «Ох, епт!», образовавшееся после сбрасывания ног с постели. — Ох, епт! — поздоровался с жителями села сельский политрук посредством репродуктора, уловивший возникший в селе духовный настрой после сбрасывания Евдокимом ног с постели. — Ох, епт! — поддержали местные власти «Ох, епт!, пришедший из глубинки после сбрасывания ног с постели. «Ох, епт!» — под таким названием вышла районка, носившая имя «Триединая Россия», до сбрасывания Евдокимом ног с постели. ……………………………………………………………………………………………… — Ох, епт! — предложил переименовать страну один влиятельный отросток законодательной ветви власти в ответ на дошедший до него из глубинки наказ «Ох, епт!» после сбрасывания Евдокимом ног с постели. — Ох, епт! — дружно откликнулись на выборах избиратели «Великой Ох, епт» после сбрасывания Евдокимом ног с постели. «Ох, епт!» стал конвертируемой валютой, глагол «епаться» стал призывом к труду и обороне, отглагольное существительное «епля» вытеснило с экранов телевизоров слово «секс», а руководителя страны стали официально называть «епанутый». После сбрасывания Евдокимом ног с постели. Евдокиму вручили медаль «Ох, епт» 2 степени к ордену «За заслуги перед «Ох, епт!». И тут Жерар из креативного класса, оргазмируя с Жанной из того же класса со взаимным удовлетворением, радостно прорычал: — Ох, мля! Так в стране появилась оппозиция.
МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ
Проводив Солнце на Запад, печально и одиноко стою на скале в той части страны, где Оно по обычаю восходит, чтобы через 9 часов, прокатившись через всю бывшую Эсэсэрию, вздохнуть с облегчением и укатиться за таможню на границе с Западом. И провести денек в чужой для меня стране. А здесь, на мысе Крильон, у самой дальней гавани России, абсолютная темнота. Звезды на небе отсутствуют. Видно Им неохота вылезать на небо ни для кого, в смысле, что я здесь — один. А светить одинокому молодому джентльмену нет особого желания, потому что Звезды предназначены для двоих, а законы природы — еще не повод, чтобы зажигаться, если это, в принципе, никому не нужно. И нигде-нигде в округе нет света. Мало того, что ночь, да и во всей округе людям, кроме меня, делать нечего. И огням тоже здесь делать нечего. И что делаю здесь я, тоже никому не известно. Вот и нет света. Ни на небе, ни на земле. Только в море в 4-5 километрах на юг загорелся огонек на лодке Японского Рыбака, отвалившего от Хоккайдо на ловлю трепанга... А в другой стороне, в 9 часах на Запад, за таможней, где-то за самой дальней границей России светится Ваше окно. Потому что в нем отражается пришедшее от меня Солнце. Вам не нужен Японский Рыбак. А Японскому Рыбаку не нужны Вы. И ни Вы, ни Японский рыбак ничего не знаете обо Мне. Стоящему между двух огней. Как и я ничего не знаю о вас. Обоих. И я стою здесь. На мысе Крильон. Один. В абсолютной темноте. — Скажите, девушка, Вы любите трепанги?
ОДРЯХЛЕВШАЯ ПЫЛЬ
Одряхлевшая Пыль лежит на окне моей комнаты. Давно лежит. Я уже даже и не верю, что окно может быть чистым. Что сквозь него на улице может быть что-то видно. Кроме Пыли. И Прохожий не сможет увидеть, что происходит в моей комнате. Из-за Пыли. И у него может сложиться впечатление, что в моей комнате, кроме Пыли, ничего не происходит. И это впечатление довольно верное. В ней ничего не происходит… На столе стоит тарелка с грибным супом. Он почти высох, но что-то еще в тарелке можно наскрести. Правда, это что-то дурно пахнет, но у меня пропало обоняние, и мне, вздумай я съесть эти остатки, запах бы не помешал… Шкафа, в котором висела моя одежда, нет. Как нет в нем и моей одежды. И зачем шкаф, если в нем нет одежды… Венские стулья (шесть штук) вынесли. Вместе с раздвижным столом. Если придут гости… Пишмашинка «Corona» исчезла, потому что моя жена Фира, секретарь помощника присяжного поверенного Соломона Григорьевича Липкина, исчезла на час раньше. Я долго слышал ее крики со двора, а потом крики исчезли, а значит, исчезла и моя жена. И пишмашинка «Corona» отправилась на поиски другой секретарши… Интересно, найдут ли другую мать двое моих детей, Сонечка и Шмулик, исчезнувших вместе с плачем. Но их плач я почему-то слышу до сих пор… И еще я слышу песенку одесского куплетиста Лейбы Марковича Зингерталя, которая истекала из граммофона фирмы «Граммофон». Пластинку заело на словах «Что сказать на счет спир…». Я никогда не узнаю, чем она закончится. Потому что на этих словах завод граммофона кончился. Как и граммофон. А завести его некому. Потому что и меня в комнате нет. Или есть?.. Я не знаю, где я точно есть. Как не знаю, где меня точно нет. Как не знаю, где моя жена Фира, двое моих детей… Да, я забыл вам сказать, что я не знаю, и где мои папа с мамой — Мария Яковлевна и Яков Ароныч. Я даже не помню, они сами ушли до того или и их… Не помню. Не знаю. Не хочу знать. Ничего не хочу знать. Ничего. Извините. «Будет ласковый дождь».
_________________________________________
Об авторе: МИХАИЛ ЛИПСКЕРОВ
Родился и живет в Москве. Окончил Институт цветных металлов и золота по специальности инженер-геолог. Автор книг «Белая горячка (Delirium Tremens)», «Черный квадрат», «Весь этот рок-н-ролл» и др. Сценарист мультипликационных работ «О море, море», «Новый Алладин», «Уважаемый Леший», «Последние волшебники» и др.скачать dle 12.1
literratura.org
