Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
Заявление Изборского клуба в связи с обвинением О.А. Платонова. Журнал изборский клуб читать онлайн
Люди всегда будут читать | Изборский клуб
Захар Прилепин
Захара Прилепина называют открытием в прозе последних лет, одним из самых перспективных, талантливых и неординарных молодых писателей нашего времени. Он автор романов "Санькя", "Обитель", "Черная обезьяна", "Патологии", нескольких сборников рассказов. Его книги неоднократно были отмечены самыми престижными премиями – "Национальный бестселлер", "СуперНацБест" и "Ясная Поляна". По его произведениям снимают кино и ставят спектакли. Сегодня писатель отвечает на вопросы "Петербургского дневника".
Захар Прилепин – прозаик, публицист, музыкант. Начал публиковаться с 2003 г. Его произведения переведены на 17 языков. По ним сняты фильмы и поставлены спектакли.
"Петербургский дневник": Захар, Год литературы для вас был ознаменован серией книг, посвященных советским поэтам. Расскажите об этом замысле. Этот маркетинговый ход придумал, конечно, не я, мне бы это в голову никогда не пришло. Это придумало издательство. И я не стал с ним спорить, потому что иначе этого вообще не будет. А раз этого никто не делает, я буду делать так, как считаю нужным, и издавать стихи Бориса Корнилова, Анатолия Мариенгофа, Павла Васильева, Владимира Луговского и Сергея Есенина.
Захар Прилепин: Но на обложках ваша фотография и рекомендации.
"Петербургский дневник": Сегодня у людей просто нет возможности разобраться в огромном море литературы, прошлой и забытой. Им нужны ориентиры. Уже вышли в свет книги под грифом Акунина, Улицкой, Евтушенко. И те читатели, которые доверяют вкусу Акунина, купят рекомендованные им книги. А те, кто доверяет чутью Евтушенко, – те сборники, что порекомендует он. Это нормальная практика. В антологию войдут мои любимые стихи, на книгах будет мой портрет, и люди смогут сразу понять, что я считаю важным. А что считаю важным, то и популяризую. Я очень люблю советскую поэзию, потому что там есть какие-то элементы жизнестроительства, жизнеутвердительности.
Я, например, уверен, что Павел Васильев – гениальный поэт. Пастернак, Мандельштам, Ахматова высоко отзывались о нем, считали его главным поэтом того времени. Осип Мандельштам в 1935 г. говорил: "В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и Васильев". Для всех было очевидно, что это поэт просто занебесного уровня. А его сначала убили в 1937 г., а потом, когда стали создавать новые литературные святцы в 1990-е гг., туда не вернули. И это колоссальный пробел в нашем литературном восприятии.
То же касается и Владимира Луговского. За последнюю четверть века вышла всего одна его книга тиражом 1,5 тыс. экземпляров. А это, поверьте, очень хороший поэт, повлиявший на Бродского, может быть, косвенно, но повлиявший. Оказавший очень сильное влияние на Бориса Рыжего, в чем тот не раз признавался.
А как быть с Анатолием Мариенгофом, о котором все только слышали, что это был друг Есенина? А ведь его влияние на поэта было огромным. При помощи Мариенгофа он нашел свой новый стиль, стал новатором… И уже с этой ступеньки шагнул в национальные гении.
Это касается и Николая Клюева, и Бориса Корнилова, которые тоже находятся где-то на периферии, хотя поэты они не меньше, чем Пастернак, которому предоставлено огромное поле для популяризации.
Поэтому составление тех сборников, с которых мы начали наш разговор, – это дело моих личностных обязательств перед русской-советской литературой.
"Петербургский дневник": Отношение к советскому периоду сегодня неоднозначное.
Захар Прилепин: Любое событие можно трактовать по-разному. Все эти вопросы требуют исторического консенсуса. Но любое государство заинтересовано в создании своей конструктивной, а не деструктивной истории. Тем более Россия, которая исправляла кошмарнейшие ошибки Европы, в том числе фашизм.
"Петербургский дневник": Давайте представим, что прошло время. Как будут оценены сегодняшние события с исторической точки зрения? В том числе события в ДНР, ЛНР, где вы многократно бывали.
Захар Прилепин: Я оцениваю их как восстановление исторической справедливости, как возвращение в контекст русского мира, русского слова большой части населения, которое по недоразумению оказалось в контексте другой страны и другой исторической матрицы, которую ей навязывают. А они не желают в ней находиться. Они не желают учить детей по украинским историческим учебникам, не желают подвергаться мягкой или жесткой украинизации и вообще не желают быть украинцами. Они русские люди, говорят на русском языке, и русская история для них родная. И они имеют абсолютно полное демократическое право претендовать на смену прописки, но не переезжая со своего места, потому что они живут на своей земле.
"Петербургский дневник": Ваш роман "Обитель" о жизни в Соловецком лагере особого назначения тоже посвящен советскому периоду. Он был опубликован в прошлом году и завоевал престижную премию "Большая книга".
Захар Прилепин: Это большой труд. Сто сорок реальных персонажей, историческая канва… Но людей больше волнует не это, а точная оценка страстей – ярость, удивление, голод, любовь. И если вдруг происходит момент угадывания, кто-то узнает себя, свою страсть, которая там фокусируется и превращается в соль, то происходит острое психологическое взаимопонимание.
"Петербургский дневник": По этому роману театр "Современник" хочет ставить спектакль.
Захар Прилепин: По "Обители" уже поставили маленький спектакль. Называется "16 рота".
Что касается "Современника"… Как-то однажды мне позвонил Сергей Гармаш и сказал, что дал почитать роман Галине Волчек (главный режиссер театра "Современник" – Ред.) и худсовету, и они решили ставить. Подписали договор, попросили написать сценарий, но я сказал, что этим не занимаюсь. Они нашли специалиста, который будет это делать. Я даже на репетициях не присутствую, приду только на премьеру.
"Петербургский дневник": Уверена, что на спектакле будет аншлаг. А есть ли уверенность, что книги будут востребованы? Ведь сегодня, как говорят специалисты, интерес к чтению упал.
Захар Прилепин: Даже если 1 % населения читает, это уже миллион читателей, миллион мотивированных интеллигентных людей. А меня читает не один, а 10 миллионов, а еще 10 просто слушают или смотрят по телевидению, читают в социальных сетях – это уже 20 миллионов, огромное число!
Мы говорим, 80 % не читают. Ну не читают они! Воспринимают из воздуха, из программы, еще из каких-то вещей.
Слово произнесено, а потом начинает гулять из уст в уста, становится общепринятым, частью национального сознания.
Что, Пушкина или Толстого читала вся страна? Нет. Не читала, но это, просто растворяясь в пространстве, стало нашей психологией, генетикой, национальным характером.
И молодое поколение, школьники должны знать, что это была литература великих свершений, великого гуманизма.
"Петербургский дневник": Раньше поэты собирали стадионы. Почему упал интерес к писателям, которых называли "инженеры человеческих душ"?
Захар Прилепин: Просто стало больше массовой культуры. У людей появился выбор, больше стало таких мест, куда они могут ходить. Он не стал шире с точки зрения интеллектуальной, но стал шире в смысле потворства своим прихотям.
В России писатели были людьми колоссальной широты воззрения. Они создавали вещи, охватывающие огромное пространство национального духа. А сегодня все порой сведено к какому-то лирическому чувству, и сам внутренний масштаб этих персонажей не столь велик. В то же время на творческие вечера уже названных авторов ходят тысячи людей и покупают дорогущие билеты.
"Петербургский дневник": Значит, у книг, в том числе печатных, есть будущее?
Захар Прилепин: Они никогда не исчезнут с рынка. Такого не произойдет. Люди всегда будут читать.
izborsk-club.ru
О русской литературе XX века
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА XX ВЕКА
Семинар в ИДК писателя и литературного критика Игоря Петровича Золотусского
После XIX века, который еще не совсем завершился в начале XX века (еще были живы Чехов, Толстой, появились новые крупные писатели, такие как Бунин, Куприн, Шмелев), все ждали какого-то не просто обновления, а нового подъема русской литературы. Надо сказать, что русская литература тогда уже влияла на литературу всего мира, и свидетельством тому является, конечно, взлет, который в начале XX века произошел в литературе Соединенных Штатов Америки. Этот взлет, появление таких имен как Томас Вулф, Эрнст Хемингуэй, Фолкнер и другие, целиком объясняется влиянием русской литературы. Это было неожиданное, подхваченное через океан влияние великой русской литературы.
XX век дал нам, скажем так, волнообразное развитие литературы. Это волнообразное движение является родовой чертой литературы XX века. Уже при Чехове и Толстом на сцене появляется так называемый «Серебряный век», который сейчас у нас поднимается очень высоко и ставится порой даже выше «Золотого века», то есть XIX века русской литературы. Действительно, начало XX века и «Серебряный век», в частности, дали блестящие таланты: Белого, Бальмонта, Ахматову, Гумилева. Наконец, Блока, который, конечно, отделяется от них всех и продолжает традиции великой русской литературы. Несмотря на это, это был век упадка и распада. За предыдущее столетие русская литература накопила огромный этический материал. Этот этический материал сводился по существу к одной высшей отметке, отметке христианского идеала. Русская литература как бы устремлялась вверх. Одновременно она оставила после себя наследство чисто эстетическое, то есть развила жанры, обогатила язык, двинула вперед все разнообразие форм литературы. «Серебряный век» не без блеска воспользовался достижениями русской литературы в области формы, но пренебрег этическим материалом, который она накопила, пренебрег ее идеалом. Я имею в виду и поэзию и прозу. Звуки, краски, рифмы, игра со словом и — полное отсутствие интереса к главному интересу своей предшественницы. Содержание опускается вниз, уходит на дно, а наверху остаются звуки, которые не лишены красоты, но это красота распада, красота если не агонии, то, во всяком случае, близкого присутствия смерти. В жизни тоже так бывает, и так случилось в русской литературе.
Происходит отход и от еще одной важной черты русской литературы. Когда я говорил об идеале русской литературы, о ее христианском стремлении, я имел в виду, что русская литература, создаваемая лучшим цветом дворянства, испытывала чувства греха и вины перед народом. На этих чувствах держалась почти вся русская литература. Она винилась перед народом, она пыталась оправдывать свои грехи перед ним – грехи уже не собственно литературы, а дворянства, — она просвещала, лечила, защищала, сожалела, пыталась помочь спасению души читателя. В данном случае она обращалась к более широкому числу читателей, особенно если иметь в виду конец XIX века, то есть русская классическая литература всей своей массой двигалась к идее влияния на народ. В начале XX века эта черта совершенно исчезает, и мы получаем талантливые образцы реалистической прозы, но прозы достаточно холодной (это можно увидеть в сочинениях молодого Бунина или, скажем, Леонида Андреева) и равнодушной к этой боли литературы XIX века.
Единственным исключением в этом смысле для периода первых двадцати лет XX века является Блок. Продираясь через соблазны и искушения формы и отказа от содержания, от Бога, наконец, Блок в конце своей жизни все-таки приходит к тому, что без этой идеи, без этого сочувствия, любви, нежности, заботы, без обережения народа не обойтись. Это, конечно, выход наследника XIX века на самом высоком уровне. Повторяю, Блок сумел избежать того, чтобы быть полностью опутанным сетями декаданса в начале своей поэтической жизни. Продолжая в этом смысле провокации Достоевского, он кощунствовал, глумился, грешил перед этой идеей, но позже все-таки пришел не просто к реализму, а к Божественному слову, к тому, что слово должно ориентироваться на Божество. Достоевский же, обращу на это внимание еще раз, оставил после себя не только мечту о том, что православие и христианство овладеют не только Россией, но и миром, но и мощную провокационную систему испытания христианской идеи, включающую нигилизм и отрицание.
Недавно в Ульяновске прошел форум интеллигенции. На нем обсуждался вопрос, как надо модернизировать русскую культуру. Люди, которые сделали зачитанный и обсуждавшийся там проект, — это люди, далекие от русской культуры, такие как Архангельский, Лунгин и подобные им. Дело, однако, не собственно в этих людях, а в тех идеях, которые они выдвинули как спасительные. Это идея отказа от традиции, потому что она якобы ведет к охранительству, это и идея отказа от вечных ценностей. А вечные ценности — это, безусловно, ценности Евангелия! Выход же они видят в том, чтобы адаптировать у нас или даже просто скопировать системы образования и преобразования культуры на Западе — в Европе и в Соединенных Штатах, где эти преобразования совершенно не связаны с национальной традицией и вообще не имеют национального подтекста.
Русская литература XX века отнюдь не пошла по этому пути. Я говорил о волнообразном движении. После «Серебряного века», после той свободы, которая была, прежде всего, понята как свобода формы, потому что ощущение греха и вины перед народом ушло из литературы, появляется насильственное служение веку. Я имею в виду литературу советского периода. Среди ее авторов было много талантливых людей, но железной рукой идеологии их сворачивали в ту сторону, которая была противоположна дороге великой русской литературы. Если заботой русской литературы XIX века была защита народа, сострадание, сожаление и соболезнование ему, так, как это сделал, например, Гоголь в «Шинели» или Григорович в «Антоне-Горемыке», то при насильственном служении веку поощряется другое. Перед литературой ставятся две задачи (или, если хотите, она сама их ставит перед собой). Во-первых, стереть влияние «Серебряного века» не только в плане аполитизма, богохульства и тому подобного, что, кстати говоря, имело смысл, но и в плане обожествления формы и искусства как искусства. Еще Блок мечтал о том, чтобы человек, обыкновенный человек, преобразился в человека-артиста. Я бы сказал, что «Серебряный век» достиг этого. Творцы «Серебряного века» были, прежде всего, артистами, они мастерски исполняли свои роли. Итак, это мастерство, ненужное новому читателю, надо было стереть – раз. Надо было покончить с состраданием к большинству русского народа, к крестьянству — два.
Для этого немало поработал Алексей Максимович Горький, который ненавидел крестьянство и считал его гнездом, где рождается мелкий собственник, организатором мелкособственнической стихии, препятствующей коллективизму, соединению людей под более высокими лозунгами. Получается, что этот человек, который вошел в эпоху насильственного служения веку, ненавидел большинство русского народа. Это есть и в его высказываниях, и в его художественных сочинениях. «Зачем вообще рождаются такие люди, которые никому не нужны на свете?» — как бы вопрошает он. Биологически они не нужны, и их нужно уничтожить.
Таким образом, вместо сбережения и сохранения народа, его традиций, его языка, перед литературой была поставлена задача – понятно, что не прямо поставлена, как писались приказы по Красной Армии, — уничтожения старого народа, подчеркиваю старого, того, который уже был не нужен. Лучшее доказательство этому — два романа Андрея Платонова: «Котлован» и «Чевенгур», где революция ставит себе задачей как можно более жестокое уничтожение «старого народа» во имя того, чтобы создать «новый народ».
Конечно, политическое давление, давление этого волнообразного развития, которое, безусловно, подчинялось эпохе и некоторым политическим идеям, не могло до конца оскопить литературу. Появляется, скажем, такой роман, как роман «Тихий Дон», где нет идеи истребления народа и, наоборот, вспыхивает старая русская идея спасения народа, сбережения его, — я имею в виду финал романа. Это, конечно, принципиальная книга для XX века. Первый том «Тихого Дона» появляется уже в конце 1920-х годов, а последний — в начале 1940-х. Этот роман определяет собой новый накат волны, переход через это ожесточение, через задачу разрыва с традициями русской литературы XIX века и выход к человеку как единственному, чем можно дорожить на земле. Конечно, и в этом романе есть уступки той насильственной идее, потому что там изображена Гражданская война, в ходе которой достаточно беспощадно расправляются с теми людьми, которые мешают осуществлению идеи создания нового общества и новых людей. Но боль там чувствуется везде.
Эта очень крупная вещь русской литературы появляется на переломе попыток не просто РАППа, а вообще власти не только подчинить себе литературу, а и переделать и переставить ее цели. Многие таланты в то время попадают под давление и прямого, и косвенного насилия. Платонова вообще не печатают. И тем не менее во время этого ожесточения, этого волнообразного движения в сторону не сочувствия народу, а осуждения того народа, который был создан в прошлом, в частности, перьями великой русской литературы, происходит трансформация.
В это время появляется Булгаков. Он, как и Блок, который кончает тем, что остается с теми идеями, которыми жили Гоголь, Толстой, Тютчев и другие, тоже одной ногой стоит еще на берегу великой русской литературы. Тем не менее Булгаков переживает страшный искус сатиры, подсказанный ему тоже насилием века. Он пишет «Роковые яйца», «Собачье сердце», «Дьяволиаду» — страшные вещи, где в гротескно-сатирическом духе изображено все, что в тот момент происходит в России. Должен заметить, что в повести «Собачье сердце» мы чувствуем неприязнь Булгакова к русскому народу. Да, Булгаков — певец интеллигенции, но ведь интеллигенция тоже принадлежала к русскому народу, и лучшие ее люди, как в «Белой гвардии», тоже принадлежали к нему! Сатира, однако, страшно развращает и искушает человека. Помните, еще в «Белой гвардии» поручик Мышлаевский, когда возвращается с фронта, говорит: «…думаю, это местные мужички — богоносцы достоевские!..у-у…вашу мать!» Получается, что там, собственно, существует только один персонаж из народа, это Аннушка, служанка, та самая Аннушка, которая потом появляется в «Мастере и Маргарите» и проливает подсолнечное масло. Так вот под влиянием сатиры Булгаков переживает период, когда русский человек изображается у него вообще уничижительно. В повести «Собачье сердце» мы, безусловно, видим уже унижение и высокомерие по отношению к народу, который, как говорит нам автор, достоин быть только собакой, а профессор Преображенский — это ум, это гений, это, так сказать, свет. Это не так.
Я бы сказал, что Булгаков — величайший беллетрист, но неглубокий русский писатель. В «Мастере и Маргарите» это влияние сатиры, это ожесточение и это желание мести берет верх над всем. Более того, желание мести кощунственно смешивается с Божественным желанием, ведь, по существу, как ни завуалированы персонажи Евангелия в романе «Мастер и Маргарита», мы не можем не признать, что за спиной Иешуа стоит Христос и что именно он посылает на землю команду дьявола, чтобы расправиться с русскими людьми. Кто такие эти люди? Управдомы и кассиры? Да, они жулики и грешники. Но там есть и простой народ, который собирается в зале театра «Варьете», когда дьявол превращает деньги в бумажки. И бедные женщины бегают и ловят эти бумажки и раздетые выбегают из этого театра. За что такое издевательство над народом, в чем они виноваты? Таким образом, это чувство мести распространяется не только на власть — нечистую силу, которая правит на земле и с которой нужно управиться высшей нечистой силе, уже посланной Иисусом, но и на русский народ. Да и сама идея в корне ложная: Господь никогда не может взять себе на службу дьявола, чтобы он расправлялся с простыми людьми. Ну, отрезали голову Берлиозу, а Берлиоз — сторонник идей Коминтерна, но остальные-то люди из филиала зрелищной комиссии, которые поют «Славное море священный Байкал», в чем они виноваты? Присущее русским писателям чувство вины перед народом переходит у Булгакова в чувство вины народа перед интеллигенцией. Таков финал этого, безусловно, замечательного писателя. Мы отдаем должное Булгакову как мужественному человеку, совершившему подвиг, написав эту книгу уже будучи при смерти, но это никак не продолжение Гоголя – таково мое мнение. Ведь как трактуется сегодня присутствие Булгакова в литературе XX века? Как присутствие ученика Гоголя. Очевидно, однако, что у Гоголя не могло быть таких сюжетов. У Гоголя вообще поэзия мщения не могла возобладать над поэзией сострадания. А здесь верх взяла поэзия мщения.
В свою очередь, творивший одновременно с Булгаковым Андрей Платонов, когда он изображает в «Чевенгуре» «старый народ», плачет. Платонов болеет за него, это его горе, его беда, потому что он сам из этого народа, он сын слесаря. Трагедия Платонова в том, что он сначала поверил революции, а потом увидел, что она уничтожает его собственный народ. Отсюда это чувство сострадания, боли и стыда по поводу уничтожения «старого народа» ради появления в будущем «нового народа», того самого народа, которого ждут умирающие люди в «Чевенгуре» (там, как вы помните, даже таракан сидит на подоконнике и тоже ждет коммунизма). Можно сказать, что абстрактное понятие коммунизма должно явиться в образе «будущего человека», который заменит вот этих несчастных, греховных, слабых «старых» людей. И поэтому один из главных героев «Чевенгура» Саша Дванов, который искренне хотел преобразовать мир, уходит под воду, туда, куда ушел его отец. То есть он уходит к прошлому, к традиции. Понимаете? Конечно, Платонова однозначно истолковать трудно, но эта идея там просматривается безусловно.
Мы сейчас подошли к 1930-м годам, когда волна насильственного служения веку поднимается очень высоко. Даже такие талантливые писатели, как Алексей Толстой верой и правдой служат веку.
М.В.Демурин. Игорь Петрович, Вы не могли бы здесь дать небольшое пояснение, что Вы подразумеваете под словами «служение веку»? Ведь «служение веку» это не «служение власти»? Другими словами, подразумеваете ли Вы, что они признали, что эта власть соответствует веку, а не категорически противна ему?
И.П.Золотусский. Безусловно, Вы правы, потому что мы не можем отказать власти, существовавшей тогда в России, в ее умении манипулировать великими идеями, которые она унаследовала от великих умов прошлого и, в том числе, от многих заветов христианства. Поэтому, конечно, это не просто служение за то, чтобы получить большой гонорар, 23 ордена, дачу и т.д., нет. Это, действительно, ситуация, когда появляется ощущение, что можно переделать народ и таким образом его спасти, даже убив большинство из него.
Конечно, мы не можем забывать о том, что часть талантливой литературы XX века как бы старается отойти в сторону от этого давления, и появляется очень много исторических романов. Злобин пишет книгу о Степане Разине, Шишков пишет книгу о Пугачеве, Сергеев-Ценский пишет книгу о Севастопольской страде и т.д. Мы имеем примеры и попытки уйти от этих разрушительных идей, которые грозят гибелью литературе, и, уходя в прошлое, в героические примеры русской истории, восстановить хотя бы уровень благородства, если это возможно. Это работало и, с другой стороны, не противоречило политике очень неглупой власти, которая не сделала то, что сделала сейчас новая власть: она не разрушила русскую иерархию, при которой наверху находится идеал, а внизу — достаток, удобство, комфорт и все, что угодно. Она наполняла его зачастую ложным содержанием, особенно в области идей, но эта вертикаль, эта иерархия сохранялись. Поэтому как ни противоречил идеологии власти Толстой, а мы его изучали в школе. Мы изучали Гоголя, Тютчева, Пушкина. Достоевский в тени находился, а зря, между прочим: он хорошо бы послужил большевикам. Вы знаете, когда в 1918 году ставили тот памятник Достоевскому, который теперь стоит возле бывшей Мариинской больницы на улице Достоевского в Москве, Луначарский советовался, что же написать там. И один умный человек посоветовал: напишите «Достоевскому от благодарных бесов». Кстати, памятник Меркурова замечательный. Достоевский стоит как-то то ли раскручиваясь, то ли закручиваясь, стоит вполоборота, наклонив голову, и чувствуется какое-то движение, какая-то неустойчивость.
С началом Великой Отечественной войны в русской литературе XX века приходит новая волна. Мы не можем сказать, что появились великие книги об этой войне, но как перед бедой народа желать его уничтожения? До этого все-таки русская литература XX века не дошла. И то, что война подняла со дна жизни само прошлое, к которому вынуждена была обратиться власть, — я имею в виду традиции, ордена, погоны… — это все не пустое дело. Это была попытка искупить даже не ошибку, а свой грех перед народом. Один грех, которым мучилась русская литература XIX века, был грехом перед крепостным народом, а это был уже грех перед народом, который был замучен новой властью. Отсюда появление таких вещей, как «В окопах Сталинграда», которой Сталин дал Сталинскую премию. А ведь это вещь об обыкновенных солдатах, о людях, воюющих в окопах, не о каких-то генералах, адмиралах и т.д. И военная поэзия, и военная публицистика, и военная проза (хотя проза устаивается годами, для этого нужно расстояние, Толстой написал «Войну и мир» только в 1860-е годы), вернули в литературу и сострадание, и жалость, и желание защитить народ. Это понятно: на нас напали и народ оказался в состоянии, когда его уничтожал чужой народ. Были, правда, и лживые попытки возвеличить тех, кто не был достоин этого, я имею в виду роман Павленко «Счастье» о послевоенном времени, посвященный Сталину и получивший Сталинскую премию первой степени. Никто не говорит о том, что в то время могла появиться книга, где был бы объективный взгляд на начало войны, на середину войны и вообще на войну, но это был единый порыв возвращения, если хотите, к былым звукам, прозвучавшим в XIX веке.
М.В.Демурин. Игорь Петрович, Вы правы, говоря о том, что о войне в целом произведения, равного «Войне и миру», не появилось. Даже дистанция в пятьдесят и более лет не позволила это сделать. И, на мой взгляд, уже не позволит. Дело в том, что в отличие от XIX века, когда ценностная вертикаль, о которой Вы говорили, оставалась той же на протяжении всего века, в конце XX века она перевернулась. Плюс само время в XX веке спрессовалось гораздо сильнее, чем в XIX-м. На мой взгляд, глубочайшие и пронзительнейшие странице о человеке на войне, которые мы видим в военной прозе ее непосредственных участников или современников, неповторимы и не могут быть превзойдены. Лучше тех, кто это пережил сам, не напишешь. Причем и у них-то самих сказанное сразу после войны выше того, что было написано по прошествии десятилетий. Век продолжал «укатывать» писателей.
И.П.Золотусский. Да, в этом есть резон. Безусловно.
М.В.Демурин. В качестве своего рода иллюстрации к моей мысли, если позволите, несколько слов о военной прозе Платонова, о котором мы только что говорили. Их немного, этих рассказов – семь или восемь, но каждый – шедевр. Мне особенно запомнилось, как в «Одухотворенных людях» Платонов показывает корни готовности к подвигу: у одного из моряков, обороняющих Севастополь, это мысль о любимой и любящей его матери, у другого – о любимой женщине или невесте, у третьего — земля, и перед тем, как бросится под танк, он жадно целует ее, четвертому силы дает чувство единения с товарищами и со всем народом, пятому — мысль о том, что их будут помнить. И они, как пишет Платонов, идут «защищать добрую правду русского народа нерушимой силой солдата». И проявляются такие слова, как «благословение», «высший смысл», абсолютно православная мысль о том, что есть моменты, когда «лучше смерти нет жизни». Действительно, все это — высшие идеалы настоящей русской литературы.
И.П.Золотусский. Да, именно воскрешение памяти. Память была как бы обрезана, ей был поставлен своего рода пограничный столб: все начинается с 1917 года, а то, что было раньше, недостойно внимания. Этот столб был окончательно срыт во время войны.
М.В.Демурин. И еще одно наблюдение. У Платонова есть предельно трагичный рассказ «Взыскание погибших». В нем мать умирает на могиле своих убитых немцами детей, причем немцы еще и над их телами надругались. Написан он так, что аналогия со смертью Софии на могиле Веры, Надежды и Любови абсолютно ясна. Но не напечатать этот рассказ было невозможно, поскольку написано это было о той войне и о тех безмерных страданиях. Не посмели. Да, были, конечно, и те, кто в слове кривил душой, но когда кто-то писал честно, «закрыть» это тогда было нельзя.
И.П.Золотусский. Я согласен с Вами. Продолжая тему военной прозы Платонова, скажу, что лучший, на мой взгляд, рассказ русской литературы XX века если не о войне, то о последствиях войны, это «Возвращение». Это великий рассказ. Отец приходит домой, и важно не столько то, что он узнает, что его жена уступила какому-то мужчине, который помогал детям, а то, каким он видит своего сына: тот старше его, мудрее. Это его поражает. Он понимает, что возвращается в свою семью, где все выросли, а он на фронте остался тем же.
М.В.Демурин. Вообще, надо сказать, что если подвигу женщины на фронте отдали должное, то о трагичности положения гражданского населения, прежде всего женщин, как у нас в тылу, так и в оккупации или в рабстве в Германии сказано недостаточно.
И.П.Золотусский. Если говорить о женщинах, угнанных в Германию, то есть прекрасная книга Виталия Семина «Знак Ост». А что касается женщины в тылу, то об этом прекрасно написал Абрамов в романе «Братья и сестры». Абрамов говорил, что русской бабе надо поставить памятник.
Вообще, среди писателей войны есть много забытых людей, таких как Виктор Курочкин, например, замечательный питерский писатель. Еще я бы назвал Константина Воробьева, особенно его повести «Убиты под Москвой» и «Это мы, Господи!». Последняя — о плене, страшная вещь, написанная в 1944 году на чердаке дома в Шауляе, где были немцы, а он был партизан. Вот судьба писателя! Он из курской деревни, мать его родила от какого-то немецкого офицера Первой мировой войны, который стоял у них. Он выучился, стал писать в газету, написал заметку, как воруют зерно и как несправедливо обращаются с колхозниками, был вынужден бежать из родного села. Он попадает в Москву, и поскольку рост у него был два с лишним метра, становится кремлевским курсантом. Их рота осенью 1941 идет на фронт — об этом «Убиты под Москвой». Потом он попадает в плен, и там еще раньше возникшее разочарование толкает его к Власову, и он работает у Власова в газете. Потом он видит, кто такой Власов, бросает Власова, уходит в партизанский отряд и заканчивает войну партизаном. После войны его потрепали, некоторое время не давали печататься. Жил он в Вильнюсе, потому что он женился на литовке, и там же умер. Мы с Искандером через Руцкого добились того, чтобы он был перезахоронен в Курске на военном кладбище. Потом там же была похоронена и его жена, тоже партизанка. Одним словом, Воробьев – это, конечно, фигура выдающаяся. Не Симонов, не Гроссман, а Воробьев.
Я верю, что литература о Великой Отечественной войне не закончилась, что она будет продолжаться. Мне кажется, забыть это невозможно. Хотя в моей семье не было никого, кто был на фронте, — только лишь потому, что мои родители были в лагерях, — я, пока я жив, забыть войну не могу. Я думаю, что это передается от дедов через детей к внукам и правнукам, и они напишут такие книги. Будут сидеть в архивах, собирать документы и воспоминания, будут читать их, как это делал Толстой. Неужели они не захотят, чтобы история их Отечества воскресла? Нет, я не верю в это.
Предваряя разговор о послевоенных годах, я хотел бы вернуться к мысли о волнообразном развитии русской литературы XX века. После «Серебряного века», взявшего у классики только ее мастерство, причем искаженное влиянием безрелигиозной философии, и приведшего к падению духа русской литературы, литература уже не чувствует греха перед народом. Бог ею отстранен, в ней поселяется самодовольство и героизация исключительного. От служения народу она переходит к служению властям. Таким образом, идеал литературы понижается и прагматизируется. Происходит смена культур: уходит дворянство, приходит массовая или народная культура. Революционная культура оставляет XX веку остатки мастерства русской классики, но идея искупления греха перед народом заменяется идеей истребления «старого народа». Лев Николаевич Толстой готов был «истребить» дворянство и себя. Здесь революционный приговор нависает над большинством народа. Происходит полное обезбоживание в прошлом христианской литературы. То есть это эпоха, когда литература воплощает идею, высказанную Блоком: «Свобода, свобода, Эх, эх, без креста!». И вот в Великую Отечественную войну и особенно после нее приходит новая волна. Дело не в том, что умер Сталин или Хрущев что-то такое сказал. Дело в том, что в самой литературе возникает желание возврата и преображения. Как вершина этой волны в 1970-е годы на сцене появляется такое явление, как «крестьянская», или «деревенская», проза.
Эта «крестьянская» литература пишется людьми, которые не просто сочувствуют крестьянству, но которые сами выросли в крестьянских семьях. Причем она пишется крестьянами, выросшими уже во втором поколении, то есть после тех, кого раскулачивали и посылали на фронт. Происходит неожиданное обновление литературы XX века за счет возвращения литературы XIX века. Мы видим возвращение на страницы литературы великого русского языка, еще сохраненного остатками крестьянства. Ведь великие русские писатели черпали свой язык как раз у крестьянства и у духовенства. Нарождается это поколение людей, и оно дает литературу, которая продлевает жизнь подлинного русского языка, претерпевавшего в то время на разговорном уровне в жизни обмеление и оскудение. И она же возвращает читателя к тому, что было утеряно в течение века,- к христианским идеалам. Кто в этой плеяде? Конечно, я отношу к ней, прежде всего, Федора Абрамова — удивительного писателя, во многом советского, но в конце жизни пришедшего к тем истинам, о которых мы говорили. Знаете, после Некрасова не было в русской литературе писателя, который бы с таким сочувствием написал о женщине. Его первый роман «Братья и сестры», как я уже сказал, — это поэма о женщине, которая пашет на себе, которая вытаскивает войну на своих плечах. Далее, это Шукшин. Это Распутин. Это Василий Белов, который гораздо богаче, чем Распутин, по языку, я имею в виду. Это Виктор Астафьев. Это Константин Воробьев. Это, наконец, Владимир Тендряков. После смерти Владимира Тендрякова были опубликованы его крестьянские рассказы, которые он писал в начале своего творчества. Это замечательная вещь, которая превышает по силе «Матренин двор» Солженицына. Это Борис Можаев, конечно. Можно сказать, что в 1970-е годы мы имели господство такой литературы, она превалировала над всем. И надо сказать, что она была признана. Это объясняется некоторым смягчением самой власти, которая тоже трансформируется и переходит от ожесточенного и казнящего революционаризма к некоторому смягчению. Хотя именно в 1970-е годы начинается отъезд из России новой волны эмиграции.
В 1960-е и 1970-е годы мы наблюдаем и такое направление в литературе, как «городская» проза. Это, прежде всего, Юрий Трифонов. Он именно «городской» писатель, при всей условности этого определения, который, я бы сказал, не просто разоблачал мещанство, бездуховность, мелкие интересы, но и пытался постичь и постиг, как мне кажется, в повести «Другая жизнь» иное содержание жизни — высшее, которое было недоступно никакой самой смелой «советской» литературе. Это сделал и Владимир Максимов в своей повести «Семь дней творения». Она была написана здесь, в России.
Очень крупная фигура русской литературы 1960-х годов – начала 1970-х годов – это Варлам Шаламов. Это, безусловно, писатель, противостоящий Солженицыну, хотя опыт у них внешне близок, но герой Шаламова – это стоик. Он не борец, не мститель, не разрушитель, он тот, кто терпит. И это терпение достигает в изображении Шаламова огромной силы. Шаламов не верит в Бога, но его держит не только собственный дух и воспитание, но и литература. В свою очередь, Солженицын — это разрушитель, он сокрушитель, он мститель, он тот самый Христос, которого Микеланджело изобразил в Сикстинской капелле.
Блестящие образцы «городской» прозы дал, безусловно, Аксенов. Я имею в виду, прежде всего, его рассказы. Не столько ранние романы и повести, сколько рассказы. Затем он написал сильную и тяжелую вещь — роман «Ожог». Но самая лучшая вещь Аксенова, прекрасная вещь – «В поисках жанра». Это настоящая художественная вещь — музыкальная, прекрасная. Потом Аксенов стал писать какие-то социальные вещи… Вообще, надо сказать, даже лучшие умы свихнулись на социальности. И Георгий Владимов, и Солженицын тоже.
О Солженицыне надо сказать отдельно. Это, конечно, своего рода Колосс Родосский. Тот, вы помните, стоял над входом в гавань и определял, кто проходит в нее по высоте мачты, а кто нет. Вот так и у Солженицына: то, что не входит в его позитивную систему понятий, «не пройдет между его ног». Можно сравнить с Толстым, который любил ставить отметки, читая чьи-то книги, от +5 до -1. У Солженицына тоже существует такая невидимая тетрадь, где он ставит оценки любому явлению или человеку. Главное, что делает Солженицына писателем, это его язык. Самые сильные его произведения – «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», его рассказы. И в «Архипелаге» язык прекрасный. Все остальное гораздо слабее. Думаю, что Солженицын все-таки явление более не литературное, а историческое, историко-общественное. В этом качестве, как я уже сказал, он тот самый Иисус в сцене Страшного суда у Микеланджело. Кто там решает судьбу грешников? Это гладиатор: крепкие мускулы, сильные руки, и он резким, рубящим взмахом правой руки отправляет грешников в ад. Богоматерь, которая сидит рядом, отворачивается: она не может видеть этой жестокости. Солженицын — такой же мститель.
М.В.Демурин. Вы считаете, он имел на это право?
И.П.Золотусский. Я думаю, нет. Конечно, нет. Но таков характер. Такова природа таланта. Такова судьба. Надо сказать, что к концу жизни Солженицын очень смягчился. Я слушал его интервью в эти годы и увидел, что он многое понял в себе, он понял, что он во многом заблуждался, что его категоричность и максимализм не правы. Он предстал передо мной удивительно другим. Хотя я не могу похвастаться, что я хорошо знал Солженицына, но я, по крайней мере, его читал. Во всяком случае, это фигура очень крупная и о ней долго будут спорить и рассуждать, какую роль она сыграла в литературе XX века. Причем и в России, и на Западе. Какую лаву она возбудила, подняла из центра земли — лаву обжигающую и даже сжигающую. Солженицын может ведь и сжечь!
А что касается «Ивана Денисовича», то, когда в Финляндии мы эту вещь читали на семинарах вслух (я там преподавал в университете в 1993 – 1996 годах), то финские студенты плакали. Я рассказал об этом Александру Исаевичу, и он не поверил. Я сказал: да, это так. Я его приглашал на телевидение, но он ответил, что сейчас не время говорить о литературе. Я говорю: «Нет, сейчас как раз время об этом говорить, потому что молодое поколение Вас как писателя не знает. Все Вас знают как общественного мыслителя, борца и прочее, а Ваша короткая повесть выжимает слезы из финских детей». Он тогда ответил: «Да, вечное остается вечным». Но он был тогда еще относительно молодым.
Чем же завершается русская литература XX века – а она, как я считаю, завершилась? Мы видим новый волнообразный
izborsk-club.ru
Александр Дугин: Почему русская культура больше не привлекательна?
Как относиться к тому, что в некоторых постсоветских странах отменяют кириллицу?
Ничего хорошего в этом нет. Кириллица — это наши родные буквы, священные буквы славянской православной цивилизации. Как, кстати, и глаголица.
Но вопрос в том, чем мы привлекательны с точки зрения нашей культуры, языка, письма для других постсоветских народов сегодня? Мы тяжело переживаем, что от нас отворачиваются, но что мы сделали, чтобы это было не так?
Один татарский националист сказал: «раньше мы брали Пушкина, Достоевского и Толстого, и говорили — вот этого мы не можем. Поэтому мы следуем за русскими. Но когда сейчас нас заставляют брать учебник маркетинга, переведенный на русский с английского, и изучать его — этого мы не понимаем. Если вы нам дать американскую технологию, мы ее можем и с английского перевести. Вы, как посредники европеизации и модернизации нам, татарам, не нужны».
Это правильно. Если заниматься этим убогим подражанием Западу, который доминирует в нашей эпистеме и образовании, если перевод этих подделок — обоснование, чтобы пользоваться кириллицей, то я понимаю татар.
Что нашими священными русскими буквами, созданными Кириллом и Мефодием, мы сами сегодня пишем? Что говорим на священном русском языке? Включим российское телевидение — если бы я был руководителем другой страны, я бы сказал — «пусть мой народ не знает этого языка, такие вещи он слышать не должен».
Современная российская культура, политико-информационная сфера — это абсолютный низ деградации. И мы хотим, чтобы этот кошмар — от которого русского человека тошнит, и ему стыдно за это — еще и переводили и читали другие народы?
Где русские гении? Нынешняя экономическая и политическая элита их забила. Она их не просто не выращивает, она закатывает в асфальт любого талантливого человека.
Соответственно, это вопрос не только к руководителям, которые запрещают кириллицу: это вопрос, в первую очередь, к нам. Что мы сами с кириллицей делаем, как ее используем, и что на великом кириллическом шрифте пишем.
Поэтому в данном случае надо винить самих себя. Не для того, чтобы кому-то понравиться, а чтобы стать теми, кем мы должны быть. Вернуть величие нашей культуры, ее величие, чистоту, идеалистичность, выйти из марева материалистической одержимости.
Мы просто одержимы материей. Настоящий материализм достиг нас после конца материалистической идеологии. Это вошло в наш быт. Сегодня все материалисты, даже идеалисты — для достижения своих целей.
Но кириллические буквы и этот грязный материализм не вяжутся между собой. Лучше пусть читают учебники по маркетингу на английском — это не священные тексты. Кириллический шрифт совершенно для других целей. Наш язык настолько глубокий, живой, нежный, тонкий, настолько непрагматичный и неутилитарный, настолько возвышенный, что использовать его для той низости, которая сегодня говорится и слушается, совершенно неправильно.
Кириллический шрифт — это величайшее наследие, драгоценность. Его надо не навязывать, а ценить и хранить, каждую букву продумывать и осмыслять.
И вообще надо пользоваться русским языком в священных целях. Надо вернуть священное значение нашего языка, нашей письменности. Огромное количество барахла, написанного на кириллице, лучше бы просто уничтожить, потому что это осквернение нашего языка.
izborsk-club.ru
Заявление Изборского клуба в связи с обвинением О.А. Платонова
13 сентября 2017 г. сотрудниками Следственного комитета РФ проведены обыски в служебных помещениях Института русской цивилизации и на квартире его директора, главного редактора газеты «Русский вестник», председателя Всеславянского союза Олега Анатольевича ПЛАТОНОВА. Затем Олегу Анатольевичу было предъявлено обвинение по статье 282 УК РФ Возбуждение ненависти либо вражды – «по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе». Кроме того, Олег Анатольевич был вынужден подписать обязательство о невыезде, чем фактически сорвано его участие во Всеславянском конгрессе в Белграде, где он должен выступить с основным докладом и возглавить российскую делегацию.
Олег Анатольевич Платонов – выдающийся ученый, доктор экономических наук, главный редактор издательства Института русской цивилизации, выпустивший в свет беспрецедентную серию русской общественной мысли, начиная от митрополита Илариона Киевского и до современных писателей и мыслителей, а также ряд энциклопедий русской цивилизации. Деятельность О.А. Платонова ликвидировала огромные пробелы в современной науке и была по сути спасением наследия русского консерватизма от забвения. Многие имена, вновь открытые Институтом русской цивилизации, были переизданы впервые более чем за сто лет. Все что делал и делает Платонов – направлено именно на эти благородные цели и может объективно оцениваться только в свете таких благородных целей.
Поводом к обвинению послужили два факта: переиздание давней работы О.А. Платонова «Сионские протоколы в мировой политике», написанной еще 20 лет назад. В те годы «Протоколы» не считались экстремисткой литературой, теперь – иначе. Второй повод – участие О.А. Платонова в редактировании книги, которую его издательство не выпускало («Слово и дело Ивана Грозного» В. Ерчака), что само по себе делает обвинение лишенным основы, ведь редактирование не является публичной деятельностью, связанной с массовой информацией.
С точки зрения обвинителей и тех, кто за ними стоит, нужно перечеркнуть ту научную работу, которая была проделана за последние десятилетия и более не переиздавать труды по тематике «Сионских протоколов». Обвинение, безусловно, абсурдное, тем более что мы имеем здесь дело с историческим памятником, с реальным отражением общественной борьбы и исторического процесса столетней давности. Обвинители уподобляются в данном случае тем ретивым патриотам, которые некоторое время назад требовали запретить за экстремизм и ксенофобию иудейский кодекс «Шулхан Арух». Тогда им отвечали, что это книга историческая и не имеет отношения к современной практике иудаизма. Однако, то же самое справедливо и в отношении «Протоколов». Думать и говорить иначе – значит насаждать в нашем правовом пространстве, в современной русской культуре и общественной жизни безобразные двойные стандарты, делить ученых и историков на людей первого и второго сорта.
Сам тон и дух обвинений не выдерживает критики здравого смысла, а значит они свидетельствуют о наличии русофобских заказчиков этого процесса. Данные заказчики пытаются оказать беспрецедентное давление на патриотический лагерь, застращать русское национал-патриотическое движение, запретить нам читать то, что мы хотим и думать так, как мы хотим. И это при том, что сегодня русская культура, русские ценности отнюдь не находятся в цветущем состоянии, не получают должной поддержки со стороны государства и меценатов. И именно благодаря деятельности таких подвижников как О.А. Платонов, лидеров современного русского и славянского движения, удается хоть как-то выравнивать ситуацию. Это не по душе подстрекателям, стоящим за обвинителями Платонова.
Мы убеждены, что подобная науськивающая со стороны русофобских правозащитных организаций деятельность, равно как бездумное исполнительское рвение силовых органов, идущих на поводу у провокаторов, не только не способствует гармонизации межнациональных отношений в России, но ведет к прямо противоположным результатам: озлобляет русское национальное большинство против меньшинств, проявляющих неуважение к русскому культурному наследию, защитникам и хранителям этого наследия и против власти, которая это допускает.
Члены Изборского клуба:
Проханов А.А. (председатель клуба), Аверьянов В.В., Батчиков С.А., Делягин М.Г., Ивашов Л.Г., Кобяков А.Б., Ларина Е.С., Нагорный А.А., Нотин А.И., Розанов О.В., Рыбаков В.А., Симчера В.М., Стариков Н.В., Султанов Ш.З., Тавровский Ю.В., Ушкалов С.В., Фурсов А.И., Шурыгин В.В.
Эксперты Изборского клуба:
Букарский Владимир — исполнительный директор Молдавского отделения (г. Кишинев),Кильдяшов Михаил — председатель Оренбургского отделения,Гапоненко Александр — председатель Прибалтийского отделения.
Эксперты Изборского клуба Новороссии:
Ольхин Артем, сопредседатель Изборского клуба Новороссии (г. Донецк),Черкашин Кирилл Валерьевич, сопредседатель Изборского клуба Новороссии, кандидат политических наук,Муза Дмитрий Евгеньевич, сопредседатель Изборского клуба Новороссии, доктор философских наук, профессор Крымской академии наук,Папаяни Фёдор Алексеевич, сопредседатель Изборского клуба Новороссии, кандидат технических наук,Руденко Мирослав Владимирович, эксперт Изборского клуба Новороссии, депутат Народного Совета ДНР,Дмитриевский Александр Владимирович, эксперт Изборского клуба Новороссии, зам. редактора журнала «Новая Земля»,Коновалов Андрей Григорьевич, эксперт Изборского клуба Новороссии, старший преподаватель кафедры философии ДонНУ.
izborsk-club.ru
Диктатура сетевого сообщества | Изборский клуб
Диктатура сетевого сообщества
Александр Дугин
Сетевая модель общества принуждает нас отказаться от тех иерархических структур, которыми человечество жило до последнего момента и по инерции продолжает жить до сих пор
Не только общество эпохи модерна, но и традиционное общество и даже религиозные цивилизации всегда основывались на противостоянии двух начал — иерархии и энтропии. Энтропия на языке физики означает переход вещества на более низкий уровень организации с выделением энергии, другими словами — это тлен, падение, инерция, сопротивление. Иерархии всегда пытались организовать мир, культурный космос людей, общество, придать жизни отдельного народа, большого государства или даже империи некую оформленную, разумную, рациональную форму с заданными целями. Эти иерархии в разное время были самыми различными — от иерархий священных, феодальных, рыцарских, жреческих до буржуазных в новое время.
Иерархия, которая включает в себя ярких людей, пусть даже с самых низов, очень устойчива и перспективна, те же иерархии, которые представляют собой жесткие сословные структуры, довольно неустойчивы — они быстро вырождаются.
На противоположном конце от иерархий всегда стояла энтропия, воплощенная в огромном количестве факторов, в том числе природных. Если средневековый князь начинал военный поход, а ветра в это время дули не в том направлении, дожди зарядили или нерадивые подданные отказывались уплатить дань, поход мог быть свернут. И это тоже форма энтропии. Любое общество до какого-то момента основывается на этом противостоянии — либо иерархия со своей логикой, со своими принципами, своими нормами, либо энтропия.
Спектр иерархий простирается от сословных, в которых практически невозможно изменить свой статус, до демократических, где существует циркуляция элит. Итальянский социолог Вильфредо Паретто говорил о том, что только то общество устойчиво, в котором иерархия интегрирует в себя новых членов. Благодаря этому привлечению — тому, что Паретто назвал ротацией элит, — можно избежать жестких катастроф. Такая гибкая иерархия, которая включает в себя ярких людей, пусть даже с самых низов, очень устойчива и перспективна. Те же иерархии, которые представляют собой жесткие сословные структуры, довольно неустойчивы. И поскольку в них возникает застой, элита довольно быстро вырождается.
На другом конце, в сфере энтропии, среди асоциальных элементов, преступников, лентяев, поэтов, мечтателей, революционеров или сектантов формируется некая контрэлита, которая в какой-то момент, становясь сильной, свергает элиту, и все начинается заново. Если эту элиту, которая рассеяна в энтропическом полюсе общества, не пускать во власть, то рано или поздно она эту власть опрокинет.
Подавляющее большинство обществ, которые мы знали в нашей истории, были основаны на этой неснимаемой двойственности иерархии и энтропии. Иерархия пыталась укротить энтропию, энтропия пыталась развалить иерархию, размыть ее снизу, растворить своим иррационализмом, своим сопротивлением, которое не имело цели.
В конце 80-х — начале 90-х годов XX века социологи заговорили о новом типе общества, которое испанский социолог Мануэль Кастельс назвал сетевым. К настоящему времени оно уже довольно явственно сформировалось на Западе и все больше и больше влияет на нашу жизнь, на наши привычки, нравы, на наш образ жизни. Особенно это влияние заметно в сфере средств массовой информации, информационных коммуникаций, товаров, которые мы потребляем, оно определяет моду, формирует все, что мы принимаем зачастую некритически. В этом есть некий произвол, диктатура сетевого сообщества.
Сетевое общество принуждает изменить сам принцип соотношения иерархии и энтропии, и здесь важнейшим понятием становится «сеть». Это может быть разведывательная сеть, торговая сеть, религиозная сеть, сеть агентов влияния или информационная сеть, сеть вещания. Сеть Интернет, конечно, — тоже воплощение всеобщей сети. Не случайно Интернет называется WorldWideWeb, то есть распространенная на весь мир паутина. Как мы уже знаем, существуют также политические сети, сектантские, террористические — все они, по сути дела, функционируют по качественно другому принципу, нежели функционировали предыдущие общества. Сегодня уже нельзя не учитывать наличие этих сетей в нашем обществе, которые растут как на дрожжах, все больше и больше давая о себе знать. Постепенно мы оказались элементами, так или иначе интегрированными в эти сети. Даже не замечая этого, мы становимся обладателями каких-то сетевых карт, посетителями каких-то определенных сетевых мест, почти все мы пользуемся сетью Интернет и мобильной связью.
Часто проявляются и естественные сети. По мнению социологов, принадлежность к этническому меньшинству — сетевой фактор. В большинстве сетевых обществ значение имеет гражданство, однако этническая принадлежность, которая не фиксируется в правовом статусе человека и в большинстве стран не указывается в паспорте, в определенных условиях тоже становится сетевым признаком. Это очень древнее, архаическое свойство сегодня вновь становится весьма актуальным, поскольку речь в эпохе постмодерна идет уже об искусственных сетях.
В постмодерне общество становится все более сетевым. «Сеть» само по себе понятие очень важное. Нам кажется, что мы знаем, что такое сеть, однако обычное представление о ней имеет очень технологический характер. Мы называем сетью такое сплетение нитей, которое имеет множество узлов. По сути, когда мы представляем настоящую сеть, мы не видим ее начала и конца, не видим ее середины, ее верха или низа. И это очень интересное свойство. Все, что организовано таким образом или напоминает это, является сетью. Это форма организации в такое сообщество, такую систему, в которой нет верха и низа, нет центра и периферии, нет главного и второстепенного, нет магистрального маршрута и маргинального маршрута, где одно пересекается с другим по причудливой логике, которая постоянно развивается и меняется. Двигаясь по одной из линий, вы понимаете, что в каждый момент вы можете пойти направо, налево или продолжить путь до следующего узла. Таковы сетевые модели, где маршрут информации, маршрут знания, маршрут человека, маршрут политической линии, идеологии, экономических факторов, денег или товаров может продолжаться практически в хаотическом режиме. Это и называется сетью.
В отличие от привычных нам обществ, которые основаны на противостоянии централизованной, рациональной, разумной, подчас жесткой иерархии и хаотической энтропии, сеть — синтез того и другого. В сети больше организованности и иерархичности, чем в чистом хаосе, но гораздо меньше организации и рассудочности, чем в иерархии, в государстве, в правовых институтах, политических, даже в экономических структурах, фирмах и способах организации производства развитого капитализма, который и так закладывал в свою структуру достаточно большую степень свободы и гибкости.
Постепенно мы из обычных иерархических людей со своим отношением к насилию, к праву, к морали и нравственности, превращаемся в сегменты глобальной паутины, и сквозь нас уже можно пропускать любые вещи.
Можно сказать, что сетевое общество дает свой собственный ответ на проблему соотношения иерархии и энтропии: в сети эти явления срастаются. Сеть — это организация, но организация, которая гораздо ближе к хаосу, ближе к свободе, непредсказуемости и спонтанности, нежели к механизму, на котором основана рациональная иерархия. Не случайно многие философы, которые исследуют постмодерн, назвали сетевую организацию клубневой. Клубни разрастаются не как обычные растения, которые дают вверх стебель, а вниз корень, они распространяются под землей и выпускают почти произвольно в каком-то месте корень, в каком-то месте стебель. Но всякий раз, когда мы хотим выполоть это растение, мы выпалываем только второстепенные вещи. Сама клубневая система целиком нам не видна, она продолжает распространяться произвольно, преодолевая препятствия на своем пути. Эта клубневая или, по-научному, ризоматическая форма сетевого сообщества становится все более распространенной. Это сфера пересекающихся сетей, накладывающихся друг на друга.
Сетевая модель общества принуждает нас отказаться от тех иерархических структур, которыми человечество жило до последнего момента и по инерции продолжает жить до сих пор. Насилие в иерархических обществах всегда было либо прерогативой иерархий (так называемая легитимация насилия со стороны государства, со стороны власти), либо преступлением (если насилие или убийство шло со стороны энтропии), и тогда оно жестким образом каралось. На этом было основано отношение иерархии и энтропии. Право на насилие было только у иерархии.
В сетевом обществе эта однозначность отношения к насилию повсюду размывается. Сетевые войны ведутся подручными средствами, а осуществление насилия, причинение ущерба, подчас очень серьезного, производится с помощью того, что находится внутри объекта агрессии, что является частью его самого, пронизывает его структуры. Само насилие становится сетевым. Идея сети, идея ризомы развивается самым неопределенным образом. Сеть живет своей жизнью.
Большинство сетей, — и естественных, и искусственных — представляют собой огромную сетевую структуру, в которой сети постоянно пересекаются. Человек, например, может разносить чай в маркетинговой сети, быть пользователем сетевых ресурсов, сети Интернет, одновременно членом неправительственной организации и с таким же успехом членом разведывательной сети. Манипуляция этими сетями, управление почти хаотической сетевой системой является высшей формой управления в современном обществе. Сети легко пронизывают государственные границы, преодолевают экономические и юридические преграды, въедаются в нашу жизнь, в нашу практику, становясь для нас чем-то совершенно необходимым.
Постепенно мы из обычных людей, из людей иерархических, со своим отношением к насилию, к праву, к возможному и невозможному, к морали и нравственности, превращаемся в сегменты глобальной паутины, и сквозь нас уже можно пропускать любые вещи. Как положительные, так и отрицательные — темные импульсы, побуждение к совершению каких-то вещей, которые, если бы мы сохранили свою изначальную ценность, никогда бы и в голову не пришло сделать. Именно поэтому сеть таит в себе колоссальную угрозу, если она неизведанна, однако, как и любое оружие, сеть может быть использована как нами, так и против нас.
evrazia.org 04.09.2015
izborsk-club.ru
Александр Нотин: Пункт назначения — 2018
После успешных для Кремля парламентских выборов и создания в Госдуме несокрушимого конституционного большинства правящая элита фактически запустила обратный отсчет времени, имея в виду решающий для нее 2018 год. Отныне всё, каждый шаг и чих, совершаемый в публичном пространстве, будет иметь своим смыслом, скрытым или явным, а равно и своим целеполаганием, переизбрание Владимира Путина на очередной шестилетний срок. Уже сейчас в этом контексте просматриваются основные магистральные вехи: антикоррупционные посадки на небывало высоком административном уровне, выше которого разве что премьер и вице-премьер… Или – о, ужас! – ближайшее окружение Самого. Принятие сразу нескольких национальных стратегий – оборонительной, информационной и т.д. Как всегда, неожиданные, в духе спецслужб, кадровые назначения, сотрясающие самые верхи власти. Главное в этом – смена главы Минобра (ранее неприкасаемая величина) и верхушки Администрации президента. В общем, как говорится, лёд тронулся, господа присяжные заседатели. Скрипя всеми своими моховиками и шестернями, громоздкое и местами несуразная политическая надстройка России пытается набрать ход, беря курс на осень 2018 года. Попробуем как бы со стороны, взглядом нейтрального, но небезразличного наблюдателя оценить основные «за» и «против» сложившейся на сегодня перспективы.
Больше всего смущает и угнетает искреннее державно-патриотическое сознание тот не для всех очевидный факт, что современная элита России, находясь в фазе критической деградации, на глазах теряет остатки своего влияния на, так сказать, широкие народные слои. Сама себя она может утешать и обманывать, сколько захочет. Как из рога изобилия сыплются всё новые и новые симулякры, имитирующие «единство власти и народа»: системные партии, партии-карапузы, фронты, форумы и единодушия и иже с ними… Картина праздничная, шумная – как на ярмарке. В небе висят разноцветные воздушные шары, имитирующие это самое единодушие, но они так же далеки от реального социального наполнения, как и настоящий воздушный шар далёк от наполнения чем-либо иным, кроме гелия. Да и тот легче воздуха!
Эклектичная и идейно обездвиженная российская элита, пытающаяся примирить олигархов с трудящимися, а Москву с регионами, всё больше капсулируется и впадает в самообольщение. Охотников же под эту дудку попилить бюджет, сплясать вприсядку перед начальством на Руси всегда с избытком. И сейчас в них недостатка нет. Беда в том, что народ, как бы его ни презирали, остается субъектом исторического действия, и ему, по правде сказать, безразличны ужимки и прыжки тонюсенькой прослойки бюрократов, казнокрадов и прочих жирных котов. Если народ молчит, то, как учит история (правда, не все внимают ее урокам), это не означает, что он смирился. Чаще всего это означает, что он размышляет, сосредотачивается и готовится что-то сделать. Вот этот-то принципиальный и судьбоносный момент рискует и проморгать элита в угаре своей эйфории. Примеров тому немало. От Украины до Трампа. Трамп, в частности, показал, как отважное и ловкое манипулирование соцсетями позволяет за относительно небольшие деньги – благо, они у него были – буквально в считанные месяцы перевернуть и опрокинуть все, казалось бы, безукоризненные прогнозы и ожидания. Вот так иной раз срабатывает фактор народной непредсказуемости.
Идем дальше. Не надо быть гуру в области статистики, чтобы с полным основанием утверждать – 80 с лишним процентов населения России реально придерживаются патриотических настроений. Они сочувствуют возвращению Крыма, сердцем поддерживают братьев в Новороссии, солидарны с Дамаском и нашей армией. Они не намерены лебезить перед Западом. На этом, собственно, и зиждется высокий рейтинг президента Путина. Однако рейтинг, как и пресловутая народная любовь – дело переменчивое. Постепенное смягчение вышеупомянутых «горячих» ситуаций вполне реально может поколебать и его. Тем более, до 2018 года еще немало воды утечет. С другой стороны, та же самая элита своими собственными руками, в силу своего невнятного и внутренне противоречивого нрава буквально выкопала сама себе яму. А, может быть, и не одну. О чем здесь речь? Державно-патриотические устремления людей – это своего рода запрос, гигантский социальный запрос. Он не может замыкаться сам в себе. Он требует выхода, самовыражения в делах. Тут дело системное. Но адекватно выразить себя через действубющие в стране СМИ он не может. Для них он – «неформат». Если проанализировать структуру федеральных радио и телеэфиров – выяснится, что этому запросу созвучны буквально два-три процента вещания. Нетрудно представить себе бочку с водой, под которой горит костер. Вода кипит, но выпускной клапан слишком мал. Через некоторое время пар накопится и разорвет бочку в клочья. Казалось бы, накануне решающих выборов Кремлю самое время заняться структурой собственных сми, многократно расширить клапан народного самовыражения и тем самым направить доминирующий социальный запрос в управляемое русло. Этого, увы, не происходит. По крайней мере, пока. Неолибералы стоят насмерть и блокируют любые изменения в своей глухой обороне.
Мы привели только один пример. А ведь их десятки. Кто знает, какие еще сюрпризы от «заклятых друзей» ожидают Россию в юбилейный для революции 2017 год и выборный 2018-й. Ясно только то, что таковых будет немало, происходить они будут как извне, так и изнутри, по нарастанию. Вот к чему нам надо готовиться. В этом смысле остро назрела задача мобилизации снизу державно-патриотической поддержки власти. Надо срочно расчищать завалы, устранять кривизну и все рукотворные диспропорции в архитектуре политсистемы, которые нагородили неолибералы после 1991 года. Таковы задачи дня.
izborsk-club.ru
Александр Проханов: Цель и мечта
Указы, с которых Путин начал свой новый президентский срок, — это обращение к строителям, инженерам, губернаторам, депутатам, обращение к людям дела, точного расчёта, к рациональным политикам и творцам. Исполнение этих указов потребует огромных энергий, будет сопровождаться взлётами и падениями, черновой, иногда кромешной, работой. Эти указы должны улучшить нашу земную жизнь, обустроить наше земное общежитие, сделать возвышенней и гармоничней наше русское общество.
Среди этих жёстких программ, обеспечивающих долгожданный рывок, нет обращения к художникам, писателям, к монахам и духовидцам. Но это только кажется. Такое обращение есть. Оно негласное, оно подразумевается. Ибо эти указы, рождённые в конкретное время, на сегодняшнем этапе русской истории, продлевают вековечное русское время, связаны с предшествующими великими русскими трудами по созданию и сбережению государства Российского. Куликовская битва или создание русского флота, написание великих русских опер или строительство советских промышленных гигантов, беспощадные схватки с врагом, увенчанные Великой Победой сорок пятого года, — всё это укладывается в линию русской жизни. Историк, философ, поэт способны усмотреть в этих указах их возвышенную сущность, уловить среди тяжёлых земных работ лучезарное русское чувство, которое дышит в пушкинских стихах, в операх Мусоргского, на страницах «Тихого Дона».
Эти президентские указы появились в нелёгкое для России время, когда недруги сжимают вокруг России кольцо, когда страну хотят опрокинуть в бездну, лишить её надежды, выкинуть из истории. Сегодня мы в очередной уже раз проходим сквозь игольное ушко русской истории. И это требует он нас огромного напряжения и огромного терпения, преодоления уныния и духовных немощей, упования на неизбежность русской победы.
Эти указы есть очередная ступень в строительстве нового государства Российского, которое возникло из бездны девяностых годов. Как хрупкое дерево, оно покрывалось листвой, кроной, тянуло свой ствол ввысь, проходя сквозь пожары и наводнения, уклоняясь от вражеских топоров, желающих его срубить. В этом взрастании были кавказские войны, «Норд-Ост» и Беслан. Но был и Крым, была новая победоносная армия, было преображение Москвы и Петербурга, ставших самыми красивыми городами мира, было чудотворное возведение Грозного, возведение дивных монастырей и могучих оборонных заводов.
Мы преодолели безвременье, наступившее после распада великого Союза. Мы переплыли это ядовитое кислотное море, вышли на берег по шатким мосткам, выбрали дорогу, мостили гать, клали булыжную мостовую, постепенно превращая её в автостраду, по которой двинулось молодое государство Российское.
Президентские указы — ещё одна метка, которую мы оставляем в бесконечном русском времени. Ещё один час, который мы проживаем в бесконечной русской истории. И все наши взлёты, потери, ужасные поражения и восхитительные победы, обретение великих героев и мучеников — это следование за нашей мистической путеводной звездой, звездой пленительного русского счастья. Эта звезда светит в каждую душу — самую опечаленную и гиблую и не даёт ей погибнуть. Этот путеводный светоч и есть русская мечта.
Указы президента в их экономической и политической форме, обращённые к технократам, к хозяйственникам, управленцам заводов и корпораций, — эти указы одухотворяются русской мечтой, наполняют её рациональным содержанием, опускают мечту на землю, чтобы она взмыла потом ещё выше и сияла ещё восхитительней.
О чём русская мечта? О чём мечтает русский народ, на что уповает во все тысячелетия своей истории, начиная с языческих сказочных времён и кончая сегодняшней цифровой реальностью? Волшебные сказки, которые мы читали, перелистывая чудные книги с иллюстрациями Билибина. Молодильные яблоки, волшебное одоление старости, немощи, дряхлости, преодоление хвори, преодоление самой огромной несправедливости на свете — смерти — с этими древними сказочными мечтаниями связан указ президента о продлении земной человеческой жизни, о создании новых больниц, сверхсовременных медицинских центров, которые должны победить болезни и продлить человеческую жизнь, сделать многолюдными наши сёла и города. Русские космисты, такие как великий мечтатель Николай Фёдоров, создали сказочную небывалую утопию, согласно которой возможно воскрешение мёртвых. Современные люди должны соединиться в едином духовном стремлении, чтобы своим братством, своими трудами и радениями воскресить безвременно ушедших отцов. Разве не дышит это учение в указах, побуждающих нас стремительно развивать науки и цифровую реальность? Совершенствовать нашу общественную жизнь, душу отдельного человека и всего нашего общества, ибо, по Фёдорову, сказочное воскрешение возможно, когда сольются воедино великая наука и великая нравственность. И эта сказка о бессмертии, как и фёдоровская утопическая мечта, начинает брезжить в закрытых лабораториях, где строят искусственный интеллект, где озарённый человек благоговеет перед всякой жизнью: жизнью цветка и звезды, — продлевая эту жизнь не только себе и ближним, но и мирозданию, сберегая вселенную от тепловой смерти.
Русский народ мечтал и продолжает мечтать о божественной справедливости, о благом устройстве земной жизни, о гармонии в отношениях между людьми: где сильный протягивает руку слабому, где гордец или кичливый богач всегда проигрывает народному простаку, несущему людям добро. Именно на это стремление к гармонии, к преодолению мучительного неравенства, терзающего наше общество, направлен президентский указ о преодолении бедности. Но только гармоничное общество, объединённое высшей целью, осенённое русской мечтой, способно осуществить прорыв, долгожданный рывок, к которому ведут президентские указы.
А скатерть-самобранка? Расстели её и появятся на ней все яства, все царские блюда. А волшебный горшочек, в котором варится каша, и её так много, что она может напитать весь люд, насытить все города и селения? И всякий будет сыт и доволен. А удачливые молодцы, которые в одну ночь могут построить небывалой красоты дворцы, чудесные города? Ведь это всё та же русская мечта о семейном благе, о достатке, о крепкой крыше над головой, о красоте и порядке в наших сёлах, где больше не будет хрущоб и свалок. И там, где сегодня унылые, закопчённые посёлки с мёртвыми остановившимися заводами и печальными жителями, там возникнет город-сад. Тот самый, о котором мечтал Маяковский. Тот самый, о котором мечтали раненые войной, в линялых гимнастёрках садовники, разбивая сады на разорённой войной земле.
Об этом говорят указы президента, изложенные сухим языком государственных уложений, но таящие в себе вековечную русскую мечту о райских садах.
А ковёр-самолёт, а русский Икар, что карабкается на колокольню и оттуда летит на крыльях из берёсты и воловьей кожи, ликует и славит Господа перед тем, как упасть и разбиться? А страна, которая пахала землю деревянной сохой, а потом, благодаря великой мечте, стала страной космических станций и ядерных установок? Об этом говорит указ о цифровой экономике, о народившейся цифросфере — потрясающей в своей сложности, красоте и опасности цифросфере, которая вдруг явилась в наших семьях, в наших учебных классах, на поле боя, на огромных заводах и в громадных корпорациях. Сегодня цифра помогает взращивать пшеницу, проектировать сверхсложную машину, создавать сверхскоростные дороги. Всё это невозможно без вездесущей цифры, которую уже нельзя отвергнуть, а нужно понять, принять и одухотворить, сделать её помощником в наших духовных и трудовых победах. Об этом — указ президента.
Указы — это поставленные цели — так, как они ставились в прежние века, будь то уложения царей или директивы партийных съездов. Эти поставленные цели были достижимы, иногда целиком, иногда — не в полной мере. Достижение этих целей передвигало страну с одной цивилизационной ступени на другую.
Но цели отличаются от мечты. Мечта недостижима. Недостижима Полярная звезда. Мечта — это то, что существовало всегда, изначально, от зарождения народа в его непрерывном пути и странствии. Мечта — это то, что соединяет людей с абсолютным благом, с абсолютным совершенством, с абсолютной красотой и любовью. Мечта — это путь. Не из Москвы в Петербург. Не с Земли на Марс. А в то неочертанное, незапятнанное, неосквернённое, прекрасное в своей недостижимости будущее, которое, едва мы его коснёмся рукой, вновь удаляется в бесконечность.
Цель — это только ступень к великой мечте. Этих ступеней бесчисленное множество. По мере того, как мы поднимаемся по этим ступеням, соскальзывая и падая, мечта остаётся недостижимой и путеводной. Она спасает нас в самые страшные периоды нашей истории, она ведёт нас, и мы плывём за ней на обломках разбившегося в бурю корабля через пучину исторических вод, доплываем до нового берега, выходим на сушу и вновь строим наше великое государство.
По образованию я — инженер. Чувствую красоту математики, физики, самолётного крыла или отточенной лопатки турбины. Я занимаюсь политикой, принадлежа к тем, кто зовётся государственниками. Я вижу в государстве оплот и опору народной жизни. Есть государство — и есть народ. Исчезло государство — и народ превращается в пыль, в рассыпанное зерно, которое жадно расклёвывают слетевшиеся на обочину вороны. И сегодня, как и в прежние русские времена, мы живём мечтой. Вокруг нас столько неурядиц, много безжалостной несправедливости, много унывающих, казалось, погибших душой людей. Но эти временные напасти преодолимы. Мы живём с упованием на неизбежность нашего русского торжества. С этим упованием и мечтой мы идём в Бессмертном полку. С этой мечтой мы строим на Дальнем Востоке порты, трубопроводы и космодромы. С этой мечтой мы стремимся преодолеть терзающие нас распри, ненависть, внутренние неурядицы. С этой мечтой мы обращаемся к богачам и толстосумам, хотим достучаться до их совести, до их оглохших сердец. Пусть поймут: всё, чем они владеют, всем этим они обязаны русскому народу, русским лесам, русским недрам. Всем они обязаны русскому государству, которое не отдаёт их на растерзание более сильным заморским стяжателям. И пусть докажут своему народу, что они — не слепые стяжатели, не ненасытные поедатели благ, рассматривающие Россию как добычу, пусть станут достойной частью нашего общества и народа. А на баснословные прибыли, которые они получают, пусть строят не заморские кабаре, не содержат заморские футбольные клубы, не питают заводы и лаборатории чужих цивилизаций, которые зачастую действуют против России, против их Родины. Пусть не забывают, что построенные на эти деньги американские огнемёты нацелены на Россию.
Не боюсь показаться наивным, веря в преображение этих жестоковыйных людей. Ибо у них нет выхода: либо снискать доверие народа и государства, либо опрометью бежать из страны туда, где их ждёт неизбежное разорение.
В нашей истории есть иные примеры. Демидовы и Строгановы, жестокосердные купцы и промышленники, они не просто набивали мошну — они служили царю и России. Демидовские пушки громили шведов под Полтавой и Нарвой. А строгановские иконы с их божественными цветами и волшебными листьями, строгановские белые церкви — это чудо нашего русского искусства.
Указы Путина говорят об экономических и научных свершениях огромного масштаба. Они требуют специалистов, строителей новых мостов и дорог, врачей и ядерщиков, электронщиков и управленцев. Но я ожидаю, что эти указы в самом начале их воплощения вдохновят художников и писателей, и их творения тронут глубинные народные коды, и эти коды, разбуженные великолепными словами и образами, образами русской мечты, поднимут из донных глубин фантастические русские энергии, которые помогали нам одолеть все разрухи и неурядицы, все смутные времена и нашествия.
Есть указы великих князей, царей и вождей. Есть указы президента России. Но все они и есть заветы, ведущие наш народ к незатмеваемой русской мечте.
izborsk-club.ru
