Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
II «Современник» в годы жизни а.С. Пушкина а.С. Пушкин (1799-1837). Пушкин и журнал современник
Слово главного редактора Пушкин — наш современник. «Журнал Наш Современник 2006 #10»
Судьба пушкинского “Современника” была весьма плачевной. В 1836 году вышло четыре тома. Два первых — тиражом 2400 экземпляров, из которых разошлось не более трети, а тираж четвёртого по причине малого спроса снизился почти втрое. После гибели Пушкина журнал стал постепенно чахнуть, и когда Плетнёв передавал его Некрасову, у “Современника” оставалось всего лишь 233 подписчика.
А между тем он был любимым детищем Пушкина. Во многих письмах последнего года жизни — жене, друзьям, издателям — поэт с волнением и восторгом рассказывает о каждом из номеров, расхваливает авторов, ругается с книготорговцами и недругами-журналистами. Его шедевры — “Скупой рыцарь”, “Родословная моего героя”, “Капитанская дочка”, “Медный всадник”, “Путешествие в Арзрум” — печатаются в “Современнике”. Рядом с повестями Гоголя, стихотворениями Тютчева, Жуковского, Боратынского, Кольцова, Лермонтова, Дениса Давыдова… Какие имена! Казалось бы, нарасхват должен идти журнал!
Но всё было тщетно. Грамотная светская чернь уже была увлечена бульварным чтивом Булгарина, крикливыми антипушкинскими статьями Греча и Полевого, трескучими стихами Бенедиктова, ходульной прозой Марлинского, коммерческими романами французских сочинителей, о которых поэт в 1834 году написал с беспощадной язвительностью: “Легкомысленная невежественная публика была единственною руководительницею и образовательницею писателей. Когда писатели перестали толкаться по передним вельмож, они в их стремлении к низости (! — Ст. К.) обратились к народу, лаская его любимые мнения или фиглярствуя независимостью и странностями (! — Ст. К.), но с одной целью: выманить себе репутацию или деньги! В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному. Жалкий народ!”.
Так что Пушкин и его гениальные современники были поставлены, говоря нынешним языком, в положение “маргиналов”… Не напоминает ли нам эта картина сегодняшнее время, если вспомнить судьбы Георгия Свиридова, Юрия Кузнецова, Николая Тряпкина, Александра Панарина?..
Рыночные нравы, хлынувшие в 30-е годы XIX века в русскую журнальную и газетную жизнь из буржуазной Европы, озадачили и даже испугали Пушкина. Почти за два века до господства телевизионных сериалов, детективов, женских романов и прочего “мыла” он почувствовал тлетворный запах перемен и бросил в лицо этой многоликой бесовщине перчатку:
“Явилась толпа людей тёмных с позорными своими сказаниями, но мы не остановились на бесстыдных записках Генриетты Вильсон, Казановы и Современницы. Мы кинулись на плутовские признания полицейского шпиона и на пояснения оных клеймёного каторжника. Журналы наполнились выписками из Видока. Поэт Гюго не постыдился в нём искать вдохновений для романа, исполненного огня и грязи. Недоставало палача в числе новейших литераторов. Наконец и он явился, и к стыду нашему скажем, что успех его “Записок”, кажется, несомнителен”.
Не в бровь, а в глаз — сказано о нашем сегодняшнем книжном и гламурном рынке. В другой своей записи о зловонном потоке, текущем в Россию с Запада, отчаявшийся Пушкин, сам настрадавшийся от цензуры, поневоле воззвал к ней: “Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства”.
Сказано как будто о нашем времени, ежели вспомнить, что Дума российская много лет не может даже сформулировать, что такое порнография, и никакого толкового сопротивления всяческим (позвольте, скажу грубым блатным языком) “отвязанным сукам” оказать не может. А Пушкин — сопротивлялся по-своему, по-пушкински. Он на вызов “цивилизованной черни” ответил “Памятником”:
Я памятник воздвиг себе нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа.
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Вот в чём он увидел спасение от “рыночной демократии”, от “пипла, который хавает”, — в народной тропе.
Из языка нынешних политиков, столпов “жёлтой прессы” и телевизионных шоуменов исчезло простое и древнее слово “народ”. Они брезгуют этим словом, стесняются и не любят его. Их демократическим вкусам “любезен” “электорат”. А мы в “Нашем современнике” спасали пушкинскую суть и честь народного слова, публикуя жизнеописания Есенина и Шолохова, Павла Васильева и Николая Клюева. Это — в последние 15 лет. А если оглянуться на 60-80-е годы, то как не вспомнить великую деревенскую прозу: “Царь-рыбу” Астафьева, “Прощанье с Матёрой” Распутина, “Лад” Белова, “Калину красную” Шукшина. Именно эти вехи обозначили “народную тропу” журнала. Благодаря им мы стали самым востребованным литературным журналом для читающей России. Мы не позволили оттеснить наших лучших писателей в “маргинальный” угол. Вот почему благодарные читатели даже в наше враждебное культуре время каждый год присылают в редакцию около трёх тысяч писем — из разных мест, куда доходит журнал: от самого северного в России Трифонов-Печенгского монастыря до русского Крыма, от белорусской Гомельщины до магаданского посёлка Синегорье… Разве поток этих писем не есть “народная тропа”?
Наш умный, страстный, жаждущий веры и справедливости читатель стал желанным коллективным автором журнала. Два раза в год мы щедро даём ему слово, чтобы в этом стихийном, искреннем многоголосье уловить смысл нынешней народной жизни, понять народную правду и нащупать ответную тропу к ней.
* * *
Многослойный историзм Пушкина, вершин которого он достиг в “Борисе Годунове” и “Капитанской дочке”, был не понят “образованщиной” той эпохи. Катенин объявлял пушкинскую трагедию “нулём”, Кюхельбекер поставил её ниже фальшивых пьес Кукольника, журналист Надеждин издевался над поэтом в “Телескопе”:
“Бориса Годунова”
Он выпустил в народ,
Убогая обнова,
Увы! на новый год.
Впрочем, Пушкин всё это предвидел:
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.
Подобно “холодной толпе” тех лет наша новолиберальная чернь не прочитала историческую эпопею Ирины Владимировны Римской-Корсаковой “Побеждённые”, прошла мимо леоновской “Пирамиды”, не заметила личутинского “Раскола”, брезгливо отвернулась от блистательных повестей Проханова “Идущие в ночи” и “Чеченский блюз”… А ведь все эти произведения, печатавшиеся в журнале, каждое по-своему продолжает традицию пушкинской исторической прозы. В них народные и государственные начала ищут союза и равновесия, а если находят его в роковые минуты истории, то творец может с облегчением вспомнить заветные слова: “Окрепла Русь, так тяжкий млат, дробя стекло, — куёт булат”. Верим, что история не прекратила течение своё, что мы ещё услышим звон, летящий с этой волшебной пушкинской наковальни.
Пушкин — волшебный историк. Даже в курьёзах и в частностях исторической жизни он своим пером мог пролить свет на самые тёмные загадки бытия.
В 2003 году вся наша либеральная пресса дружно отмечала зловещий юбилей знаменитого “дела врачей-отравителей”, возникшего в начале 1953 года. Кого только не клеймили историки и борзописцы жёлтой прессы, кого только не объявляли её вдохновителем — одни Сталина, другие Берию, третьи Абакумова.
Одна из революционных фурий мошеннического августовского переворота 1991 года Мариэтта Чудакова в статье “Был август или ещё только будет?” (“Знамя”, N 8, 2006 г.) не смогла обойти этого сюжета. С отчаяньем пишет она о том, как “август” стал сдавать свои позиции: “Сначала робко, а затем потоком покатились публикации о том, что Тимашук была честным врачом, несправедливо гонимым сначала будущими “убийцами в белых халатах”, а затем Хрущёвым…”.
Но я бы посоветовал Чудаковой открыть томик Пушкина и перечитать “Скупого рыцаря” — сцену, где ростовщик рекомендует рыцарю Альберу обратиться к аптекарю Товию за чудодейственными каплями:
Жид
В стакан воды подлить… трех капель будет,
Ни вкуса в них, ни цвета не заметно;
А человек без рези в животе,
Без тошноты, без боли умирает.
Альбер
Твой старичок торгует ядом.
Жид
Да -
И ядом…
Так вот кто первым сочинил версию о “врачах-отравителях” — Пушкин! Но как зловеще шутит история: оказывается, в ведомстве Генриха Ягоды была секретная лаборатория, которой руководил потомок и ученик средневекового аптекаря Товия — медик Григорий Майрановский*.
Возможно, что любимый писатель Чудаковой — Булгаков догадывался об этом, когда писал сцену, где Азазелло с Коровьевым подносят Мастеру и Маргарите чашу с ядом…
* * *
16 марта 1830 года Пушкин написал в письме к П. А. Вяземскому: “Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, контрреволюции революции Петра. Вот тебе случай написать политический памфлет, и даже его напечатать ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу”.
Он и стал основоположником этого жанра, написав “Путешествие в Арзрум”, статью “О народном воспитании”, “Воспоминания”, “Путешествие из Москвы в Петербург”, размышления о “Собрании сочинений Георгия Конисского, архиепископа Белорусского”, опубликованные, кстати, в первом номере “Современника”.
Проницательная Ирина Ивановна Стрелкова (вечная ей память!) в своей последней статье, написанной для журнала, не зря придала пушкинской мысли о политической прозе особое значение. Она причислила к этому жанру “Мой манифест” Валентина Распутина, книгу воспоминаний Станислава Куняева “Поэзия. Судьба. Россия”, почти все работы последнего десятилетия Вадима Кожинова, “Менеджер Дикого поля” Александра Казинцева. Я бы прибавил к этому списку замечательные политические мемуары Николая Ивановича Рыжкова, “Великую криминальную революцию” Станислава Говорухина, ну и, конечно же, трилогию Юлия Квицинского о трёх крупнейших предателях в мировой истории — Иуде Искариоте, Андрее Власове и Александре Тыковлеве (он же — Александр Яковлев, ныне покойный). И все труды владыки Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна, публиковавшиеся у нас в 90-е годы прошлого века. Можно ещё вспомнить и “Россию распятую” Ильи Глазунова, и “Историю русского масонства” Бориса Башилова, изданную как приложение к “Нашему современнику”. В обеих последних работах Пушкин является любимым персонажем. Словом, куда ни оглянись — в нашем литературном поле везде прорастают всходы, посеянные Пушкиным. Когда мы пишем о наших геополитических интересах, о месте под солнцем и русского народа, и всех коренных народов России, — мы неизбежно следуем Пушкину, когда из-под пера авторов “Нашего современника” выходят убедительные размышления об “извечном споре славян между собою” (“Шляхта и мы”), крымские, украинские, приднестровские страницы Ксении Мяло, мудрые изыскания Андрея Убогого об истории, прошумевшей на башкирских просторах Южного Урала. Они и называются по-пушкински — “Путешествие к Пугачёву”.
А все наши пятнадцать номеров (за 15 лет), которые были предоставлены творчеству прозаиков, поэтов, историков, краеведов из Татарстана и Башкирии, из Республики Коми и далёкой Якутии, из ханты-мансийской земли, из дружественной Белоруссии, разве не есть умножение пушкинского завещания о единстве многонациональной России?
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
Не гражданское общество — искусственное, выхолощенное, лишённое исторической глубины и национального лика, а живой, природный союз русского народа со всеми коренными народами России — вот идеал общественного и государственного устройства, за который ратовал пушкинский журнал и ратует “Наш современник”.
* * *
И снова о памятнике. “Александрийский столп” — символ государства. Недавно в одном из номеров журнала “Знамя” Наталья Иванова в статье “Лютые патриоты” в охотку поиздевалась над писателями-государственниками. А ведь модная в ельцинскую эпоху практика “разгосударствления”, которую исповедовали Сахаров, Собчак, Старовойтова и т. д., — одно из тягчайших преступлений нашей криминальной демократии. Разгосударствление обескровило экономику, породило нищету и вымирание народа, сократило сроки жизней человеческих, открыло “зелёную улицу” “бешеным” деньгам, а вместе с ними наркомании, заказным убийствам, беспризорщине, тотальному мошенничеству и уйме пороков, которые человечество накопило за свою историю…
Но “нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся”, — говорил любимец Пушкина Тютчев. Разгосударствленные “бешеные” деньги везла в чемоданчике в родной Санкт-Петербург Галина Старовойтова. Разгосударствленными “бешеными” деньгами было заплачено киллерам, ждавшим демократическую комиссаршу на лестнице её родного дома. “Разгосударствленное” оружие хлынуло в криминальный мир, и один из этих начинённых смертью стволов лёг в руку убийцы. Пуля — тоже “разгосударствленная” — вошла в висок Старовойтовой. Криминальная революция сожрала свою дочурку. Пушкин так сформулировал в черновой главе “Капитанской дочки” закон исторического возмездия, настигающий идеологов бунтов и революций: “Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка да и своя шейка копейка”.
О законе этого исторического возмездия, может быть, глубже всех написал Вадим Кожинов в блистательном исследовании “Загадка 1937 года”.
* * *
Но как бы ни восхищался поэт Александрийским столпом и Медным Всадником, “нерукотворный” памятник был роднее и ближе его душе.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой.
Пушкинская свобода имеет совсем другое происхождение, нежели нынешняя покупная “свобода слова” и фарисейские “права человека”, сущность которых русский гений разглядел почти два века тому назад.
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова…
………………………………………………………………………….
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье! Вот права…
Этой пушкинской свободой дышали дневники Георгия Свиридова и его вечно печальная мелодия к пушкинской “Метели”, стихи Николая Рубцова, “Записи перед сном” Виктора Лихоносова, мифотворческий полёт Юрия Кузнецова. Недаром начало своей поэтической судьбы он отсчитал от мгновения, когда: “ночью вытащил я изо лба золотую стрелу Аполлона”. А завершением была поэма о жизни Христа. Впрочем, и Пушкин тоже начинал с культа Аполлона, но самые проникновенные христианские стихи свои написал в конце жизни.
Свободой мысли и поисками полной Истины дышат исторические работы Кожинова, публиковавшиеся в нашем журнале: “И назовёт меня всяк сущий в ней язык”, “История Руси и русского слова”, а также книга о Фёдоре Тютчеве. Вадим Валерьянович вырабатывал свой взгляд на историю с помощью Пушкина и Тютчева. Его настольным чтением были пушкинские жизнеописания — Петра Первого и Пугачёва, и тютчевские статьи “Россия и революция”, “Россия и Германия”. Но пределы тайной свободы Пушкин знал: “Выше Александрийского столпа” — да. Но ниже — высших законов Бытия. “Веленью Божию, о муза, будь послушна”. Да и Георгий Свиридов чувствовал эти пределы, когда писал в дневниках: “Для меня Россия — страна простора, страна песни, страна печали, страна минора, страна Христа”.
Отговорила моя золотая поэма,
Всё остальное и слепо, и глухо, и немо.
Боже, я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне смиренную старость и вечный покой.
(Юрий Кузнецов)
Смирение музы перед Высшей Волей — наитруднейшая заповедь творчества… В пушкинском “памятнике” есть ещё одно молитвенное обращение к музе:
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца…
Опять же — это идеал, которому не всегда следовал сам Пушкин. Озорничал, развлекался эпиграммами, язвил литературных противников из стана “рыночной литературы”, угрюмых цензоров и тупых чиновников, расточал время, жизнь, дарование. Вёл себя как Моцарт в трактире при встрече со слепым скрипачом.
Суровый Юрий Кузнецов не прощал такого легкомыслия своему кумиру:
Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант алкал,
Где Пушкин отхлебнул глоток,
Но больше расплескал.
Впрочем, всё это — по-славянски, по-русски. Вот и мы не до конца следуем пушкинским заветам. Срываемся на полемику с мелкими бесами из “Московского комсомольца” и “Знамени”, еврейского “Нового русского слова”… Не замечать бы их. Одно нас оправдывает: защищаем от лжи и клеветы не самих себя, грешных, а историю России, её призвание, её веру, её великого сына — Александра Сергеевича.
* * *
Современный мир полон соблазнов, бездуховных тупиков, в которые неизбежно скатывается жизнь золотого миллиарда, потребляющего три четверти земных благ и буквально пожирающего планету. Мир симулякра и безграничного потребления. О нём, о его близком и страшном для всех народов закате пишут наши авторы — Борис Ключников (“Две Америки”), Олег Платонов (“Почему погибнет Америка”), Александр Казинцев (“Симулякр, или Стекольное царство”). И, конечно же, вольно или невольно мы опираемся в своих оценках на фундаментальные пушкинские пророчества о ещё молодой в ту эпоху западной демократии, ещё приличной, ещё не успевшей в те времена уничтожить индейцев или загнать их в резервации.
“С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству”.
Роковой поворот мировой истории — варварские разрушения в последнее десятилетие Сербии, Афганистана, Ирака — лишь окончательно подтверждают правоту пушкинских пророчеств. А для того, чья голова ещё засорена либеральным вздором о том, что “арап” Пушкин не любил Россию и рвался душой на Запад, приведу ещё одну пушкинскую мысль:
“…в Москве родились и воспитывались по большей части писатели коренные, русские, не выходцы, не перемётчики, для коих где хорошо, там и отечество, для коих всё равно: бегать ли им под орлом французским или русским языком позорить всё русское — были бы только сыты…”
Сказано о Булгарине, а заодно о многих нынешних мелких и крупных “перемётчиках”.
* * *
Отечественные русоненавистники, глумясь над патриотами, постоянно твердят одно и то же заклинание: “свихнулись на идее жидо-масонского заговора”. Но если бы дело заключалось только в заговоре! Всё обстоит гораздо хуже, и это понимал Пушкин:
“Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна”.
Выработать своё отношение к продавцам отечества, к идеологам двойного и тройного гражданства, к истеблишменту, чьи дети постигают в западных университетах науку властвовать над народами России, — помог нашему журналу Пушкин своей молитвой о патриотизме, которую, словно “Отче наш”, он выдохнул в письме к Чаадаеву:
“…я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблён, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал”.
Я верю, что в годы длящейся катастрофы именно эта идея объединяла вокруг журнала потомков дворян и крестьянских сыновей, рабочих и интеллигентов, коммунистов и монархистов, атеистов и православных: Игоря Шафаревича, Вячеслава Клыкова, Василия Белова, Татьяну Глушкову, Вадима Кожинова, Татьяну Петрову, владыку Иоанна, Валентина Распутина, Геннадия Зюганова.
Всех в лучшие мгновения жизни объединяло пушкинское слово…
* * *
А сколько в письмах Пушкина естественных здравых мыслей о семье, о женщине — жене, о детях, о воспитании чувств.
“Моё семейство умножается, растёт, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку на свете скучно” (П. Нащокину, 1836 г.).
Вот своеобразное “священное писание” семейной жизни из письма П. Плетнёву (1831 г.): “…Жизнь всё ещё богата; мы встретим ещё новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жёны наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, весёлые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо”.
И подумать только, что этот цветущий мир был коварно разрушен, что почти совершенный во всех смыслах русский человек попал в сети, расставленные выродками из сатанинского, содомитского клана. Враги Божественной Гармонии ненавидели и гений поэта, и образ Божий, в нём отразившийся. Пушкин догадывался, что имеет дело с бесами в людском обличье, когда писал старому гею Геккерену: “Вы отечески сводничали вашему незаконнорождённому или так называемому сыну… подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену”… “бесчестный вы человек”.
А как обострилась по сравнению с пушкинским временем духовная брань за душевное здоровье народа, за цветущие многодетные семьи против самоубийственного для жизни культа однополых браков, от которых пахнет голубой смертью. В этой брани без пушкинской помощи нам не обойтись. О сатанинских правах человека на растление и грех говорит на страницах журнала митрополит Кирилл, о разрушительных соблазнах тёмной чувственности предупреждал общество Александр Панарин; уловки, которыми пользуется враг рода человеческого в погоне за слабыми душами, — постоянная тема наших отважных подруг Медведевой и Шишовой; о безумных оргиях, творящихся во время многотысячных парадов извращенцев всех мастей — вплоть до скотоложества, — повествуют страницы очерков Олега Платонова “Почему погибнет Америка”.
По всему миру шествует сексуальная чума нашего века, как надругательство над образом Божьим в человеке. Человек, заболевший ею, превращается в тень. Недаром за несколько лет до недавнего московского “голубого бунта”, во время которого содомиты попытались добиться всех конституционных прав, в “Нашем современнике” была напечатана статья Александра Севастьянова “Тень, знай своё место!”. Нет, не знают. Жаждут известности, парадов, лезут на телеэкраны, ползут на священную Красную площадь.
Мчатся бесы рой за роем…
А нам всё равно надо стоять по пушкинскому велению на защите сердцевины жизни, которая называется русской семьёй.
* * *
Пушкина мы всегда считали спутником и покровителем нашего журнала и в благодарность ему по мере наших скромных сил сплетали поэту свой венок. Дважды в году — в светлый месяц его рождения июнь и в мрачные дни на переходе от января к февралю — мы строили номера журналов так, чтобы их можно было называть пушкинскими. В таких пушкинских номерах были напечатаны главы из ЖЗЛовской книги Ариадны Тырновой-Вильямс о Пушкине, исследования академика Российской Академии наук Николая Скатова, долгие годы возглавлявшего питерский Пушкинский Дом.
Вспомним книгу “Пушкин и европейская традиция” Сергея Небольсина, множество размышлений и заметок о Пушкине Вадима Кожинова, Петра Палиевского, Андрея Убогого, Михаила Лобанова, Василия Белова, Юрия Кузнецова… Всех не перечислить. Только в этом году журнал напечатал повесть Юрия Убогого “Покой и воля” — о жизни Пушкина в Полотняном Заводе и исследование пушкиниста Бориса Конухова, убедительно предположившего, где и когда Пушкин встречался со святым Серафимом Саровским…
К 200-летию со дня рождения Пушкина мы с сыном составили и двумя изданиями издали в “Детской литературе” книгу “А. С. Пушкин. Стихотворения” — в серии “Школьная библиотека”. С моим предисловием, которое начиналось словами Пушкина: “Духовной жаждою томим” и заканчивалось удивительным, пророческим стихотворением нашего покойного друга и члена редколлегии журнала в викуловские времена Анатолия Константиновича Передреева.
Стихотворение написано в 1984 году, накануне роковых перемен в нашей жизни, оно необычайно точно и глубоко выразило особую сегодняшнюю миссию пушкинского наследия.
Всё беззащитнее душа
В тисках расчётливого мира,
Что сотворил себе кумира
Из тёмной власти барыша.
Всё обнажённей его суть,
Его продажная основа,
Где стоит всё чего-нибудь,
Где ничего не стоит слово.
И всё дороже, всё слышней
В его бездушности преступной
Огромный мир души твоей,
Твой гордый голос неподкупный.
Звучи, божественный глагол,
В своём величье непреложный,
Сквозь океан ревущих волн
Всемирной пошлости безбожной…
Ты светлым гением своим
Возвысил душу человечью,
И мир идёт к тебе навстречу,
Духовной жаждою томим…
Пушкин был и остаётся нашим современником, потому что мы всегда знали: духовная жажда — единственный путь для спасения человечества от “тёмной власти барыша” и от “всемирной пошлости безбожной”. И на этом стоял, стоит и будет стоять журнал “Наш современник” — духовный наследник “Современника” пушкинского.
litresp.ru
Вредный «Современник». Как детище Пушкина портило жизнь императорам | Ситуация | ПОЛИТИКА
Формальным поводом для Высочайшего повеления о закрытии журнала «Современник» послужила статья Юлия Жуковского «Вопрос молодого поколения», а настоящей причиной – «доказанное с давнего времени вредное его направление». SPB.AIF.RU рассказывает историю издания, которое портило жизнь не только либералам, но и самому императору.
Несносный Пушкин
Окончив лицей, юный поэт Александр Пушкин едва ли не сразу завязал дружбу с будущими декабристами, вступив в общество «Арзамас». Она продолжалась вплоть до восстания на Сенатской площади. Но и до него поэт паинькой не был. Император Александр I обвинял Пушкина в том, что он «наводнил Россию возмутительными стихами». А в своих воспоминаниях поэт Аркадий Родзянко писал: «Пушкин, сидя в театре в кресле, показывал находившимся подле него лицам портрет убийцы герцога Беррийского Лувеля с сею надписью: «Урок царям».
Николай Тургенев писал своему товарищу по «Арзамасу» Петру Вяземскому: «…его знают по мелким стихам и по крупным шалостям». Известно, что сам Пушкин желал принять участие в восстании декабристов, но не принял. Почему? Историки склоняются к весьма прозаичной версии – поэта удержал страх перед наказанием, да и сами идеи, помыслы и поступки Александра Сергеевича не были особо близки духу заговорщиков.
В начале осени 1826 года Александр Пушкин побывал на встрече с Николаем I, унаследовавшим престол после смерти императора Александра. Сам поэт рассказывал, что между ним и монархом возник разговор о восстании: «А, здравствуй, Пушкин, доволен ли ты, что возвращен?» – спросил император. Я отвечал, как следовало в подобном случае. Император долго беседовал со мною и спросил меня: «Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря?» - «Неизбежно, государь, все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то Небо». - «Ты довольно шалил, – возразил император, – надеюсь, что теперь ты образумишься, и что размолвки у нас вперёд не будет. Присылай всё, что напишешь, ко мне; отныне я буду твоим цензором».
Николай I, по воспоминаниям барона Модеста Корфа, так рассказал о встрече с поэтом: «На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и даёт ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчёт 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания протянул руку с обещанием – сделаться другим».
Вокруг да около «Современника»
«Современник» быстро стал популярным. Фото: Public DomainАлександр Пушкин вынашивал идею создать собственную газету или открыть журнал с 1830 года. В первую очередь он хотел на издании зарабатывать, составить конкуренцию «Северной пчеле». Первая попытка открыть политическую и литературную газету провалилась. К своему изданию Пушкин, не имевший редакторского опыта, быстро охладел. А вот опыт с «Современником» удался.
Правда, цензура всегда пощипывала бока «Современнику». Не увидели свет в журнале статья поэта о Александре Радищеве, «Записки о древней и новой России» Николая Карамзина, «Два демона» Фёдора Тютчева и переводная статья о «Применении системы Галля и Лафатера к изображениям пяти участников покушения на жизнь Луи-Филиппа». Зато Николай Гоголь с блеском выступал на страницах «Современника», опубликовав «Коляску», «Нос», «Утро делового человека».
Ещё журнал преследовали свары с конкурентами, которых Пушкин пытался избегать. Но лавируя в конфликте между Гоголем и Сенковским (издателем мощного журнала «Библиотека для чтения») потерял Николая Васильевича.
Тот прекратил сотрудничество с «Современником», хотя поэт просто хотел «прикрыть» друга, вымарывая его имя из авторов провокационных статей.
Политический курс
Друзья и соратники поэта Пётр Вяземский, Василий Жуковский, Андрей Краевский, Владимир Одоевский и Пётр Плетнёв продолжили выпускать журнал, успевший стать костью в горле у цензоров, после смерти Пушкина. Он издавался до 1846 года, постепенно приходя в упадок. А в 1847-м его «подхватили» Николай Некрасов и Иван Панаев.
С новым руководством в разное время в журнал пришли Виссарион Белинский, Николай Чернышевский, Иван Тургенев, Иван Гончаров, Александр Островский, Лев Толстой, Михаил Салтыков-Щедрин, Николай Добролюбов.
Авторы журнала. Слева направо: вверху - Лев Толстой, Дмитрий Григорович, внизу - Иван Гончаров, Иван Тургенев, Александр Дружинин, Александр Островский. Фото: Public DomainОколо 10 лет в «Современнике» дела шли более или менее, были опубликованы «Рудин» и «Дворянское гнездо» Тургенева, «Детство», «Отрочество» и «Юность» Толстого, статьи Чернышевского и Добролюбова, пьесы Островского, стихи Некрасова, Тютчева и многие другие произведения. Но перед крестьянской реформой, в момент накала революционной ситуации, «Современник» проявил свой несгибаемый характер.
Толстой, Тургенев и другие писатели, сочувствовавшие народу, но не считавшие возможным призывы к бунту, покинули журнал.Известен такой случай. Добролюбов в статье «Когда же придёт настоящий день» анализировал «Накануне» Тургенева, приветствуя героя романа Дмитрия Инсарова, который боролся за освобождение Болгарии от турецкого ига. А Тургенев писал редактору: «Убедительно прошу тебя, милый Некрасов, не печатать этой статьи. Она несправедлива и резка. Я не буду знать, куда бежать, если она напечатается...»
Революционная позиция, постоянные столкновения с цензурой стоили Некрасову здоровья. В революционные годы Добролюбов говорил о целях «Современника»: «Надо вызывать читателей на внимание к тому, что их окружает, надо колоть глаза всякими мерзостями... преследовать, мучить, не давать отдыху, – до того, чтобы противно стало читателю всё это богатство грязи, чтобы он, задетый, наконец, за живое, вскочил с азартом и вымолвил: «Да что же, дескать, это, наконец, за каторга?» Лучше уж пропадай моя душонка, а жить в этом омуте не хочу больше».
Смерть «Современника»
Крестьянскую реформу «Современник» встретил молчанием, а потом объяснил: «Вы, читатель, вероятно, ожидаете, что я поведу с вами речь о том, о чем трезвонят, поют, говорят теперь все журналы и газеты, т. е. о дарованной крестьянам свободе. Напрасно. Вы ошибаетесь в ваших ожиданиях. Мне даже обидно, что вы так обо мне думаете...»
А публикацией «Невольничество в Северной Америке», утверждавшей необходимость революционного освобождения народа, окончательно подтвердил свой политический курс.
Некрасов, находясь между двух огней – между цензурой и блестящими авторами – с трудом сохранял самообладание. Как мог, лавировал. Тратил уйму времени и нервов на улаживание конфликтов. Но журнал был обречён. В 1862 г. был арестован Чернышевский, считавший, что революция должна уничтожить абсолютизм и установить правление «самого низшего и многочисленнейшего класса» земледельцев, подёнщиков и рабочих. А деятельность журнала приостановили на восемь месяцев.Некрасов не унимался. Выхлопотал разрешение возобновить издание с февраля 1863 г. Напечатал роман Чернышевского «Что делать?», который тот написал в Петропавловской крепости. За пропуск романа в печать цензор Бекетов был отправлен в отставку.
Новый закон о печати 1865 года стал неподъёмными для журнала кандалами. За «социальный демократизм» и оскорбление представителей власти «Современник» получил первое «предостережение». За «глумление над нашим государственным устройством» - второе.
«Существование журнала с двумя «предостережениями», – писал Некрасов в Главное управление по делам печати, – немыслимо, подобно существованию человека с пораженными лёгкими».
2100 подписчиков – вот всё, что осталось у него в 1865 году. Но от 20 лет труда Некрасов отказываться не собирался, просил дать ему возможность издавать журнал ещё год, усилил самоцензуру, вымарывал до 10 листов в книжке, откладывал, вычёркивал, лишь бы не вызвать недовольства властей.
После апрельского покушения на жизнь Александра II (1866 год) в стране усилилась реакция. Литераторов арестовывали одного за другим. Некрасов в это время вместе с соратниками решается подписать верноподданнический адрес Александру II. В «Современнике» он напечатал свои стихи в честь шляпника Осипа Комиссарова, который отвёл руку террориста Каракозова и спас царя. Но заверения в верности уже не имели последствий. Обещание исправиться было всё тем же, что и у Пушкина, но император и политическая ситуация в стране были уже совершенно другими. В июне журнал был закрыт навсегда.
www.spb.aif.ru
II «Современник» в годы жизни а.С. Пушкина а.С. Пушкин (1799-1837)
Он был ярким и заметным журналистом. При жизни он опубликовал около пятидесяти фельетонов, памфлетов в периодике, и столько же осталось в рукописях. 
Первое выступление Пушкина-журналиста в периодической печати относится к 1824 г. В мае этого года в «Сыне отечества» (№ 18) появилась присланная из Одессы полемическая заметка Пушкина – его «Письмо к издателю «Сына отечества». Этой заметкой Пушкин начал борьбу с реакционной прессой, выступив против журнала Каченовского «Вестник Европы» и его ведущего критика Михаила Дмитриева.Журнал Пушкина «Современник» просуществовал всего только один 1836 год. Все четыре обещанные подписчикам части были выпущены в свет. Пятый том, или первая часть следующего 1837 года, вышла уже после гибели редактора-издателя журнала.
Можно предположить, что большая часть литературного материала этого пятого тома была заготовлена еще самим Пушкиным. Дата цензурного разрешения на этом томе та же, что и на четвертом, вышедшем при жизни поэта: 11 ноября 1836 года.
Книголюбы, собирающие «прижизненную пушкиниану», всегда ставят рядом на полку комплекты «Современника» 1836 и 1837 годов. Пушкина давно привлекала мысль об издании собственного печатного периодического органа, который явился бы независимой трибуной для него и его литературных соратников. Такая трибуна стала необходима ввиду прекращения в 1831 году «Литературной газеты» Дельвига и обострившейся полемики с булгаринской «Северной пчелой». Пушкин считал, что уже один факт появления такого печатного органа лишит Булгарина и Греча той монополии, которой они пользовались как издатели «Северной пчелы», единственной в те годы частной газеты. Кроме того, Пушкин надеялся, что издание своего журнала или газеты может создать ему прочную материальную базу, что для него в то время было чрезвычайно важно. Летом 1831 года Пушкин начал хлопоты о разрешении издавать политическую и литературную газету. В своих письмах к Бенкендорфу и в официальной записке, представленной в Третье отделение, он выражал готовность подчинить указаниям высшей цензуры «направление политических статей» в своей газете. Хлопоты, в которых Пушкину помогали В.А. Жуковский и старый «арзамасец» Д.Н. Блудов, бывший тогда министром народного просвещения, затянулись. Только осенью 1832 года поэт получил согласие Бенкендорфа на издание газеты.
Но ни денежных средств, необходимых на издание, ни соответствующего опыта для ведения газеты у Пушкина не было. Это заставило его обратиться к Н.И. Гречу, как опытному редактору, с предложением быть его соиздателем, с тем, конечно, чтобы он оставил булгаринскую «Северную пчелу». Поэт хотел, как говорится, «убить двух зайцев сразу» — получить делового помощника и внести раскол во враждебный лагерь. Этот план Пушкину не удался. Греч, сообщивший Булгарину о своих переговорах с поэтом, от участия в газете отказался. Тогда Пушкин обратился к Н.И. Тарасенко-Отрешкову. Литератор, автор статей по экономическим вопросам, делец-предприниматель, близкий к Третьему отделению (о чем Пушкин, конечно, не знал), Тарасенко-Отрешков, обладавший небольшим капиталом, охотно согласился организовать издание газеты и взять на себя всю редакционную работу. В сентябре 1832 года Пушкин выдал Тарасенко-Отрешкову полную доверенность на редактирование газеты, устройство типографии, закупку бумаги и проч. Было придумано для газеты название: «Дневник. Политическая и литературная газета», и, как образец, отпечатан пробный номер — всего одна страница, набранная неряшливо, заполненная отрывками, взятыми из современных газет. Образец этот сохранился до наших дней в единственном экземпляре. Но к этому времени Пушкин стал крайне пессимистически смотреть на свою будущую газету. На вопрос М. П. Погодина о программе и направлении газеты поэт не без раздражения ответил ему (в середине сентября 1832 года):
«Какую программу хотите Вы видеть? Часть политическая — официально ничтожная; часть литературная — существенно ничтожная; известие о курсе, о приезжающих: вот вам и вся программа. Я хотел уничтожить монополию [Греча и Булгарина] и успел. Остальное мало меня интересует. Газета моя будет немного похуже Сев[ерной] пчелы. Угождать публике, я не намерен; браниться с журналами хорошо раз в 5 лет, и то Косичкину, а не мне. Стихотворений помещать не намерен, ибо и Христос запретил метать бисер перед публикой; на то проза — мякина». Очень верно угадала затруднения и настроения Пушкина его сестра Ольга Сергеевна Павлищева, которая еще весной 1832 года писала своему мужу:
«Мой бедный брат готов осквернить свой поэтический гений и осквернить его единственно для того, чтобы удовлетворить насущным материальным потребностям; но судя по тому, что он мне рассказывал, описывая свое ненадежное положение, Александр иначе и поступить не может. Но куда ему, с его высокой, созерцательной, идеальной душой окунуться в самую обыденную прозу, возиться с будничным вздором, прочитывать всякий день полицейские известия, кто приехал, кто уехал, кто на улице невзначай разбил себе нос, кого потащили за уличные беспорядки в часть, сколько публики было в театрах, какая актриса или актер восторгался [возбуждал восторг], болтать всякий день о дожде и солнце, а, что всего хуже, печатать да разбирать бесчисленные побасенки иностранных лгунов, претендующих на политические сведения, черт с ними! Гораздо лучше предоставить все эти пошлости Булгарину и Гречу». Хлопоты Тарасенко-Отрешкова были, по ряду причин, неторопливы, а Пушкин с каждым днем все более охладевал к задуманной газете. Ему стало ясно, что в условиях цензурного гнета, усилившегося после июльской революции и польского восстания, он, как редактор «Дневника», обязанный высказывать мысли только угодные правительству, ничем в сущности не должен отличаться от Булгарина. Газете не будет предоставлено и тени независимости. А нужна ли Пушкину такая газета? Зимой 1832 года П.А. Плетнев извещал В.А. Жуковского, находившегося в то время в Швейцарии: «Издание газеты, о которой так хлопотал Пушкин еще при вас, едва ли приведется в исполнение, хотя ему и дано на это право». Гоголь в письме к И. И. Дмитриеву 30 ноября 1832 года сообщал о Пушкине: «Газеты он не будет издавать,— и лучше! В нынешнее время приняться за опозоренное ремесло журналиста не слишком лестно и для неизвестного человека; но гению этим заняться значит помрачить чистоту и непорочность души своей и сделаться обыкновенным человеком».
За две недели до этого Греч со злорадством, но не без чувства облегчения, писал своему компаньону Булгарину: «Все обстоит благополучно. Пушкин образумился и ни журнала, ни газеты издавать не будет». От газеты Пушкин действительно отказался.
Другие мысли в это время завладели поэтом. В письме Плетнева Жуковскому есть такие строки: «Он более роется теперь по своему главному труду, т. е. по истории, да кажется в его голове и роман копошится». Только весною 1835 года Пушкин решил возобновить хлопоты о собственном периодическом органе. Сохранился черновик его письма Бенкендорфу такого содержания: «В 1832 году его величество соизволил разрешить мне быть издателем политической и литературной газеты. Ремесло это не мое и неприятно мне во многих отношениях, но обстоятельства заставляют меня прибегнуть к средству, без которого я до сего времени надеялся обойтись. Я проживаю в Петербурге, где благодаря его величеству могу предаваться занятиям более важным и более отвечающим моему вкусу, но жизнь, которую я веду, вызывающая расходы, и дела семьи, крайне расстроенные, ставят меня в необходимость либо оставить исторические труды, которые стали мне дороги, либо прибегнуть к щедротам государя, на которые я не имею никаких других прав, кроме тех благодеяний, коими он меня уже осыпал. Газета мне дает возможность жить в Петербурге и выполнять священные обязательства. Итак, я хотел бы быть издателем газеты, во всем сходной с «Северной пчелой»; что же касается статей чисто литературных (как то пространных критик, повестей, рассказов, поэм и т. п.), которые не могут найти место в фельетоне, то я хотел бы издавать их особо (по тому каждые 3 месяца, по образцу английских Кешелуз [обозрений])».
Но черновик этот так и остался черновиком. Беловое письмо Бенкендорфу, посланное 1 июня 1835 года, уже не поднимало вопроса об издании газеты и журнала: Пушкин ходатайствовал лишь о предоставлении ему на три-четыре года отпуска в деревню для творческой работы. Как известно, это ему разрешено не было. Но Пушкин не оставлял мысли об издании, если не газеты, то хотя бы журнала, проект которого уже намечался в приведенном выше черновике письма Бенкендорфу. Пушкин решил начать собирать материал, для задуманного издания. Форма его еще не была окончательно выработана, поэтому весьма любопытно письмо поэта к Плетневу, написанное около 11 октября 1835 года:
«Спасибо, великое спасибо Гоголю за его Коляску, в ней альманак далеко может уехать; но мое мнение: даром Коляски не брать; а установить ей цену; Гоголю нужны деньги. Ты требуешь имени для альманаха: назовем его Арион или Орион; я люблю имена, не имеющие смысла; шуточкам привязаться не к чему. Лангера заставь также нарисовать виньетку без смысла. Были бы цветочки, да лиры, да чаши, да плющ, как на квартере Александра Ивановича в комедии Гоголя. Это будет очень натурально... Начнем альманак с Путешествия, присылай мне корректуру, а я перешлю тебе стихов. Кто будет наш ценсор?»
Пушкин, в обход цензуры, стремился освещать в своем журнале социально-политические вопросы. Стоявшая на страже цензура, особенно бдительно следившая за «Современником», чинила всяческие препятствия поэту. А.В. Никитенко записал у себя в дневнике (17 января 1836 года): «Цензором нового журнала попечитель назначил А.Л. Крылова, самого трусливого, и следовательно, самого строгого из нашей братии. Хотели меня назначить, но я убедительно просил уволить меня от этого: с Пушкиным слишком тяжело иметь дело».
В апреле того же года Никитенко записывает: «Пушкина жестоко жмет цензура. Он жаловался на Крылова и просил себе другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили Раевского. Пушкин раскаивается, но поздно. Раевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел восемь дней, что теперь сомневается, можно ли пропустить в печать известие, вроде того, что такой-то король скончался». Привлеченный Пушкиным к сотрудничеству в журнале поэт-партизан Денис Давыдов весьма своеобразно отвечал ему по поводу своей статьи, изуродованной цензурой: «...эскадрон мой, как ты говоришь, опрокинутый, растрепанный и изрубленный саблею ценсуры, прошу тебя привести в порядок: — убитых похоронить, раненых отдать в лазарет, а с остальным числом всадников — ура! и сново в атаку на военно-ценсурный Комитет. Так я делывал в настоящих битвах,— унывать грешно солдату — унывать грешно солдату — надо или лопнуть или врубиться в паршивую колонну Ценсуры»
И Пушкин «врубался». Во время «битвы» с цензурой он потерял «убитыми» собственную статью о Радищеве, «Записку о древней и новой России» Карамзина, «Два демона» Тютчева и переводную статью о «Применении системы Галля и Лафатера к изображениям пяти участников покушения на жизнь Луи-Филиппа». «Израненными и изрубленными» он вывел на страницы журнала «Хронику русского» А.И. Тургенева и «Прогулку по Москве» М. Погодина, «Взятие Дрездена» и «О партизанской войне» Дениса Давыдова, «Не то, что мните вы природа» Тютчева. Были, разумеется, у поэта и победы в этих «боях». Почти без единой царапины он провел свои произведения: «Капитанскую дочку», «Пир Петра первого», «Путешествие в Арзрум», «Скупого рыцаря», «Полководца» и многое другое. С почетом привел к победе гоголевские «Коляску», «Нос», «Утро делового человека». Кроме старых своих соратников — Вяземского, Жуковского, Давыдова, Языкова, Баратынского — Пушкин позвал на помощь молодых поэтов Тютчева и Кольцова, впервые по-настоящему познакомив с ними читателей. Привлек и героя войны 1812 года — Надежду Дурову. Главными «неприятельскими силами», стоявшими против Пушкина, были министр народного просвещения Уваров, ненавидевший поэта за только что напечатанную на него сатиру «На выздоровление Лукулла», и «правая рука» министра по цензурному ведомству — Дондуков-Корсаков — тот самый «князь Дундук», заседавший по пушкинской эпиграмме «в академии наук» отнюдь не по научным своим заслугам. Кроме них существовали еще и Бенкендорф, все Третье отделение, и, наконец, сам Николай I. Пушкин был опытным бойцом и стратегом, но и ему пришлось туго. Он писал Денису Давыдову: «Тяжело, нечего сказать. И с одною ценсурою напляшешься: каково.же зависеть от целых четырех? Не знаю чем провинились русские писатели... Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче...». Кроме цензурного фронта у Пушкина были еще и другие «фронты», на которых приходилось вести жаркие битвы. Прежде всего «журнальный триумвират» в лице Сенковского, Булгарина, Греча. Журнальное предприятие Пушкина стояло у них поперек горла. Они боялись Пушкина. Мы знаем, что Смирдин, издатель журнала «Библиотека для чтения», предлагал поэту пятнадцать тысяч отступного, чтобы он отказался от «Современника». Пушкин не согласился. Первый бой пришлось дать из-за статьи Гоголя, напечатанной в первом же номере «Современника» под названием «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 г.г.». Гоголь принял самое ближайшее участие в составлении первого номера журнала, взяв на себя даже типографские и редакционные хлопоты. Статья его, носящая программный характер, била по булгаринской клике и по Сенковскому и его «Библиотеке для чтения», в особенности. Статья Гоголя была напечатана без подписи. Нет имени Гоголя и в оглавлении журнала. Однако в 1954 году литературоведу В.Г. Березиной удалось обнаружить в Петербургской библиотеке им. Салтыкова-Щедрина уникальный экземпляр первого тома «Современника», в котором последние 24 страницы набраны и сверстаны иначе, чем во всех известных, обыкновенных экземплярах. В этом уникальном экземпляре отсутствует очень важная заметка, заключающая раздел «Новые книги», а. в оглавлении тома полностью указано имя Гоголя как автора статьи «О движении журнальной литературы». «Современник» должен был появиться на свет почти накануне премьеры гоголевского «Ревизора», и Пушкин понимал, что может сделать с Гоголем за эту статью Сенковский, да еще при поддержке Булгарина. Для Пушкина это было тем более ясно, что прослышавший о статье в «Современнике» Сенковский, убежденный, что автором ее является Пушкин, уже объявил войну еще не вышедшему журналу на страницах «Библиотеки для чтения». И Пушкин решил этот удар целиком принять на себя. Он задерживает выпуск журнала, перепечатывает последние его 24 страницы с двоякой целью: ему нужно вставить в конец раздела «Новые книги» принципиально важную для него заметку и изъять имя Гоголя из оглавления. Это было сделано, и все «громы и молнии» обрушились на голову поэта. Не желая, однако, дальнейшей войны с «Библиотекой для чтения», Пушкин в третьем томе «Современника» помещает «Письмо к издателю» за подписью «А. Б.», в примечании к которому отмежевывается от авторства статьи «О движении журнальной литературы» (не выдавая, разумеется, Гоголя) и говорит, что она «не есть и не могла быть программою Современника». Не понявший всех этих «шахматных ходов» Пушкина Гоголь обиделся на поэта, прекратив свое ближайшее участие в «Современнике». Пушкин понимал, что для издания «Современника» помощи верных его друзей — Жуковского, Плетнева, Вяземского, Дениса Давыдова — недостаточно. Он понимал также, что выбранное им направление журнала, по существу продолжавшего «Литературную газету» Дельвига, рассчитанное на ограниченный круг образованных читателей, никогда не завоюет ему широкие круги подписчиков, какие имеет «Библиотека для чтения». И Пушкин решает пригласить для ближайшего сотрудничества в «Современнике» молодого В. Г. Белинского. Это приглашение могло бы состояться во время последней поездки Пушкина в Москву, но, по ряду причин, встречи поэта с критиком не произошло. Пушкин вернулся в Петербург, не повидав Белинского. Поэт писал 27 мая 1836 года своему другу П.В. Нащокину: «Я оставил у тебя два порожних экземпляра Современника. Один отдай кн. Гагарину, а другой пошли от меня Белинскому и вели сказать ему, что очень жалею, что с ним не успел увидеться» .
В конце октября или в начале ноября Нащокин сообщил Пушкину из Москвы: «Белинский получал от Надеждина, чей журнал уже запрещен, 3 тысячи. Наблюдатель предлагал ему 5. Греч тоже его звал. Теперь, коли хочешь, он к твоим услугам, я его не видал, но его друзья, в том числе и Щепкин, говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать. Ты мне отпиши — и я его к тебе пришлю» .
Вот, собственно, все документальные данные по этому вопросу. К ним можно добавить, что Пушкин у себя в «Современнике» (в книге третьей) написал о Белинском: «Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостью мнений и с остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности,— словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного». Эта характеристика была дана очень молодому Белинскому.
Намерение пригласить Белинского в свой журнал Пушкин осуществить не успел. Почти одновременно с письмом Нащокина, сообщающего о согласии Белинского участвовать в «Современнике», поэту на стол положили подлое анонимное послание, в котором говорилось: «Кавалеры первой степени, командоры и рыцари светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в великий капитул под председательством высокопочтенного магистра ордена, его превосходительства Д.Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина заместителем великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена».
Так начался последний акт жизненной трагедии великого русского национального поэта. Ровно через три месяца пуля Дантеса поразит Пушкина.
Весть о гибели Пушкина заставила его друзей и соратников по журналу — П.А. Вяземского, В.А. Жуковского, А.А. Краевского, В.Ф. Одоевского и П.А. Плетнева — просить разрешение на продолжение журнала «в пользу семейства покойного».
Выходной заглавный лист пятого тома журнала извещал читателей, что отныне издание это именуется: «Современник, литературный журнал А. С. Пушкина, изданный по смерти его...», и следовал приведенный выше перечень фамилий друзей покойного поэта.
III Участники и их публикации в журнале «Современник»
П.А. Вяземский (1792-1878)
Поэт, журналист и литературный критик, один из главных участников литературного общества Арзамас. В молодости отличался независимостью взглядов, оппозиционными настроениями, острыми и резкими суждениями.Один из ближайших друзей Пушкина. Знал Пушкина еще ребенком в московском доме его родителей и одним из первых оценил его поэтический талант. Личное их знакомство началось 25 марта 1816, во время посещения П. А. Вяземским, Н. М. Карамзиным, В. А. Жуковским и др. лицами Царскосельского лицея.В годы ссылки Пушкин поддерживал с Вяземским переписку как личного, так и литературного характера. Вяземский выступал в печати с рядом критических статей о Пушкине. Пушкин высоко ценил Вяземского как критика и полемиста, с большим вниманием он относился и к его поэтическому творчеству.
В 1836 П. А. Вяземский принимает деятельное участие в "Современнике".Как близкий Пушкину человек, Вяземский был в курсе событий семейной жизни поэта. После дуэли находился неотлучно в квартире умирающего друга. Смерть Пушкина была для Вяземского личным горем.
«Чье сердце любило русскую славу, поэзию, знало Пушкина не поверхностно, как знал его равнодушный или недоброжелательный свет, но умело оценить все, что было в нем высокого и доброго... кто умеет сострадать несчастию близкого, тот может ли не содрогнуться от участи, постигнувшей Пушкина, и не оплакивать его горячими сердечными слезами?»
П. А. Вяземский - А. Я. Булгакову, 9 февраля, 1837
Вяземский принимал участие в посмертном издании "Современника" и сочинений поэта и пропагандировал творчество Пушкина за рубежом. Пушкин очень любил Вяземского, считался с его литературными оценками и замечаниями; к нему обращено около 80 писем поэта и множество стихотворных строф: "Судьба свои дары явить желала в нем", "Язвительный поэт, остряк замысловатый", "Сатирик и поэт любовный", "Так море, древний душегубец", "Любезный Вяземский, поэт и камергер", многочисленны упоминания о нем в других произведениях, а также отзывы в критических статьях и письмах.
Вяземскому принадлежат интересные мемуары, хранящие драгоценные свидетельства о годах, проведенных рядом с Пушкиным.
studfiles.net
