Кирсанов, Вячеслав Михайлович

2015

Иванов, Владимир Вячеславович

2015

Прачева, Анна Александровна

2015

Черкасова, Анна Сергеевна

2015

Корзунин, Андрей Владимирович

2015

Резниченко, Наталья Сергеевна

2015

Майстренко, Валентин Иванович

2015

Бахчина, Анастасия Владимировна

2014

Необходимость исследований, посвященных ЗИ, связана с современными задачами моделирования искусственных органов зрения, систем искусственного интеллекта, а также с задачами разработки когнитивных роботов. Развитие когнитивных технологий зависит от того, насколько эффективно можно запрограммировать свойственные человеку системы распознавания…

Меньшикова, Галина Яковлевна

2014

Тумялис, Алексей Вячеславович

2014

Мельников, Михаил Евгеньевич

2014

В.О. Петров (2005) под здоровьесберегающей образовательной технологией понимает систему, создающую максимально возможные условия для сохранения, укрепления и развития духовного, эмоционального, интеллектуального, личностного и физического здоровья всех субъектов образования. В эту систему входит использование данных мониторинга состояния здоровья…

Чебыкина, Анна Владимировна

2014

Халфин, Рауль Магруфович

2014

Борисов, Александр Михайлович

2014

Антипова, Ольга Сергеевна

2014

Павлова, Наталья Валерьевна

2014

Заирова, Сауле Тимуровна

2014

Кунавин, Михаил Алексеевич

2014

Добрин, Александр Викторович

2014

Загайнова, Анастасия Юрьевна

2013

Попытки сведения в психофизиологии в единое целое различных гуманитарных и естественно-научных данных для объяснения, а еще лучше, понимания того, что самые разные люди интуитивно называют душой, душевными переживаниями, мыслями и чувствами, является важной, хотя и трудно разрешимой задачей психофизиологии. Такие попытки со стороны физиологии делались неоднократно в прошлом, и надо сказать, что сближение психологии с ее физиологическими (нейрофизиологическими) механизмами представляется совсем не простым равномерным процессом. Скорее этот процесс можно сопоставить с причудливым и зависящим от многих понятных и непонятных причин слиянием дождевых струй и капель на ветровом стекле автомашины.

Тем не менее потребность в целостном осмыслении всей огромной (может быть, и неохватной) проблематики психологии, по-видимому, всегда ощущалась думающими людьми независимо от уровня их образования и характера деятельности. Живой классик современной психологии Дж. Брунер писал: «Три вопроса повторяются неизменно: что в человеке является собственно человеческим? Как он приобрел это человеческое? Как можно усилить в нем эту человеческую сущность?»

Потребность в интегральной оценке душевных явлений можно увидеть также и в другом знаменитом высказывании, принадлежащем Иммануилу Канту: «Две вещи наполняют душу все новым и растущим изумлением: звездное небо над головой и моральный закон во мне».

Тоска по целостности если не души, то по целостности психологии отчетливо ощущается в автобиографии А. Р. Лурии, написанной им в конце жизни. Он вслед за Максом Ферворном разделял ученых на «классиков» и «романтиков». Последних не удовлетворяет расчленение живой реальности на элементарные компоненты, воплощение ее в абстрактных моделях. Они пытаются сохранить богатство конкретных событий как таковых и их привлекает наука, сохраняющая это богатство Сам Александр Романович счастливо сочетал в себе свойства «классиков» и «романтиков».

Аналогичную тоску по целостности мы встречаем у того же Джерома Брунера. В «Автобиографии» он не слишком оптимистически пишет: «Я не чувствую, чтобы мои работы совершили революцию или в моем собственном мышлении, или в состоянии наук о человеке в целом. В чем-то самом важном я чувствую себя неудачником. Я надеялся, что психология сохранит целостность и не превратится в набор несообщающихся поддисциплин. Но она превратилась. Я надеялся, что она найдет способ навести мосты между науками и искусствами. Но она не нашла». Нужно сказать, что подобная самооценка Дж. Брунера не вполне справедлива. Его работы, как и работы А. Р. Лурии, внесли существенный вклад в развитие целостных представлений о человеке, в изучение его живой души и сознания, но проблема остается.

Интегративное, целостное описание науки психофизиологии, так же как и разделение итогов (продуктов) изображения, размышления и исследования, разумеется, весьма условно и границы размыты. Конечно, мифология содержит нечто большее, чем образ. Афродиту можно считать первым психологом-экспериментатором. Она, для того чтобы разлучить Психею с Эротом, заставляла ее проходить через разные испытания. Психея, пройдя их, стала не только богиней, но и символом бессмертной души, ищущей свой идеал: «… душа наша не субстанция, сделанная из метафизической ваты, а легкая и нежная Психея»1. Душа — бунинское «легкое дыхание», которое у Оли Мещерской «снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре» (Бунин И. А. «Легкое дыхание»). О значении мифического в культуре точно написал Т. Манн: «В типичном всегда есть много мифического, мифического в том смысле, что типическое, как и всякий миф, — это изначальный образец, изначальная форма жизни, вневременная схема, издревле заданная формула, в которую укладывается осознающая себя жизнь, смутно стремящаяся вновь обрести некогда присущие ей приметы». Именно в этом смысле мифология и искусство намного опережают мысль не только науки, но и философии в познании живого. И все же нередко создается впечатление, что искусство, философия и наука имеют дело с совершенно различными предметами.

Необходимо более пристальное внимание и специальная, далеко не простая работа, чтобы обнаружить сходство в представлениях, например, о памяти, порожденных художником, философом и ученым. Причина этого очевидна. Сходство, если оно действительно есть, не наглядно, его нужно устанавливать. В самом деле, искусство представляет память как живой целостный образ, как миф, как живую метафору, например Лета, персону, например Мнемозина! Раскрыть живую метафору не просто. Метафора — это скоропись духа, стенография большой личности, — говорил Б. Пастернак. Наше дело ее расшифровывать и понимать. Философия представляет память как идею, ценность и смысл, выраженные в слове: «Философия — это сознание вслух», — говорил М. К. Мамардашвили. Наука представляет память как законосообразный механизм, модель и проект их реализации, т. е. как действие. А, Бергсон, В. И. Вернадский неоднократно подчеркивали, что действие — характерная черта научной мысли. Сама наука — это нормативная деятельность, включающая множество инструментальных действий от наблюдения до обработки результатов. Благодаря ориентации на механизм наука присвоила себе исключительное право на объективность. Следы пренебрежения к слову и образу ощущаются в ней до сего времени, чему, к сожалению, подражает образование, забывая о собственной этимологии.

Другими словами, один и тот же предмет (текст) описывается на разных языках, которые не так-то легко переводятся с одного на другой. А иногда перевод или хотя бы узнавание образа в слове, слова в действии вообще невозможны, так как наука может забыть исходный смысловой образ, пренебречь им, построить или подставить свой. Например, вместо образа души — образ поведения или деятельности, а то и мозга, и искать соответствующую им онтологию. Когда наука заходит в тупик, она вновь вынуждена обращаться к исходному смысловому образу. На этом примере, между прочим, хорощо видно, что распространенные в психологии понятия интериоризации (извне вовнутрь) и экстериоризации (изнутри вовне) не более чем удачные (и удобные!) метафоры, фиксирующие лишь внешнюю сторону сложнейшей и таинственной работы взаимного превращения живых форм, какими являются слово, образ и действие. Интериоризация в такой же мере «вращивание» (Л. С. Выготский), как и выращивание или взращивание живых взаимодействующих форм. А. Н. Леонтьев проницательно заметил, что в процессе интериоризации внутренний план впервые рождается. И, можно добавить, не утрачивает при этом модуса объективности.

Сходство (не говоря о переводе) между образом, словом и действием не дано, а задано. Его нужно искать не в их внешних, а во внутренних формах. Специальный анализ, основанный на идеях В. Гумбольдта и Г. Г. Шпета о внешней и внутренней формах слова, позволил предположить, что не только слово гетерогенно. Гетерогенны образ и действие. Мало этого, слово, образ и действие буквально опутаны паутиной генетических и смысловых связей друг с другом. В итоге оказывается, что образ, рассматриваемый как внешняя форма, содержит в своей внутренней форме слово и действие; соответственно слово, рассматриваемое как внешняя форма, содержит в своей внутренней форме образ и действие; наконец, действие, рассматриваемое как внешняя форма, содержит в своей внутренней форме слово и образ. Сказанное можно выразить иначе. Слово, рассматриваемое как текст, имеет не только свой подтекст, но и, как говорят лингвисты, затпекст. Это же справедливо для образа и действия. Известно, что и подтекст не всегда легко обнаруживается. А прочтение затекста требует неизмеримо больших усилий, например, то же слово нужно «расковать», добраться до его ядра, до построенного в действии предметного остова.

Паутина генетических и смысловых связей, опутывающих слово, образ и действие, нашла свое отражение и в трудах представителей естественно-научных направлений науки, в частности, в работах по моделированию семантических сетей, глубинных и поверхностных структур построения высказываний. Математический аппарат многих работ этого направления основан на порождающих грамматических структурах Н. Хомского, важный смысл которых состоит в попытках формализованного описания переходов от множества внешних форм фразы к существенно меньшему количеству ее глубинных смыслов. Интересно отметить, что аналогичные проблемьистоят и перед людьми, занимающимися как художественным, так и техническим переводом с языка на язык, В этом плане особый смысл приобретает известная фраза Ф. Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь» — совершенно точный перевод представляется скорее целью, чем реальной возможностью. Аналогичные проблемы стоят и перед исследователями, работающими в области искусственного интеллекта и вынужденными сопрягать естественный язык человека с его интерпретацией на языках программного обеспечения. Те же самые проблемы, по-видимому, лежат в основе проблем некоммуникабельности, когда люди по мере усложнения предмета общения все в большей степени не способны понимать друг друга. Эта принципиальная проблема сложности общения хорошо знакома практическим психологам и педагогам, которые в своей ежедневной работе обязаны каждый раз пытаться заново решать ее с каждым учащимся. А. Августин, вслед за греками, признавал Память одной из главнейших способностей души наряду с Рассудком и Волей. Ему принадлежит одно из самых поэтических описаний работы памяти, которые имеются в истории культуры: «Прихожу к равнинам и обширным дворцам памяти (compos et lata praetoria memoria), где находятся сокровищницы (thesauri), куда свезены бесчисленные образы всего, что было воспринято. Там же сложены и все наши мысли, преувеличившие, преуменьшившие и вообще как-то изменившие то, о чем сообщили наши внешние чувства. Туда передано и там спрятано все, что забвением еще не поглощено и не погребено. Находясь там, я требую показать мне то, что я хочу; одно появляется тотчас же, другое приходится искать дольше, словно откапывая из каких-то тайников; что-то вырывается целой толпой, и вместо того, что ты ищешь и просишь, выскакивает вперед, словно говоря: “Может, это нас?” Я мысленно гоню их прочь, и наконец то, что мне нужно, проясняется и выходит из своих скрытых убежищ. Кое-что возникает легко и проходит в стройном порядке, который и требовался: идущее впереди уступает место следующему сзади и, уступив, скрывается, чтобы выступить вновь, когда я того пожелаю. Именно так и происходит, когда я рассказываю о чем-либо по памяти».

Сегодня методическая вооруженность и изощренность психологии при изучении психических процессов и функций вполне сопоставима со многими разделами физиологии, биофизики, биомеханики, генетики, информатики и других наук, с которыми она тесно сотрудничает. Столь же развит и используемый математический аппарат. Психология и психологи давно утратили комплекс неполноценности по поводу субъективности (субъективизма) своей науки. Исчезли упреки в ее адрес и по поводу старинного «душевного водолейства». Несмотря на сравнительно молодой возраст экспериментальной психологии, она накопила солидный багаж, ставший фундаментом для многих своих отраслей и практических приложений. Как и в любой другой науке, в психологии есть множество конкурирующих теорий, научных направлений и школ. Усилиями многих замечательных ученых построена онтология психики, за что была заплачена немалая цена. Психологи распредметили или, говоря точнее, «раздушевили» душу и в итоге получили и изучили психику. Другими словами, сейчас уже имеется «материя», которая подлежит опредмечиванию и одушевлению. Если бы не была сделана первая часть работы — работа анализа, не было бы что одушевлять.

Сейчас появились основания для прорыва к онтологии души. Дли этого на опыт, накопленный экспериментальной психологией и практической психофизиологией, нужно суметь посмотреть другими глазами, например, глазами А. А. Ухтомского, что чрезвычайно трудно. Ведь классическая или академическая психология в своем стремлении к объективности превращает человека, т. е. духовное существо (это не больший комплимент, чем Homo sapiens), во вполне телесный «нервно-мышечный препарат» и смотрит на него своим естественно-научным, телесным глазом. Соответственно, изолированно изучаемые психические функции выступают как препараты, а не как жизненные силы — силы человеческой души. Классический пример — исследование Г. Эббингаузом запоминания бессмысленных слогов. По этому же пути пока идет и когнитивная психология, изучающая отдельные «ящики в голове». Ухтомский, напротив, изучал реальный нервно-мышечный аппарат, не утрачивая биологической перспективы, и смотрел на живое вещество духовным взором, оком своей души, что не мешало ему получать вполне академические, ставшие классическими результаты!. То же относится к живому движению. Например, на балет можно смотреть сквозь призму законов механики или биомеханики, можно — сквозь призму физиологии активности или психологической физиологии, а можно — сквозь призму психологии искусства эстетики и поэзии как на душой исполненный полет, как на «моторный профиль», «кинетическую мелодию», грацию. Последняя в античности означала «великодушие». И эти различные взгляды на живое движение не столь уж несовместимы. Об этом свидетельствует опыт Н. А. Бернштейна, рассматривавшего живое движение от уровня мыщечных синергии до одухотворенных — смыслового и символического уровней. Трудно сказать, знал ли Бернштейн характеристику духа, данную Г. Гегелем: «Дух не есть нечто абстрактно-простое, а есть система движений, различающая себя в моментах». И эта система имеет отчетливую физиологическую проекцию.

Дух, — писал Г. Г. Шпет, — не метафизический Сезам, не жизненный эликсир, он реален не «в себе», а в признании. В таком же признании нуждается и душа, чему мешает инерция отрицания или пренебрежения ею, продолжающаяся и сегодня. Даже в статье, посвященной методологическому либерализму в психологии, ее автор А. В. Юревич, призывая к признанию соперничающих психологических теорий равно достоверными, психологию души считает все же экстремальным вариантом гуманистической психологии К Можно по-разному относиться к христианской психологии, которую наряду с гуманистической упомянул Юревич. Однако интерес к душе как к предмету научного исследования вовсе не связан с религиозной верой. Психология поступила довольно опрометчиво, передав проблему онтологии души и духа по ведомству религии. Школа союза души и глагола (М. Цветаева)— вовсе не школа религии и глагола. Свою обедню отслужу, сказал когда-то А. Блок. Философия и наука имеют помимо религиозных и свои истоки духовности и культуры, к которым не грех обращаться хотя бы время от времени.

В поисках целостности психики посильный вклад в построение онтологии души вносят (вольно или невольно) культурно-историческая психология, психология искусства, психофизиология гуманистическая и некоторые другие направления психологии. Например, Л. С. Выготский через понятие предметной деятельности реинтерпретировал всю совокупность высших психических функций: психика выступила, таким образом, как специфический (А. А. Ухтомский сказал бы: функциональный) орган деятельности. Э. Г. Юдин справедливо отмечал, что в методологическом плане первое завоевание культурно-исторической психологии состояло в том, что понятие предметной деятельности было использовано как орудие функционального объяснения и обоснования целостности предмета психологии. В дальнейшем и высшие психические функции, в том числе память, стали рассматриваться как интериоризированные формы предметной деятельности. Преемники Выготского постепенно трансформировали понятие предметной деятельности из универсального объяснительного принципа в реальный предмет психологического и психофизиологического исследования. В этом смысле культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности могут и должны рассматриваться не как чуждые классической психологии, а как закономерные этапы в ее развитии: в гегелевской терминологии это есть поиск пути от абстрактного, полученного в итоге аналитической работы рассудка, к конкретному, воспроизведение конкретного посредством разума.

Доктор психологических наук, академик РАО В. Я. Зинченко

Статьи и публикации – психофизиология