3. «Литературный консерватор». Журнал консерватор

«Российский консерватор»

На мой взгляд, самое удобное место для выяснения умонастроений наших людей — русская баня, посетителей которой с полным основанием можно считать представительной выборкой респондентов из народа. В нее ходят люди из всех социальных слоев и с разным уровнем интеллектуального и нравственного развития. В костюме Адама человек становится удивительно откровенным. Беру на себя смелость утверждать, что русские бани со времен советской власти, когда инстинкт самосохранения требовал держать язык за зубами, — по существу превратились в неформальные народные дискуссионные клубы. Чего я только там ни наслушался. Нынешним правителям России я бы посоветовал переодеваться «гарун аль рашидами» и ходить тайно в бани. Они много интересного узнавали бы о себе и своей политике.

Из бесед с представителями народа я сделал заключение, что с нами произошло самое страшное, что могло произойти — у людей отняли веру и надежду на превращение России в страну, в которой не будет вражды между имущими и неимущими и в которой восторжествует справедливость, свобода, честность, доброта и уважение человеческого достоинства. То есть утрачена вера в то, что наступят, наконец, лучшие времена. Россия стала жить эгоистической жизнью «сегодняшнего дня». Ее заедает нажива. Она страстно полюбила богатство. Она отказалась от высоких убеждений в пользу голой практичности и живет мелочным расчетом. Создается впечатление, что мы боимся заглядывать в будущее. Ведь будущего не боятся тогда, когда нация знает, какое общество ей нужно, когда у нее есть великая национальная и общечеловеческая идея. Ничто не оставляет в народе такого неизгладимого следа как утрата веры в благородные идеалы. Сразу же обедняется внутренний мир и появляются признаки вырождения. Народ постепенно превращается в чернь, которой ничего, кроме «хлеба и зрелищ» не нужно.

Без Идеала настоящее безрадостно. Россия стала угрюмой. Человек всегда живет надеждами на лучшее будущее, как бы они его ни подводили. Поэтому есть смысл слегка напомнить, что такое идеал и какое значение он имеет для России. Идеал — не утопия, как внушали в 90-х годах обществу идеологи либерализма, имея в виду идеалы коммунизма, а заодно и идеалы в принципе. Идеалы они отвергли как прагматики и люди практичные, охотно принимающие действительность такой, какой они ее для себя сотворили. Они уверяли общество, что человечество не придумало и никогда не придумает ничего лучшего, чем отношения купли-продажи, обеспечивающие рост материального богатства и потребления, и потому Россия не должна больше помышлять об альтернативе вечному и самому «совершенному» общественно — экономическому строю — капитализму. Если это так, то Идеал действительно не нужен. Идеал это прежде всего требование постоянного совершенствования общества для реализации великих идей справедливости и свободы. Без движения к ним человечество заходит в исторический тупик и вырождается. Это хорошо понимали мыслившие люди всех времен, но отказываются понимать современные «властители дум». Идеал, в известном смысле, отрицает сегодняшнюю действительность, но степень ее отрицания различна в зависимости от уровня социального и нравственного развития общества. Прагматизм, при этом, обесценивает «идеальные» ценности и тем самым создает важнейшее условие для вырождения народа и общества.

Если нет Идеала, то и нет критерия для оценки и понимания действительности. В глазах людей Идеал становится утопией, когда у них не хватает сил для продвижения к нему, или, наконец, когда их бездарная деятельность дискредитирует его. «В российских условиях любые идеалы реализуются как уроды и чудовища», — считал философ и писатель Александр Зиновьев, наблюдавший вырождение советского коммунизма. Он, как и многие другие, поставили крест на России и в принципе не допускают возможности изменения в ней условий для возобновления движения к Идеалам.

Но как бы люди не опошляли Идеалы, окончательно добить их они не могут. У «высокой мечты» есть способность возрождаться как только в ней появляется очередная историческая потребность. Фридрих Ницше утверждал, что «даже когда народ пятится, он гонится за идеалом и верит всегда в некое «вперед». Наш народ — не исключение. Идеал, выражаясь фигурально — это вопрос к будущему и призыв к нему. Он связывает людей общей целью. Если нет Идеала, и нет веры в него, то люди разобщаются и противопоставляют друг другу свои мелкие эгоистические интересы. В наше время господства прагматизма Идеалы практически выброшены за борт, как ненужный балласт, чтобы полнее «нагружаться» практическими, корыстными интересами. И как только это происходит, сразу же утрачиваются нравственные связи в человеческих отношениях. Утрачиваются доверие, честность, сострадание, взаимопомощь, искренность в дружбе. И человек незаметно для себя становится «недочеловеком».

Утрата веры в Идеалы плодит циников и культивирует конформизм — беспринципную адаптацию к мерзостям действительности, превращая его в господствующую философию жизни. Открывается дорога для господства в обществе бесчестных людей. Это благодаря прагматикам-циникам в нашем мире не осталось ничего святого. Циник оправдает любую подлость и преступление, если они дадут тот результат, который ему нужен.

Наблюдая процесс опошления и разрушения идеалов социализма, я видел, как разрушаются в людях их лучшие качества и приобретаются порочные качества прагматиков. Печальная особенность нашего времени заключается в том, что даже если бы Идеал и существовал, то мало кто за него способен сложить голову, как в былые времена. Тогда умирали за то, ради чего стоило жить. Теперь даже фанатики умирают за деньги. Идеалисты исчезают повсюду, включая Россию. А без них какая может быть духовность и нравственность в народной жизни?

Россия по своей исторической природе все-таки страна больше идеалистическая, чем прагматическая. Нравственные оценки и обоснования экономических, социальных и политических действий всегда имели в ней гораздо большее значение для общественного сознания, чем в Европе и Америке. И в наши дни, народ и общественное сознание с трудом, но все-таки склонны оценивать власть и происходящее в стране именно с «социально-нравственной» точки зрения.

Без исторической натяжки можно утверждать, что процесс активного насаждения духа аморальности на Руси начался с приходом капитализма. Русская «аристократия духа» капитализм, насаждавший мещанство, не любила, но вынуждена была его принимать. Историческая сила была на его стороне. Из русских писателей проблеме нравственных последствий захвата России мещанством, пожалуй, наибольшее внимание уделял А.П. Чехов, органически не выносивший пошлую власть своекорыстия над человеком, власть денег, прозу потребительской, обывательской жизни. В его рассказе «У Знакомых» один из героев сетует на то, что «идеализм теперь не в моде. Теперь царит рубль, и, если хочешь, чтобы не спихнули с дороги, то распластайся перед рублем и благоговей. Но я не могу». Спустя сто с лишним лет Россия распласталась перед долларом и евро настолько, что благоговение перед ними стало господствующим чувством и смыслом существования. Во времена Чехова смысл жизни все же не ограничивался одним только корыстным денежным интересом. Образованных людей еще занимало бескорыстное служение истине, делу искоренения зла в общественных отношениях. Ни в одной стране мира в ХIХ веке не было людей с такой способностью самоотречения в пользу благородной идеи, как в России. В начале ХХI века таких людей не видно на авансцене политической и социальной жизни нашей страны.

Яков КеремецкийИз книги «Люди, я и время»

 

rusconservator.livejournal.com

Консерватор / Книга недели / Главная

Ругань

В сущности, перед читателем огромный рассказ про то, как двое поехали на дачу. По пути поссорились-помирились, потом вернулись в родимый город порознь, поскольку: "Я клянусь, что это любовь была. Посмотри - ведь это ее дела". Правда, прикинулся этот рассказ эсхатологической антиутопией. Мол, до того дошло дело с волной терроризма, что Москву и окрестные грады и веси взрывают на раз-два-три.

"Бабахало по два-три раза в неделю, то в Москве, то в области, то на южных окраинах, то в Сибири, то на Дальнем Востоке, в непредсказуемых местах и без всякой логики. Всего ужасней были традиционные внутренние репрессии в ответ на внешние атаки - словно паралитик не в силах был отогнать ос и лупил самого себя по тем местам, до которых мог дотянуться. Зрелище было не столько пугающее, сколько жалкое... Народным бунтом не пахло, хотя в иное время двух таких терактов с лихвой хватило бы для низвержения власти, - но Россия подтверждала еще одно страшное предположение, доказывая свою неодолимую природность: в иное время довольно было крошечного толчка, чтобы обрушить всю конструкцию, - теперь же все словно спали и конструкция медленно гнила, обваливаясь по частям. Если бы она сгорела в одночасье, что-то стальное в ней могло уцелеть, но в болоте перегнивает любое железо. Не было не только революции, но и сколько-нибудь заметного ропота; для ропота был не сезон, и никакие взрывы не могли ускорить время, как не может взрыв или пожар на волжском снегу ускорить приход весны..."

Понятно, что такого рода рассуждения с каждым часом теряют свою актуальность. Когда это в результате терактов вспыхивал бунт против государства? Обыватели еще теснее сплачиваются вокруг госструктур, если обывателей принимаются взрывать. Поэтому эсхатологическая картина, нарисованная Быковым, как-то не убеждает. Не убеждает вся эта история с инопланетянином ("эвакуатором"), спасающим поглянувшихся ему землян из земного ада, отволакивающих их на свою родную планету, - а там полный шандец, разор, гибель и пустота.

Так сказать, родные земляне, родные россияне, никуда не улетайте, никуда не уезжайте, поскольку прибудем мы с вами на Альфа Козерога - и там начнутся взрывы и всевозможные нестроения. "С Колымы не убежишь!" - как шутит одна из героинь романа, или "А я с собой свой расейский бардак в походном уношу мешке"... Нет, господа хорошие, этот надрывный, истеричный вопль не убеждает. Хочется даже как-то по-рапповски, по-пролеткультовски прикрикнуть: "Быков написал сумбурную книжку растерянного интеллигента".

Эсхатология его так же неубедительна, как и сексология: "Отелло задушил Дездемону не потому, что ревновал, а потому, что хотел задушить, вся полнота его страсти могла реализоваться только так и никак иначе, сильное физическое притяжение непременно вытаскивает из нас такое, в основе совершенно звериное, от чего в конце концов вся любовь сводится либо к диким, с рычанием, ссорам и дракам, либо к столь же диким соитиям и укусам".

Ну что это за "Империя страсти", в самом-то деле: "Она меня за муки полюбила, а я ее за это покусал"? Какой-то, надобно признать, оригинальный опыт любви... с рычанием. Впрочем, это общее свойство современных российских интеллектуалов - комические рассуждения о сексе. Вычитал же я у питерского философа Александра Секацкого такое определение настоящего мужчины: "гремучая смесь острого ума и хорошей эрекции". То есть этот бык-производитель не только мыслит, он еще и гремит!

Но это - побоку. На самом-то деле сексуальное или, скорее, любовное приоткрывает тайну "Эвакуатора", помогает понять, что роман про террор, захлестнувший Россию, от которого не скрыться даже на другой планете (следом прилетит), вовсе не про то написан. А про что?

А про что?

"В конце концов, только так она и могла быть счастлива. Нелюбимый ребенок с коллекцией незаживших душевных язв, она резонировала только с катастрофой - и надо было случиться, чтобы разгар катастрофы совпал с первой и последней любовью, с месяцем бурного счастья, на фоне пышного увядания и вулканического жара! Голос совести подсказывал, что как раз теперь-то и надо всю себя отдавать семье, оберегать ребенка, утешать мужа, в одночасье лишившегося работы и совершенно потерявшегося... - но только истинные святые способны заботиться о ближних бездны мрачной на краю: люди с трещинкой, с резонатором, - спешат догулять закатные денечки, потому что втайне ждали этого часа всю жизнь, и тратить его на каких-то ближних преступно. На ближних мы достаточно пахали во времена относительного благополучия, когда подыхали со скуки, невыносимо томясь смутной внутренней тревогой; теперь стало ясно, чего мы тогда боялись, и уж теперь увольте - дайте нам вволю погулять на руинах, это наша естественная среда".

Перед читателем встает, конечно, уж очень мрачный образ главной героини романа, Катьки, нарисованный уж очень любящей рукой. "Позвольте, - готов спросить потрясенный читатель, поправив пенсне, - это что же получается? Поскольку у этой прекрасной, смелой, доброй, любвеобильной Катьки было тяжелое детство, поскольку ее тупые одноклассницы в школе обижали, то теперь весь мир должен взорваться, чтобы Катька почувствовала себя счастливой?"

Но, кажется, дело обстоит именно так. "Эвакуатор" не роман-предупреждение, не роман-катастрофа, а роман-мольба-о-катастрофе. Дескать, как бы хорошо всю семейную тоску, все запутанные отношения, профессиональные, социальные, личные разрешить одним таким вулканическим махом, мощным землетрясением. Как там у Федора Ивановича Тютчева?

"...грустно тлится жизнь моя / И с каждым днем уходит дымом; / Так постепенно гасну я / В однообразье нестерпимом.../ О, небо, если бы хоть раз / Сей пламень развился по воле, / И, не томясь, не мучась доле, / Я просиял бы и погас!" Взорвать профессиональную и семейную рутину социальным катаклизмом хотели многие, но никто из хотящих этого не изображал дело так, что ему, мол, от этого взрыва - страшно.

Помните удивительную новеллу Генриха Клейста "Землетрясение в Чили"? Двое любящих оказываются счастливы только в обстановке землетрясения, всеобщей гибели всерьез, а гибнут эти двое как раз тогда, когда жизнь налаживается. Ведь так именно и происходит в романе у Быкова: "эвакуатор", "инопланетянин" Игорь и "инфернальница" Катька счастливы в обстановке взрывов и распада всех общественных связей - распад их счастья происходит тогда, когда жизнь более-менее налаживается.

Нечестно

Можно и так сказать: Быков боится революции, бунта, взрывов, как иная девственница боится соития. То есть, конечно, боится боли, грубости, неизбежного разочарования после всего... но в этой боязни такое желание неизведанного еще наслаждения. В конце концов Дмитрий Быков вырос в ожидании катастрофы, катастрофа вроде как и состоялась, но все ж таки какая-то не такая.

"Матушка, матушка, что во поле пыльно?" - "А это, родная, тебя ... иметь ... едут, сейчас в горницу войдут. Что такое? Опять мимо проехали... Вот незадача..." Выходит, Быков лукавил, когда писал в одном из лучших своих стихов: "Ты сделал меня летописцем распада, / В такую эпоху меня запустив. / Пустынных осенних садов анфилада / Мне нравится больше других перспектив. // Мне нравится все, что идет не к расцвету, / А к гибели; все, что накроет волна. / И мне - второсортному, в общем, поэту - / Ты создал условия эти сполна..."?

Да нет, поэт Дмитрий Быков - первостатейный, поэтому он не лукавит и в другой строфе этого же стихотворения: "Потом это все опадает лавиной, / Являются беженцы, гунны, войска, / И вой человечий, и рев буйволиный, - / Но эта эстетика мне не близка..." Конечно, не близка. Потому и описание катастрофы в "Эвакуаторе" - что в России, что на Альфа Козероге - скороговорочно и неубедительно, а вот сам распад, предкатастрофа и посткатастрофа выполнены с изумительной поэтической точностью.

"Его дом стоял в зеленом когда-то, а теперь начисто выгоревшем районе, около разбомбленного парка с изуродованными и расщепленными старыми деревьями, похожими на тополя. Была весна, из красноватой почвы изо всех сил перла новая трава, от старых стволов стремительно отрастали побеги - гибкие, вьющиеся, ползучие...

Парк стремительно заплетало вьюном, курчавыми, горизонтальными плетьми - вторым поколением местных деревьев. Пруд тоже зарос, и уткам, вернувшимся на него после зимовки, трудно было плавать среди сплошной речной травы... Во дворе, заваленном рухлядью и обломками, на асфальте еще видны были "классики" - точная копия земных".

Описание настолько хорошо, что из квазиреалистического становится символическим. Читатель, добравшийся до этого места, вдруг начинает догадываться, что речь идет не о том, как инопланетянин спас земную девушку из земного ада, приволок на свою счастливую планету, а там тоже - полный абзац; и даже не о тайной мечте про катаклизм (всеочищение, мощную такую клизму, которая унесет всю рутинную грязь в тартарары) - нет, здесь какая-то иная история.

Потому-то так органично выглядит последняя глава, в которой изумленный читатель узнает: все это героям, выясняющим отношения, примстилось, приигралось, примечталось. Никуда они не улетали, никакой Игорь не эвакуатор, инопланетянин, просто - выдумщик. Казалось бы, это обстоятельство должно разозлить читателя: "Извините! Что же я такое читал? Этот самый Игорь вместе с автором столько времени потратил, чтобы доказать мне и Катьке, что он - инопланетянин... И вдруг - ррраз, обратно на исходные позиции? Это - нечестно!"

А вот поди ж ты!

А вот поди ж ты! Здесь-то и скрыт настоящий ключ к настоящей романной истории. Собственно, этот "ключ" очерчивается уже на Альфа Козерога, когда Игорь тихонько пересказывает Катьке впечатления своего счастливого "альфакозерожьего" детства:

"Знаешь, что я больше всего любил? Вот когда с репетиции идешь ... осень, часов шесть... Светло еще. Допустим, сентябрь. И так таинственно... Таинственно, уже когда выходишь из пустой школы. Я очень любил оставаться после уроков. Такое все необязательное. У нас вообще был культ необязательного, я не скажу, что у всех, но как-то это входило в идеологию планеты. Делать без принуждения, помимо необходимости. Избытки, излишества, внеурочности... Мне нравилась пустая школа, в которой кончались занятия, нравилось репетировать в актовом зале, идти пустыми коридорами, потом медленно, никуда не спеша, с портфелем идти домой. Мне казалось, что все люди со мной в заговоре. Я шел мимо поликлиники, мимо рыбного магазина... навстречу все попадались тихие, таинственные прохожие, которые на меня смотрели с легким изумлением и скрытым одобрением: как это я, так явно принадлежащий к тайному обществу, не боюсь ходить тут в открытую? Но вы ведь тоже не боитесь, отвечал я им мысленно. Мы - да, но нас никто не видит, кроме тебя, а тебя всем видно. А кроме театрального, у нас еще был литературный кружок. Мы даже делали свою радиопередачу. Клуб умных детей. И по нему тоже было видно, что и такой клуб, и такие дети могут быть только в гибнущей стране. Столько приличных людей она просто не выдержит".

Прошу прощения за длинную цитату, но она - наиважнейшая в тексте. Понятно, что речь идет не об "альфа-козерожьем" детстве, а о поздне-советском - таком ... припозднившемся шестидесятническом детстве. Собственно, о том же ощущении Быков написал в одном своем замечательном стихотворении, "Сумерки империи": "Ненавидя подниматься затемно, / В душный класс по холоду скользя, / То любил я, что необязательно, / А не то, что можно и нельзя...// Я любил тогда театры-студии / С их пристрастьем к шпагам и плащам, / С ощущеньем подступа, прелюдии / К будущим неслыханным вещам; / Все тогда гляделось предварением, / Сдваивалось, пряталось, вилось, / Предосенним умиротворением / Старческим пронизано насквозь".

Разумеется, эта ностальгия ошарашивает почти так же, как рассказ о том, что Катька (из-за своего несчастного детства) могла быть счастлива только в обстановке всепланетного, ну, в крайнем случае, общегородского бенца. Здесь заход немного с другой стороны: получается, если у Игоря было счастливое детство, так и у всех обитателей этого ныне исчезнувшего мира было счастье и довольство. Какой-то странный солипсизм, какая-то удивительная борьба за свободу и право быть вечным несовершеннолетним.

Между тем здесь-то и обозначается тот самый "ключ", о котором я уже упоминал. Да, да, именно так - встречаются две планеты, два мира, если угодно, два мира - два детства: мир несчастного провинциального детства Катьки и мир счастливого московского интеллигентного отрочества, юности Игоря. То, что речь идет об адюльтере, - несущественно. Существенно то, что два этих человека вырастили свои миры, особенные, в которых им было хорошо.

Ну вот и встретились. Результат этой встречи был всеобщий взрыв, всеобщая катастрофа. Оказывается, что миры, с тщанием выращенные одним и другим человеком, не притираются друг к другу: их встреча - катастрофа, взрыв, сравнимый с планетарной катастрофой. В мир одного нельзя, невозможно впустить другого (или другую), чтобы не разрушить, не взорвать его к распротакой матери.

Перед читателем та же метафора взаимоотношений двух любящих (с рычанием и драками) людей, которую Быков в стихах изложил таким вот образом: "Сыплем снегом, ревем циклоном, дудим в дуду / От Чучмекистана до Индостана, / Тратим, тратим, все не потратим то, что в прошлом году / Было жизнью и вот чем стало. / И когда на невинных вас из промозглой тьмы / Прелью, гнилью, могилой веет, - / Не валите на осень: все это мы, мы, мы, / Больше так никто не умеет".

Хичкок и Лев Толстой

Дмитрий Быков снабдил свой роман эпиграфом из "Ребекки" Дафны Дюморье, а мне-то вспомнилось другое произведение англичанки, тоже экранизированное Хичкоком,- "Птицы". "Птицы" эти самые тоже ведь написаны и сняты немного не про то или даже совсем не про то, про что сняты. Это не про нашествие птиц на мирный городок Бодего Бей: это про то, что создание семьи вовсе не идиллично, оно - катастрофично и может сравниться разве что с ... нашествием птиц.

Так ведь и Быков не про террорную волну пишет, а про то, что, когда встречаются, сталкиваются два человека со слишком сложными замкнутыми мирами, - результат может быть и будет вот тот самый. Быкова вовсе не волновала социальная или там политическая мысль; его волновала мысль - бытовая, человеческая, если угодно - семейная.

В этом последнем случае куда уж денешься от Льва Толстого? Быков никуда и не девается: его Катька - героиня навыворот всех знаменитых романов Толстого. Катюша Маслова, которая никого не убила; Наташа Ростова, которая не уехала из горящей Москвы, а наоборот - вернулась в горящий город; и, разумеется, Анна Каренина со своим адюльтером, нелюбимым, скучным мужем и интересным любовником, только опять же эта Анна Каренина под поезд не прыгнула, она с него просто сошла.

Толстовская матрица, встроенная в русскую литературу, парадоксальнейшим образом действует в "Эвакуаторе". Да - мечта о катастрофе, да - пламень развился по воле, и я просиял бы и погас; но ведь если внимательно прочесть "Войну и мир", то с удивлением увидишь, что таковое (клейстовское, романтическое) ощущение было и у Льва Толстого. Все запутанные неразрешимые проблемы "мира" распутывались, решались у него "войной". Социальный катаклизм помогал в решении человеческих личных отношений.

У Быкова желание то же, но с воплощением этого желания дело обстоит хуже. Ни хрена не распутывается с его "войной", с его "горящей Москвой" и толпами беженцев, но только запутывается еще больше. У него получается такая "Анти-война и анти-мир" с соответствующими анти-толстовскими анти-героями.

Метафоры

В сущности, Дмитрий Быков выдувает огромный роман из нескольких метафор. Одна из них о всесилии времени: все эти взрывы в Москве и в России, а потом на другой планете Альфа Козерога - лента изменяющегося времени, которую запустили с огромной скоростью. Все изменения, гибели, исчезновения старого, устоявшегося были Быковым просто ускорены.

Получилась романная вариация на тему "Сладкоголосой птицы юности" Теннесси Уильямса. Помните финальный монолог главного героя, сутенера и сифилитика (но таковым его сделала тяжелая капиталистическая действительность)? Парня сейчас уведут убивать, а он обращается к убийцам, дескать, убить-то вы меня убьете, но я хочу, чтобы каждый из вас почувствовал врага, которого он носит в самом себе: время.

Вот этого врага Быков чувствует в себе куда как хорошо: все эти бегущие к космодромам толпы на взрывающейся планете бывшего счастья, где Игорю было так хорошо, такой драмкружок был, такое ЛИТО, такие друзья - словом, такое счастливое детство - все это фабулизированный вопль из замечательной "Баллады об Индире Ганди", мол, как же мне с друзьями тогда было счастливо в наши 14 лет! "Что нам Брежнев и что Индира!" Какая у нас была планета счастья - и вдруг все не на раз-два рухнуло, а сгнило,- может, лучше было бы, чтобы рухнуло на раз-два?

Это - удивительная основа любого консерватизма, в том числе и советского - чувство. В далекие уже теперь годы "перестройки" в журнале "Век ХХ и мир" была напечатана очень хорошая статья Дениса Драгунского, обращенная к советским консерваторам под названием "А что вы, собственно, собираетесь консервировать?" Но ведь подобным же образом можно обратиться к любому консерватору. Он собирается "консервировать", "хранить" ощущение, то, что он помнит, было когда-то, и было хорошо. Потому и вспоминаются при чтении "Эвакуатора" всякие писатели южных штатов США вроде Теннесси Уильямса или Фланнери О' Коннор, что их тоже порою хотелось спросить: а что вы собираетесь консервировать? Плантаторское хозяйство? Рабство? Вроде и нет, вроде и нехорошо это ... "консервировать"... А вот что-то такое сохранить бы, что ушло, взорвалось...

При том, что Дмитрий Быков превосходно понимает, что чувственная сторона консерватизма - обманна, лукава; что самое страшное для консерватора - обнаружить на своей "планете", в своем счастливом прошлом - чужака, другого, для которого это ведь тоже - его планета, его прошлое. Одна из лучших сцен в романе - встреча Катькой и Игорем на Альфа Козероге детской мучительницы Катьки, хамки и жлобихи Колпашевой, которую тоже "эвакуировали" с взрывающейся Земли на взорванную Альфа Козерога:

"Добро пожаловать в рай! Тебя там встретит Колпашова. И кто, собственно, нам внушил, будто нам известны критерии отбора? Допустим, нам нечеловечески повезло и мы угодны Господу. Мы расставляем чемоданы земных впечатлений, раскладываем пачки любимых воспоминаний (отчего-то мне кажется, что этот призрачный багаж сразу же начинает просвечивать, истаивать, разлагаться под пальцами, стоит нам попасть туда, где и без того Есть Все), - и тут навстречу нам выходит некто смутно знакомый, некто, кого мы узнаем сразу даже после мучительных пертурбаций светлого часа: наш главный мучитель, который у каждого свой, исчадие ада, наш страшный антидвойник, антипод, знающий про нас все-все-все, потому что мы из вещества, а он из антивещества; так что же его тоже взяли? Ну конечно!"

Вот это пострашнее взрывов и катаклизмов - напоминание о том, что другие тоже существуют. У тебя, мол, Игорь было очень хорошее и счастливое детство, а у Катьки в это же время был ад, а не детство ... на той же планете, в том же прошлом.

Быков любит метафоры, из которых можно "выдуть" романы. "Инопланетянин" Игорь, "эвакуатор", спасатель человеков из земного ада - это ведь тоже метафора. Каждый человек со сколько-нибудь развитым внутренним миром - инопланетянин. Его мир, его планета не то чтобы совсем не стыкуются с окружающим миром, но так как-то не слишком стыкуются.

Игорь - инопланетянин в том смысле, в каком Леопольд Блум у Джойса - Одиссей, а Стивен Дедал - Телемах. Метафорический инопланетянин. Вообще-то для этой метафоры есть медицинский термин: аутизм. Недаром двух наиважнейших, пусть и побочных, но символических героев своего романа Быков делает аутистами. Один - земной мальчик, который занят одним и тем же: каждый вечер в уже начинающей взрываться столице он знай себе танцует в своей комнате; другой, но другой - это вообще особь статья.

Особь статья

Это - "эвакуатор" Лынгун из игры Игоря, из его дачного рассказа Катьке: а вот как все будет, когда мы улетим на другую планету. Гениальный эвакуатор, который в земных условиях "работает" под маской, в роли мальчика-дебила... То есть не то чтобы совсем под маской - он и в самом деле в земных условиях оказывается дебилом: гениальный физик, психолог, изобретатель, он не способен к языкам, да и вообще - некоммуникабелен.

Словом, его выкидывают из автобуса пассажиры, которых он мог бы спасти. Здесь абсолютная, стопроцентная возгонка "инопланетности". Метафора просчитывается и прочитывется просто. Мы, поэты, аутисты, "инопланетяне", могли бы вас спасти, но вы же нас не слушаете? Мы же для вас - дебилы, что-то такое лопочущие, лепечущие совершенно для вас непонятное. До вас не дойдет, что этот лепет и есть инструкция к спасению.

Уже одна выстроенность, выверенность этой метафоры свидетельствует о том, что сам-то Быков отлично сопрягается с окружающим его миром. Он очень хорошо может объяснить, что он, собственно, хочет сказать. Просто в романах он очень спешит. В стихах четкости помогают правила стихосложения, которые Быков соблюдает с неукоснительной точностью; роман же воспринимается им как лирическая отдушина - вали что хочешь.

Парадоксальное, кстати говоря, явление. Точный и четкий поэт, стремящийся к ясности формулировок до такой степени, что некоторые стихи еще немного и превратятся в басни, в прозе - лиричен и разболтан, метафоричен и нервен. В романе есть еще одна метафора. Вот уж не знаю, сознательно ее придумал Быков или она получилась сама собой?

Сосед по даче Игоря, дядя Коля, построил такой прибор в сортире: дерьмо уничтожается электрическим разрядом; но что-то он там не рассчитал и всякий раз как дядя Коля отправляется справлять свои естественные надобности, во всем поселке гаснет свет. Вот что-то подобное происходит с "Эвакуатором" и в "Эвакуаторе": Дмитрий Быков захотел собрать все свои страхи и комплексы, все журналистские квикли-пикли, вывалить все это на читателя и пропустить ток романного фабульного напряжения.

В результате погас свет. Пробки полетели. Выяснилось, что весь роман написан о том, как "встретились два одиночества, развели у дороги костер", после чего - сгорела Москва... Метафора-то у романа всего одна, всего одна несущая конструкция: повторюсь, поехали на дачу, стали выяснять запутанные личные отношения, с чем бы сравнить это "выяснение отношений"? С межпланетным путешествием! С полетом на другую планету и возвращением на Землю!

www.russ.ru

3. «Литературный консерватор». Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

3. «Литературный консерватор»

Гюго, как и подобает настоящему поэту, был первоклассный критик…

Поль Валери

Любовь не задалась; он искал утешения в работе. Абель решил, что трем братьям Гюго надо наконец издавать свой журнал. Шатобриан, их учитель, назвал свой журнал «Консерватор», а их журнал будет называться «Литературный консерватор». Он выходил с декабря 1819 по март 1821 года и в основном составлялся Виктором. Абель написал несколько статей; обидчивый Эжен держался в стороне и содействовал немногим — дал несколько стихотворений. Бискара писал Виктору из Нанта, заклиная его заставить брата работать: «А иначе он погибший человек…» Только благодаря кипучей энергии младшего брата журнал получал пищу; под одиннадцатью псевдонимами Виктор Гюго напечатал там за шестнадцать месяцев сто двенадцать статей и двадцать два стихотворения.

Просматривая номера «Литературного консерватора», невольно удивляешься уму и образованности этого мальчика. В критике литературной, критике театральной, в иностранной литературе он проявляет глубокую осведомленность; он, несомненно, обладал подлинной культурой и особенно хорошо знал римскую и греческую античность. Его философские воззрения благородны. О Вольтере, которым он тогда восхищался, он говорил с упреком: «Это прекрасный гений, написавший историю отдельных людей для того, чтобы обратить свой сарказм на все человечество… А ведь это все-таки несправедливо — находить в анналах мировой истории только ужасы и преступления…»[24] Однако в оценке прошлого Гюго и сам проявлял саркастический цинизм, порожденный картинами того времени: «Римский сенат заявляет, что он не будет давать выкуп за пленных. Что это доказывает? То, что у сената не было денег. Сенат вышел навстречу Варрону, бежавшему с поля битвы, и благодарил его за то, что он не утратил надежды на Республику. Что это доказывает? То, что группа, заставившая назначить Варрона полководцем, была еще достаточно сильна для того, чтобы не допустить его кары…» Сама мысль, четкость стиля, обширные познания — все возвещало в этом юноше крупного писателя. В политике он оставался монархистом:

Ты говоришь: чудак ужасный он

Нравоученья, спесь, ворчливый тон…

О нет! В шестнадцать лет я ученик,

Я скромно познаю премудрость книг:

Я Монтескье читал, мне люб Вольтер,

А «Хартия» — в ней строгости пример…

Я консерватор?.. Нет, противник бурь…[25]

В литературе братья Гюго придерживались робкого эклектизма: «Мы не могли понять, какая разница между жанром классическим и жанром романтическим. Для нас пьесы Шекспира и Шиллера отличались от пьес Корнеля и Расина тем, что в них больше недостатков…» Однако Виктор Гюго имел смелость сказать, что если надо учиться у Делиля, то это учитель опасный. Гюго уже видел худосочие академического эротизма в поэзии. «Для художника любовь — неиссякаемый источник ярких образов и новых мыслей; совсем не то получается при изображении сладострастья — там все материально, и, когда вы исчерпаете такие эпитеты, как „алебастровый“, „бело-розовый“, „лилейный“, — вам уж больше и нечего сказать…» Он требует, чтоб у поэта был «ясный ум, чистое сердце, благородная и возвышенная душа». У него верное критическое чутье: «Когда же в наш век литература будет на уровне его общественных движений и появятся поэты, столь же великие, как события, коими он отмечен?..» Юный поэт считал, что пошлость в такую эпоху непростительна, «потому что уже нет Бонапарта, некому привлекать к себе даровитых людей и делать из них генералов».

В литературе Виктор Гюго восхищался только теми, кто действительно этого был достоин: «Корнелем, у которого он находил смелую фантазию, особенно в комедиях; Шенье, которого только что открыл Латуш и над гробом которого свирепствовали в своей критике поборники классицизма; Вальтером Скоттом, влияние которого на литературу он предвидел; Ламартином, чьи „Поэтические думы“ изданы были в 1820 году: „Вот наконец настоящие поэмы настоящего поэта, стихи, исполненные настоящей поэзии…“ Простота Ламартина поражала Гюго: „Эти стихи поначалу меня удивили, а затем очаровали. В самом деле, они свободны от нашей светской изысканности и нашего заученного изящества…“ В сравнительной оценке Шенье и Ламартина у Гюго есть замечательная фраза: „Словом, если я хорошо уловил различия меж ними, весьма, впрочем, незначительные, то первый является романтиком среди классицистов, а второй — классицист среди романтиков“».

В 1820 году Виктор Гюго носил в кармане записную книжку, в которую заносил свои мысли: «По жизни так же трудно шагать, как по грязи. Шатобриан переводит Тацита точно так же, как Тацит переводил бы его. Министры говорят все, что вам угодно, лишь бы делать то, что им угодно…» Юноше, который набрасывал такие заметки, было восемнадцать лет. В его записной книжке были и такие строки: «Де Виньи говорит, что, когда Суме воодушевляется, его душа прохлаждается у окошечка…» Суме и его тулузские друзья — вулканический Александр Гиро, граф Жюль де Рессегье — играли первостепенную роль в «Литературном консерваторе». «Суме, поэт каждой черточкой своего облика, пленял своими длинными черными ресницами, ангельским выражением лица, взбитым коком, которому он тоже умел придать что-то вдохновенное. Он был способен на большую самоотверженность, лишь бы его немедленно подвергли испытанию. Но с ним, — говорила Виржини Ансело, — ничего не следовало откладывать до завтра». Гиро «своей живостью напоминал белку и всегда как будто вертелся в колесе…». Виктор Гюго мог считать себя их собратом, ведь его поэтическое мастерство получило признание на конкурсе Литературной академии в Тулузе. Другим ценным сотрудником журнала были братья Дешан, отец которых принимал всю эту молодежь в своих прекрасных апартаментах: Антони — немного странный, Эмиль — нежно любящий сын, верный муж некрасивой жены, «очаровательный, чересчур очаровательный человек». «Этот поэт — светило? Нет, — свечка», — говорил он о Жюле Рессегье. Остроту обратили против него самого.

В 1820 году Эмиль Дешан познакомил Виктора Гюго со своим другом детства Альфредом де Виньи, красавцем лейтенантом королевской гвардии и поэтом, который, однако, еще не печатался. Вначале отношения были церемонными, новые знакомые называли друг друга; господин де Виньи, господин Гюго. Виньи состоял в гарнизоне Курбвуа, Гюго пригласил его к себе домой: «Вы, надеюсь, заглянете к нам. Поскучаете с нами, зато доставите нам удовольствие». Что это — показное смирение? Конечно, но юноше было и немного страшно принять в своем доме человека старше его на пять лет, блестящего гвардейского офицера, гордого своей родовитостью. Напрасные страхи — Виньи, которому уже начали надоедать золотые эполеты и длинная сабля, стал другом не только Виктора Гюго, но и Абеля, и «неустрашимого Гарольда», как он называл Эжена. «Вы же видите, что я ужасно соскучился в всех трех братьях, — писал он им. — Приезжайте, у нас будут долгие беседы, за которыми время летит незаметно».

Опять-таки через Дешана Гюго познакомился с Софи Гэ и с ее прелестной дочерью Дельфиной, которая еще подростком писала стихи, казавшиеся, благодаря ее красоте, восхитительными; через Виньи он познакомился с лучшими его друзьями — Гаспаром де Понс и Тейлором, офицерами того же полка. Понс был поэтом, а Тейлор — просто любителем литературы. Но, разумеется, больше всего Гюго хотелось встретиться с Шатобрианом. «Гений христианства», «очаровавший его своей музыкальностью и красочностью», открыл ему некий поэтический католицизм, «хорошо сочетавшийся с архитектурой старинных соборов и величественными библейскими образами…». Гюго быстро перешел от вольтерьянствующего роялизма своей матери к христианскому роялизму Шатобриана, надеясь, что это немного сблизит его с семейством Фуше, где все были набожными католиками. Когда убили герцога Беррийского, Виктор Гюго написал на его смерть оду, которая произвела большое впечатление; одна строфа ее исторгла слезы у престарелого Людовика XVIII.

Спеши, седой монарх, недолог счет мгновеньям:

Бурбонов юный сын отходит в мир иной.

Он для тебя был всем — надеждой, утешеньем,

И ты глаза ему закрой[26].

Обращение к родным умершего — банальная риторика, но в те времена у монархии не было ничего лучшего, и выраженное в стихотворении чувство растрогало короля; он приказал вручить юному поэту награду в пятьсот франков. Депутат парламента, монархист Ажье, поместил в «Драпоблан» статью об этой «Оде» и привел отзыв Шатобриана о Гюго: «Возвышенное дитя». Действительно ли Шатобриан произнес эти слова? Доказательств не имеется. Сам виконт Шатобриан морщился, когда ему об этом напоминали. Однажды вечером, в 1841 году, в салоне госпожи Рекамье, граф Сальванди, которому в скором времени предстояло произнести речь о принятии Гюго в Академию, сказал Шатобриану: «Я ограничусь парафразами вашего прекрасного отзыва: „Возвышенное дитя“». — «Но я никогда не говорил этой глупости!» нетерпеливо воскликнул Шатобриан.

Как бы то ни было, Ажье повел Виктора Гюго в дом № 27 по улице Сен-Доминик, и прием состоялся — такой, каким он только и мог быть: остроносая госпожа Шатобриан сидела на диванчике, не шелохнувшись и не открывая рта; Шатобриан, в черном сюртуке, хилый, худенький, сгорбленный, стоял прислонившись к камину и старался выпрямиться во весь рост. Постаревший Рене не жалел похвал, «однако жив его позе, и в интонациях голоса, и в манере раздавать чины писателям было нечто властное и столь величественное, что Виктор Гюго почувствовал себя скорее униженным, чем охваченным восторгом. Он смущенно бормотал в ответ что-то невнятное, и ему очень хотелось поскорее уйти…». По настоянию матери он приходил к Шатобриану еще несколько раз, но и эти посещения не порадовали его, за исключением одного забавного визита, когда он был допущен поздним утром в час пробуждения виконта и удостоен любопытного зрелища — к удивлению своего ученика, Шатобриан при нем принимал душ, а затем слуга растирал его нагое тело. У старого Волшебника была манера делать грозные паузы, отчего беседа затихала, и с ледяной учтивостью показывать, что ему скучно… «Он внушал больше почтения, чем симпатии; люди чувствовали, что перед ними гений, а не просто человек…»

Литература нередко бывает для писателя способом передать своим любимым то, чего он не может им сказать. Гюго каждый месяц посылал господину Фуше очередной выпуск «Литературного консерватора», в котором помещал хронику о мелких административных деяниях его министерства, как будто они были важными мероприятиями, — он надеялся, что журнал попадет на глаза Адели. Там он напечатал элегию «Молодой изгнанник», в которой ученик Петрарки, Раймондо д’Асколи, изгнанный своим отцом за любовь к юной девушке, говорит, что он покончит с собой:

Я смею вам писать. Увы, как это мало!

Что передаст вам гладь бумажного листа?

Ведь ваша нежность так чиста,

Что в час свидания нас робость обуяла

И слова не смогли произнести уста…[27]

Этих стихов не постыдился бы и Лафонтен. Прочитала ли их Адель? Гюго попытался также выразить свою любовь и в прозе — написал неистовый роман «Ган Исландец», в котором изобразил себя под именем Орденера и Адель в образе Этель.

«Душа моя была полна любви, скорби и юношеских чувств; я не осмеливался доверить ее тайны ни одному живому созданию и выбрал немого наперсника бумагу…»

Незаконченный «Ган Исландец» не мог быть напечатан в «Литературном консерваторе», ибо журнал скончался в марте 1821 года, или, точнее, слился с «Летописью литературы и искусства». Слияние является для журналов наиболее почетной формой самоубийства. Для «возвышенного дитяти» «Литературный консерватор» был полезным опытом. «Годы журналистики (1819–1820), — писал Сент-Бев, — были в его жизни решающим периодом: любовь, политика, независимость, рыцарские чувства, религия, бедность, слава, приобретение знаний, борьба против судьбы во всю силу железной воли — все оказывало свое воздействие, все задатки проявились сразу, разрослись и достигли той высоты, которая свойственна гению. Все запылало, перемешалось, сплавилось в глубине души на вулканическом огне страстей, под знойным солнцем самой жадной до жизни молодости, — и вот получился таинственный сплав, кипящая лава под крепкой, прочной броней гранита…» Было в этом юноше что-то другое, большее, чем дарование крупного журналиста, но и этим драгоценным даром он обладал и на всю жизнь сохранил искусство придавать повседневному, будничному накал драматичности.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

biography.wikireading.ru

Интервью: «Почему консерватизм» - «Российский консерватор»

— Юрий Евгеньевич, вы стояли у истоков российского консерватизма в том виде, как он был принят в качестве официальной идеологии партией «Единая Россия». Скажите, без лишних политологических и философских предисловий, что предполагается «консервировать», то есть «сохранять»?

— Это, на самом деле, важный прикладной вопрос, на котором часто спекулируют наши оппоненты. Сохранять предполагается, естественно, не какие-то черты технической и социальной отсталости, не патернализм и страх перед начальством, не чиновничий произвол, не коррупционные отношения и не принцип «я — начальник, ты дурак». Современный российский консерватизм предполагает содержательные шаги по модернизации с опорой на базовые ценности общества.Ведь Россия уже прошла через бесчисленное число попыток реформ и многие из них, особенно большевистские означали, по известному выражению «слом станового хребта народа» и кризис семьи, брака, отношения к труду — коллективизация, отношения людей друг к другу — доносительство и неразборчивость в выборе средств для самосохранения под прессом власти.Никаких таких экспериментов мы больше не можем позволить проводить над страной и людьми. Поэтому сегодня при проведении модернизации, любых реформ надо задавать себе вопрос: укрепит ли данное действие базовые институты общества — семью, мораль и нравственность, трудовые мотивации, веру людей в государство, уважение к собственности, или нет. И если нет, то отказаться от каких-то действий. То есть речь идёт о постоянном тестировании любых мер на соответствие духовным ценностям народа.Был момент, когда отдельные представители самой партии боялись слова "консерватизм" с точки зрения, что это — консервация отсталости, отставания, консервирования того, что было, без движения вперед. Хотя это ни в малой степени не соответствовало российской консервативной традиции. По сути дела, если мы будем обращаться к почвенничеству — от Достоевского до Солженицина и Лихачёва, включая "веховское" движение начала ХХ века, Ивана Ильина, то никто из этих людей не отвергал социального и технического прогресса. В существующем с 2005 года Центре социально-консервативной политики мы с политиками "Единой России" провели очень большое количество дискуссий, сотни обсуждений, "круглых столов", многие из которых касались дискуссий внутри партии — социального, либерального, государственно-патриотического течения партии. Мы договорились и подписали между собой соглашение, это произошло до объявления идеологии партии, о том, что мы договариваемся о том, что нас объединяет в партии.

— А что это было конкретно — некие принципы?

— Если говорить об этом, то это была некая предтеча вот этого консерватизма, о котором я говорю сейчас. Мы говорили о том, что для нас принципиально важным является целостность страны, то есть единство страны. Для нас принципиально важным является непротиворечие экономического развития программам социального обеспечения граждан. Мы говорили тогда о культурной идентичности общества, что это является базовым принципом, к которому мы стремимся. Мы говорили о территориальном развитии, это был 2006 год, мы проводили конференцию в Петербурге. И выводы этой конференции легли в основу межклубной хартии территориально-устойчивого развития. Мы говорили о том, что мы выступаем за развитие территорий с учетом специфики этих территорий и, как бы, создание условий для того, чтобы преимущества территории были использованы в общей макроэкономической политике государства.Также мы говорим об опоре на творческие возможности человека в решении задач развития страны. Очень важно для консерватизма и для нас то, что мы рассматриваем не только материальную составляющую деятельности человека, но и духовную. Вот это единство духовного и материального составляющих, оно, как бы дает нам на порядок другие возможности. Когда мы рассматриваем человека, как существо материальное, в марксизме, например, или в атеистическом либерализме, условно говоря, то рассматриваются интересы человека, материально реализующего себя. А мы говорим о раскрытии духовного потенциала человека, которое реализуется через его материальную деятельность. Поэтому потенциал совершенно другой закладывается.

— На территории России проживают люди, скажем так, по Самюэлю Хантингтону, разных цивилизаций. Здесь и религиозная разная составляющая, здесь и ментальная разная составляющая. Как обеспечить единство и бесконфликтность общества, члены которого могут иметь разные базы для мировоззрения.

— Мы говорим, что Россия — это единая цивилизация и задача ее сохранения является для нас одной из базовых идеологических задач. Это основа нашей идеологии. Объективная реальность именно в том, что в России действительно живет очень много этносов — людей разных национальностей с разной культурой, людей разных конфессий, разных религиозных пристрастий. Но мы говорим, что в этом и есть суть России, в это есть ее особенность, у нее соборный принцип формирования. Вот это, восстановление соборности, а не коллективизма, когда один за всех, все за одного, и я не понимаю, что делаю, потому что всё за меня решил некий «коллектив».По сути дела, что такое соборность? Это союз независимых личностей — то, что, что лучше всего переводится на английский язык словом community. Со-борность, со-общность, при сохранении личной свободы каждого.То же и в региональном разрезе. Я не говорю, что Россия какая-то сверхособая страна, но это преимущество этой страны, что у нас действительно большая территория, на которой исторически так сложилось, что люди совершенно по-разному развивались, пришли к разным укладам, быту. Но при этом вот эта экспансия российской культуры, она происходила мирным путем, поэтому люди — вот мы сейчас приезжаем, я был в Мордовии, в Башкирии до этого — я приезжаю в свою страну, но я вижу, мы разные, но при этом — дополняем друг друга.

— А что консервативные походы могут дать обычному, не участвующему в политике человеку?

— Скорость развития и изменения, которые происходят, не соответствуют изменениям, которые происходят в людях. Нужно более глубоко работать и более серьезно заниматься вопросами и программами, связанными с человеком. Человек должен быть в центре внимания власти, и не только власти, а и политических партий, институтов гражданского общества. Это как бы пафосные слова, но это так оно и есть. Мы очень технократизировали нашу действительность. Технократизм становится правилом хорошего тона. Если ты добиваешься результатов, если ты человек дела, если на выходе, есть конкретный результат, реально материализованный, то только это приветствуется. И вот эта конкуренция технократических групп приводит к тому, что выпадает гуманитарная составляющая, выпадает человеческая составляющая.В значительной степени жизнь людей стала глубоко порочной и это никак нельзя назвать нормой. Понятно, что социальные стандарты нужны и важны, но только они не смогут изменить ситуацию. Они помогут в создании больших творческих возможностей для человека, но и само творчество должно быть. У нас есть шанс создать для себя благоприятные условия, поскольку у нас есть исторический, культурный, человеческий потенциал. Мы можем создать у нас реальные возможности для того, чтобы настоящее качество жизни было бы на другом уровне. Но, подчёркиваю, добиться этого без сверки каждого политического действия, каждой социально-экономической меры с выбранной идеологией развития страны — невозможно. Иначе будут постоянные колебания в пользу тех или иных узко-лоббистских решений, а не комплексного роста конкурентоспособности страны.

Юрий Шувалов, заместитель секретаря президиума Генерального совета партии «Единая Россия», заместитель руководителя аппарата Государственной Думы

rusconservator.livejournal.com

Гнет Трампа только на пользу: усиление консервативных журналов

В один момент в декабре 2015 года — гораздо позднее того, когда Трамп выразил свою неприязнь к бойцу смешанных единоборств Ронде Раузи («неприятный человек»), но до его нападок на газету New Hampshire Union Leader («мусорная куча») и ее издателя («Вонючка») — Рич Лоури решил, что настала пора это остановить. Или, по крайней мере, попытаться. Лоури — редактор National Review, самого яркого консервативного журнала страны, и по мнению Лоури и большинства его коллег, Трампу недоставало как личностных качеств, так и навыков, чтобы быть президентом. «У нас был голос, мы всегда им пользовались, и громче всего он звучал в оппозиции, — вспоминал Лоури, разговаривая со мною недавно. — И он — Трамп — был угрозой беспрецедентного масштаба».

Лоури обратился к консерваторам самого различного толка, надеясь нанести удар по Трампу со всех возможных позиций. Итоговый сборник, озаглавленный «Против Трампа», включал статьи от 22 авторов, среди которых было много редакторов других консервативных изданий — в том числе Уильям Кристол, на тот момент бывший редактором Weekly Standard; Джон Подгорец, редактор Commentary; Р. Р. Рено, редактор First Things; Ювал Левин, редактор National Affairs; и Бен Доменч, соучредитель консервативного вебсайта The Federalist. Номер вышел 21 января 2016 года, за 11 дней до съезда фракций в Айове, и спровоцировал достаточный шум, чтобы на него отреагировал сам Трамп. «National Review — издание, движущееся к краху и сбившееся с пути, — написал он в Твиттере. — Ее оборот рухнул, и влияние тоже. Жаль!».

В следующий понедельник ведущий вечернего шоу Стивен Колберт положил номер «Против Трампа» на свой стол. «На прошлой неделе консервативный журнал National Review издал целый номер против Трампа, — пояснил Колберт под смех аудитории. — Он полон статей против Трампа, написанных консерваторами со всего политического спектра — Биллом Кристолом, Майклом Медведем, Эриком Эриксоном, Довагером Каунтессом, парнем из Монополии».

Так совпало, что в первых рядах зрителей, присутствовавших на шоу Колберта той ночью, был и Доменч, наблюдавший за тем, как Колберт высмеивал Трампа за его выходки, а консерваторов — за их отчаяние. «Иногда я вспоминаю об этом, когда вижу очередную сцену, в которой Колберт забывает о шутках и зачитывает страстный монолог, — говорит Доменч. — Стивен, надо было сразу к нам прислушиваться!».

Само собой, Трамп остался на плаву и одержал крупную победу. Возможно впервые в истории современной консервативной политики National Review и его собраться оказались совершенно бессильны. Сегодня Овальный кабинет занимает человек, зовущий себя «по-настоящему консервативным», однако он не уделяет этим журналам особого внимания. Тем временем, за пределами Вашингтона, центр влияния среди правых сил сместился к изданиям вроде Fox News и Breitbart News, а также таким полемистам, как Энн Коултер — в ущерб National Review и его интеллигентным сородичам (недавно Fox отказался от услуг Лоури в качестве комментатора).

Для небольших политических журналов такое изгнание может показаться подобным смерти — даже в лучшие дни они часто задаются вопросом о том, волнует ли кого-то их мнение. В 2012 году греческий мультимиллионер Таки Теодоракопулос прокомментировал 10 годовщину American Conservative — критикующего интервенционистскую политику журнала, который он спонсировал на протяжении первых двух лет его существования — и заявил, что лучше бы он купил на эти деньги яхту. «По крайней мере, корабль привлекает внимание прекрасного пола, если он достаточно велик и вульгарен, тогда как все внимание, которое обеспечит вам политический ежедневник — интерес кучки зануд с перхотью на вороте».

Однако иногда этим бедствующим, убыточным, сварливым, малотиражным кучкам пикселей и бумаги удается повлиять на ход истории. «Это загадочный процесс, и будь вы Нейтом Сильвером, пытающимся объяснить его статистически, вы бы потерпели неудачу», — говорит Подгорец, редактор Commentary, чей оборот составляет 26,000 копий. Он отмечает, что в 1970-х у журнала Time было несколько миллионов подписчиков. «Однако ничто из опубликованного на тот момент Time не возымело сколько-то длительного влияния, тогда как публикация ‘Диктатур и двойных стандартов' Джин Киркпатрик в 1979 году в этом журнале имела огромные последствия для политической истории Америки. Как же это работает?»

На деле, безвестность может быть полезной. Когда Киркпатрик писала свое эссе, она была христианкой, поддерживающей демократов и при этом критикующей политику Джимми Картера на страницах консервативного иудейского ежемесячника — положение, настолько далекое от влиятельного, насколько это возможно. Однако периоды изоляции от власти — то время, когда политическая мысль по-настоящему расцветает, словно засеянные зимой полевые цветы. Статья Киркпатрик привлекла внимание Рональда Рейгана, в дальнейшем назначившего ее на должность посла США в ООН.

Независимо от их места в политическом спектре, хуже всего политические журналы работают тогда, когда целиком посвящают себя поддержке союзников по идеологическому лагерю (я и сам этим грешен: когда я работал в New Republic в октябре 2004, я горой стоял за Джона Керри). Для консервативных журналов таким временем были годы после 11 сентября 2001, когда патриотизм требовал поддержки Белого Дома. «Мы позволили себе превратиться в орган Республиканской партии и консервативного движения, — говорит американский консервативный блогер Род Дреер, работавший в National Review с 2002 по 2003. — Тогда я бы с этим не согласился, но на деле так оно и было».

Из-за этого многие консерваторы не решались критиковать изъяны Джорджа Буша, даже спустя многие годы после его президентства. «Что мы думали о сострадательном консерватизме? О программе ‘ни один ребенок не оставлен позади'? О войне в Ираке? На самом деле, многие консерваторы считали их ошибочными и недостаточно продуманными, — говорит Доменч, соучредитель Federalist. — И я считаю, что правые недостаточно сопротивлялись. Они не начали их обсуждать».

Теперь, когда Дональд Трамп сделал эти и многие другие обсуждения неизбежными, консервативные журналы снова приобрели необычайную актуальность. Пока Шон Хэннити и Breitbart News находятся у Трампа на побегушках, а многие либеральные публикации отказываются от самоанализа в пользу одичалой ругани против Трампа, правоцентристские журналы обсуждали и переосмысливали суть своей политической философии. Трампизм обрушил и расколол единство консервативного движения. Консервативные журналы же работают над возвращением в эту новую реальность разумного порядка, и пытаются понять, что делать дальше.

Стивен Ф. Хейс, редактор Weekly Standard со времен ухода Кристола в декабре 2016, мучается виной за то, что недооценил Трампа, поражения которого он ожидал и на которое рассчитывал. «Проиграв такой важный спор, чувствуешь себя пристыженным», — сказал он мне.

The Standard, располагающийся на расстоянии мили к северу от Белого Дома, делит тихий первый этаж с консервативным Washington Examiner. Они оба принадлежат MediaDC, входящей в империю миллиардера Фила Аншутца, купившего The Standard у Руперта Мердока в 2009 году.

47-летний Хейс — в день нашей встречи он носил джинсы и синюю флисовую кофту поверх рубашки — переехал в Вашингтон в 1993 году, сразу после того, как выпустился из университета ДеПау в штате Индиана. Слишком бедный, чтобы позволить себе жизнь где-то кроме палатки в лагере в Виргинии, он испортил свой единственный костюм, когда у него в кармане потекла ручка. На рабочие собеседования он ходил, держа пиджак в руках.

(Мир публицистики для журналов тесен, и здесь мне стоит сделать пару признаний. Я писал для Weekly Standard, а также заказывал и редактировал статьи у Джейкоба Хейлбруна, теперь работающего редактором в National Interest, и Майкла Брендана Догерти, ныне публикующегося в National Review. Я обсуждал возможное сотрудничество с Рейханом Саламом, главным редактором National Review, с которым я был знаком больше десяти лет. Три редактора, с которыми я разговаривал при написании этой статьи — Джулиус Крейн, Ювал Левин и Р. Р. Рено — писали для специального выпуска Washington Post в прошлом октябре.)

В начале 2001 года Хейс получил место в Weekly Standard, к которому давно стремился, и сосредоточился на вопросах национальной безопасности после 11 сентября — он привлек внимание, будучи особо ярым приверженцем мнения, что Саддам Хуссейн и Аль-Каида поддерживали более прочные связи, чем полагало большинство. В конце концов он опубликовал об этом книгу, которая получила скептические, но вежливые отзывы. Как и журнал, в котором он работает, Хейс придерживается выраженной интервенционистской позиции.

Трамп неоднократно бодался с Хейсом, называя его «плохим писателем» и «посмешищем»; Хейс говорил, что быть объектом нападок Трампа «нелегко», но больше никак не комментировал происходящее. «Я не хочу об этом ныть», — сказал он мне. Куда больше его беспокоит ощущение, что были подорваны нормы ведения спора. «Я всегда критиковал идеологические шоры и предвзятость крупных СМИ, — говорит он. — Однако теперь к этому добавился президент, который походя и нагло лжет как о важных вещах, так и о том, что не имеет никакого значения».

В ответ Хейс сосредоточился на репортажах — по его словам, не столько для того, чтобы победить в споре, сколько для того, чтобы сохранить чувство, что стороны разделяют одни предпосылки. «Мы решили, что важно было сосредоточиться на пересказе фактов, чтобы мы могли как следует обсудить, какую политику следует проводить нашей стране, отталкиваясь от общего восприятия этих фактов», — сказал он. Хейс надеется, что когда читатель либерального журнала The Nation или зритель MSNBC решит ознакомиться с «интеллектуально честной консервативной позицией», он обратится к Weekly Standard.

Большая часть стандартного номера Weekly Standard все еще посвящена аналитическим статьям и очеркам, поскольку их написание — профиль многих из самых заметных авторов издания, таких как Эндрю Фергусон или Кристофер Колуэлл. Однако репортажи занимают все более существенную часть содержимого журнала. В прошлом году туда устроились опытные репортеры Питер Дж. Боер и Тони Мециа — последний написал передовицы на самые разные темы, от иммиграции и работы таможни, до нарушений в телевизионной рекламе. Давние авторы журнала тоже провоцировали своими репортажами резонанс — например после того, как Мэтт Лабаш проследовал за группой протестующих за свободу слова в Беркли, в итоге избитых погромщиками-антифашистами и арестованными полицией, которая предпочла задержать их вместо того, чтобы защищать. Сдвиг в сторону репортажей стал особенно заметен на сайте журнала, где ежедневно выкладывается по полдюжины новых статей.

Спустя день после разговора с Хейсом, я встретил его предшественника, Билла Кристола, в баре отеля The Jefferson, Quill. Кристол, остающийся ярым противником Трампа, привлекает как крайнюю неприязнь, так и редкостное восхищение: неприязнь из-за его партийности и поддержки разнообразных интервенций — в особенности в Ираке; восхищение — из-за его самоуничижительного юмора и цивилизованного обращения с идеологическими противниками («Билл — крайне вежливый человек, сильно отличающийся от его неуживчивого публичного образа», — сказал мне бывший автор Weekly Standard и нынешний ведущий Fox News Такер Карлсон.

Я поделился с Кристолом своим впечатлением, что возвышение Трампа, оставившее Standard на обочине, сделало журнал более интересным. Возможно из уважения к своему преемнику Кристол увильнул от общей оценки сегодняшнего состояния журнала, однако он признал вероятность подобных перемен. «Теперь я чувствую, что непроизвольно сдерживался, — сказал он. — Когда у тебя есть друзья и союзники, ты стараешься не присматриваться к их недостаткам».

Пока мы разговаривали, две женщины с улицы обратили внимание на Кристола и зашли, чтобы его поприветствовать. Старшей из них оказалась Джулиан Гловер, одна из первых сотрудниц Weekly Standard, ставшая теперь известным политическим стратегом, и младшей была Шошана Вейсманн, недавно покинувшая Weekly Standard и теперь работающая в либертарианском аналитическом центре.

«Мы буквально только что обсуждали за что любим Билла Кристола», — сказала Гловер, присевшая рядом с Кристолом, чтобы поболтать.

Я попросил ее рассказать подробнее.

«Он — один из самых благородных, принципиальных, проницательных, смелых…»

«Я выслал чек почтой», — вмешался Кристол.

Пока Гловер и Кристол наверстывали упущенное, Вейсманн, чьи волосы рассекала широкая фиолетовая прядь, сказала мне, что работала в Weekly Standard год и сделалась большой поклонницей Кристола. «Я — либертарианка, так что у нас были свои расхождения во взглядах, но он сделался мне почти дедушкой, я очень его люблю, и он крайне мил, — сказала она, добавив: — Я буду обязана вам на века, если вы процитируете мои слова о том, что он мил».

Подобные моменты могут напомнить о том, как появляются эхо-камеры. Однако взгляды Вейсманн на Кристола указывают и на другое: хотя Weekly Standard отражал по большей части обычные агрессивные взгляды республиканцев, он давал платформу и другим мнениям — многие его авторы заняли противоположные позиции в отношении Трампа и ряда других вопросов. Лабаш, к примеру, никогда не скрывал несогласия с войной в Ираке. «Это журнал, а не культ, — говорит он. — Вы можете думать сами за себя».

Будучи в Вашингтоне, я также нанес визит Джоне Голдбергу, старшему редактору National Review и ярому критику Трампа, которого осудили многие другие консерваторы. Мы встретились в Американском институте предпринимательства, в котором он заседает. Я попросил его выбрать для нашего интервью интересную обстановку; он предложил раскурить сигары на крыше института.

Голберг сказал мне, что его работодатели не оказывали на него давления, чтобы он смягчил свою позицию в отношении Белого Дома — «ни единого слова» от руководства института или National Review — однако другие работодатели были не столь снисходительны. «Теперь я испытываю куда меньшее уважение к консервативному истеблишменту, — сказал он. — Когда об этом периоде будут писать историки, они укажут, что как СМИ, так и аналитические центры, зависящие от крупных доноров, были среди первых, кто сдался».

К этому пункту Голдберг возвращался неоднократно: по его мнению, слишком многие на его стороне политического дискурса внезапно продались Трампу. Особенно его раздражало то, что до прихода Трампа многие из этих же людей сопротивлялись разумным предложениям консерваторов-реформаторов вроде Ювала Левина и Рамеша Поннуру — ботаников от политики, пытавшихся побудить Республиканскую партию обратить больше внимания на средний класс. Если бы они прислушались, говорит Голдберг, «мы могли бы привлечь людей к здоровой разновидности консерватизма и помочь им, чтобы они не следовали за этим демагогом из чистого разочарования».

Голдберг, а также писатели Джей Нордлингер и Кевин Д. Уильямсон — вероятно, самые выдающиеся члены антитрамповского лагеря в National Review. Другие сотрудники, вроде Денниса Прагера или Виктора Дэвиса Хэнсона, последовательно занимают сторону Трампа, считая его единственной линией обороны против всемогущих левых. Большинство авторов журнала занимают позиции посередине. «У нас есть несколько авторов, которые не переносят Трампа — к ним отношусь и я, — говорит редактор National Review Online Чарльз С. В. Кук. — Это не значит, что он не может сделать ничего хорошего. Считай я так, я бы избавился от своих мозгов».

С точки зрения читателя, эти противоречия придали National Review жизни, какой ему давно не хватало. В сентябре, когда Дональд Трамп вызвал в стране резонанс, осудив футболистов, которые встали на колени во время национального гимна в знак протеста против расизма и полицейского насилия, главный редактор Дэвид Френч написал пост, в котором назвал слова Трампа «попыткой вульгарной демонстрации силы»; Джей Нордлингер назвал Трампа «поджигателем в американской политике»; Рич Лоури парировал постом под заголовком «Скажи вам Трамп не прыгать с чертового моста, вы бы сделали наоборот?»; а Джона Голберг отозвался, что независимо от правоты или ошибочности Трампа в данном вопросе, «Трамп усугубил проблему».

Лоури управлял журналом уже два десятилетия, заняв свое место в 1998 году, когда ему было всего 29 лет («Я остановлюсь на тебе», — сказал ему основатель National Review Уильям Ф. Бакли-младший в ходе короткого телефонного звонка. По словам Лоури, это привело его в ужас). Я встретился с Лоури в Нью-Йорке, где базируется National Review, за день до запланированного переезда журнала из Мюррей Холл в Мидтаун, а потому офис был забит коробками. Несколькими неделями ранее у Лоури родился сын, но он выглядел отдохнувшим, внимательным, гладко выбритым и подтянутым.

«Едва ли не величайшей иронией всего этого феномена является то, что Трамп воплощает карикатурную, зачастую преувеличенную версию того направления, в котором мы хотели двигать партию, — сказал Лоури. — Он придерживается существенно отличающихся взглядов на пошлины и торговлю, однако мы уже расширяли охват общепринятого консерватизма и выступали в пользу более популистского направления партии». Действительно, в годы, непосредственно предшествовавшие кампании Трампа, в журналах публиковался Джефф Сешнс, считавший, что республиканцам пора было «избавиться от корпоративных консультантов», Дж. Д. Вэнс отмечал, что больше «невозможно говорить о новых возможностях старым языком», а Лоури и Рейхан Салам доказывали, что Республиканская партия должна быть «партией труда».

Даже так, политика National Review последних лет была несколько более осторожной. Статьи Лоури и Салама о труде предлагали оригинальные политические проекты, однако избегали проблемных вопросов о том, насколько такая «партия труда» должна отдавать приоритет рабочему классу. Журнал мог опубликовать замечательно яркий отзыв Кевина Уильямсона о нищем белом Аппалачи, регионе, который позднее проголосовал за Трампа, однако на его страницах редко предлагались популистские решения. В ходе внутрипартийных выборов Майкл Брендан Догерти поспорил с Уильямсоном относительно решения, которое последний предлагал для страдающих от бедности фермеров — Уильямсон считал, что им следует переехать в области с большим количеством рабочих, а Догерти обвинил Уильямсона в высокомерии. Догерти публиковался в The Week и атаковал позиции Уильямсона извне. Сегодня же Догерти пишет для National Review, и быстро стал одним из самых ярких его голосов, придерживаясь собственной разновидности консерватизма.

«National Review совершенно точно стал более интересным, — говорит Хелен Эндрюс, эссеист, писавшая статьи для большинства упомянутых выше публикаций. — Когда Трамп одержал победу, я решила, что на этом National Review настанет конец, и что им не вернуть своих позиций. Однако эти ребята, которых я считала мирными консультантами, оказались способны перехватить инициативу».

В разговоре с Лоури я отметил, что мне нравятся бодрые, временами страстные споры в National Review, вроде того, что развернулся вокруг Трампа и NFL. «Это здоровый процесс, — ответил Лоури, чье выражение напомнило гримасу. — Однако он может быть довольно напряженным. Твоя кровь разгоняется, и ты хочешь победить правдами и неправдами. А потом ты вспоминаешь, что перед тобой сидит твой коллега, с которым ты встретишься в коридоре завтра, и берешь себя в руки».

Поскольку Трампа невозможно последовательно поддерживать или осуждать, говорит Лоури, National Review сосредоточился на трех направлениях: политике Трампа, его характере, и реакции на Трампа левых. Политику он считает хорошей, характер — дурным, а реакцию — безумной. В целом, авторы National Review поддерживают консервативных судей, и большинство желает ограничений на иммиграцию; им не нравится поведение Трампа; кроме того, они считают возмущение противников Трампа крайне непропорциональным его угрозе. «На какой из этих трех категорий — политике, характере и противниках — следует сосредоточиться?— спрашивает Лоури. — Их следует уравновешивать».

Многое из того, что делало Трампа-кандидата таким пугающим, было связано с его равнодушием к хрупкости общественного порядка — он напоминал курильщика в комнате, полной дирижаблей. Однако часть произведенного им потрясения была вызвана тем, что он ставил под сомнение фундаментальные понятия, вместо того, чтобы говорить банальности. Хотя многие из высказанных им идей — то, что семьи террористов должны быть уничтожены, что победители в войне должны компенсировать свои траты за счет трофеев — были очевидным образом отвратительны, иные давно следовало обсудить. Должны ли мы отдавать приоритет национальным интересам Америки, и если так, что под этим подразумевать? Насколько важны для нации крепкие границы? Как либерализация торговли принесла больше вреда, чем пользы?

Чтобы осмыслить инстинктивные решения Трампа, молодой выпускник Гарварда по имени Джулиус Крейн присоединился к нескольким другим инакомыслящим, включая ветерана администрации Джорджа Буша-младшего Майкла Антона (теперь занимающегося вопросами национальной безопасности в администрации Трампа), чтобы публиковать статьи на сайте под названием Journal of American Greatness. Он просуществовал лишь несколько месяцев, вплоть до июня 2016 года, однако привлек интерес тысяч читателей. Это вдохновило Крейна на создание ежеквартального журнала в поддержку Трампа, American Affairs, запущенного в феврале 2017.

Журнал Крейна невелик, однако был запущен с заметным шумом — на его открытии была проведена вечеринка в Гарвардском Клубе в Нью-Йорке, на которой выступал такие люди, как инвестор Питер Тиль, и президент New America Foundation Энн-Мэри Слотер. Среди гостей присутствовал Билл Кристол, поддерживавший Крейна с тех пор, как их познакомил гарвардский философ Харви Мэнсфилд («Само собой, он ошибался относительно каждого значимого политического решения на протяжении последних 25 лет, — говорит Крейн о Кристоле. — Однажды он будет вынужден это признать, но мне нравится считать, что это не помешает нам остаться друзьями»). Крейн не стал рассказывать мне, как финансируется журнал, отметив лишь, что «есть множество вещей, которые могу сделать только я».

Я договорился о встрече с Крейном перед Белым Домом в начале октября, после которой мы направились к отелю «Джефферсон», располагающемуся милей севернее. Пока мы шли через деловой район Вашингтона, Крейн объяснял, что в годы своей молодости в консервативной Южной Дакоте был либералом, а в либеральном Гарварде стал консерватором. Как и его журнал, нынче он представляет собой необычное сочетание и того, и другого, с чего начинал и Трамп.

По сравнению с более агрессивным журналом American Greatness, American Affairs заметно сдержаннее; заголовки вроде «Успехи и равенство в математическом образовании» не сразу ловят читателя на крючок. Однако журнал оправдывают новизна и яркость его идей — с такими авторами, как Уильям Митчелл и Томас Фази, которые доказывают, что возрождение левого движения зависит от сильного государства, и «международные институты во многом откатили» общественный прогресс; или Майклом Линдом, утверждающим, что за холодной войной последовала «трансатлантическая классовая война».

Склонность журнала жертвовать наглядностью в пользу деталей соответствует характеру самого Крейна, который ссылался на Африку и Бразилию в доказательство своих аргументов в защиту направленного протекционизма, пока мы гуляли. Когда мы ждали зеленого света, а голос Крейна почти заглушал шум вертолета, он доказывал необходимость «избавиться от процентного вычета в пользу снижения себестоимости инвестиций, и прочего в этом духе».

Когда мы уселись за столом в Jefferson, где я должен был встретить Кристола позднее, Крейн объяснил, что его журнал был основан на вере в то, что Трамп не станет президентом. «Все считали, что Трамп проиграет, и они сами смогут определить, что собой представляет трампизм, — сказал Крейн. — Однако затем Трамп победил, и теперь это определяет он». После неуклюжего ответа Трампа на насилие в Шарлотсвилле в прошлом августе, Крейн опубликовал в New York Times статью, в которой отказался от поддержки, которую выражал президенту прежде.

Однако Крейн кажется куда более спокойным, чем большинство встреченных мною консервативных интеллектуалов, и одобряет изменившийся политический дискурс. «Перед нами стоит хороший вопрос — какова роль государства, — сказал Крейн. — Это мир государств, но у нас больше нет никакого положительного обоснования для их существования. На эти вопросы следует найти ответ».

Другое издание, выражающее определенную симпатию к трампизму — American Conservative, основанный в 2002, когда Вашингтон готовил почву к войне в Ираке. Его первым редактором был Скотт МакКоннелл, бывший редактор редакторской колонки в New York Post, который свел вместе двух своих знакомых: богатого светского льва Таки Теодоракопулоса (известного как «Таки»), и бывшего кандидата в президенты Пата Буканана. Таки предложил деньги, а Буканан — известность, однако именно МакКоннелл взял на себя работу над выпуском журнала («Пату приписывалось множество заслуг, хотя он едва знал, где находится офис», — смеется МакКоннел, отмечая, что Буканан был занят работой над книгами и в телевидении).

Будучи редким правым журналом, выступавшим против военных интервенций в те годы, American Conservative вызвал ненависть многих собратьев, и его основатели оказались среди тех, кто подвергся ядовитым нападкам в статье National Review 2003 года за авторством Дэвида Фрума, озаглавленной «Непатриотичные консерваторы».

Сегодня журнал, чей оборот составляет порядка 5000 копий, вполне может быть доволен собой. Доктрина национальной самоизоляции, включая осуждение регулярных интервенций и высокой иммиграции — всегда была частью его повестки. Избрание Трампа, разделяющего эти идеи, впервые сделало выполнимыми многие из задач журнала. Однако хаотическое поведение Трампа и идейность журнала, с его приверженностью «принципам превыше партии», затрудняют празднование победы. Авторы журнала всегда разделялись в своем отношении к Трампу — некоторые из них одобряли его идеи, другие — такие, как религиозный консерватор Род Дрегер и реалист в вопросах внешней политики Дэниэл Ларсон — с самого начала не скрывали своего отвращения.

Офис American Conservative занимает четыре скромные комнаты на третьем этаже здания близ Площади Фаррагута в центральном Вашингтоне. Его обстановка — потрепанные серые ковры и лампы дневного света — вызовут приятную ностальгию у любого, кто работал в маленьком магазине. Нынешний редактор журнала — историк Роберт В. Мерри, некогда бывший президентом и генеральным директором Congressional Quarterly. Несмотря на все меньшую вероятность такого исхода, Мерри все еще надеется, что Трамп исполнит некоторые свои обещания. Вердикт об этом будет одной из главных задач журнала в ближайшие годы. «Нас интересуют избиратели Трампа, — говорит Мерри. — Вопрос в том, достоин ли их сам Трамп».

Одним из проклятий American Conservative, начиная с Ирака, стала необходимость говорить вопреки равнодушию или враждебности элит. В 2011 Ларисон вновь и вновь предупреждал о последствиях вторжения в Ливию, и на протяжении нескольких лет, пока происходящее не привлекло внимание более известных людей, он был одним из немногих, выступавших против саудовской войны в Йемене. В июне 2016 журнал опубликовал передовицу за авторством МакКоннелла под заголовком «Почему Трамп побеждает», в которой доказывалось, что противостояние глобализма и национализма превратилось в главную проблему современной политики, и что республиканские элиты не сумеют «сдержать выпущенные Трампом течения». Самая свежая передовица журнала, «Пустое правление Трампа», принадлежит перу Мерри, который считает, что отказ Трампа от многих его обещаний готовит почву для масштабного реванша левых.

Многие из самых малых консервативных журналов незаметны и выпускаются малым тиражом. Однако в соответствии с принципом, согласно которому сегодняшние отверженные могут обрести существенное влияние завтра, они полны свежих идей. «Продолжает существовать довольно значительное число людей, которые полагаются на эти издания в качестве канала связи с коллективным сознанием консерваторов, — отмечает Дэниэл Маккарти, редактор одного из таких журналов под названием Modern Age. — Сегодня они значат еще больше, чем в 2012».

Каждый из них играет на правом поле свою роль. Modern Age, основанный консервативным светочем Расселом Кирком в 1957 и управляемый Институтом междисциплинарных исследований, выбрал самый изысканный подход к освещению политики, и в нем публикуется множество авторов из академической среды. Маккарти надеется увидеть на страницах журнала синтез идей из различных направлений консерватизма. National Interest, в основании которого в 1095 году участвовал покойный Ирвинг Кристол, отец Билла, остается преданным реализму в вопросах внешней политики и предлагает вдумчивый анализ роли, которую должны играть Соединенные Штаты на международной арене. Его редактор, Джейкоб Хейлбрун, сказал мне, что эпоха Трампа, которого Хейлбрун всегда считал бедствием, по меньшей мере вновь спровоцировала необходимую дискуссию, и сделала более насущными вопросы, которым посвящен журнал. National Affairs, основанный бывшим сотрудником Джорджа Буша-младшего по вопросам политики Ювалом Левином в 2009 году в качестве площадки для более тщательной оценки консервативной политики, провел годы президентства Обамы, публикуя пространные философские статьи наряду со сложными исследованиями политического процесса от вопросов недвижимости до общественного вещания. Это продолжается и после прихода Трампа к власти, однако теперь журнал еще больше сосредоточился на оценке самого консервативного движения, публикуя статьи с такими заголовками, как «Наше самоискупление» и «Настал ли партии конец?».

Крайне маловероятно, чтобы эти публикации повлияли на действия Трампа, однако вовремя осмыслив происходящее, они могут повлиять на действия его преемников. «Консерватизм — как его основные разновидности, так и ответвления — легко может окаменеть и превратиться в набор доктрин и догм, идола на глиняных ногах, — говорит Маккарти. — Я хочу, чтобы консерватизм был более естественным и воспринимал реальность за пределами удобных идеологических рамок. Какой бы проблемой ни был Трамп, его существование — важный шаг на пути к этой цели».

Двумя неожиданными звездами эпохи Трампа стали Claremont Review of Books и религиозный журнал First Things. Именно в Claremont Review of Books, обычно столь сдержанном, кто-то под псевдонимом «Публий Деций Мус» (позднее оказавшийся Майклом Антоном) опубликовал «Выборы в Полете-93» — резонансную статью, где автор доказывал, что при всех рисках, связанных с избранием Трампа, он был единственной надеждой на предотвращение окончательной победы левых в культурной среде.

Еще более удивительный путь проделал First Things, журнал о религии в общественной жизни, основанный в 1990. Его редактор, Р. Р. Рено, был одним из автором издания National Review «Против Трампа», однако его все больше раздражала неспособность других консерваторов понять природу происходящего протеста. В конце концов Рено подписался под «Провозглашением единства» в защиту Трампа, опубликованным группой «Ученых и Писателей за Америку». Теперь First Things посвятил себя осмыслению изменившегося политического и культурного ландшафта. «Интеллектуальная инфраструктура консервативного движения напоминает город, в котором произошел ядерный взрыв, — говорит Рено. — Существует целая сеть различных идей, однако оказалось, что за них некому голосовать».

Когда Джон Подгорец, редактор Commentary, писал свои аргументы для издания National Review «Против Трампа», он сделал акцент на культуре, поставив восход Трампа в один ряд с возвышением Эндрю Дайса Клэя и Говарда Стерна в 1980-х. Подгорец назвал Трампа «политизированной американской идентичностью». Связь между политикой и культурой всегда была тесной, хоть и путанной, и в недавние годы они сблизились еще сильнее, что придало журналам большее политическое значение. Ежемесячный консервативный журнал New Criterion за редакторством Роджера Кимболла посвящает большую часть своих страниц обзорам симфоний и художественных выставок, однако он стал одним из первых журналов, которые восприняли Трампа всерьез и осознали, что Трамп говорил «от лица тех, кого прогрессисты стремились изгнать из приличного общества, и которых куда больше, чем членов публичного консервативного движения» — так происходящее определил один из авторов журнала, Джеймс Боуман, в октябре 2015.

Commentary, основанный в 1945 году Американским еврейским комитетом и отделившийся от него в 2007, всегда уравновешивал свои вылазки в область политики более пространными размышлениями о западной цивилизации, иудаизме и высокой культуре. В эпоху Трампа такое сочетание выглядит удачным, поскольку, по словам Подгорца, после выборов 2016 оборот журнала вырос на 20 процентов. Подгорец, редактировавший журнал с 2009 (его отец, Норман Подгорец, редактировал его с 1960 по 1995), известен ядовитым и воинственным отношением к общественной жизни, однако когда я наведался в офис Commentary, пространный комплекс из 16 комнат близ Таймс-сквер, царящая там атмосфера была совершенно спокойной, как и сам Подгорец.

«Захват республиканской партии контркультурным мятежом был очень неожиданным и быстрым. Он превратил тех, кто не был его частью, в представителей контр-контркультуры, — сказал Подгорец, рассуждая вслух. — Возможно, Commentary уникальным образом соответствует происходящему, поскольку он был контркультурным изданием почти 50 лет. Это еврейское издание среди правых. Это консервативное издание среди прогрессивного еврейского сообщества. Оно остается журналом с литературными, культурными и интеллектуальными интересами, что делает его меньшинством в консервативной среде, которая не склонна уделять внимания культурной жизни».

В прошлом году Commentary опубликовал несколько заметных статей. В феврале 2017 он опубликовал «Наш горемычный 21-й век» за авторством Николаса Н. Э. Эбернштадта, по словам которого экономические риски американцев подскочили после 2000 и не думают снижаться. В сентябре профессор университета Де Поля Джейсон Д. Хилл, иммигрант из Ямайки, написал Та-Нехизи Коутсу открытое письмо, в котором доказывал, что Соединенные Штаты были местом, полным возможностей, а не предубеждений. И то, и другое получило известность, хотя Подгорец первым признает, что он на это не рассчитывал. «Хиты невозможно создать преднамеренно», — говорит он.

Ощущение политического влияния, которым обладает культурный дискурс, схожим образом побудило бывшего штатного сотрудника Сената Бена Доменча, ныне 36-летнего, запустить Federalist осенью 2013. Он встретился со мной на верхнем этаже Керби-Центра Хиллсдейл-Колледжа, комплекса из трех секционных домов на Капитолийском холме, где он ведет ежедневный подкаст. По словам Доменча, ему в голову пришла идея нового консервативного сайта после того, как он заметил, что все более многие области нашей культуры — фильмы, ток-шоу, спорт — оказываются политизированы. Кроме того, когда уже существующие консервативные журналы обращали внимание на культуру, авторы, по большей части престарелые и белые, имели склонность «писать в основном о заботах их собственной возрастной и демографической группы».

У Federalist нет офиса, и Доменч сказал, что при любых притоках финансирования предпочитал тратить деньги на новых сотрудников, а не на аренду помещения (откуда исходит финансирование, Доменч говорить не стал, ограничившись лишь уверением, что «огромного мешка денег» у него нет). Если верить Доменчу, большинство сотрудников Federalist — женщины, половина — молодые люди, четверть — меньшинства. Эта свежесть отражается в дизайне издания. «Мы должны были удостовериться, что создаем бренд, который не сводится к белоглавому орлану и американскому флагу на первой же странице нашего сайта», сказал Доменч.

Участвуя в телевизионных дебатах вокруг популярной культуры, и сосредоточившись на работе с писателями и персоналиями за пределами консервативной сферы, Federalist рассчитывает установить контакт с аудиторией, которая обычно игнорирует подобные издания. Консервативные журналы, по словам Доменча, ошибались, считая, что обращаются к правым избирателям. «Эта битва развернется не вокруг того, будем ли мы преследовать политику торговой палаты или конституционалистов, — сказал Доменч. — За этими рамками остался огромный пласт людей, которых не интересует ни то, ни другое».

Сколь сильную неприязнь бы ни питали друг к другу их авторы, и сколь сильно не отличались бы их взгляды, эти журналы объединяет одно качество — то же самое, которое отделяет их от крайних правых изданий вроде Breitbart: едва ли не чудаческая вера в дискуссию как в инструмент познания, а не орудие политической борьбы. «Часть правых считает, что левые совершенно беспощадны, а потому нам следует быть такими же, — говорит Лоури. — Ровно так и продаются души и рушатся стандарты».

Как считает Лабаш из Weekly Standard, равнодушие тогда, когда правые издания «аплодируют Трампу, словно дрессированные обезьяны, гордые собою, будто они являются пионерами некоего революционного фронта», равносильно подрывной деятельности. «Хотите быть правым революционером?— спрашивает Лабаш. — Говорите истину. Деритесь честно. Такое поведение стало весьма революционным в эти безнадежно лицемерные времена».

Когда столько американцев участвует в племенной вражде, любая публикация, отстаивающая честность в споре, превращается в вероятного миротворца. Кроме того, она становится незаменимой площадкой для анализа того, за какие идеи стоит бороться. Именно это делают ныне консервативное журналы в свое лучшие мгновения. Никакой из них не оказывает особого влияния на сегодняшний Белый Дом. Однако, быть может, по-настоящему важна их способность повлиять на политический дискурс в целом. В конечном счете решать это будет не Дональд Трамп, но те представители любых политических течений, которые остались достаточно любознательными и скромными, чтобы сохранить способность менять свои взгляды. Серьезные консервативные журналы станут действительно значимыми, если мы того захотим.

geo-politica.info

---

Смотрите также

• 
  Журнал консерватор
• 
  Леф журнал
• 
  Журнал леф
• 
  Леф журнал
• 
  Журнал леф
• 
  Журналы иоффе
• 
  Журналы иоффе
• 
  Журнал стасис
• 
  Журнал стасис
• 
  Журнал фармакоэкономика
• 
  Журнал фармакоэкономика