Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
«Юные пловцы». Журнал лицейский мудрец
«ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ». Повести
«ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ»
У лицейских появился свой журнал. Это была книжка в красном сафьяновом переплёте. На переплёте были вытиснены буквы «Лицейский Мудрец» в золотом венке и год «1815». Страницы были переписаны аккуратной рукой лицеиста Данзаса, который по успехам был на последнем месте, но зато отличался превосходным почерком. Он так и написал в заглавии: «Печатано в типографии Данзаса».
Журнал помещал стихи и прозу, откликался на все лицейские события. В нём появилась статья под названием «Борьба двух монархий».
«Тебе известно, — сообщал „Лицейский Мудрец“, — что в соседстве у нас находится длинная полоса земли, называемая „Бехелькюкериада“, производящая великий торг мерзейшими стихами… В соседстве сей монархии находится государство, называемое „Осло-Доясомев“… Последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию „Бехелькюкериады“, но зато сия последняя отомстила ужаснейшим образом: она преследовала неприятеля и, несмотря на все усилия королевства „Рейема“, разбила его совершенно при местечках „Щека“, „Спина“ и пр. и пр… Снова начались сражения, но по большей части они кончились в пользу королевства „Осло-Доясомева“… Наконец, вся Индия пришла в движение и с трудом укротила бешенство сих двух монархий, столь долго возмущавших спокойствие Индии».
Все понимали, что «Бехелькюкериада» — это Кюхельбекер; «Осло-Доясомев»— Мясоедов; «Рейем» — гувернёр Мейер; «Индия» — Лицей.
При этом сообщении помещён был рисунок, изображавший Кюхельбекера, который с вытаращенными глазами наступает на Мясоедова. У обоих бойцов пребольшие кулаки и престрашные лица. Вокруг Кюхельбекера рассыпаны листы мелко исписанной бумаги — вероятно, его стихи. «Осло-братец» Мясоедов изображён с длинными ослиными ушами. Вдали виден Мейер. У гувернёра волосы стоят дыбом от усилий растащить сражающихся. Ничего у него не получается.
Война между Кюхлей и «ослобратцем» возникла из-за басни, которую неожиданно сочинил Мясоедов. Басня эта была направлена против рисунков Илличевского. Художник всегда изображал Мясоедова в виде осла. «Нет, оба мы ослы, — писал Мясоедов, — вся разница лишь та меж нами, что ты вскарабкался на высоты, а я стою спокойно под горами…»
— Глупо! — сказал на это Вильгельм. — Мясожоров сам признал себя ослом в журнале!
Мясоедов обиделся вдвойне: во-первых, за то, что его оскорбили, а во-вторых, за то, что оскорбил его Кюхля.
— По крайней мере, я себя показываю ослом в журнале лицейском, а ты в журналах настоящих! — завопил он.
Он намекал на три стихотворения Вильгельма, которые были напечатаны в московском журнале.
Поэты напали друг на друга, и произошло ужасное сражение, описанное в журнале Данзасом.
— Жанно, останови их, — потребовал Дельвиг.
— Надоело мне с дурнями возиться, — отвечал Пущин. — Они сами остановятся, когда поймут, что мы уже не детки.
Это была любимая фраза Жанно. В последнее время он всем напоминал о взрослости.
Настоящей взрослости у лицейских ещё не было, но «война двух монархий» была последней дракой старшего курса. Сам Кюхельбекер завёл к себе в комнату Пущина и Пушкина и признал, что вёл себя недостойно и что настало время заняться «возвышенным».
И он показал друзьям свой словарь, он же «лексикон».
Это была толстая тетрадь. В неё Кюхля помещал выписки из книг, которые он читал. А читал он больше всех в Лицее. Выписки шли по алфавиту заголовков. Например, под заголовком «Сила и свобода» было списано из сочинений французского философа Руссо: «Первое из благ не есть власть, но свобода».
— А ты не хотел бы власти? — спросил Жанно.
— О нет! Зачем она мне?
— А славы?
Кюхля задумался.
— Мне только для того нужна слава, чтобы находить сочувствие людей порядочных, — твёрдо проговорил он.
Жанно это понравилось.
— Свобода — это главное, — сказал он, — остальное пустота.
Под заголовком «Правители» у Кюхли было несколько фраз о преступных правителях и сказано было, что преступный правитель хуже вора и убийцы.
— Кто примером? — спросил Пушкин.
— Король из шекспировой трагедии «Гамлет», который брата своего тайно отравил, дабы завладеть престолом.
— Так это из трагедии! А у нас на самом деле был царь Борис, — весело сказал Пушкин.
— Какой же он преступник?
— Приказал царевича Дмитрия зарезать. Не знаешь?
— Я слышал, — рассеянно отозвался Кюхля.
Кюхля читал свой словарь долго. Тут были всякие заголовки: «Естественное состояние», «Обязанности гражданина», «Знатность происхождения». Про знатность было сказано, что истинно знатен тот, кто подражает великим. Например, ежели ты подражаешь Бруту или Теллю, то можешь считать их своими предками…
— Ну, это блажь, — насупившись, промолвил Пушкин, — мои предки не Брут и не Телль, но нет причины мне от своих предков отказываться!
— Тут сказано не об обычных предках, а о предках по духу, — пояснил Кюхля.
— Какой ты просвещённый, — сказал Жанно, — а затеваешь позорные побоища с Мясожоровым…
Кюхля вспыхнул.
— Я вёл себя глупо, — воскликнул он, — и впредь драться ни с кем не буду, кроме как на благородных дуэлях! И обещаю в будущем посвятить себя только высокому и прекрасному!
— Давайте все поклянёмся! — предложил Жанно.
Они соединили руки. С серьёзными лицами обещали они заниматься «возвышенным» и посвятить себя дружбе вечной и отечеству просвещённому. Договор этот, по желанию Вильгельма, был объявлен тайным.
Жанно бродил по паркам один.
Может быть, это было потому, что за лицейскими старшего курса меньше смотрели, а может быть, и потому, что лицейские теперь редко ходили гурьбой.
Липы и вязы стояли в золоте. В полутёмных аллеях и рощах стало светлее. Коричневые тени бегали по розовому песку. Ветер стал сильнее, пруды рябило, волны плескались у подножия статуй. На чугунные скамейки изредка сиротливо залетал жёлтый лист. В Софии, в гусарских казармах, протяжно и напряжённо пела труба.
Будущее Саши Пушкина ясно — он настоящий, чудесный поэт.
А будущее Жанно?
Бедному Жанно иногда становилось стыдно перед лицейскими. У каждого было «своё»: у Пушкина, Дельвига и Кюхельбекера — стихи, у Матюшкина — корабли. Горчаков, конечно, будет дипломатом, Корф — чиновником, Яковлев — музыкантом. А у Жанно одна мечта сменяла другую — то офицером, то оратором, то судьёй, то сенатором, то…
— Пущин будет мудрецом, — сказал однажды Дельвиг, — он умнее всех нас.
Но что такое быть мудрецом? На царской службе мудрецы не надобны.
Ах, если бы старший курс продолжал бы своё «общее дело» и после Лицея! Тогда нашлось бы место для Пущина. Так и жить в вольной компании лицеистов — людей, которые не выдадут, не продадут, поддержат, обнадёжат…
Впервые Жанно подумал о том, что лицейские дни через два года кончатся и не будет больше общей жизни. Лицеисты разойдутся в разные стороны… И останется только память — память о сдержанном, умном, ныне покойном директоре Малиновском; о бледном, воодушевлённом Куницыне; о длинных коридорах и просторных залах лицейского здания; о статуях древних мудрецов и богов; о мечтах, фантазиях и «идеях» — тех идеях, которые так не нравились Пилецкому и Фролову. А потом и память постепенно исчезнет…
Блуждая по пустым аллеям, Жанно вдруг наткнулся на Паньку и едва ответил на его «желаю здравствовать, ваше благородие!».
— Панька, — внезапно спросил Жанно, — ты кем будешь?
— Садовником, — мрачно ответил Панька.
— А кем хочешь быть?
— Не могу знать, ваше благородие.
— Вот и ты не знаешь, — сказал Жанно, — а пора подумать.
— Я уж думал, ваше благородие. Хотел на флот. Да никуда не пустят из Царского Села.
— Кто же тебя не пустит?
— Начальство не пустит. У нас не спрашивают. Вам-то хорошо, вы люди вольные. А мы садовники.
— Разве мы вольные? — спросил Жанно.
Панька не отвечал. Жёлтый лист продолжал тихо падать на дорожки.
Жанно вдруг вспомнил деда-адмирала. Дед умер в конце 1812 года. Жанно повезли в Петербург, но он не узнал собственного дома. Все двери были раскрыты, полы устланы ельником. В комнатах было холодно. Дед лежал в большом зале в гробу. Вокруг гроба горели днём большие свечи, и священник что-то бормотал по книге. Лицо у деда было жёлто-серое, тихое и величественное.
Жанно припал к его ледяной руке и всхлипнул. И тут ему показалось, что он слышит голос деда:
«Не предавайся чувствам, но исполняй долг свой, сообразуясь с разумом…»
Прав был дедушка! Никогда не давать воли чувствам! Прежде всего разум! А там будь что будет!
Поделитесь на страничкеСледующая глава >
history.wikireading.ru
Картинные книги. Лицейские мудрецы
Картинные книги. Лицейские мудрецы
Вскоре после восстания декабристов Фаддей Булгарин подал в III отделение записку под названием «Нечто о Царскосельском Лицее и духе оного». Под последним подразумевалось свободолюбие, которое одушевляло Пушкина и его молодых друзей-лицеистов.
Булгарин писал, что литературное общество «Арзамас» (в него входили Жуковский, Батюшков, Пушкин и другие писатели) передало свое настроение большей части юношества и, «покровительствуя Пушкина и других лицейских юношей, раздуло без умысла искры и превратило их в пламень». Вольнодумие арзамасцев отражало дух времени декабристских организаций.
Записка Булгарина о Лицее легла под сукно в III отделении. А между тем... «Бывают странные сближенья»,— писал Пушкин. Два года спустя поэт-декабрист Александр Одоевский ответит на пушкинское «Послание в Сибирь» словами:
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы ил цепей
И пламя вновь зажжем свободы!
Она нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы!
Трое молодых лицеистов первого выпуска включены в составленный Следственной комиссией «Алфавит декабристов»: сослан на Кавказ Владимир Вольховский, осуждены на каторгу Вильгельм Кюхельбекер и Иван Пущин.
Иногда самые благие начинания порождают неожиданные следствия. Императорский Царскосельский Лицей открылся в 1811 году. В нем должны были воспитываться великие князья и юноши из знатнейших фамилий.
Великих князей в Лицей не отдали. И это оказалось к лучшему. Вряд ли «дух лицейский» был бы духом свободомыслия, если бы в его стенах учились сыновья Павла I.
На многоступенчатой иерархической лестнице учебных заведений Лицей занимал особое место. Его будущим выпускникам прочили важнейшие государственные должности и положение в обществе; сулили блестящую карьеру на любом поприще, будь то дипломатическая, придворная или военная служба.
Лицей не был похож ни на одно из современных ему учебных заведений. И правда, ни одно из них не было так приближено ко двору в прямом смысле этого слова. Стоило только перейти коридор, соединяющий Лицей с Екатерининским дворцом, и вы попадали в покои, где на каждом шагу могли встретить господ в придворных мундирах и дам в платьях с шифрами на плечах — что означало принадлежность к штату императрицы,— а иногда заметить и сутулую широкую спину самого государя.
У лицеистов была своя форма: темно-синий сюртук с красным воротом, белые штаны и треуголка. Любознательный прохожий, увидев этот мундир где-нибудь на Марсовом поле или в Летнем саду, справлялся у окружающих, что бы это такое значило, и получал ответ, что это Лицей, а Лицей — следовало понимать «не университет, не гимназия, не начальное училище», а все вместе.
Как люди осведомленные и просвещенные, лицеисты решили использовать модное в то время увлечение литературной полемикой и создать собственный журнал, оригинально пародирующий профессиональную прессу.
Название журнала варьировалось. Вначале было «Для удовольствия и пользы», затем «Неопытное перо», «Юные пловцы» и, наконец,— «Лицейский мудрец». Вид этого рукописного издания был изящен. Небольшая книжка в красном сафьяне с золотым тиснением. Посредине в венке — название и дата: 1815. Год, когда воспитанники перешли на старший курс. (1)
Первый номер открывался обращением к читателям: «Ахти, читатели, какой я молодец! Ничто не может переменить моего снисходительного характера. Дни и месяцы летели, все переменилось: стулья ломались, стекла бились в дребезги и являли плачевнейшие доказательства того, что всё в мире тленно, а я <...> я не переменяюсь, та же услужливость, те же мудрые изречения, тот же трудолюбивый характер»,— заявлял о себе Мудрец без лишней скромности.
Он обещал, что номера его будут «выходить редко, да метко», что он будет не что иное, как «архив всех Древностей и достопримечательностей лицейских», сулил помещать «поговорки, новые песенки, вообще все то, что занимало и занимает почтеннейшую публику».
Как всякий уважающий себя журнал, «Лицейский мудрец» имел разделы.
1. Изящная словесность.
2. Критика.
3. Смесь.
4. Политика.
В конце каждого номера помещались имена издателей — то есть переписчиков — Данзаса и Корсакова. Далее: «печатать позволяется: цензор барон Дельвиг». В обязанности цензора входило принимать и отвергать поданные в журнал рукописи.
История эта имела продолжение. Через несколько лет Дельвиг возьмет на себя ту же роль в «Вольном обществе любителей российской словесности».
Насмешки над товарищами и гувернерами, легкие сатиры, эпиграммы, басни — все это выдавало остроумие, изобретательность и бойкость пера юных авторов. Хроника лицейской жизни отражалась в них как в зеркале.
Однажды в математическом классе вызвали к доске Пушкина. Он «долго переминался с ноги на ногу и все писал молча какие-то формулы. Карцов (преподаватель) спросил его, наконец:
—Что же вышло? Чему равняется икс?
Пушкин, улыбаясь, ответил:
—Нулю!
—Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем.
Садитесь на свое место и пишите стихи». (2)
Нуль был отметкой самой низшей, но от того мало кто унывал. Больше любили распевать песенку о нулях, которая заканчивается словами:
Ай-люли, ай-люли,
Все нули, все нули.
Автором песни считали Дельвига.
Другой лицейский поэт Алеша Илличевский — его чаще называли Олосинька — был мастером на эпиграммы.
Раз на уроке словесности предложили описать восход солнца. Незадачливый Мясоедов, кусая перо, вывел на листке припомнившуюся ему строчку из стихотворения А.П.Буниной «Сумерки»:
Грядет с заката царь природы.
Илличевский тут же написал окончание:
И изумленные народы
Не знают, что начать,
Ложиться спать или вставать.
Павел Мясоедов часто попадал в трагикомические ситуации: Осел, Осломясоедов, Мясожеров — называли его в глаза товарищи. Он не обижался, только становился к собеседнику слегка боком, вбирал голову в плечи и опасливо поглядывал; не было бы чего похуже, а к насмешкам он уже притерпелся, так же, впрочем, как и к карикатурам.
Ни один номер «Лицейского мудреца» не оставлял его в покое. Илличевский изощрялся как мог и в стихах, и в прозе, и в рисунках. Он иллюстрировал журнал акварельными вкладками. Это оживляло издание, хотя Мясоедову было от этого не легче. Изображение его стало каноническим: неуклюжий малый с ослиной головой в лицейском мундирчике. Самое безобидное происшествие, случившееся с ним, осмеивалось, каждое «лыко» ставили ему «в строку»:
А Мясоедов вальсирует
И нос возносит к небесам,—
посмеивался «Мудрец».
Как-то с нашим героем случился казус: на верховой прогулке лошадь понесла, он запрокинулся на спину и еле удержался в этом неверном положении. При сем происшествии, как назло, оказались садовник Лямин и лицеист Комовский по прозвищу Лисичка. Лисичка подсмотрел, донес кому следовало, и вот в «Лицейском мудреце» появились рассказ и карикатура.
«Не помню в какой книге читал я, что лошадь умнее осла,— глубокомысленно начинал Мудрец,— и как психолог скотов, старался обдумывать сию важную теорему. Углубленный в свои размышления, я очень тихо направлял стопы свои по аллее Александровского сада. Вечерняя роса в туманах ниспускалась на землю... Вдруг слышу топот вдали <...> вижу, издали скачет лошадь с седоком <...> Слышу крик: «Держи! держи!» Конь ближе, ближе,— и наконец, мудрому взору моему представляется <...> не знаю как вам сказать? Вы мне не поверите, любезнейшие читатели, на лошади сидел... осёл!!! ... да, осёл, да и вислоухий!..
Где найти слова описать положение несчастного осла. Голова его была у лошадиной <...> но посмотрите лучше на рисунок и вы увидите состояние его головы. Куча комаров летала в воздухе и верно для того, чтобы отмахивать седока своего от них, борзый конь хлестал без милосердия бедного осла по морде, а ноги его, кривые ноги,— готовы были составить дугу для рысака.
Право, любезные читатели, мне чрезвычайно стало жалко, только не могу вам сказать кого: осла или лошади? Я помню, что когда меня учили мифологии, то говорили мне, что некогда люди и лошади составляли одно тело, то есть были в древности Кентавры; но чтоб осел и лошадь были одно животное, того, мне помнится, не читал; но не менее того я возвратился домой будучи уверен, что лошадь умнее осла».
Рисунок, на который предлагал взглянуть Мудрец, был не что иное, как злая карикатура на Осломясоедова: осел в лицейском мундире верхом на скачущей лошади. Конь взвился на дыбы, осел опрокинулся на спину, лошадиный хвост прошелся по растерянной ослиной морде, ноги длинноухого животного образовали дугу вокруг лошадиной шеи — все, как в рассказе. Даже садовник Лямин, бежавший в панике, и Лисичка-Комовский, вприпрыжку скачущий рядом, не были забыты услужливым карикатуристом.
В другом номере «Лицейского мудреца» доверительно передавалась сокровенная исповедь незадачливого Мясожерова, который жаловался священнику: «Батюшка, меня называют глупым, это еще можно стерпеть, но меня называют ослом, да и паршивым. Это меня чрезвычайно трогает... Не могy, батюшка, сказать, сколько было сравнений для меня обидных. Меня сравнивали с пузырем, который надут был воздухом, и со всякими другими «сквернами».
Мясоедов был но единственным «ослом отпущения»; другой мишенью для карикатур и шуток избрали Виленьку Кюхельбекера. Никто не думал ставить их па одну доску. Виля был далеко не глуп, переводил гекзаметром греческие гимны и переписывал изречения великих людей, казавшиеся ему замечательными. Толстую тетрадь с выписками он всюду таскал с собой, и она вечно торчала у него из кармана. Покушение на нее он рассматривал как преступление против всего «истинно благородного и высокого». Немудрено, что насмешки сыпались на него со всех сторон. Осел-Мясоедов и тот не оставлял тетради в покое. Кюхля багровел, пыхтел, взрывался и лез на противника с кулаками.
«На сих днях произошла величайшая борьба между двумя Монархиями,— сообщал читателю «Лицейский мудрец»,— тебе известно, что в соседстве у нас находится длинная полоса земли, называемая Бехелькюкериада, производившая великий торг мерзкими стихами, и что еще страшнее, имевшая страшнейшую Артиллерию. В соседстве сей монархии находилось государство, называемое Ослодоясомев, которое известно по значительному торгу лорнетками, париками, цепочками, и прочая, и прочая. Последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию Бехелькюкериады, называемую sourde d'oreille (Глухое ухо,— Кюхля был туговат на ухо), которая была разграблена, но за то сия последняя ответила ужаснейшим образом: она преследовала неприятеля и, несмотря на все усилия королевства Рейема (то есть гувернера Мейера), разбила совершенно при местечке Пуске-Спин; казалось, что сими поражениями война совершенно кончилась, но в книге судеб было написано, что должны были трепетать и зубы, и ребра <...> Присовокупляю при сем рисунок, в котором каждая монархия является со своими атрибутами».
Атрибутами Бехелькюкериады были длинный рост, растрепанные блеклые власы и толстая тетрадь, торчащая из кармана куртки. Разгневанный и красный, как пион, разметав по ветру шевелюру, кидался он на своего противника. Тот предусмотрительно скрывался за широкой спиной гувернера; а Кюхле подсовывали гусиное перо и проект мирного соглашения, к которому он должен был приложить руку.
Осмеянию подвергалась любовь Кюхельбекера ко «всему высокому и великому», и в первую очередь его страсть к гекзаметру. Этот размер в русской поэзии впервые использовал Тредиаковский в своей «Телемахиде». Кюхельбекер восхищался безрифменным античным стихосложением, а Пушкин пародировал его в рифмованной, написанной гекзаметром эпиграмме, где величал Кюхлю Клитом и производил в потомки Тредиаковского:
Внук Тредьяковского Клит гекзаметром
песенки пишет,
Противу ямба, хорея злобой ужасною
дышит;
Мера простая сия все портит, по мнению
Клита,
Смысл затмевает стихов и жар охлаждает
пиита.
Спорить о том я не смею, пусть он безвинных
поносит,
Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он
заморозит.
Этой пародией открывался сборник лицейских эпиграмм «Жертва Мому». Ему вторил «Лицейский мудрец», как всегда поместивший ядовитую карикатуру на незадачливого стихотворца. Автором ее был Олосинька Илличевский.
В карикатуре Кюхля являлся в своем обычном виде: вытянув длинные ноги, расстегнув сюртук, удобно расположился он за круглым столиком. При свече, вооружившись гусиным пером, настрочил и порвал он уже не одну страницу своих гекзаметров, как вдруг услышал непонятный шорох и, оглянувшись, увидал бесенка с рожками и хвостом. На этом загнутом крючком хвостике болталось прикрепленное ниточкой письмо:
«— Слушай меня прилежнее,— шептал бесенок.
—Что ты хочешь? — обернулся к нему Кюхля, с трудом оторвавшись от гекзаметров.
—Я привез тебе на хвосте письмо из Дерпта (где был известный университет): там пишут, что студенты выжгли стеклом глаза твоему собрату по стихам.
—Но со мной этого не случится,— торопливо предупредил Кюхельбекер, при этом настолько взволновавшись, что пролил чернила.
—Златое вино Пророк запретил,— ехидно заметил чертенок, увидев на столе перед стихотворцем опорожненную рюмку.
—Неужто мне нельзя пить вина? Я было и налил всего одну рюмку...— еще пуще заволновался Кюхля. При этом длинные ноги его сделали неуклюжее движение, в результате которого полетел на пол соседний стул.
—Пророк запретил! Тьфу пропасть! Какой глухой тетерев, прощай, мне скучно,— меланхолически закончил бесовский посланец и скрылся». (3)
Так доставалось Кюхельбекеру чуть не каждый день. Однажды он не выдержал. Маленький и юркий Миша Яковлев по прозвищу Паяс Двести Номеров — он мог представлять в лицах кого угодно — исполнял очередной новый номер. Вокруг собралась толпа зрителей. Кюхля полюбопытствовал и, заложив руки в карманы, подошел ближе. Перед ним неожиданно расступились. Он увидел Паяса, который на глазах преображался. Его маленькая фигурка вдруг как-то неестественно вытянулась, ноги сделали неуклюжее движение, руки повисли, шея стала длинной, как у гуся, а вытаращенные глаза посмотрели странно и дико. Кюхля узнал себя, вспомнил кличку Урод, в памяти его мелькнула эпиграмма:
Хвала! квадратный исполин
С аршииною душою,
И ног в аршин, и рот в аршин,
И ум в аршин длиною.
Тем временем Яковлев из Кюхли превратился в барышню. Мелкими движениями оправлял на себе платьице, делал кокетливые ужимки, потуплял глазки и складывал губки бантиком. В мгновение Паяс вновь обернулся Кюхлей. Изогнувшись, как вопросительный знак, он словно переломился посредине; из узких плеч медленно начала вытягиваться худая шея, нос удлинился, глаза зажмурились, губы, сложившись трубочкой, прошептали: «Минхен».
Хохот, рев, визг сотрясали стены. Кюхля, ничего не видя от волнения, шагнул было к Яковлеву, но его обхватили несколько рук, потащили и заперли в его номере. За дверью раздалась песня:
Ах, тошно мне
На чужой скамье!
Все не мило, все постыло,
Кюхельбекера там нет!
Кюхельбекера там нет —
Не гляжу на белый свет,
Все скамейки, все линейки
О потере мне твердят.
О Минхен знал только Дельвиг. Он назывался другом, а теперь вместе со всеми покатывался со смеху. Посмеяться над сердечными делами в Лицее умели, и никто на то не обижался. И над Есаковым смеялись, и над Пушкиным, и над Пущиным. Но предательство — это подлость. Кюхля понял, что друзей у него больше нет...
Раздумывать было некогда. Через минуту он очутился в саду. В последний раз мелькнули освещенные солнцем песчаные дорожки, кусты жимолости, лебеди на пруду. Холодные воды царскосельского пруда приняли Вильгельма, и зеленая ряска сомкнулась над ним. Необычная тишина, головокружение. Все кончено.
Но не надолго. Через секунды над его головой раздались крики, визг уключин и плеск весел. Какая-то палка ударила его в бок, зацепила и потащила вверх. Чьи-то руки подхватили под мышки, приподняли, и ногами он вдруг почувствовал дно. Пруд обмелел, и вода доходила ему до горла. Голова кружилась, и он счел за лучшее вовсе не открывать глаз. Только на берегу, когда лицейский доктор Пешель сунул ему под нос склянку с нашатырным спиртом, увидел он испуганные лица товарищей.
Ночью в лазарет пробрались Есаков, Пущин и Пушкин. Присели возле кровати. Неловкое молчание нарушил ясноглазый и спокойный Пущин. Он увещевал Вильгельма, логически рассудив, что ежели каждый начнет но пустякам топиться, то в пруду скоро не станет места... Вот на самого Мишу Яковлева тоже написали эпиграмму, а ему хоть бы что:
Мишук не устает смешить.
Что день, то новое проказит
Теперь задуман умным быть
Не правда ль? Мастерски паясит?
Пушкин молчал. Для него Кюхельбекер не был паясом — он был поэтом. И Пушкин спросил его о толстой тетради, куда тот переписывал изречения о «великом и высоком». Вильгельм вспомнил о ней и обещал дать прочесть...
Теперь его уже не трогала ни злая карикатура Илличевского в «Лицейском мудреце», где была весьма ядовито представлена сцена с вытаскиванием из пруда, ни эпиграмма на «потопление»:
Клит бросился в реку
Поплачьте о поэте
Не пережил он чад,
Давно утопших в Лете.
Поэт должен быть выше толпы, и он станет выше. Свидетельством тому объемистая синяя тетрадь.
Кюхельбекер называл тетрадь «Словарем». На первой странице он написал по-французски: «Je prcnds шоп bien, ou je le trouve» — «Я беру свое добро, где нахожу». Это было девизом. Затем следовала запись: «Средством извлечь из своих занятий всю возможную пользу, тем самым, к которому прибегали Декарты, Лейбницы, Монтескье и многие другие великие люди, является обыкновение делать выписки из читаемого, выделяя наиболее существенные положения, наиболее правильные суждения, наиболее тонкие наблюдения, наиболее благородные примеры.
Вейсс. Принципы философии, политики, нравственности».
Все выписки делались на языке подлинника. По-французски лицеисты читали свободно; «Словарь» заинтересовал не одного Пушкина. Им увлеченно занялись Дельвиг, Пущин.
На букву «В» было записано все «высокое и великое» Из Вейсса взято понятие «хорошею и лучшею» «Предрассудок, заставляющий нас почитать хорошее правление правлением превосходным, нередко бывает одним из величайших препятствии к его улучшению»
Позднее, когда Кюхельбекер будет сослан в Сибирь по делу декабристов, Пушкин напишет замечание, прямо перекликающееся с изречением из лицейского «Словаря» своего друга «Устойчивость режима — первое условие общественного счастья Как согласовать его с возможностью бесконечного совершенствования?»
В летописях Лицея серьезное переплеталось со смешным Так, однажды случилась история, вошедшая в анналы, как приключение с гоголь-моголем Пушкин, Пущин и Малиновский решили устроить кутеж.
Пущин достал бутылку рому, раздобыл яиц, сахару — «и началась работа у самовара Разумеется, кроме нас были и другие участники в этой вечерней пирушке,— вспоминал Пущин,— но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором черезчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое то необыкновенное оживление, шумливость, беготню Сказал инспектору Тот после ужина всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное » Пушкин, обращаясь к Пущину, писал.
Помнишь ли, мой брат но чаше,
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом, пенистом вине?
Как, укрывшись молчаливо
В нашем темном уголке,
С Вакхом нежились лениво
Школьной стражи вдалеке?
Помнишь ли друзей шептанье
Вкруг бокалов пуншевых,
Рюмок грозное молчанье,
Пламя трубок грошевых?
Закипев, о, сколь прекрасно
Токи дымные текли!
Вдруг педанта глас ужасный
Нам послышался вдали.
И бутылки вмиг разбиты,
И бокалы все в окно
Всюду по полу разлиты
Пунш и светлое вино.
Убегаем торопливо,
Вмиг исчез минутный страх!
Щек румяных цвет игривый,
Ум и сердце на устах.
Хохот чистого веселья,
Неподвижный, тусклый взор
Изменяли час похмелья,
Сладкий Вакха заговор!
О друзья мои сердечны!
Вам клянутся за столом
Всякий год в часы беспечны
Поминать его вином.
Инспектор сообщил начальству. Начались розыски виновных. Пушкин, Пущин и Малиновский взяли все на себя. Об их провинности донесли министру. Граф Разумовский явился из Петербурга разбирать дело.
Конференция администрации, собранная по этому поводу, постановила:
Виновным две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы.
Сместить их на последние места за столом, где сидели самые последние по поведению.
Занести фамилии виновных, с объяснением виновности и приговора, в «черную книгу», имевшую влияние при выпуске из Лицея. «Первый пункт приговора был выполнен буквально,— вспоминал Пущин.— Второй смягчался по усмотрению начальства: нас, по истечении некоторого времени, постепенно подвигали опять вверх. При этом случае Пушкин сказал:
Блажен муж, иже
Сидит к каше ближе.
На этом конце стола раздавалось кушанье дежурным гувернером. Третий пункт, самый важный, остался без всяких последствий». (4)
1. Лицейский мудрец. 1915. ИРЛИ РАН. Ф.93. Ед.хр.244. В тексте этой главы использованы цитаты из данного источника.
2. И.И. Пущин. Записки о Пушкине. // Пушкин в воспоминаниях современников. М., 19 Т.1. С. 76.
3. Лицейский Мудрец. Указ. Соч.
И.И.Пущин. Указ. Соч С.74-75. © Все права защищены http://www.portal-slovo.ruwww.portal-slovo.ru
«Юные пловцы». В садах Лицея. На брегах Невы
«Юные пловцы»
«Литературных собраний» лицеистам было мало. Они придумали занятие еще более интересное. Лицей охватила эпидемия: все начали печататься, издавать журналы.
Поэты и прозаики несли свои творения «издателям». Расторопные «издатели» строго-настрого наказывали родным привезти альбомы и тетради с бумагой получше, в переплетах покрасивее. А затем, распределив все полученное, переписывали «творения» набело красивым и четким почерком.
В Лицее появилось великое множество рукописных изданий: «Сарско-сельские лицейские газеты», «Императорского Сарско-сельского Лицея Вестник», «Для удовольствия и пользы», «Неопытное перо», «Юные пловцы», «Сверчок», «Лицейский Мудрец» и другие журналы, названия которых неизвестны.
От лицейских журналов осталось немногое. Как ни странно, судьба их причудливо переплелась с трагическими событиями 14 декабря 1825 года.
Незадолго до восстания декабристов лицейские журналы взял у Яковлева брат Ивана Пущина Михаил. После восстания его арестовали. И среди бумаг, захваченных у него, оказались лицейские журналы. Так они и сгинули. Но из того немногого, что случайно уцелело, видно, чем заполняли лицейские «издатели» свои листки.
«Лицейский мудрец», рукописный журнал. Обложка. 1815 год.
Были здесь смешные описания различных происшествий из лицейской жизни, письма, статьи и стихи лицейских прозаиков и поэтов, рисунки, карикатуры на профессоров, гувернеров и воспитанников.
Так, в единственном сохранившемся номере журнала «Императорского Сарско-сельского Лицея Вестник» от 3 декабря 1811 года в разделе хроники описывается ссора Горчакова с Ломоносовым и Масловым, «секретная експедиция», посланная Горчаковым для переговоров с «соперниками», а также примирение «сих трех знатных особ». В разделе «Смесь» помещены стихи Илличевского, стихотворный перевод Кюхельбекера и рассуждение под названием «Истинное благополучие». Заканчивался номер «Разными известиями».
Издавали лицейские журналы воспитанники Корсаков, Илличевский, Дельвиг, Кюхельбекер, Яковлев, Вольховский, Есаков, Маслов, Данзас.
«Пушкин, — вспоминал Иван Пущин, — потом постоянно и деятельно участвовал во всех лицейских журналах, импровизировал так называемые народные песни, точил на всех эпиграммы и пр [очее]».
Участие Пушкина в лицейских журналах было очень разнообразным. Он помещал в них свои стихи. В журнале карикатур, который выходил под руководством Чирикова, трудился вместе с Илличевским и Мартыновым как художник. Рисовал он хорошо. «Искусен в французском языке и рисовании», — записал о нем Василий Федорович Малиновский.
Как «издатель» Пушкин выступал в журналах «Неопытное перо» и «Юные пловцы».
От этих журналов ничего не сохранилось, кроме письма «Господам издателям журнала под заглавием Юных пловцов — от Корреспондента Императорского Вольного Экономического общества, отставного гувернера» — то есть письма от бывшего лицейского гувернера Иконникова воспитанникам Пушкину, Дельвигу, Илличевскому, Кюхельбекеру и Яковлеву.
Автор этого письма Алексей Николаевич Иконников прослужил в Лицее всего один год (1811–1812). Он был человеком образованным, благородным, умным, но приверженным к вину. Из Лицея его выжил Мартин Пилецкий, который на освободившееся место пристроил своего братца Илью.
Но уволенный из Лицея Иконников не забывал своих питомцев. Пешком (денег на извозчика у него не было) приходил он из Петербурга в Царское Село, чтобы повидаться с ними, следил за их журналами, за их литературными успехами. «Успехи ваши в издании вашего журнала, — писал он издателям „Юных пловцов“, — видел я с сердечным удовольствием, сочинения ваши, в оном помещаемые, читал с равномерным».
Письмо Иконникова помечено 2 сентября 1813 года. «Юные пловцы» выходили в этом же году. И тогда же вдруг запретили в Лицее издавать журналы.
Строгость объясняли тем, что журналы отвлекают воспитанников от занятий. Но запрет не помог. Наоборот, вызвал противодействие:
Послушай-ка меня, товарищ мой любезный,
Неужели газет не будем издавать?
И презрев Феба дар толико драгоценный
Ужели более не будем сочинять?
На смену журналам появились всевозможные рукописные сборники.
Один из них назывался «Жертва Мому, или Лицейская антология». Мом — в греческой мифологии бог иронии и насмешки. Сборник целиком состоял из эпиграмм на Кюхельбекера.
Чего только не городили лицейские поэты на бедного Кюхлю! И не со зла, а просто для красного словца, чтобы показать свое остроумие. А остроумие бывало и невысокого полета. Все больше насчет внешности Кюхельбекера, его длинной, тощей, нескладной фигуры и, конечно, насчет его страсти к писанию стихов.
Виля, Клит, Пушкарь, Дон-Кишот, Тарас, В. фон Рекеблихер, Циплятопирогов — это прозвища Кюхельбекера в лицейских эпиграммах. Назывались эпиграммы: «Жалкий человек», «О Дон-Кишоте», «На случай, когда Виля на бале растерял свои башмаки», «Виля Геркулесу, посвящая ему старые свои штаны» и тому подобное.
Продавец кваса. Ученический рисунок Пушкина.
Вот одна из них:
О Дон-Кишоте
Оставил пику Дон-Кишот
И ныне публику стихами забавляет.
И у него за белкой кот
С сучочка на сучок летает.
Двадцать одна такая эпиграмма вошла в сборник «Жертва Мому». Составил его и собственноручно переписал четырнадцатилетний Александр Пушкин. Он любил доброго, умного, нескладного Кюхельбекера, но и не упускал случая посмеяться над ним.
Антологии и сборники пользовались у лицеистов успехом. И все же «юным пловцам» хотелось большого плавания, чтобы испробовать свои силы не только в тихих лицейских водах, но и в бурном море настоящей литературы.
Поделитесь на страничкеСледующая глава >
biography.wikireading.ru
Картинные книги. Лицейские мудрецы
16.10.2009Картинные книги. Лицейские мудрецы
Вскоре после восстания декабристов Фаддей Булгарин подал в III отделение записку под названием «Нечто о Царскосельском Лицее и духе оного». Под последним подразумевалось свободолюбие, которое одушевляло Пушкина и его молодых друзей-лицеистов.
Булгарин писал, что литературное общество «Арзамас» (в него входили Жуковский, Батюшков, Пушкин и другие писатели) передало свое настроение большей части юношества и, «покровительствуя Пушкина и других лицейских юношей, раздуло без умысла искры и превратило их в пламень». Вольнодумие арзамасцев отражало дух времени декабристских организаций.
Записка Булгарина о Лицее легла под сукно в III отделении. А между тем... «Бывают странные сближенья»,— писал Пушкин. Два года спустя поэт-декабрист Александр Одоевский ответит на пушкинское «Послание в Сибирь» словами:
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы ил цепей
И пламя вновь зажжем свободы!
Она нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы!
Трое молодых лицеистов первого выпуска включены в составленный Следственной комиссией «Алфавит декабристов»: сослан на Кавказ Владимир Вольховский, осуждены на каторгу Вильгельм Кюхельбекер и Иван Пущин.
Иногда самые благие начинания порождают неожиданные следствия. Императорский Царскосельский Лицей открылся в 1811 году. В нем должны были воспитываться великие князья и юноши из знатнейших фамилий.
Великих князей в Лицей не отдали. И это оказалось к лучшему. Вряд ли «дух лицейский» был бы духом свободомыслия, если бы в его стенах учились сыновья Павла I.
На многоступенчатой иерархической лестнице учебных заведений Лицей занимал особое место. Его будущим выпускникам прочили важнейшие государственные должности и положение в обществе; сулили блестящую карьеру на любом поприще, будь то дипломатическая, придворная или военная служба.
Лицей не был похож ни на одно из современных ему учебных заведений. И правда, ни одно из них не было так приближено ко двору в прямом смысле этого слова. Стоило только перейти коридор, соединяющий Лицей с Екатерининским дворцом, и вы попадали в покои, где на каждом шагу могли встретить господ в придворных мундирах и дам в платьях с шифрами на плечах — что означало принадлежность к штату императрицы,— а иногда заметить и сутулую широкую спину самого государя.
У лицеистов была своя форма: темно-синий сюртук с красным воротом, белые штаны и треуголка. Любознательный прохожий, увидев этот мундир где-нибудь на Марсовом поле или в Летнем саду, справлялся у окружающих, что бы это такое значило, и получал ответ, что это Лицей, а Лицей — следовало понимать «не университет, не гимназия, не начальное училище», а все вместе.
Как люди осведомленные и просвещенные, лицеисты решили использовать модное в то время увлечение литературной полемикой и создать собственный журнал, оригинально пародирующий профессиональную прессу.
Название журнала варьировалось. Вначале было «Для удовольствия и пользы», затем «Неопытное перо», «Юные пловцы» и, наконец,— «Лицейский мудрец». Вид этого рукописного издания был изящен. Небольшая книжка в красном сафьяне с золотым тиснением. Посредине в венке — название и дата: 1815. Год, когда воспитанники перешли на старший курс. (1)
Первый номер открывался обращением к читателям: «Ахти, читатели, какой я молодец! Ничто не может переменить моего снисходительного характера. Дни и месяцы летели, все переменилось: стулья ломались, стекла бились в дребезги и являли плачевнейшие доказательства того, что всё в мире тленно, а я <...> я не переменяюсь, та же услужливость, те же мудрые изречения, тот же трудолюбивый характер»,— заявлял о себе Мудрец без лишней скромности.
Он обещал, что номера его будут «выходить редко, да метко», что он будет не что иное, как «архив всех Древностей и достопримечательностей лицейских», сулил помещать «поговорки, новые песенки, вообще все то, что занимало и занимает почтеннейшую публику».
Как всякий уважающий себя журнал, «Лицейский мудрец» имел разделы.
1. Изящная словесность.
2. Критика.
3. Смесь.
4. Политика.
В конце каждого номера помещались имена издателей — то есть переписчиков — Данзаса и Корсакова. Далее: «печатать позволяется: цензор барон Дельвиг». В обязанности цензора входило принимать и отвергать поданные в журнал рукописи.
История эта имела продолжение. Через несколько лет Дельвиг возьмет на себя ту же роль в «Вольном обществе любителей российской словесности».
Насмешки над товарищами и гувернерами, легкие сатиры, эпиграммы, басни — все это выдавало остроумие, изобретательность и бойкость пера юных авторов. Хроника лицейской жизни отражалась в них как в зеркале.
Однажды в математическом классе вызвали к доске Пушкина. Он «долго переминался с ноги на ногу и все писал молча какие-то формулы. Карцов (преподаватель) спросил его, наконец:
—Что же вышло? Чему равняется икс?
Пушкин, улыбаясь, ответил:
—Нулю!
—Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем.
Садитесь на свое место и пишите стихи». (2)
Нуль был отметкой самой низшей, но от того мало кто унывал. Больше любили распевать песенку о нулях, которая заканчивается словами:
Ай-люли, ай-люли,
Все нули, все нули.
Автором песни считали Дельвига.
Другой лицейский поэт Алеша Илличевский — его чаще называли Олосинька — был мастером на эпиграммы.
Раз на уроке словесности предложили описать восход солнца. Незадачливый Мясоедов, кусая перо, вывел на листке припомнившуюся ему строчку из стихотворения А.П.Буниной «Сумерки»:
Грядет с заката царь природы.
Илличевский тут же написал окончание:
И изумленные народы
Не знают, что начать,
Ложиться спать или вставать.
Павел Мясоедов часто попадал в трагикомические ситуации: Осел, Осломясоедов, Мясожеров — называли его в глаза товарищи. Он не обижался, только становился к собеседнику слегка боком, вбирал голову в плечи и опасливо поглядывал; не было бы чего похуже, а к насмешкам он уже притерпелся, так же, впрочем, как и к карикатурам.
Ни один номер «Лицейского мудреца» не оставлял его в покое. Илличевский изощрялся как мог и в стихах, и в прозе, и в рисунках. Он иллюстрировал журнал акварельными вкладками. Это оживляло издание, хотя Мясоедову было от этого не легче. Изображение его стало каноническим: неуклюжий малый с ослиной головой в лицейском мундирчике. Самое безобидное происшествие, случившееся с ним, осмеивалось, каждое «лыко» ставили ему «в строку»:
А Мясоедов вальсирует
И нос возносит к небесам,—
посмеивался «Мудрец».
Как-то с нашим героем случился казус: на верховой прогулке лошадь понесла, он запрокинулся на спину и еле удержался в этом неверном положении. При сем происшествии, как назло, оказались садовник Лямин и лицеист Комовский по прозвищу Лисичка. Лисичка подсмотрел, донес кому следовало, и вот в «Лицейском мудреце» появились рассказ и карикатура.
«Не помню в какой книге читал я, что лошадь умнее осла,— глубокомысленно начинал Мудрец,— и как психолог скотов, старался обдумывать сию важную теорему. Углубленный в свои размышления, я очень тихо направлял стопы свои по аллее Александровского сада. Вечерняя роса в туманах ниспускалась на землю... Вдруг слышу топот вдали <...> вижу, издали скачет лошадь с седоком <...> Слышу крик: «Держи! держи!» Конь ближе, ближе,— и наконец, мудрому взору моему представляется <...> не знаю как вам сказать? Вы мне не поверите, любезнейшие читатели, на лошади сидел... осёл!!! ... да, осёл, да и вислоухий!..
Где найти слова описать положение несчастного осла. Голова его была у лошадиной <...> но посмотрите лучше на рисунок и вы увидите состояние его головы. Куча комаров летала в воздухе и верно для того, чтобы отмахивать седока своего от них, борзый конь хлестал без милосердия бедного осла по морде, а ноги его, кривые ноги,— готовы были составить дугу для рысака.
Право, любезные читатели, мне чрезвычайно стало жалко, только не могу вам сказать кого: осла или лошади? Я помню, что когда меня учили мифологии, то говорили мне, что некогда люди и лошади составляли одно тело, то есть были в древности Кентавры; но чтоб осел и лошадь были одно животное, того, мне помнится, не читал; но не менее того я возвратился домой будучи уверен, что лошадь умнее осла».
Рисунок, на который предлагал взглянуть Мудрец, был не что иное, как злая карикатура на Осломясоедова: осел в лицейском мундире верхом на скачущей лошади. Конь взвился на дыбы, осел опрокинулся на спину, лошадиный хвост прошелся по растерянной ослиной морде, ноги длинноухого животного образовали дугу вокруг лошадиной шеи — все, как в рассказе. Даже садовник Лямин, бежавший в панике, и Лисичка-Комовский, вприпрыжку скачущий рядом, не были забыты услужливым карикатуристом.
В другом номере «Лицейского мудреца» доверительно передавалась сокровенная исповедь незадачливого Мясожерова, который жаловался священнику: «Батюшка, меня называют глупым, это еще можно стерпеть, но меня называют ослом, да и паршивым. Это меня чрезвычайно трогает... Не могy, батюшка, сказать, сколько было сравнений для меня обидных. Меня сравнивали с пузырем, который надут был воздухом, и со всякими другими «сквернами».
Мясоедов был но единственным «ослом отпущения»; другой мишенью для карикатур и шуток избрали Виленьку Кюхельбекера. Никто не думал ставить их па одну доску. Виля был далеко не глуп, переводил гекзаметром греческие гимны и переписывал изречения великих людей, казавшиеся ему замечательными. Толстую тетрадь с выписками он всюду таскал с собой, и она вечно торчала у него из кармана. Покушение на нее он рассматривал как преступление против всего «истинно благородного и высокого». Немудрено, что насмешки сыпались на него со всех сторон. Осел-Мясоедов и тот не оставлял тетради в покое. Кюхля багровел, пыхтел, взрывался и лез на противника с кулаками.
«На сих днях произошла величайшая борьба между двумя Монархиями,— сообщал читателю «Лицейский мудрец»,— тебе известно, что в соседстве у нас находится длинная полоса земли, называемая Бехелькюкериада, производившая великий торг мерзкими стихами, и что еще страшнее, имевшая страшнейшую Артиллерию. В соседстве сей монархии находилось государство, называемое Ослодоясомев, которое известно по значительному торгу лорнетками, париками, цепочками, и прочая, и прочая. Последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию Бехелькюкериады, называемую sourde d'oreille (Глухое ухо,— Кюхля был туговат на ухо), которая была разграблена, но за то сия последняя ответила ужаснейшим образом: она преследовала неприятеля и, несмотря на все усилия королевства Рейема (то есть гувернера Мейера), разбила совершенно при местечке Пуске-Спин; казалось, что сими поражениями война совершенно кончилась, но в книге судеб было написано, что должны были трепетать и зубы, и ребра <...> Присовокупляю при сем рисунок, в котором каждая монархия является со своими атрибутами».
Атрибутами Бехелькюкериады были длинный рост, растрепанные блеклые власы и толстая тетрадь, торчащая из кармана куртки. Разгневанный и красный, как пион, разметав по ветру шевелюру, кидался он на своего противника. Тот предусмотрительно скрывался за широкой спиной гувернера; а Кюхле подсовывали гусиное перо и проект мирного соглашения, к которому он должен был приложить руку.
Осмеянию подвергалась любовь Кюхельбекера ко «всему высокому и великому», и в первую очередь его страсть к гекзаметру. Этот размер в русской поэзии впервые использовал Тредиаковский в своей «Телемахиде». Кюхельбекер восхищался безрифменным античным стихосложением, а Пушкин пародировал его в рифмованной, написанной гекзаметром эпиграмме, где величал Кюхлю Клитом и производил в потомки Тредиаковского:
Внук Тредьяковского Клит гекзаметром
песенки пишет,
Противу ямба, хорея злобой ужасною
дышит;
Мера простая сия все портит, по мнению
Клита,
Смысл затмевает стихов и жар охлаждает
пиита.
Спорить о том я не смею, пусть он безвинных
поносит,
Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он
заморозит.
Этой пародией открывался сборник лицейских эпиграмм «Жертва Мому». Ему вторил «Лицейский мудрец», как всегда поместивший ядовитую карикатуру на незадачливого стихотворца. Автором ее был Олосинька Илличевский.
В карикатуре Кюхля являлся в своем обычном виде: вытянув длинные ноги, расстегнув сюртук, удобно расположился он за круглым столиком. При свече, вооружившись гусиным пером, настрочил и порвал он уже не одну страницу своих гекзаметров, как вдруг услышал непонятный шорох и, оглянувшись, увидал бесенка с рожками и хвостом. На этом загнутом крючком хвостике болталось прикрепленное ниточкой письмо:
«— Слушай меня прилежнее,— шептал бесенок.
—Что ты хочешь? — обернулся к нему Кюхля, с трудом оторвавшись от гекзаметров.
—Я привез тебе на хвосте письмо из Дерпта (где был известный университет): там пишут, что студенты выжгли стеклом глаза твоему собрату по стихам.
—Но со мной этого не случится,— торопливо предупредил Кюхельбекер, при этом настолько взволновавшись, что пролил чернила.
—Златое вино Пророк запретил,— ехидно заметил чертенок, увидев на столе перед стихотворцем опорожненную рюмку.
—Неужто мне нельзя пить вина? Я было и налил всего одну рюмку...— еще пуще заволновался Кюхля. При этом длинные ноги его сделали неуклюжее движение, в результате которого полетел на пол соседний стул.
—Пророк запретил! Тьфу пропасть! Какой глухой тетерев, прощай, мне скучно,— меланхолически закончил бесовский посланец и скрылся». (3)
Так доставалось Кюхельбекеру чуть не каждый день. Однажды он не выдержал. Маленький и юркий Миша Яковлев по прозвищу Паяс Двести Номеров — он мог представлять в лицах кого угодно — исполнял очередной новый номер. Вокруг собралась толпа зрителей. Кюхля полюбопытствовал и, заложив руки в карманы, подошел ближе. Перед ним неожиданно расступились. Он увидел Паяса, который на глазах преображался. Его маленькая фигурка вдруг как-то неестественно вытянулась, ноги сделали неуклюжее движение, руки повисли, шея стала длинной, как у гуся, а вытаращенные глаза посмотрели странно и дико. Кюхля узнал себя, вспомнил кличку Урод, в памяти его мелькнула эпиграмма:
Хвала! квадратный исполин
С аршииною душою,
И ног в аршин, и рот в аршин,
И ум в аршин длиною.
Тем временем Яковлев из Кюхли превратился в барышню. Мелкими движениями оправлял на себе платьице, делал кокетливые ужимки, потуплял глазки и складывал губки бантиком. В мгновение Паяс вновь обернулся Кюхлей. Изогнувшись, как вопросительный знак, он словно переломился посредине; из узких плеч медленно начала вытягиваться худая шея, нос удлинился, глаза зажмурились, губы, сложившись трубочкой, прошептали: «Минхен».
Хохот, рев, визг сотрясали стены. Кюхля, ничего не видя от волнения, шагнул было к Яковлеву, но его обхватили несколько рук, потащили и заперли в его номере. За дверью раздалась песня:
Ах, тошно мне
На чужой скамье!
Все не мило, все постыло,
Кюхельбекера там нет!
Кюхельбекера там нет —
Не гляжу на белый свет,
Все скамейки, все линейки
О потере мне твердят.
О Минхен знал только Дельвиг. Он назывался другом, а теперь вместе со всеми покатывался со смеху. Посмеяться над сердечными делами в Лицее умели, и никто на то не обижался. И над Есаковым смеялись, и над Пушкиным, и над Пущиным. Но предательство — это подлость. Кюхля понял, что друзей у него больше нет...
Раздумывать было некогда. Через минуту он очутился в саду. В последний раз мелькнули освещенные солнцем песчаные дорожки, кусты жимолости, лебеди на пруду. Холодные воды царскосельского пруда приняли Вильгельма, и зеленая ряска сомкнулась над ним. Необычная тишина, головокружение. Все кончено.
Но не надолго. Через секунды над его головой раздались крики, визг уключин и плеск весел. Какая-то палка ударила его в бок, зацепила и потащила вверх. Чьи-то руки подхватили под мышки, приподняли, и ногами он вдруг почувствовал дно. Пруд обмелел, и вода доходила ему до горла. Голова кружилась, и он счел за лучшее вовсе не открывать глаз. Только на берегу, когда лицейский доктор Пешель сунул ему под нос склянку с нашатырным спиртом, увидел он испуганные лица товарищей.
Ночью в лазарет пробрались Есаков, Пущин и Пушкин. Присели возле кровати. Неловкое молчание нарушил ясноглазый и спокойный Пущин. Он увещевал Вильгельма, логически рассудив, что ежели каждый начнет но пустякам топиться, то в пруду скоро не станет места... Вот на самого Мишу Яковлева тоже написали эпиграмму, а ему хоть бы что:
Мишук не устает смешить.
Что день, то новое проказит
Теперь задуман умным быть
Не правда ль? Мастерски паясит?
Пушкин молчал. Для него Кюхельбекер не был паясом — он был поэтом. И Пушкин спросил его о толстой тетради, куда тот переписывал изречения о «великом и высоком». Вильгельм вспомнил о ней и обещал дать прочесть...
Теперь его уже не трогала ни злая карикатура Илличевского в «Лицейском мудреце», где была весьма ядовито представлена сцена с вытаскиванием из пруда, ни эпиграмма на «потопление»:
Клит бросился в реку
Поплачьте о поэте
Не пережил он чад,
Давно утопших в Лете.
Поэт должен быть выше толпы, и он станет выше. Свидетельством тому объемистая синяя тетрадь.
Кюхельбекер называл тетрадь «Словарем». На первой странице он написал по-французски: «Je prcnds шоп bien, ou je le trouve» — «Я беру свое добро, где нахожу». Это было девизом. Затем следовала запись: «Средством извлечь из своих занятий всю возможную пользу, тем самым, к которому прибегали Декарты, Лейбницы, Монтескье и многие другие великие люди, является обыкновение делать выписки из читаемого, выделяя наиболее существенные положения, наиболее правильные суждения, наиболее тонкие наблюдения, наиболее благородные примеры.
Вейсс. Принципы философии, политики, нравственности».
Все выписки делались на языке подлинника. По-французски лицеисты читали свободно; «Словарь» заинтересовал не одного Пушкина. Им увлеченно занялись Дельвиг, Пущин.
На букву «В» было записано все «высокое и великое» Из Вейсса взято понятие «хорошею и лучшею» «Предрассудок, заставляющий нас почитать хорошее правление правлением превосходным, нередко бывает одним из величайших препятствии к его улучшению»
Позднее, когда Кюхельбекер будет сослан в Сибирь по делу декабристов, Пушкин напишет замечание, прямо перекликающееся с изречением из лицейского «Словаря» своего друга «Устойчивость режима — первое условие общественного счастья Как согласовать его с возможностью бесконечного совершенствования?»
В летописях Лицея серьезное переплеталось со смешным Так, однажды случилась история, вошедшая в анналы, как приключение с гоголь-моголем Пушкин, Пущин и Малиновский решили устроить кутеж.
Пущин достал бутылку рому, раздобыл яиц, сахару — «и началась работа у самовара Разумеется, кроме нас были и другие участники в этой вечерней пирушке,— вспоминал Пущин,— но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором черезчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое то необыкновенное оживление, шумливость, беготню Сказал инспектору Тот после ужина всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное » Пушкин, обращаясь к Пущину, писал.
Помнишь ли, мой брат но чаше,
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом, пенистом вине?
Как, укрывшись молчаливо
В нашем темном уголке,
С Вакхом нежились лениво
Школьной стражи вдалеке?
Помнишь ли друзей шептанье
Вкруг бокалов пуншевых,
Рюмок грозное молчанье,
Пламя трубок грошевых?
Закипев, о, сколь прекрасно
Токи дымные текли!
Вдруг педанта глас ужасный
Нам послышался вдали.
И бутылки вмиг разбиты,
И бокалы все в окно
Всюду по полу разлиты
Пунш и светлое вино.
Убегаем торопливо,
Вмиг исчез минутный страх!
Щек румяных цвет игривый,
Ум и сердце на устах.
Хохот чистого веселья,
Неподвижный, тусклый взор
Изменяли час похмелья,
Сладкий Вакха заговор!
О друзья мои сердечны!
Вам клянутся за столом
Всякий год в часы беспечны
Поминать его вином.
Инспектор сообщил начальству. Начались розыски виновных. Пушкин, Пущин и Малиновский взяли все на себя. Об их провинности донесли министру. Граф Разумовский явился из Петербурга разбирать дело.
Конференция администрации, собранная по этому поводу, постановила:
Виновным две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы.
Сместить их на последние места за столом, где сидели самые последние по поведению.
Занести фамилии виновных, с объяснением виновности и приговора, в «черную книгу», имевшую влияние при выпуске из Лицея. «Первый пункт приговора был выполнен буквально,— вспоминал Пущин.— Второй смягчался по усмотрению начальства: нас, по истечении некоторого времени, постепенно подвигали опять вверх. При этом случае Пушкин сказал:
Блажен муж, иже
Сидит к каше ближе.
На этом конце стола раздавалось кушанье дежурным гувернером. Третий пункт, самый важный, остался без всяких последствий». (4)
1. Лицейский мудрец. 1915. ИРЛИ РАН. Ф.93. Ед.хр.244. В тексте этой главы использованы цитаты из данного источника.
2. И.И. Пущин. Записки о Пушкине. // Пушкин в воспоминаниях современников. М., 19 Т.1. С. 76.
3. Лицейский Мудрец. Указ. Соч.
И.И.Пущин. Указ. Соч С.74-75.plopin.ru
Грот К Я. Пушкинский Лицей (1811-1817)
эмбрионическое начало своих последователей в том же роде. Он весь или, по крайней мере, дошедшая до нас часть его, заключается в листе грубой бумаги, на котором разными почерками3 и самым безграмотным языком написано несколько заметок соединившихся для ребяческого предприятия товарищей. Очевидно все это относится к самой первой поре пребывания молодых людей в Лицее. спедиций1 доложить Г-ну Маслову, что он желает с им иметь переговор и как скоро Маслов пришел, Князь ему сказал: "Милостивый Государь сказал он я вас уважаю хотя неновисть нас столь долгое время разделяло я думаю что лучше позабыть наши прошедший раздоры и предлагаю вам мир". Г-н Маслов пораженный сим великим поступком великодушно заключил с им мир. В скоре после, Г-н Ламоносов прекратил свой гнев и теперь сии три знатные особы бывают очень часто в месте и тишина нам возвращена2. 29-го ноября от туда ж. Мы получили некоторое весьма любопытные письма из секретной Експедиции. Они писаны на француском языке. Императорскаго Сарскосельскаго Лицея Вестник No 1 -и 3 декабря 1811 г. 29 Ноября. Лицей. Мы получили известие о весьма страстных пройшествий случившиеся в течение сего месяца, мы поспешаем уведомлять об оных почтеннейшую публику. 28 ноября. Из физической залы. Известно всем вражда которая завелась между Князем Горчаковым, Г-ном Масловым и Г-ном Ламаносовым. Мы уже отчаивали видом прежде согласия; как сего дня Князь Горчаков, видя что единое самолюбие заставляло соперников его не предполагать примерение, послал Г-на Гребиница провителя секретной Ек-1 На верху сильно пострадавшего от времени, надорванного листа надписьрукою Я. К. Грота: Подарок от No 7 (т. е. Малиновского), и карандашомприписано: "1-ая газета Лицея (изд. Корсаков)", однако ж относительноверности последней заметки можно усомниться, так как в тексте журналаимеются ссылки на издаваемые Корсаковым "Лицейские газеты", которые,думается нам, не следует смешивать с этим "Вестником". Не Кюхельбекер лисоставлял последний?2 Я. К. Грот "Пушкин", etc., стр. 31. примеч., стр. 271.3 Почерк, по моему, один и тот же, но начало написано несколькотщательнее 2-ой половины. - Сохраняем всецело язык и правописаниеподлинника.286
1-ое Письмо Г-на Барона Гребиница к Князю ГорчаковуМогуль я узнать причину вашей холодности со мною? ваш сердечный друг С:Ло: также не хочет быть со мною и я совсем не-знаю причины сего.Подписано Барон Гребениц.П-е Письмо. Ответ князя ГорчаковаЯ не знаю находите ли вы меня вашим неприятелем, но что касается до С:Л: я' проучу его добрым манером.Подписано Князь Горчаков.Мы весьма жалеем что не могим доставить протчих писем Г-на Ламоносова,Г-на Гребеница и Князя Горчакова. Но в будущем Вестнике мы постараемся ихдостать.1 Очевидно тоже какая-то школьническая затея, связанная с предприятиямииздания. К. Г.2 Сюда без сомнения относится следующее примечание внизу страницы: Сииизвестия нам сообщены г-ном Корсаковым. Издатель Сарскостьских Лицейскихгазет. Изд. No 1-аго.287IСмесьСила времени1Все тленно в мире сем!Все время мощное разрушит под луною.И царства сильные, которые ни в чемПрепона не найдут под времени рукою,Исчезнут навсегда, исчезнет их и следГде горды Римляны владевшие полсветом,Сокрылись вечности и славы той уж нет,Которая была единым их предметом.Где Греки сильные? где мощный Ахиллес,Где знаменитые, где храбрые герои?Которых мужество не раз увидев Перс,От коих гордые упали стены Трои.Изчезли и они! Изчезнет и весь свет,И солнце некогда свой огнь в водах погасит,Лишь добродетели одной кончины нетОна на небеси возмездие получит.А. Иличевской.Отрывок из грозы С-нт Лемберта2Страх при звоне меди Заставляет народ устрашенный
1 Об этом без сомнения одном из первых лицейских стихотворенийИлличевского было уже упомянуто выше. Оно свидетельствует о том, насколькоИ. уже тогда превосходил своих товарищей (не считая разумеется Пушкина иДельвига) развитием и литературной подготовкой.! См. об этой пьесе еще в отделе о стихотворениях Кюхельбекера (стр.230) По замечанию Гаевского ("Соврем." 1893 г т. 97, стр. 140), этиневозможно-нелепые и безграмотные стихи были помещены вероятно в насмешкунад автором. Спустя более 10 лет Пушкин в письме к брату от 4 сентября 1822г., из Кишинева (изд. Акад. Н., т. 1, стр. 51), пишет: "стихи к Грибоедовудостойны поэта, некогда написавшего... (и цитирует дословно почти всю этупьесу). Справься об этих стихах у б. Дельвига". Из этого видно, что стихиэти были памятны всем товарищам и даже Пушкин знал их наизусть.288Толпами стремится в храм священный,Зри, Боже, число, великий,Унылых тебя просящих сохранить намЦель труд многим людямПринадлежащий.Увы из небес горящихРазможает гнезда летящихИ колосы по полю лежащих Град быстро падущий.
С французского Кюхельбекер.Истинное благополучиеНе любимец фортуны, ни гордый завоеватель, ни мудрый филозоф, ни тоткоторый правит судьбою целых народов не могут называться щастливцами; единыйдобродетельный муж истинно благополучен. Александр завоеватель полусвета,Диоген, Боги(?), мизантроп, Нерон управляющий миллионами могли чувствоватьистиннаго блаженства, гордость была их руководительницею.(Продолжение в предь).Разные известиеПер.: предложение Мартына Степановича Пилецкого Инспектора Лицея (2).Разные письма Г-на Корсакова, Илличевского и Горчакова, 3-ие - лотерейныевещи, 4-ое Анекдоты.1) Мартын Степанович Пилецкий инспектор Лицея предложил следующие:учредить собрание всех молодых людей, которых общество найдет довольноспособными к исполнению должности сочинителя. И чтоб всякой член сочинял бычто-нибудь в продолжение по крайней мере 2-х недель, без чего еговыключить1.1 Весьма вероятно, что это предложение способствовало образованиюлитературного сообщества, но, цитируя это место, Я К. Грот справедливозамечает "Трудно однако вывести отсюда заключение, чтобы главным виновникомлитературного движения в кругу первых лицеистов был Пилецкий, человек свесьма плохим образованием и до того нелюбимый ими, что они наконец вступилис ним в открытую борьбу и принудили его удалиться" ("Пушкин" и проч., стр31). К. Г.10 Зак. 689289(2-ое) Господин Корсаков написал в своем журнале Лицейских газетследующий Анекдот: Г-н Данзас сделал мне недавно весьма страшной вопрос.Говорил ли я об нем в своем журнале? Я ему отвечал, что его желание будетисполнено, он хотел на меня пожаловаться Правлению.Г-н Корсаков! получил следующее письмо. Г-н Корсаков!Мы очень мало принимаем участие в ваших достопамятных произшествий ипросим вперед не утруждать нас ими.Горчаков. Илличевский.
ОСТАТОК НЕИЗВЕСТНОГО ИЗДАНИЯ
ПословицаШенуй1 горы мостыБудут целы кости.Послание к ВеликомуМужу грамматики.Все буквы тебе принадлежат,Тебя все гласными дарят,Ты буквы собираешьИз всех Грамматик выдираешь.
ПриговоркаВера, Надежда, и Любовь,Свекла, Капуста, и Морковь.
МуравлейМуравлеюшка кружок,Дай мне хлеба хоть кусок,Ибо я его не имеюА у других просить не смею.1 Вероятно от ел. шановать (юго-зап.), польск szanowac, т. е. почитать,беречь, щадить (настолько, чтоб избегать?). К. Г.
ОСТАТОК ЖУРНАЛА < ДЛЯ УДОВОЛЬСТВИЯ И ПОЛЬЗЫ"1Это сочинение любопытно, как показатель патриотического настроенияпитомцев Лицея в годину Отечественной войны. На обороте обложки стоит:Прибавление к 4 нумеру журнала для удовольствия и пользы.Слова истинного Русского1813Помещик Нижегородской губернии, служивший Капитаном при Суворове, СилаСилович Усердов, услышав, что Российские войска с помощью Божию выгналифранцузов из пределов России, поехал в Нижний-Новгород из села своегоХлебородова, чтоб там вместе с прочими гражданами порадоваться о успешныхподвигах Российского оружия, и по долгу христианскому отслужитьблагодарственный молебен Господу, крепкому во бранях. - Приехавши туда,немедленно принес благодарение Всевышнему. После обеда пошел на большуюплощадь и, севши против памятника Пожарского и Минина, стал вслухрассуждать:"Молвить правду-матку, а французы - сущая саранча. На Итальянские полявозлетела, да все поела; Немецкие достались не за денежку; Швейцарские малопощипала; Голландские сожрала; с Прусских скоро улетела; от Польских нескоро отстала: а Русские так полюбила, что зимовать осталась... - Что сфиглярами прикажешь делать? - Корсиканец сам с ноготок, а борода с локоток2.Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Полюбилась ему немецкая (та)страна, так он ловит всех Князьков, как ястреб цыплят. - Знать, когти-то унего велики. - Да не все коту1 Как видно из приписки Я. К Грота карандашом возле заглавия, он считалавтором (или переписчиком7) этого сочинения М Л. Яковлева. Основывается лиэто определение на одном почерке (еще детском, но каллиграфическом) или ещена чем-либо, мне неизвестно Нельзя не вспомнить при этом случае, что Дельвигдебютировал в лицейское время с подписью Русский1 Исправлено кем-то из "бородастый коток".293масленица, будет и великий пост. Бог вас благословит, Кутузов иВитгенштейн, а монарх да украсит вас почестями; и имена ваши да пребудут всердцах истинно любящих Отечество, дорогое царство Русское, народ которогопо вере непоколебим и дух которого велик: Разумейте языцы и покоряйтеся якос нами Бог', говаривал мне батюшка; не вертись на ножке, не перенимай собразованности-та французкой кривюльки. Почитай Бога; люби царя; и поступайпо заповедям: Вот лучшая мораль, которую почтенные французы с красноречиемизливают из сердца своего. У них по большей части на языке мед, а под языкомлед. Не случилось мне видеть этого индейского петуха; а ужасов и до сих портаких не слыхивал. Не рыдай, матушка Москва, - Наша взяла; не оружиезащищало нас, ни военные хитрости, но сам праведный Господь наказалзлодейскую душу. Появились Пожарские, Минины и Сце-волы воскресли. Сталобыть, французы только знают вкус в духах да в рогах на голове, да вморгослепости. У нас так все основано на православной вере. - Есть времявсему - и орешки пощелкать и колачик съесть Московский, и стерлядьюполакомиться, но у господ просвещенных грабителей Европы всегда пир горой. -Заповеди топчут ногами; ерошут лишь голову, скалют зубы, а путного нетничего, бормочут о вздоре, да как еще вытянутся: так и соколик! Всех бы ихботажьем. Он бы лучше пурганца выжал - не потребного морсу. - Нет, Бонапарт!- Не смей к нам ни ногой; а то по прежнему примут хорошо в гости, дапроводят по старому малый Ярославец с Красным. Сколько вору не воровать, акнута не миновать. Бывало, как мы с Суворовым пригря-нем в штыки колонной,так искры посыплятся, а Улиты-та как немазанные колеса заскрыпят. - Ура!Вперед! Ступай! Не робей! а конница-та тро-тото-трото и примут живодеров вруки. - Вспомнишь, так сердце заноет. - Память тебе Требио; не Карфагенцамчеты. Русские отдули потомков та Галлов. А им все неймется! - Они все лезутвперед. - Трудно определить именем народ французский. - Корсиканца-то вдольи поперек знаем. Они не христиане, не бусурмане, не раскольники, непоклоняются идолам, а их Зевес - Наполеон. Они суть особенный народ подназванием Великой нации страшного разбойника Наполеона, забывшегочеловечество, и исполняющий злобу своего повелителя. Его не вздумать, нивзгадать, ни пером написать, ни в сказке сказать. - Нашим старухам придетсяв потомстве назвать его кащеем294бессмертным или Змеем Горынычем или какою-нибудь Гидрою Лернскою; -Кутузова сильным богатырем, а Москву замком. Чего от того ждать путного,который и образины не перекрестит. У них ум за разум зашел. Все как пузыринадулись, а после как лопнут, то так присядут, что ну, пади! Худо казакипопотчевали нагайками. - Благородные Испанцы! вы одни при своей бедностиоказали свое великодушие. Не богаты вы сокровищами; но вера, как чистыйручей, струится в изобилии, и орошая, питает вас. Вы не хотели бытьпорабощенными злодеем и бичем рода человеческого. - Бог тем помогает,которые искренно любят его. И уповая на Него буду и спасуся Им. Можно лисравнивать с ними прочих народов; а особливо Немцев и Поляков. - Они какфлюгеры: куда ветер сильнее подует, туда и они. Первые говорят: Was soil manmachen'; а жмутся от всего, как цветы от мороза; а последние, прижавшись ипоглаживая голову, говорят: Дали Буг не вин цо робоци целуе стопки ас панедоброзея, -что же скажут они дружку-та? Когда перед всеми унижаются. - Нет,немногие народы имеют истинно великость духа. Господи, прости мне, естьли ячто молвил против святой воли твоей".Он пошел домой, перекрестился перед собором и возвратился спокойно ксемейству своему.Что надобно делать? (нем.)
О ЖУРНАЛЕ "ЮНЫЕ ПЛОВЦЫ*От журнала "Юные Пловцы" не осталось никаких следов, кроменижеследующего письма А. Н. Иконникова (1813г.), уже оставившего тогдаЛицей.Господам издателям журнала: под заглавием Юных пловцев -от Корреспондента Императорского Вольного Экономического Общества,отставного Гувернера.Успехи ваши в издании Вашего журнала видел я с сердечным удовольствием,сочинения Ваши, в оном помещаемые, читал с равномерным - и баллады:Громобой1, Галеб и Кантемира, прозаические сочинения: Изяслав кн. Горчакова,Полорд г-на Еса-кова, Освобождение Полоцка, Белграда, Киева - писанныеучаствующими, или сотрудниками Ваших Обществ2, - так и Гренобль г-наМаслова, басни г-на Яковлева и Дельвига - и теперь еще в моей памяти. -Уважая Ваши занятия, которых основанием и целью суть охота кусовершенствованию себя в Российской словесности, приемлю смелость покорнопросить Вас, Милостивые мои Государи, Господа издатели, о принятии и меня,любителя Отечественного языка и, смею сказать, полезных упражнений, в вашиКорреспонденты. Уверяю вас, что лестное для меня звание сие постараюсь,сколько возможно, оправдать моими трудами. В надежде Вашего благоволения,пребудет на всегда нижеподписавшийся проситель, с должным, истинным к Вампочтением -А. Иконников.Сентября 2 дня1813.Вас. Остров*1 Или Буревой (Примеч. И-ва)2 Из этого можно заключить, что среди воспитанников образовалось неодно общество для литературных занятий.296* Написано на большом листе синей грубой бумаги (с водяным знаком1812). Сверху первой страницы оттиснут черный штемпель с монограммой избукв, кажется, латинских А. и J. с двуглавым орлом над ними и венком вокруг.Об Иконникове см. выше, стр. 105.Здесь будет кстати отметить, что из произведений А Н. Иконникова (служ.с 1811-12 г.), бывшего внуком известного актера Дмитревского, сочинявшего,как известно стихи, а также драматические пьесы и написавшего для лицейскихспектаклей несколько пьес, - сохранилась одна, именно написанная им длявоспитанника М. Л. Яковлева, обладавшего большим комическим талантом,комедия в 1 действии "Добрый Помещик", разыгранная воспитанниками 30 авг.1812 г. Это - рукопись в виде тетрадки, в лист форматом (с полями),состоящей из 12 листов, исписанных мелким почерком автора.Бумага плохая, сероватая, края обтрепаны. В рукописи, особенно вовторой половине - много помарок. Очевидно, это черновой оригинал пьесы. Напервом листе - заглавие и действующие лица."Добрый Помещик". Представление в 1-м действии.Действующие лица: Г. Добров, помещик - г. Маслов. Альберт, брат его -г. Пущин. Иван, слуга Доброва - г. Костенский. Ундер-офицер - г.Илличевский.Комиссар (в комедии он назван заседателем) - г. Яковлев. Староста - г.Корсаков.Приводить содержание комедии, по словам Гаевского, "крайне наивное",считаем излишним. Представление этой пьесы (при посторонней публике) вызвалонеудовольствие Министра Нар. Проев., запретившего такие спектакли, какотвлекавшие учеников от занятий. Позже они возобновились. См. Гаевский,"Современна 1863, т. 97, стр. 137-138. Также "Запис-ка"Корфа, у Грота,"Пушкин", стр. 242-243.
ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ
thelib.ru
