Коллектив авторов Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016. Журнал поэзии плавучий мост

Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2017 Коллектива авторов : онлайн чтение

Плавучий мост. Журнал поэзии №4/2017

Журнал поэзии «Плавучий мост» является некоммерческим изданием, выпускается на личные средства его создателей, при содействии и участии издательств «Летний сад» (Москва, Россия) и «Waldemar Weber Verlag» (Аугсбург, Германия).

Периодичность издания – один раз в квартал.

Редакторы журнала:

Виталий Штемпель, руководитель проекта (Германия), Вальдемар Вебер, издатель (Германия), Сергей Ивкин (Россия), Надежда Кондакова (Россия), Вячеслав Куприянов (Россия), Вадим Месяц (США, Россия), Тим Собакин (Россия), Андрей Тавров (Россия), Александр Шмидт (Германия)

Сайт журнала:

www.plavmost.org

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2017

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2017

© Авторы публикаций, 2017

Поэзия и время

Александр ШмидтДом, где тебя ждут

Как-то я прочитал у Владимира Гандельсмана (не ручаюсь за точность цитаты), что «писать стихи – значит убивать время». Поначалу мне эта мысль показалась близкой, почти интимной, даже померещилось, что за видимой простотой и тривиальностью прячется глубокий онтологический смысл. Убивать время! И таким аристократическим способом! Особенно, если ты «вечности заложник. У времени в плену».

Ощущение плена, какой-то самоубийственной несвободы меня преследовало все время после переезда на «историческую» родину. Стояла поздняя, беспросветная осень, по оконному стеклу сползали мутные бессильные капли, книга валилась из рук…щелкала компьютерной мышью жена, раскладывая электронный пасьянс, словом – «жизни мышья беготня».

– Нет! – вдруг воспламенился я, – а как заклинание Гете – «продлись мгновенье – ты прекрасно», а как же Боратынский Евгений Абрамович о поэзии как «полном ощущении известной минуты»? Как убивать время, когда оно драгоценно, непостижимо, божественно присутствует в лучших стихах? Если даже этот вялотекущий, хронически унылый вечер может стать поводом для написания:

 И в сердце растрава,И дождик с утра… 

Писать стихи – значит освобождать время из плена повседневности, однообразия. Это битва с монотонно пережевывающими твою жизнь жвалами часов, с пустотой, разрезанной знаком «тире» между датами твоего рождения и смерти.

Поэзия – это и есть исполнение всей полноты известной минуты, то есть преображенное время. Это время, когда нет вчера, сегодня, завтра, когда есть – райское – всегда. Это преображение, сродни чудотворству. Зачерпывание ковшом слова, как говорил Сергей Есенин, из ничего (буддийской и хайдеггеровой пустоты) живой воды. Редчайшие в нашей жизни проявления красоты, любви, сочувствия. Всего того, что воду повседневности превращает в вино поэзии. Для того, чтобы участвовать в этом, быть при этом – «Dasein» – совсем не обязательно писать стихи. Ведь, как заметил в одном из писем мудрец Боратынский: «Знаю, что поэзия не заключается в мертвой букве, что молча можно быть поэтом…»

Для нас каждый читатель «как тайна, как кем-то закопанный клад» и не только. Он еще и соработник, соратник в «войске песен» в поединке с «прибоем рынка», – как об этом написал почти сто лет назад Велимир Хлебников.

Неоплатоники считали, что человек только потому видит солнце, что его глаз устроен подобно солнцу. Надо иметь особую духовную оптику, чтобы чувствовать прекрасное. Должен случиться некий сдвиг в восприятии этого мира, отстранение и остранение, чтобы он предстал «странным», чтобы отправиться в странствия духа. Это одинокие странствия, где потерями чреват каждый прожитый день, где всякий странник задает себе вопрос, на который очень сложно найти ответ: «Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?..» Такие странствия совершаются без современных средств коммуникации, как встарь, как всегда. Единственно, чем может дать знать о себе странник, это частным посланием. Вроде письма, запечатанного в бутылке: «…неведомым друзьям», в котором заключен «…как бы протест против разлуки любящих в пространстве и во времени…» (Борис Поплавский).

Возможно, океан принесет это послание к неведомому берегу «отчизны дальней». Туда:

 Где тебя ждутГде пекут хлебГде им не попрекают (Вальдемар Вебер) 

Примечание:

Александр Шмидт – поэт, редактор. Живёт в Берлине.

Берега

Елена ИсаеваСтихотворения

Поэт, драматург, сценарист. Выпускница факультета журналистики МГУ. Москвичка. Автор нескольких сборников стихов и пьес. Публикации в русских и иностранных журналах (в том числе «Новый мир», «Отечественные записки», «Искусство Кино», «Современная драматургия» и др.). Более ста постановок в России и за рубежом. Стихи и пьесы переведены на английский, немецкий, французский, финский, польский, китайский и др. языки. Фильм «Doc.тор» – гран-при нескольких кинофестивалей. Лауреат премии «Триумф» (малая), премии Союза писателей Москвы «Венец», премии имени Анны Ахматовой журнала «Юность», премии «Действующие лица» и многих других.

«Нет печальнее встречи напрасной…»

Нет печальнее встречи напрасной.

После долгих хождений по кругу

Ничего, кроме «здравствуй» и «здравствуй»,

Мы сказать не сумеем друг другу.

Нет гуманнее боли мгновенной:

Резануло и – больше не больно.

И пойдешь ты – загадка Вселенной —

По какой-нибудь улице Смольной.

«Он долго говорил о Блоке…»

Он долго говорил о Блоке,

К Петрарке возвращался вновь,

Когда уже свиданий сроки

Кричали: нужно про любовь!

И Тютчев мне врагом казался,

Когда цитируя его,

Мой друг печально улыбался,

Не добавляя ничего.

Возненавидев Мандельштама,

Себя пытаясь обмануть,

Ждала-ждала, что эта драма

Закончится когда-нибудь.

Ведь что-то, но должно случиться!

Когда он все же прочитал,

Что я души его царица

И мыслей вечный идеал,

Уже без боли и досады

Махнула весело рукой —

Что «мне тебя уже не надо»,

Сказав Цветаевской строкой.

«Среди всякого прочего…»

Среди всякого прочего

Раздаются звонки в тишине.

Это кто ж так настойчиво

Прозвониться не может ко мне?

Мне ни грустно, ни весело —

Я не жду, не готова к вестям.

А душа моя – месиво,

И ее не собрать по частям.

И не сделаешь лишнего

Шага, если стоишь на краю.

«Я звонил. Ты не слышала?» -

«Я стирала… Рубашку твою».

«Быть может, лучше в Штатах вилла…»

Быть может, лучше в Штатах вилла.

Но от сравнений воздержись.

Ведь ты сама себе варила

И этот суп, и эту жизнь.

Быть может, лучше в Аргентине —

И в это искренне поверь.

Но яркозубому мужчине

Ты также открывала б дверь.

И так же бы смеялась точно

На авеню или на стрит,

И также плакала бы ночью,

Проверив, крепко ли он спит.

«Холодея, тая и сгорая…»

Холодея, тая и сгорая,

Губы искусав и вкривь и в кровь,

Ты права – я, может, и не знаю

В самом деле, что же есть любовь.

Но за то, что любящих терзала

И от них открещивалась вновь,

Больше, чем ты про любовь узнала,

Знаю я теперь про нелюбовь.

«А снег идет, как в горных Альпах…»

А снег идет, как в горных Альпах.

И мы – на самой вышине.

И ничего уже не жаль мне.

И все, что нужно, есть во мне.

И из окна лицо возвысив,

Победная (как князь Олег),

Быть может, потому, что ты здесь,

А, может, потому что – снег,

Гляжу. И вижу очень много,

И большего ты мне не даешь —

Собака, улица, дорога -

День, как законченный пейзаж.

Земли и неба не касаясь,

Я смертности избегну вновь,

В самодостаточность спасаясь,

Как в разделенную любовь.

«Ты легка и воздушна, как почтовая марка…»

Ты легка и воздушна, как почтовая марка,

Ты нага и стройна, как Лилит,

Ты бледна и прекрасна, как в романах Ремарка,

У тебя обострился бронхит.

Завари эвкалипт на продымленной кухне,

Мимо зеркала, шкафа и вдоль

Коридора, как моль, и к кровати, и рухни,

И расслабиться телу позволь.

И смотри в потолок, потому что он белый.

Чистота не спасает, но все ж

От нее как-то легче и духу, и телу,

И, глядишь, до утра доживешь.

И выкашливай сгусточки жизни вчерашней,

И дыханье на миг задержи,

И пойми – это вовсе не кашель,

Это освобожденье души.

«Все отвести рукою…»

Все отвести рукою —

Чем дух томился.

И жить в таком покое,

Какой не снился.

Где намечалась завязь —

Плоды пожаты.

И рядом те остались,

В кого вросла ты.

Те близкие, с кем врозь бы

Не есть нам хлеба.

И безо всякой просьбы

Смотреть на небо,

И подводить итоги

По той причине,

Что Бога видеть в Боге,

А не в мужчине.

«И не важно – сколько лет ему…»

И не важно – сколько лет ему,

И на какие он говорит темы,

А вглядишься пристальней и поймешь вдруг: Этому —

Да – могла бы посвящать стихи и поэмы.

И выйдешь в ночь, ресницами глупо хлопая, -

Поскорее до дому добраться, в нору забиться.

Зарожденье стиха – техника допотопная:

Или чтоб больно, или… оно не случится.

Не хочу ничего, а лежать и читать книжку.

Пусть все страсти в кино там и в литературе.

Мне хватило уже через край, хватило с излишком.

Было много действия, а я созерцательная по натуре.

И теперь, когда ощущаешь, что происходит важное,

И заклинило – так это ясно, что аксиома, не теорема…

Повернуться спиной, чтобы в ночь, чтобы прочь от каждого,

К кому вдруг почувствуешь – стихи и поэмы.

«Сжаться, воздуха лишаясь…»

Сжаться, воздуха лишаясь,

И запомнить наизусть:

– Уезжаю. – Уезжаешь.

Не вернешься. – Не вернусь.

Ты в словах не хочешь штампа

И штампованной судьбы.

Будут память жечь то рампа,

То дорожные столбы.

Будет утро, будет вечер,

Будет смятая кровать.

Будут руки класть на плечи,

Будут в губы целовать.

Что же ты, Карамболина,

Так безжизненно глядишь?

То березка, то рябина,

То Россия, то Париж.

«Просто время такое, когда все ложатся на дно…»

Просто время такое, когда все ложатся на дно,

Погружаясь в жару, в раскаленное, знойное лето,

Уезжают на море и пьют «Изабеллу» – вино

Кровяного, венозного, темно-вишневого цвета.

Забывают звонить, забывают писать, без следа

Растворяются в воздухе, как отзвучавшее скерцо,

Пропадают, линяют, чтоб их не заела среда,

Словно дети под стол, словно можно куда-нибудь деться.

Будут вены вскрывать, будут в голос окрест голосить,

Будут помощи ждать и смотреть тяжело и угрюмо.

Только это потом, а сейчас не находится сил

Ни на то, чтоб страдать, ни на то, чтоб о чем-нибудь думать.

«Нарушив долгих дней закономерность…»

Нарушив долгих дней закономерность,

Я покупаю платье без примерки.

Не надо проверять меня на верность.

Я, может быть, не выдержу проверки.

Я, может быть, не выдержу разлуки

И побегу за первым за похожим,

И буду говорить: «Какие руки…»

А он мне будет говорить: «Какая кожа!..»

И буду с ним ходить по ресторанам,

Заказывая очень дорогое,

Довольствуясь мучительным обманом

И письмами тебя не беспокоя.

И это платье розовое, в блестках

Надену и пойду легко и гордо.

Он раздражится, скажет: «Слишком броско».

А я ему скажу: «Пошел ты к черту!»

И он ответит мне такую скверность,

Что даже не хочу запоминать я.

Ведь я-то знаю, что такое верность —

Ночь, музыка и розовое платье.

«Ты звонишь мне с Монмартра…»

Ты звонишь мне с Монмартра.

Для меня – всё равно что с Венеры.

Хотя слышно, как будто

На кухне соседской сидишь.

Дождь почти перестал.

Облетают московские скверы.

Я России не знаю,

А что говорить про Париж?..

Знаю только Москву.

В тёмно-красной потёртой ветровке

Исходила её, в бурых лужах печали топя.

Я любила тебя

На Арбате и на Маяковке.

И пока они есть,

Они помнят меня и тебя.

Я любила тебя

И на Чистых, и на Патриарших…

Слишком дорого это —

Молчать-то, с Монмартра звоня, -

Говори, не молчи.

Мне теперь уже больше не страшно,

Потому что в Москве

Больше некому бросить меня.

«Когда мы будем знамениты…»

Когда мы будем знамениты,

Когда мы встретимся в Брюсселе,

А, может быть, и в Амстердаме

(Не вижу разницы сейчас),

В широкополой чёрной шляпе

Ты улыбнёшься: «Дорогая!

А ты совсем не постарела,

И так же светятся глаза».

И спросишь: «Как живётся с мужем?

Как дети?» – Я скажу: «Спасибо» —

И разузнаю между прочим —

С кем ты теперь, в какой стране,

Надолго ли в Брюссель, и после,

Своим блистая обаяньем,

Какие покорять широты

Отправишься… Ты, как всегда,

Отшутишься и, растворяясь

В прохладном воздухе брюссельском,

В широкой шляпе, о которой

Ты с ранней юности ещё

Мечтал, работая на образ

Неотразимого мужчины,

Прославленного ловеласа,

А я ложилась в штабеля,

Одна за всех, кого потом ты

Любил, и снова ускользая,

Ты скажешь вдруг: «А я недавно

Тебя читал. Ты – молодец».

И будут хлопать двери бара,

И будут проезжать машины,

И я пойму, что не напрасна

Любовь, ушедшая в стихи.

«Ты! Появленье твое ударом…»

Ты! Появленье твое ударом

В грудь! Ты опять – ничей!

Сколько ночей пропадало даром!

Боже! Каких ночей!

Чайных, медовых, московских, вьюжных,

Снег забелит висок,

И виноградных, цикадных, южных,

Словно вино в песок.

Словно уходит вода меж пальцев,

И не напиться, нет!

Самый пропащий из всех скитальцев,

Самый далекий свет.

Сколько же можно до дрожи в теле

Ночью бояться дня?

Сколько же можно на самом деле

Так не любить меня?!

Но никакая твоя измена

Мне уже не страшна:

Я не из тех, кто вскрывает вены -

И без того грешна.

Я промолчу – ты вернешься снова

Что-то еще понять.

Я-то ведь знаю, что только Слово

Может судьбу менять.

«Самолетик по небу летит…»

Самолетик по небу летит,

Оставляя черту за собой.

Мой ребенок на небо глядит,

Потеряв аппетит и покой.

Голубая прорезана гладь.

«Дай мне, мама, достань мне его!»

Так по-детски, так сильно желать

Не умею уже ничего.

Выживай, извивайся, лукавь,

Но одно не пускает на дно:

Все возьми, только это оставь —

Самолетик, ребенок, окно.

Сын играет, допив молоко.

Самолетик уже далеко.

«Они за стойкой что-то пьют…»

Они за стойкой что-то пьют,

Такие оба разные.

Над ними парки нити вьют,

Свою добычу празднуя.

Эх, жизнь верёвочкой завей,

Метелью или вьюгою…

Один уйдёт, уйдёт с моей,

Эх, с лучшею подругою.

И я махну ему рукой,

Ловя губами льдиночки,

Чтоб не осталось никакой

В душе моей сориночки.

Ну, а другой подымет бровь,

Весёлую, красивую,

И я несчастную любовь

Сменяю на счастливую.

Памяти Великой княгини Елизаветы Фёдоровны

Да что ж она – дармштадская принцесса —

Могла бы изменить в моей стране? —

Где в очаге вселенского процесса

Внутри себя – любой – как на войне.

Где словно в прорву – красоту и нежность,

Где даже милосердье и любовь

Не пересилят эту безнадежность —

Террор, и революцию, и кровь.

Где вечно буераки и окопы,

Где ничего не знаешь наперед,

Где первая красавица Европы,

Смиренная, в монахини идет.

И кто б здесь только не искал дорогу,

Свернет он кверху, прочие забыв.

Куда идти в России, как не к Богу?

Во все другие стороны – обрыв.

«Я много книжек прочитала…»

Я много книжек прочитала,

Писала и стихи, и письма…

Ты мне не верь. Я знаю мало.

Я ничего не знаю в жизни.

Ты знаешь больше, знаешь лучше.

Надежнее твоя наука —

Когда ты в детстве кошек мучил

И в сусликов стрелял из лука,

Сбегал из дома, на вокзале

Жил или спал со шлюхой, греясь,

Когда тебе под дых давали,

Когда тебе давали в челюсть,

Когда и ты, уча удары,

Их отрабатывал на слабых,

Когда, смуглея от загара,

С усмешкой говоря о бабах,

В армейской жарился казарме

На высоте горы восточной,

Когда ты размышлял о карме,

Но, выживая, жил по-волчьи.

И брал веревку или «травку»,

Когда считал, что жизнь пропала.

А я читала Франца Кафку.

Но жизни я не понимала.

Мне рядом быть не хватит силы,

Меня отбросит – как волною.

И все-таки ты будешь, милый,

Жить по написанному мною.

«Моя ранняя любовная лирика…»

Моя ранняя любовная лирика

Так и норовит перейти в постпозднюю:

Водит меня по кофейням,

Смотрит ностальгическим взглядом,

Дарит конфеты «Коркунов»

(Таких в нашей юности не было).

Всё равно ничего у неё не получится!

Но пасаран! Враг не пройдёт!

В огне брода нет!

Победа будет за нами!..

… Ну, разве что только вот это одно стихотворение…

Да и то – верлибром.

Стрелочница

Нине

Ото всех отдалиться, забыться.

И своих, и чужих сторониться.

Только домик, крыльцо и собака.

И вода из железного бака.

Печь топить и смотреть на поленья

Без обид, без потерь, без волненья.

Но… Ты слышишь, как движется поезд,

Рельсы глухо гудят, беспокоясь,

И тебе эту дрожь отдавая.

Ну, иди – ты одна тут живая!

Ты одна переводишь тут стрелки.

Все другие заботы так мелки!

Все другие земные заботы…

Нет ответственней этой работы.

Без обид, без потерь, без волненья.

Мир беспомощен в это мгновенье,

Как младенец, и сон его сладок.

Но поддерживать надо порядок.

Через годы, разочарованья,

Через страны, моря, расстоянья,

Через травки-былинки, планеты,

Через все мировые секреты,

Кои знать тебе вовсе не нужно,

Чтобы с Небом сотрудничать дружно —

Только сделать движенье рукою,

Дисгармонией не беспокоя

Мир. Чтоб не было в мире трагедий.

Поезд дальше промчится, проедет.

Огоньки его скроются где-то…

Не ищи никакого ответа.

«Какие ночи, Боже мой, какие ночи!..»

Какие ночи, Боже мой, какие ночи!

Весенний воздух опьяняюще порочен,

Москва сияет, как в пятнадцать лет и в двадцать,

И я по-новой научилась улыбаться!

Хотя уже не попадусь на этот ребус.

Ты здесь когда-то останавливал троллейбус —

В неразрешенном безо всяких правил месте —

И мы с тобой туда запрыгивали вместе.

Мы целовались, потому что были живы,

Смотрели с завистью на это пассажиры!

Какие ночи, Боже мой, какие ночи!

Зачем же ты опять на мне сосредоточен?

Я не хочу, не покупай гвоздик ли, роз ли!

Я знаю все, что было до и будет после.

Не обольщайся тем, что я смеюсь, как прежде,

Смех не имеет отношения к надежде.

Я просто вспомнила: твой взгляд под легкой челкой

Еще цинизмом зрелых лет не перечеркнут…

Давно задушенные чувства на минуту

Вдруг оживут, летя по этому маршруту!

Чего ты хочешь от меня? Чего ты хочешь?

Зачем ты голову мне голову морочишь?

Чего ты хочешь от меня? О чем ты плачешь?

Ты ничего уже в судьбе моей не значишь…

ДиптихДовоенное

Ветер треплет воланы фартучка,

И на миг загляделись все,

Как хохочет официанточка

С дальнобойщиком у шоссе.

Не люблю пересуды-сплетни я,

Но поскольку сказали уж:

У нее близнецы трехлетние

И какой-то случайный муж.

Даже тополь, зачахший, тощенький

От улыбки ее цветет!

Но жена есть у дальнобойщика,

От которой он не уйдет.

И хозяин бензоколоночный,

То ли Гагик, то ли Руслан,

В безнадежной досаде водочный

Опрокидывает стакан.

И не знаю я – мудро, глупо ли

Дать увянуть своей красе

В Мелитополе, Мариуполе

В белом фартучке у шоссе…

Военное

«Градом» срезано тополь-деревце…

И пожаловаться кому ж?

Дальнобойщик пошел в бандеровцы,

В ополченцы подался муж.

Как история дальше двинется?

Неизвестен ее маршрут.

Мама в Белгород, свекор – в Винницу

Переехать с детьми зовут.

А Руслан тех и этих весело

Заправлял – был своим везде! —

И за это его повесили —

То ли эти, а то ли те…

Ну, а с ней поиграли – бросили…

Как-то выжила – Бог помог —

Неприкаянной Новороссией

На развилке у трех дорог…

«Холодно. Ветер…»

Холодно. Ветер.

Жёлтые фонари.

Чем в эту пору

Греть себя изнутри?

Холодно. Кризис.

Мало в кафе людей.

Как же нам выжить?

Нет никаких идей…

В «Хлебе насущном»

Хумус, горячий чай…

Летом – грешили?

Осенью – отвечай.

Отогревая

Руки-ладонь в ладонь…

Господи,

Мизансцену мою не тронь! —

Сколько позволишь,

Столько продлится, чтоб

Жизни конечной

Не охватил озноб.

Ляжет на лица

Отблеск от фонаря.

Буду молиться,

Чтоб ничего не зря,

Чтобы он вынес

Жизнь и со мной, и без…

Хумус мой… цимес…

Белый песок с небес…

Ирина СуглобоваЗона турбулентности и Елена Исаева

Новая книга Елены Исаевой называется «Зона турбулентности». Эта «Зона» – которая раньше в авиации только и встречалась, да может еще в космонавтике – теперь прочно врастает в литературу. Название, объединившее под одной обложкой стихи и прозу, со временем, возможно, станет одним из синонимов поэзии. Ибо никак не названо то состояние души, в которое впадает она, и из которого выносит потом эту свою добычу. Оно же синонимично и самой любви, – основному нерву как этой, так и других книг автора. Состояние, в котором «И небо сверху, и снизу небо…», в отличие от обычного состояния, «небо сверху, а снизу камни».

На презентации книги Евгений Бунимович сказал, что о любви теперь никто уже не пишет, кроме Елены Исаевой, тем ценнее для нас ее улётные книги. Улётные они не только потому, что о турбулентности, но прежде всего оттого, что разлетаются едва появившись. Всегда счастливые обладатели уходят сквозь строй тех, кому не хватило. На Исаевских вечерах трудно поверить, что читателей теперь мало. Мест в зале всем желающим стабильно не хватает – не поместившиеся толпятся в дверях.

С научным докладом «Откуда есть пошла Елена Исаева», выступила поэт и педагог Инна Кабыш. Итак, кто бы ни были те учителя, что учили Елену Исаеву быть самой собою, куда важнее понять – чему нас учит сама Исаева. Лично меня – счастью! Ведь с того момента, когда Исаева поняла и написала, а мы прочитали и поверили «что горя нет, Есть неуменье быть счастливой», ничего не осталось, как учиться быть счастливыми!

Елена Исаева дает человеку надежду на счастье, которому, оказывается, нужно просто научиться.

У Исаевой ирония направлена, как правило, на самое себя: «Это я далека от природы, грудинки и мёда, От случайной любви, от тебя и, вообще, от народа.» Эта строгость и ирония по отношению к себе, серьезность и всепрощение по отношению к другому делает Елену Исаеву одним из самых христианских поэтов, известных мне. Но не по потому, что у нее на эту тему много написано. На эту тему в целом не много.

 Куда идти в России, как не к Богу?Во все другие стороны – обрыв. 

Тут и любой ткачихе-поварихе все понятно, и для высоколобого литературоведа есть вся полнота ассоциативного ряда.

 Бог так старается прощать нам!Он все простил бы, если б мог.Но должен, нас оберегая,И наказать, и воспитать…Когда ребенка я ругаю —Мне так не хочется ругать! 

Христианству у нее следует учиться, потому что ей никого не хочется ругать. Нет у Исаевой ни одной строчки, где бы она ради красного словца приложила кого-то (окромя себя). Она даже «мальчиков, разграбивших страну» жалеет: «Что ж за песни матери им пели?»

 Может быть, они не знали дружбыИ любви – прекрасной и большой?Может, приласкать их просто нужно —И они б оттаяли душой?Чтобы каждый стал из них счастливейДолюбить немножко, дожалеть —И они не дали бы РоссииМедленно и страшно умереть. 

Как же жалеет она друзей, любимых и самое это время:

 Еще не все ушли на рынок,Еще не проданы умы,Еще ведется поединокЗа то, что называлось «мы». 

И сокрушается, о дальнейших событиях:

 Своей не нужные отчизне,Высокопарно говоря,Они мертвы уже при жизни,Которая промчится зря. 

Так страшно соседство глагола будущего времени и полной обреченности. Но в самих этих стихах есть продолжающийся за них бой. И она победит, она умеет побеждать. «На этой планете кариатид, где вымерли все атланты». У нее можно учиться ждать. И учиться любить. И этой неприметной, важнейшей работе стрелочницы, которой должен научиться поэт:

 Чтобы с Небом сотрудничать дружно —Только сделай движенье рукою,Дисгармонией не беспокояМир. Чтоб не было в мире трагедий. 

Вот задача – так незаметненько, втихую сделать то, что предотвратит катастрофу. Таким образом, новое слово в поэзии, оно не в строфике или рифмовке, и не в форме вовсе (что есть инструментарий и читателя мало касаемо), а исключительно в области смысла, – того зачем человек открывает книгу.

Исаевой удается вывести неопровержимые формулы бытия, которые действуют с точностью формул математических:

«Отвергайте девушки поэтов, Жены их увековечат вас»

«Где пахнет ремонтом – там, значит, жизнь!

Там, значит, еще не вечер!»

«Прощение, оно ведь тем и страшно, / Что прошлое становится неважно…» Выйдя к этой удивительной лаконичности, Лена рассказывает о буфетчице с автозаправки между Мариуполем и Мелитополем так емко, что могла бы потягаться со Львом Николаевичем Толстым. Только ему бы потребовалось пространство в четыре тома, чтобы разместить и роман героини с дальнобойщиком, и заморочки со случайным мужем, и с хозяином автозаправки. А у Лены это два коротких стихотворения. Одно – и мы узнаем о их существовании и сложных отношениях в совсем еще недавнее время. И второе – то что случилось с ними в разломе этой последней войны.

«Все умещается в один тетрадный лист».

Уверена, Толстой снял бы шляпу, случись ему дожить до этих стихов, и точно отказался бы от своего утверждения, что писать стихи, это то же самое, что танцевать, идя за плугом. То есть насколько это усложняет задачу этот «матерый человечище» видел, а насколько поэтическая форма вместительней прозы, похоже даже не догадывался. А, может, до Лены и не было такого… Ведь чтобы рассказать о ком-то, требовалось написать балладу, а если о нескольких людях, то и поэму, а это совсем уже и не коротко.

Юные актрисы, исполняя в мажоре трагические стихи Исаевой, может и не представляют степени турбулентности, которой они продиктованы, но они уже знают, чем будут спасаться от боли, когда «споткнутся об эти камни». На этой дорожке скользкой, по этой весне ранней… стихи-то у них за душой уже будут. И значит выживут. Это они и празднуют. И мы вмести с ними. Вот ведь как хорошо все вытанцовывается, Лев Николаевич!

Поэтов в России хороших много. Место тут такое – урожайное. Но вот тех, кто мог бы собирать полные залы у нас – раз, два и обчелся. И Елена Исаева, безусловно, один из них!

Примечание:

Ирина Суглобова – поэт, критик. Родилась в Тамбове. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Стихи печатались в «толстых» литературных журналах, вошли в антологию «Русская поэзия. ХХ век» (М., 1999). Автор поэтических сборников «И грех мой пред Тобой весь выну» (М., 1997), «Затмение сердца, или Час Сарлыка» (М., 2008). Член Союза российских писателей. Живёт в Москве.

iknigi.net

Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2018 Коллектива авторов : онлайн чтение

Коллектив авторовПлавучий мост. 1/2018

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2018

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2018

Авторы публикаций, 2018

Поэзия и время

Виталий Штемпель. Поэзия как единое пространство

Вот уже в 17-й раз, с интервалами в три месяца, журнал «Плавучий мост» выходит в свет. Пытливый читатель, конечно же, заметит, что между первым и последующими номерами журнала – большая содержательная разница. Постепенно лицо его, уходя от простой антологичности, приобретало именно облик журнала. Это результат той работы, которую ведут его редакторы совместно с авторами. Для нас именно автор является главным действующим лицом журнала. Здесь обращаюсь к единственному числу, поскольку каждый автор индивидуален, привносит своё понимание поэтического слова. Мы делаем всё, чтобы авторский круг журнала постоянно расширялся. Естественно и то, что всё больше становится тех, кто имеет по две и более публикаций в журнале. Вот и в этом номере вновь представлены подборки Владимира Алейникова, Марии Ватутиной, Марины Кудимовой, Андрея Санникова. Поэтов, интерес к творчеству которых, сохраняется уже на протяжении многих лет.

Несколько слов о редакторском составе журнала. Одни из них – Вальдемар Вебер, Вячеслав Куприянов, Вадим Месяц, Тим Собакин – стоят у его истоков, во многом сформировали его лицо. Приход Андрея Таврова – поэта, с необыкновенным поэтическим зрением, опытного редактора; Александра Шмидта, мастера свободного стиха, сумевшего «привить» нежность и проникновенность традиционного стиха верлибру; Сергея Ивкина – ещё молодого по современным меркам, но уже состоявшегося поэта, настоящего сподвижника; Надежды Кондаковой, творчество которой давно знают и ценят многие любители поэзии, редактора с огромным опытом, дали журналу новые импульсы. Хотелось бы выразить благодарность Андрею Бауману, Герману Власову, Вадиму Молодову, Юлии Белохвостовой, много сделавшим для журнала, но по разным причинам вышедшим из редакционного состава. Популярность сайта журнала – во многом заслуга самобытного поэта, интересного собеседника Ольги Афиногеновой, модерирующей страницу журнала на фейсбуке. Бумажное издание получило своё новое воплощение благодаря московскому поэту, издателю Вячеславу Кожемякину. Особая признательность – художнику, дизайнеру Ивану Граве (Санкт-Петербург). Мы рады помощи и содействию известных поэтов и литераторов. Среди них – Владимир Алейников, Евгений Витковский, Нина Габриэлян, Геннадий Калашников, Ольга Постникова.

Что нами двигает в нашей работе? Вера в объединяющее начало поэзии. Желание видеть поэзию, как единое пространство, вне зависимости от географического местоположения и стилевых пристрастий её творцов. Мы открыты для всех. Но эта открытость должно быть обоюдной. О состоявшейся публикации можно говорить лишь тогда, когда она приносит удовлетворение, возможно, и радость автору. Поэтому мы даём право каждому из них быть соредактором собственной публикации. Это позиция журнала, заложенная в его проекте. Мы хотим быть нужными. Нашим авторам, нашим читателям. Менее всего – тем, кто хотел бы управлять нами. Если мы независимы, то это значит лишь то, что строим наши отношения на взаимоуважении. Велеречивость поэзии – в прошлом. Она уже не может быть просто словами, просто смыслами, заключёнными в образы. Она проникает в глубины слова, ищет новые его смыслы. Она выходит за грани образов и создаёт новый надмирный мир. Отрываясь от реальности, она возвращается к ней, чтобы дать ей новое осмысление. Она ищет и находит себя там, где прежде было место лишь шаманской медитации. Она ищет в человеке человеческое, – даже если при этом удивляется тому, как мало в нём его осталось. Она отметает добро, ради того, чтобы это добро возвысить. Самоучижение ради возвышения? И да и нет.

Поэзия не умеет прощать, ибо она – сама память. Но как любая память, она обладает способностью подниматься над низменным и призывает нас всех оставаться собою. Мысль, даже самая верная, но повторенная многократно, становится идеологией. А она – несовместима с поэзией. Я не верю в последнего поэта, пишущего о любви. Тема любви – непреходящая. Только через призму любви возможно видеть прекрасное в этой жизни. Мне очень близка мысль Гёте: «Самое прекрасное, на что способен человек – это удивляться.»

Мы не даём рецептов – как писать, о чём писать. Бенн предостерегал молодых авторов от сравнительных образов. Но вспомним, что другой большой поэт – Пастернак – без них немыслим. Наверное, найти себя, свой стиль, свою манеру письма – это то, к чему должен стремиться каждый. Современная поэзия включает в себя опыт тысячелетий. Дух шумерских наскальных текстов, анакреонтические мотивы, классическая гармония, – разве всё это нам чуждо? Мне хочется закончить это вступление строками из стихотворения Надежды Кондаковой, в которых прослеживается не только заповедь христианская, но и общечеловеческая:

 …Мир разрывая на части,цельность от боли круша,вновь недостойна Причастья,гневом палима – душа. 

Давайте помнить об этом.

Виталий Штемпель, руководитель проекта, редактор.

Берега

Мария Ватутина. Стихотворения

Поэт. Родилась в Москве 4 мая 1968 г, окончила Московский юридический институт (1995) и Литературный институт (2000, семинар Игоря Волгина). Член Союза писателей России с 1997 года по 2011 год. С 2012 года – член Союза писателей Москвы. Первая публикация – в 1995 году. Работала юристом, адвокатом, журналистом; последние 7 лет – выпускающий редактор юридического журнала. Автор 11 книг, лауреат ряда литературных премий.

* * *

 Зима, Мария, пустота.И вечный разговор с собою,И препирательства с судьбою,Уж чересчур она проста.  Мне ясности не надо столь,От ясности с ума и сходят.Ее назвали непростой,Она – простая, скулы сводит!  И предсказуема, как зимРоссийских черных неизбежность.Талант – проверка на прилежность.Привет! Давай поговорим  Не обо мне, а о тебе,Я знаю, ощущаю кожей:Погрешности в моей судьбеПохожи на твои, прохожий.  Я о себе, но я – о нас,Я – переписчик, ученица.Но то, в чем я разобралась,Глядишь, тебе на что сгодится.  Я не великого ума,Умен диктовщик, небом залит.А набело уже зимаВсе перепишет и подправит. 

* * *

 Теперь посадим дерево. СлюноюПольем. Скопила нежность, так не жмись.Мужчина – если станется со мною —Уже по двум подпунктам прожил жизнь.  Он сам в себе едва вмещает опыт:Жену в домашнем три часа с сестрой,И первую в домашнем же, и топотДетей из школы, дачу-самострой,  Родителей про страшные болезни,И в тамбуре, и бархатный сезон…Войдет, а я скажу ему: исчезни,Не весь, а только память! Выйди вон!  Давай на равных, я-то ведь моталаСвои срока в местах, где жизнь стоит.Я всякую возможность отметалаЖить до тебя. Вот тело и болит.  Не дай ко мне ни слову просочитьсяО доме и о сыне вдалеке.Бери лопату. Вот тебе водица.Вот мысленный побег на черенке. 

* * *

 Я люблю тебя, как в кино,В черно-белом цвете.Я люблю тебя так давно,Что могли бы вырасти дети.  Проверяю себя – да нет,Я вживую, я – не играю.Только с давних-предавних летЯ чужое не отбираю.  Вот и длится сплошной туман,То густой, то прозрачней шелка.Не роман у нас, не романЗапасная любовь и только.  Положили на полку, какГоворится, бобины с пленкой,Где недолжный угадан бракБарабанною перепонкой.  Там другой вариант отснят,Но цензурой изъят усталой.Там детей голоса звенят,Впрочем, внуков уже, пожалуй. 

* * *

 Живые живите. А мертвым пора умирать.К кому присоседиться, с кем в догонялки сыграть?Живые живите, а мне мое пекло печет.И дней мне – по пальцам прозрачным наперечет.  Течет между пальцев песок, убегает вода.В любви мне отказано небом, да то не беда.Сгустится она и прорвется, захочет спасти.Да времени нету – и месяца не наскрести.  А в нашем зеленом краю холодеют не в срокИ жизнь отдают безвозвратно надежде в залог.Все смерти мои обжигали, а эта – дотла.Любовь моя долгая, где же ты раньше была? 

* * *

 Закончилась тяжелая неделя,И разочарованьям нет числа.О, Господи, сними с меня немедляЛюбовь мою, как скатерть со стола.  Она уже для свадеб не годитсяИ для коротких встреч не подойдет.И никакая мыльная водицаНе смоет впредь следы ее щедрот.  На выброс разве только, на порожекУстало шаркать терками ступней.Хотя бы так пускай она поможетМне низложить ее, покончить с ней.  Вернусь домой и, двери открывая,Учую запах тлена, так сказать:Она лежит пластом, еще сырая,Готовая подошвы мне лизать. 

* * *

 Как бы так зажить, чтобы парк вокруг,Чтобы даже, может быть, пара слуг,Чтобы убран дом, и цветы в горшках,И альбомы в пушкинских все стишках.Чтоб вставать и петь, а потом читать,Кружева и шелк, и своя печать,И не так, чтоб старость, а все же вотПоложенье в обществе и доход.Как бы так зажить, чтобы сталь, hi-tech,Панорамный вид, запредельный век.Вдоль окна – то тучки, то НЛО.Голограммы близких во все стекло.Неизвестно живы ли. Смерти нет.Подтвердит спасительный интернет.Так зажить, чтоб космос ко лбу прилип,Чтоб под кожей – предназначенья чип.  Как бы так зажить, чтоб не ждать войны,Чтобы слышать музыку тишины,Чтоб не видеть, как истребит талантУзколобый внутренний оккупант.Как бы так зажить, чтоб ни вниз, ни ввысьНе мечтать отсюда перенестись.Как бы так зажить, чтоб хотеть, нет-нет,Выходить из дома на белый свет. 

* * *

В. Д.

 Говорила женщина – свет не мил.Говорила женщина – нету сил.Говорила – тяжкое волоку,Многовато выпало на веку.  А потом задумалась тяжело.А потом запела, и все прошло.А потом задумалась – все легко.А и взгляд закинула высоко.  По какой параболе, по дуге,Словно что заметила вдалеке,Поднимала голову в небеса,Сотворяла песенкой чудеса.  Поднимала вверх самою себя,Отрешенно музыку теребя.Поводила бровью, надув губу,Принимала, так уж и быть, судьбу.  И о чем-то там говорила ей,И – чего там – тяжесть прощала ей,И любила, в общем, судьбу свою,И кивала: ладно уж, допою. 

И вечер длится

1.

 Кто посуду моет, досадует на прокладку,Ибо кран свистит, словно он архаичный стилос:Как ни ставь заплаты, а дело идет к упадку,То есть тело идет ко дну, то есть жизнь сносилась.И тогда взывает к небу посудомойка,Проклиная кран, из которого каплет капля:Это все за что мне, господи? Мне и только!Это травля, господи, это такая травля?  И одной бы капли хватило ей, не протечки,До которой она терпела еще, терпела…Ты прости ей, боже, эти ее словечки,Просто кран чинить – не женское это дело. 

2.

 «Отступи от меня», – стучала и я по буквам,Отрекалась некрепким духом в повторном морге.Благочинным лайкам счет вела по фейсбукам,Предъявляла: вот учитывай их при торге.  Я хотела платы за эти мои утраты,Я хотела благ за мою чистоту и веру.А когда наступал промежуточный час расплаты,Показанья снимали, как воду по водомеру.  Незаметная течь, бестолковая речь, упреки,Суесловье, пустоты жизни, строптивый стилос.Не смиряюсь, но благодарствую за уроки,На которых я и кран чинить научилась. 

3.

 Крепостные речи, спорщики с небосводом,Со крыльца Василия, рифмой скрепляя фразу,Выходили и мы на площадь перед народом,Но народ безмолвен был и невидим глазу.  Посылала наша вера нам испытанья —Безразличье толпы, что хлеще четвертованья,Умирали наши ямбы среди аилов,И белели струпья на детушках-книгах, Иов.  Ничего мы здесь не просили в труде безгрешном,Разве что молились рифме в углу столешном,Починяли мир, да не очень-то он чинился.Вечер длился и длился, как будто из крана лился. 

* * *

 На площадке на обзорнойТы стоишь. Внизу река.Над расщелиной над горнойПроплывают облака.  Ты и сам белей и легчеЭтих низких облаков.Шум течения тем резче,Чем он выше. План таков:  Я несусь, как мальчик местный,Разбежавшись, вниз, в поток,Чтобы ты, мой неизвестный,Страшным чувством занемог.  Чтоб без той, которой рукуПодавал взойти сюда,Всех утрат своих наукуОбесценил навсегда.  Ах, не бойся, из студенойСкоро выйду я рекиОт надежд освобожденной,Всем наукам вопреки.  Я сама – любить трусиха,Пуганое существо.Как же холодно и тихоВозле Стикса твоего. 

* * *

 Люблю тебя – слетело с губ ночных,Но вся моя Земля была безлюдна:Река под снегом в щетках травяных,Село вдали, пропавшее с полудня(так на радарах тают корабли),Кровать пустая, чем ни застели.  Кому сказала? Думала о ком?Зачем сложились губы в оба слова,Сомкнувшись дважды? Трижды языкомЗачем коснулась нёба ледяного,Чтоб гласные нарушили меж темСпокойствие космических систем?  Услышать, а не то что отвечать,Тут некому: следы в лесу несвежи,На небесах сургучная печать,Нет никого, и лишь порядки те же:Оттуда, из-за туч, сочится луч,Но скрыт подтекст, и не сорвать сургуч.  Вот прорезь рта: хранят его краяВесь опыт мой. Явление возвратаК первоначальной форме бытия,Эффект тактильной памяти, токкатаОрганная, ямбических слоговПульсация среди ночных снегов, —  Вот импульсы «люблю» произнести.Стремятся губы, как металл в горенье,К первоначальной форме. ПоскрестиВесь мир вернется к первым дням творенья.Звук извлеки и посмотри на свет:Он – вещь в себе, он сам себе ответ.  Так зверь приучен вытянуть к ЛунеБезропотную морду. ОдичаньеКак степень одиночества – вполнеДостаточное средство для звучаньяЖивотворящей формулы земной,Произносимой то и дело мной. 

* * *

 Прощаемся. И римлянка-ладоньВзмывает вверх, прозрачностью алея,Не для касанья – в ней горит огонь.Се – ритуал, с которым веселее.  Удостоверься, что ладонь пуста.Не уношу отсюда ничего я.Она – сестра бумажного листа,Она – мое свидетельство живое:  Я не взяла ни крошечки любви,Не вынесла томленья и печали.Прощаемся. И ты ладонь яви.Мы за богатства оба отвечали. 

Брейгель

1. Мой сон Брейгеля

 Голова намолота, начинай сначала.Под ногами – золото. Я его молчала.К богу наши реченьки в уши залетали.Черные черешенки падали из глаз.Не печалься, боженька, нашей пасторали.Хочешь человеченки? Я – сейчас.  По двору злаченому, по крыльцу верченомуВсеми половинками ходит сатана.В лыковых подштанниках, в вышитых кафтаниках,Ни рыба, ни мясо, ни муж, ни жена.Кочергою сальною свечка входит в спальную.Тешится, как дитятко, просит тишины.Лишь бы ты не плакала, лишь бы ты не вякала,Слез твоих черешенки сварим на блины.  Кто придет к околице – Боженька проколется.Боров съест любовника и старуху съест.Выпрыгнув из общего люцифера тощего,Катерина Грозная выкажет протест.Вол растет до обуха. Шарик взвил до облака.Красная-прекрасная гибель на миру.Волка кормят челюсти лучше всякой челяди:За маму, за папу, за черную дыру.  де чересполосица, лай собачий носится,Скалится, бросается да на волчий вой.А сама собачина помнить предназначена,Кто ее выкармливал железною рукой.Ходит мужик с бабою, раздутою жабою,У селян селекция, господи прости:У коров два вымени, теленок без имениИ без раздвоения лич-нос-ти.  На ноге татарика сидят два комарика,На ноге татарика открытый перелом.Стесан кол о голову бритую монголову,Молоко на стрельбище отдает козлом.Видела – не верила, кума ветер меряла,У вора полтинного полыхал картуз.От солдата бодрого шла, виляя бедрами,Служба государева, кричала: сдаюсь.Дитя мягко падает, грешник бога радует,Не будет покаяния, когда нет греха.Берегите яйца вы, люди разгуляевы,Не было б рассвета, не будь петуха. 

2. Избиение младенцев

«Тёть Сонь, а вдруг, когда вы будете

Жениться с вашим женихом…»

Ання Логвинова

 Там, где расселась я на снегу, белом, как самый холст,Вытянув ноги, подняв к врагу потусторонний взгляд,Там из младенцев делал рагу – Альбой пущен в походЧерез альпийский лед и пургу – карательный взвод солдат.Там, где сидела я, люд кружил, вязов чернела голь.Конь испражнялся, пес блажил, рвался на кровь с ремня.Кто перед этим век не смежил – не ощущает больИ вообще не имеет жил, взять хотя бы меня.Где сидела я, таял снег от кровяных телец.Мельник, лавочник, дровосек – лезли под юбки жен.Чавкал пес на виду у всех. Дымом пошел торец.То, что делает человек, не понимает он.  Встану, встану, пойду к венцу, не оглянусь назад,Из-под снега взойдут цветы, меленькие цветы.Не поведаю сорванцу-сыну про этот ад,Да и ты молчи, да и ты, только молчи и ты. 

* * *

 Не суди. Не суди. Не суди.Упоенно займись оправданьемКрематорской прохлады в груди,Обессиленной смрадным дыханьем.  Ну, какой из тебя судия!Что ты знаешь о праве и долге?Учтена ли тобою статья,Запрещающая кривотолки?  Что ты видишь – соринку в чужом…Искажает пространство природа.Не прорезать пространство ножом,И не счистить с небесного свода.  Все твои обвиненья пусты,Чистоты и отмщенья радетель,Потому что свидетель – не ты,А другой в этом деле – свидетель.  У него в роговицах любовь,И хорошее место обзора.Не суди, не ряди, не готовьДаже вводную часть приговора.  Кто судим – не тебе выбирать,И за что – не твоя головная…Фу-ты ну-ты, судейская рать,Фарисейская рать вороная. 

* * *

 Я вышла в город, словно из тюрьмы,Из дома своего, урвав свободуЕгипетской угрозой полутьмыИ кровью, превращающейся в воду.  Был пуст и черен город мой вовне,Я скрылась в подземелье многозевном,И лишь какой-то нищий плыл ко мнеНа встречном эскалаторе подземном.  Переплетаясь, тысячи чужихТеней плелись в движении бесцельном.Скрипела дверь на скрепах рычажныхИ запирала в пекле беспредельном.  Желание увидеть пару лицЗнакомых улетучилось. Сквозь щелиМежду теней пошла дорога внизИ по спирали, как у Боттичелли.  Я где-то это видела уже,Шептала я, слова роняя скупо:Я помню! Здесь на каждом этажеНет ни души, ни грешника, ни трупа.  Я шла и шла, по именам звалаПропавших здесь, расплавившихся в русле.И мысль меня земная извела,Как Данте благородного – вернусь ли.  Я просыпалась дома на тахте.Воронкой опускался плед верблюжий.«Все умерли», – звучало в темноте,Как будто длился разговор досужий. 

* * *

 Рывками. Выше. Ниже. Выше.Летит технический прогресс.Под ним внизу мелькают крыши,Деревья, люди, речка, лес,  Под ним и в нем посредством вдохаИ выдоха живет Земля.Но – миг – и рушится эпоха,Рисуя в небе вензеля.  Представь: нас ветром разметало,До новых нас сто верст пути.И нет обратного порталаВ погасшей намертво сети.  Другие, новые, живые,Вы захотите нас понятьИ самописцы бортовыеИз пепла древнего поднять.  Впрягайте лошадей в квадриги,Чешите в наши города,Ищите книги, ибо книгиНе погибают никогда. 

Кино

 Когда еще жива была ТатьянаС резиновой, как мячик, головой,Не вспорот слон, казалась морем ванна,И пахло близко тряпкой половой,  В воскресный день один, изображаяК искусству тяготенье, заодноОбновкою женатиков сражая,Родная мать взяла меня в кино.  Отговорил журнал про съезд и пашню,И свой «Фитиль» озвучил Михалков.И рамка на экране, дрогнув страшно,Расширилась до дальних уголков.  Свет погасили. Сказка странноватоКаким-то пеньем грустным началась.Шепнула мать: «Запомни – Тра-ви-а-та!»И вся вперед немного подалась.  Всю сказку героиня громко пела,Хотя болела, в общем-то, коза.Сморкалась мать в платочек то и дело,И дважды закрывала мне глаза.  Там фуэте крутила балеринка,И мать, простая женщина, считай,Мне говорила: – Пласидо Доминго.Васильев и Максимова. Считай.  А я считать немного не умела,Зато ревела тоже от кино.И таяло в руке моей без делаИ капало на платье эскимо.  И, несмотря на ужас умиранья,На то, что мать мешала, как могла,Мне сказка та понравилась, а ТаняПотом уже от кашля умерла.  Я долго с ней играла в Травиату,И пела ей картавые слова.Какие сказки делали когда-то!Лишь музыка, а сколько волшебства! 

Альт

 Полуденное солнцеУже глядит назад,Где бурый замок СфорцаПритягивает взгляд.  И тут же тень ложитсяОт дома до угла,Где вывеской кружитсяЛатунный знак Орла.  На полках, словно рыбки,Дарящие мечтыВиолончели, скрипки,Мандолы и альты.  Бликует лак на деке,И рвутся струны в бой:Стать звуком в человеке,Пожертвовав собой.  Миланский мастер Павел,Сын своего отца,Маслами лак приправилИ каплями с лица.  Когда уйдут из домаВсе, нажитые в нем,Кому играть истомаВойдет в дверной проем.  Создатель инструментаИз клена и сосныДля этого клиента,Сидящий у стены,  Погладит гриф разочекИ выпустит из рук,Поскольку струн и строчекВажнее смысл и звук.  Во все века дареньеВот это настает:Творец своё твореньеДругому отдает, —  Кому открыть под силуВсе смыслы, наконец.Не так ли Богу-сынуОтдал свой мир Отец? 

Тамара Жирмунская. Не блестящего ради созвучия

Был во время войны генерал армии с такой фамилией. Я училась во втором классе, когда он погиб смертью героя. Ну, мы тогда жили чувствами всей страны и – отдельно – своей коммунальной квартиры. Сколько жильцов в квартире, столько раз говорили о нем на общей кухне. Я же с первого раза запомнила. Тем более, что одна соседка возьми и скажи мне: «А ведь ты похожа на него!». О, как я возгордилась! Нашла газету. Прочла своими глазами. Всматривалась в фотографию: ведь и правда, похожа. Запомнила на всю жизнь. Я это к тому, что, когда, десятилетия спустя, кто-то из коллег упомянул фамилию молодой талантливой поэтессы, я почувствовала в области сердца тепло. Почва была подготовлена.

Нет, не буду называть славные и не очень имена предшественниц Маруси Ватутиной.

Раньше стихолюбы и особенно стихолюбки знали их наперечет. Теперь – сложнее. В любом печатном издании (а их великое множество) в рубрике «Поэзия» найдешь женские имена и порой очень впечатляющие тексты. Уже окончив литинститут и защитив свою дипломную работу, где были собраны лучшие мои стихи, написанные за время учебы, я написала стишок, где были такие строки: «Откуда столько поэтесс? Как щебетуний на заре! Откуда этот интерес К их многоточьям и тире? К их неумелости в быту? К свиданьям их? К страданьям их? Долой немую красоту! Даешь пронзительный язык».

Я сознательно напечатала последние восемь строк прозой, чтобы не путали божий дар с яичницей, да не подумают читатели об этом крылатом выражении плохо! Каким-то образом и в те далекие теперь годы я поняла, что не всё, что складно и в рифму, может считаться поэзией. Есть стихотворцы, а есть поэты…В захудалом доме отдыха, куда мне с трудом достала путевку моя мама, оказалась приличная библиотека и в ней почти полное собрание сочинений Александра Блока. Делать было особенно нечего, кавалера не намечалось, так что утешаться я могла только автором революционной поэмы «Двенадцать». Но ее я как-то пропустила мимо внимания. Зато прочла не только стихи поэта но и его статьи о поэзии. Оказывается, прекрасные поэты умеют писать и прекрасные статьи!.. Царапнул отзыв Блока об одной современной ему поэтессе, хвалебно-иронический: «…тот же женский аромат и то же женское бессилие, неграмотность, невечность». Он как будто поставил диагноз одной из моих сестер, чьё имя если и сохранилось, то в старинных антологиях…

Но вернемся к Марии Ватутиной. По возрасту она годится мне в дочери. Так я и буду говорить о ней, как о своей кровной родне: строго влюбленно, требовательно отходчиво.

Тяжелое ей досталось время, одичалое. Если нам, «щебетуньям на заре», все-таки показывали цветное кино, и женская наблюдательность, помноженная на ранний скромный профессионализм, давала неплохие плоды, а старшие коллеги, в основном военного поколения, бескорыстно протягивали руку помощи, то тут, примерно с последней трети века, ландшафт резко изменился. Кино – черно-белое, спорные или смазанные представления о поэтическом мастерстве, которое потеснила мастеровитость, случайные учителя, больше похожие на раков-отшельников. Когда-то Татьяна Кузовлева трогательно просила, не обращаясь ни к кому конкретно: «О, мастер, научи меня лепить, Дай мне секрет смешения породы…». Не представляю на ее месте ни Марусю Ватутину, ни кого-то из Марусиных ровесниц.

«Всё – сама!» – девиз нынешней стихотворной школы, а Ватутина в ней для кого-то образец, для кого-то точка отталкивания. Цитирую очень «ватутинские» стихи, на первый взгляд, не сразу понятные, но режущие по-живому:

 Услышать, а не то что отвечать, / Тут некому: следы в лесу не свежи,На небесах сургучная печать, / Нет никого, и лишь порядки те же:Оттуда, из-за туч сочится луч, / Но скрыт подтекст, и не сорвать сургуч.……………Так зверь приучен вытянуть к луне / Безропотную морду. Одичанье —Как степень одиночества – вполне / Достаточное средство для звучаньяЖивотворящей формулы земной, / Произносимой то и дело мной. 

Вот тут, полагаю, запротестуют недруги Марии:

«Подумаешь, нарисовала безымянный абстрактный пейзаж и еще говорит о «животворящей формуле земной». Сказала бы прямо: тоска зеленая, мир обезлюдел, писать не о чем. Но она же не бесталанная, ей премии дают, вот и делает из ничего чего…»

Да, Ватутина ярко талантлива. И «сургучная печать», о которой она написала, подается под ее сильными пальцами. «Порядками» в родной стране и вообще на шарике земном поэты не ведают. «Порядки» проходят по другому ведомству. Но кто, заблудившись в потемках, русских ли, немецких ли, или любых других, тянет «безропотную» морду, или душу, или всё своё существо «к луне», ввысь, – тот, очевидно, надеется на отзвук Существует зависимость: чем личностней и горячее издаваемый звук, тем полноценней отзвук. Всегда ли мы это помним?.. Заочно познакомившись с Марией Ватутиной, я, разумеется, захотела узнать о ней побольше. Сейчас это не проблема. Справочная литература открывается одним нажатием кнопки. Повторять то, что любой из читателей может узнать сам, не буду. Что поразило меня в этой отважной женщине? Нет, не то, что одна, на свой страх и риск, родила сына и теперь любовно поднимает его и, надо надеяться, что поднимет без жесткого и подчас бесполезного мужского вмешательства. Я не мужененавистница и со своей половиной (а не «половинкой»), как принято сюсюкать в гороскопах, прожила десятки лет. Просто видела и хорошо помню, какие издержки несли мои подруги, в том числе и воспитывая общих детей, если всё было наоборот: она тянет обоим дорогое чадо в одну сторону, он – в противоположную. Сначала договоритесь между собой. А потом уже экспериментируйте над ребенком!.. Что касается Марии и ее сына, рассуждаю по-простецки: себя сумела поднять – и его поднимет Сама чувствовала недостаток материнской любви (так сложилась жизнь), не допустит такого в отношении изначально дорогого ей дитяти. А теперь стихи – об этом и о многом другом. Поэзия Марии полифонична. Речь идет не только о звуке, но и о смысле. О многих смыслах. Вспоминаются некогда поразившие меня цветаевские строки: «Поэт издалека заводит речь. Поэта далеко заводит речь…»

Прошу не забывать, что я и мои сверстники-поэты, за редким исключением, выросли без Цветаевой. Десятка полтора листочков, как бы вырванных из блокнота, с рукописными строками, неизвестно чьими, принес на наш второй курс Евгений Евтушенко. Мы сидели за одним столом с Ларисой Румарчук. Е.Е. подсел к нам и сказал: «Вот как, девочки, нужно писать стихи!» Далее стихи Марии Ватутиной, написанные, можно сказать, уже в присутствии Марины Цветаевой. Но совершенно самостоятельные. А если и можно говорить о влиянии, то только в смысле свободолюбия.

Научила его варить пельмени и яйца, / Научила его темноты не бояться, а смерти бояться. / Научила его не открывать неверные двери. Научила считать прибыли, не потери. / Научила его говорить на одном из наречий. / Научила его расшифровывать взгляд человечий. Научила его зализывать раны, прикладывать подорожник. / Научила подозревать, что и он – художник. / Научила его стоять на двух ногах, а на четыре падать. / Научила его не слезы, а горечь прятать. Научила его стирать пыль с отцовских портретов. / Научила не нарушать запретов. / Научила его не входить, когда над строкой сгораю. Научила его, кому звонить, когда умираю. / Научила его, что всё проходит, пройдет и это. / Научила отличать мытаря от поэта…

Очень хорошо – ласково, нежно, с пониманием вечных запросов женской души, написал о Марии Владимир Гандельсман. Умело воспользовался Марусиными стихотворными строками: «Девочка, ты наша девочка…», ее особенной интонацией, и пошлО гулять по аккаунту Марии новое в стиховедении слово, определяющее ее вольно звучащий стих. То ли он игровой, то ли колыбельный, а, по мнению отдельных товарищей, фольклорный. Последнее мне больше нравится. Потому что и сама Мария, несмотря на свои два высших образования, плоть от плоти…

Маяковский тоже тут как тут:

 Всем! Всем! Всем!Девочка наша стала ходить в бассейн… 

Нет, не блестящего ради созвучия этот бассейн здесь появился. Сейчас возьмет слово мать Марии, лицо первостепенной важности. Дарительница жизни. Со всеми ее проблемами. Женщина трагической судьбы, от которой расходятся круги. Молю вместе с Марусей, чтобы не задели они самое дорогое, что у нее есть. Да будет так!

Диалог после бассейна:

 Что, поплавала? что угрюмая? что на завтра задали? что молчишь?А она, наша девочка, сидит как мышь… 

Но не всё ей молчать. Она уже выросла. Может постоять за себя. Главное, может рот открыть. С упреком? С пониманием? И тем, и другим…

 Вот ты мама, мама, где твои штучки женские,            ручки бархатные, аромат на висок,ножки бритые, ногти крашены, губы в блеске,                               каблучки цок-цок.Из-за этого твоего невежества,              из-за этого мужества, / из-за этой твоей изнутриИ я вот такая неженственная,Не отличу Пани Валевски / от «Красной зари».Не умела сказать наша девочка, / что в условиях нелюбви                                      человек сам себя не любит.             И любить-то бывает нечего —                                              не завезли,не взлелеяли, не согрели, не счистили скорлупу / до белка, до любви. Девочка, ты наша девочка, / плыви, плыви. 

Спасибо тем, кто читает стихи Марии Ватутиной, читателям обоих полов. Женщины и мужчины так связаны друг с другом, что обвал одного пола почти автоматически подставляет под удар другой пол. Спасибо поэту, без всяких суффиксов, что осмелилась написать то, о чем никто не писал.

Примечание:

Тамара Жирмунская – поэт. Родилась в 1936 году в Москве. С 1999 года живет в Германии, в Мюнхене.

iknigi.net

«Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2017» — Коллектив авторов

Журнал поэзии «Плавучий мост» является некоммерческим изданием, выпускается на личные средства его создателей, при содействии и участии издательств «Летний сад» (Москва, Россия) и «Waldemar Weber Verlag» (Аугсбург, Германия). Периодичность издания – один раз в квартал.

Редакторы журнала:

Виталий Штемпель, руководитель проекта (Германия),

Герман Власов, ответственный редактор (Россия),

Вальдемар Вебер, издатель (Германия),

Сергей Ивкин (Россия), Вячеслав Куприянов (Россия), Вадим Месяц (США, Россия), Тим Собакин (Россия), Андрей Тавров (Россия), Александр Шмидт (Германия)

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2017

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2017

© Авторы публикаций, 2017

Поэзия и время

Евгений ВитковскийПоэтический перевод как искусство, за которое не платят

Для русской переводной поэзии Серебряный век оказался золотым. До конца XIX века знакомство российского читателя с мировой литературой ограничивалось десятком поэтов, это были Гете, Шиллер, Гейне, Беранже, Байрон, Мицкевич, это – почти все. Их переводили много, но нам уже трудно поверить, что можно знать Байрона и не знать даже по имени ни Шелли ни Китса, что Петрарка у нас был известен едва десятком сонетов, испанский язык был какой-то тропической экзотикой, Америка просто не существовала. Между тем интеграция в мировую культуру есть залог нашей цивилизации. Только культура и отличает нас от муравьев в муравейнике, поэзия в том числе – она возникает раньше всех других видов искусства.

Знакомство русского человека с мировой литературой в 1730–1880 годах по большей части ограничивалось чтением в оригинале, но доступных оригиналов было не так уж много, да и мода вредила изрядно. Читали Горация и Гете, но уже Сервантеса читали во французских переводах. В «Египетских ночах» Пушкина итальянский импровизатор, приехав в Петербург, лишь с трудом может собрать аудиторию: слишком немногие знают итальянский язык. За образом импровизатора прозрачно угадывается Адам Мицкевич, а на каком языке разговаривали друг с другом Мицкевич и Пушкин? Правильно, на французском, хотя Мицкевич определенно знал русский, а Пушкин мог понять польский. Теперь бы они говорили по-английски, впрочем, о поэзии могли бы и по-русски: на английский (тем более на французский) стихи стихами нынче все меньше переводят.

Нам, в эпоху тотальной англофикации мира, даже читать об этом странно. Ведь всего-то полтора столетия назад русские маменьки экономили, не нанимая своим деткам преподавательниц английского – нужен был французский. Хороши были б теперь такие маменьки и такие детки… Хотя ведь были и раньше мировые языки. Взять хотя бы шумерский и латынь, – к тому же последняя остается таковым мировым языком отчасти и теперь. Видимо, дальше будет то же самое, и нельзя гадать – какое наречие вынесет на гребень глобализации.

Переворот семнадцатого года сперва сказался на качестве бумаги, лишь потом – на всем прочем, в том числе и на том, что поэтов-переводчиков стали физически уничтожать или принуждать к эмиграции. Но в 30-е годы произошла перемена: в сугубо политических целях была создана легенда о великой многонациональной, и, заметим, единой литературе народов СССР.

С начала 1930-х по 1970-е не было даже просветов. Разве что случайные. Пока не возникла необходимость в «престижной серии» – в БВЛ. Никто тогда и не думал, что для цензуры и вообще для советской власти это было начало конца. Но к 1990 году государственные дотации на перевод прекратились, а деньги, скопившиеся у поэтов переводчиков прежних лет, съела инфляция. За стихи же нигде не платят, разве что грант дадут, а на что дают грант? Скажем, на изучение такой важной темы в поэзии – «Иисус Христос как феминист». Или «поэты-самоубийцы». Еще бывает, что богатый западный поэт хочет, чтоб его перевели. Переводят, но этих книг никто не читает.

Ну, а нам в XXI веке что делать?

Очевидным образом – идти напролом. Так викинги перли в Америку около тысячи лет тому назад. Дело это было безнадежное, но на таких делах мир стоит. За перевод не платят, так ведь и за стихи тоже. А стихи все-таки пишутся. Зачем? Вопрос – к Богу.

Группа поэтов-переводчиков, собравшихся на сайте «Век перевода», двадцать лет назад объединилась – и стала делать сперва антологии своих работ (собственных переводов из классики), позднее – книг западноевропейских поэтов прежних веков. В итоге издательства «Эксмо», «Водолей», «Престиж Бук» и другие смогли издать трехтомную антологию «Семь веков английской поэзии», первый русский полный перевод поэтических книг Леконта де Лиля, полный свод стихотворений Оскара Уайльда, Артура Конан Дойля, почти полного Киплинга, почти полного Бернса, «Трофеи» Мориса Роллина, много раз выходили полные Бодлер, Рембо, Малларме, короче, десятки книг. Гонораров нам почти не платили, но ведь за публикацию мы тоже не платили, а это по нынешнему времени немало. Может, мы не лучше всех – но других пока не видно вовсе.

Главное – кончилась советская «золотая латынь перевода» (мастеров ее, правда, чаще называли в те времена «виртуозами на пиле». Пятью сотнями процензуренных слов теперь не обойдешься, и если у слова сто синонимов – выбирай то, которое ляжет в стиль, а про переводы с подстрочников мы как-то уже забыли, выучить три-четыре языка там, где молодость не уходит на сдачу истории партии и научного коммунизма, не так уж трудно.

Конечно, лопнули дутые авторитеты ХХ века. Обман с выдачей мистика Блейка за детского поэта, или уж вовсе смешная выдача куртуазного Бернса за поэта крестьянского, давно забыт, все сделано заново. Подстрочный и сокращенный перевод «Неистового Роланда» заменен на перевод правильными октавами. «Теоретики» поэтического перевода, не найдя для своих теорий подтверждающих фактов, поголовно вымерли.

Зато выяснилось, что Вийон или тот же Бернс творили не в вакууме, что вокруг них было много десятков выдающихся поэтов, которых пора открыть. Что на кельтских языках в последние пять столетий писало столько великих поэтов, что все и не перечислишь. И все это или почти все открыли мы, за малым исключением – технари и служащие, чуть не все поголовно – автодидакты, говорящие и пишущие по-русски в десятках стран мира. Это не похвальба. Это тот факт, которого, как говорил наш выдающийся современник Иван Елагин, «не объехать никаким конем».

А что «не платят»…

Так за любовь тоже не платят, если она – любовь настоящая.

mybook.ru

Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2017 Коллектива авторов : онлайн чтение

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Максим КалининНовая речь

Родился в 1972 г. в Рыбинске. Автор книг стихов «Тёмный воздух» (М., 2008), «Часовые над Шексной» (М., 2014), «Медленная луна» (М., 2016) и «Сонеты о русских святых» (М., 2016), а также книги переводов: Т. Прингл. «Африканские зарисовки» (М., 2010). Стихи и переводы публиковались в антологиях «Семь веков английской поэзии» (М., 2007), «Лучшие стихи 2010 года» (М., 2012), «Лучшие стихи 2011 года» (М., 2013), «Поэтический атлас России» (М.,2015) и в периодике: «Дружба народов», «Иностранная литература», «Москва», «Новый мир», «Октябрь», «Урал» и др. Лауреат премии за поэзию журналов «Москва» (2002) и «Урал» (2009), а также премии Anthologia журнала «Новый мир» (2016).

«По звезде вертикально летящей…»  «Полчища белых котятСевер взлохмаченный шлёт».  

В. Успенский

 По звезде вертикально летящей,Сокровенной корысти крыниц,Поверяется путь настоящийВдалеке от страничных станиц.  Не меняют созвездия позы,Им движение не по нутру.Опресняются тёплые слёзыНа извозчичье-стылом ветру.  Тишина хромоногая лаетВ перекрестье широт и долгот.Снежным словом метель созидаетИ рассудок в расчёт не берёт.  За личиной творится личина,Остаётся зима в барыше.Крепок снег, словно мнимая глинаИ не тает в остывшей душе.  По ночам, когда сердце не бьётся,Выходи на сгоревший закат —Вьюга об ногу тихо потрётсяБелошёрстою стаей котят. 

«Забивались видения в гнёзда…»

 Забивались видения в гнёздаИ слова собирались в стих.И негромко шептали звёзды,Чтоб никто не услышал их.  Снова северно и пустынно.Лезет ветер из щели в щель.Закруглится луна алтынноИ скользнёт в тучевой кошель.  Остаётся в сухом остаткеСтрах и скука – удел богов.Кто-то движется по брусчатке,Продан дьяволу звук шагов.  Кто влачится за тёмным гробом,Кто бесовскую гладит шерсть?Кто на откуп земным хворобамДревле отдал психеи персть?  Тень сарая, как тень собора,Спрячет каждого без следа.Загребают волну простораСухорукие города.  Небосвода сверкает бритва.Ни огня в городской черте.Неуслышенная молитваЗамыкается в пустоте. 

«На сугробы бросается грудью…»

«Песью челюсть воздев на чело…»

Андрей Белый «Полевой пророк»

 На сугробы бросается грудьюОбезумевший ветер в полях.Неуютно брести по безлюдью,Зажимая за пазухой страх.  Под холодной небесною кручей,Где поникла сосна головой,Раскорячился мусорной кучейОбветшалый пророк полевой.  Подойдёшь – и взметается взрывомНевесомые плоть и тряпьё,И в движении неуловимомЗаострится рука, как копьё.Пёсья челюсть прицеплена к шее.Разгораются уголья глаз.И скворчит, чем слышней, тем страшнее,На устах несуразный рассказ.  Куколь – прочь ветряным колыханьем.Не гляди – не итожь бытия!Ты не сможешь ужиться с сознаньем,Что у вещего челюсть – своя. 

«Словно колья со дна водоёма…»

 Словно колья со дна водоёма,Из сугробов торчит березняк.Марту – четверо суток до дома.Вышла в небо луна натощак.  Ветки зыблются, словно от страха,Что листву по весне не вернут.Снеговая садится рубаха —Пятна глины видны там и тут.  Но сугробы – лежат, как вещдоки,Что зима заплыла за буйки.В чёрно-белых сорочках сорокиМеждуствольем снуют, как мальки. 

«Летний ливень – парад двойников…»

«…Мой неопознанный двойник».

Владимир Корвин-Пиотровский

 «Но тихо войду я, как входят в сон,В отражённый последний вагон».  

Вера Булич

 Летний ливень – парад двойниковПоднимает в сознание пену.Образ к образу рвётся на смену:Замаячил, возник, был таков.  Без разбору тасует листваЧеловеческие отраженья,И мотает круги голова,Уяснив бесполезность движенья:  В колебанье изменчивых смальтТы пройдёшь городскою тропою,Где тебя самоцветный асфальтПопирает твоей же стопою.  У летящей отвесно водыНезавидна судьба растакая.Двойники образуют ряды,Яркой радугою истекая.  Небеса не считают потерь,Вдалеке синевой помавая.Я запрыгнул в последнюю дверьОтражённого в луже трамвая. 

«Не приходи…»

 Не приходиО пустом вспоминать.Будут дождиПридорожье топтать.Будет зимаУмирать целый год.Будут домаРазбредаться вразброд.Светится теньНа саврасом песке.Будет ли деньВиснуть на волоске?Выйдет ли ночьНа закраины глаз?Не растолочьСерых стёкол алмаз.Не пересечьБытия вертикаль.Новая речьДа наполнит грааль. 

«Так летнее становится осенним…»

 Так летнее становится осенним,И поле перейти – как жизнь прожить,И пожалеть об этом, и – забыть.И смерть не отзовётся воскресеньем.  И облаков система корневаяОткажет и низринется туман.И не введёшь себя в двойной обман,Непараллельность преодолевая.И так пойдёшь, давясь дыханьем млечным,Рассудок заменяя на чутьё.Не перестанет в сердце колотьё,Но так живое делается вечным. 

«Сентябрьский день чудесный…»

 Сентябрьский день чудесныйДан августом на сдачу.Я слышу глас небесныйИ на земной толмачу.  Стоит посланник летаВ дверях, как призрак друга.И нет в душе приветаНи северу, ни югу.  Господь глядит без гнева,А значит всё – забава.Судьба ведёт налево,А я иду направо.  Живым – подобно чудуНастроить мёртвых лиру.И я взывать не будуНи к городу, ни к миру.Небесные кочевьяНе знают слова «роздых»Горят в садах деревья,Похожие на звёзды. 

«Когда б глазами расцвести…»

 Когда б глазами расцвестиНа этот чудный мирИ на извилистом путиНайти ориентир.  Когда бы сделаться своимВсему, что есть вокругИ невесомое, как дым,Кормить с дрожащих рук.  Когда б с души не сковырнутьБезмолвия печатьИ научиться хоть чуть-чутьБылое приручать. 

«Из каких-то душевных глубин…»

 Из каких-то душевных глубин,От каких-то душевных вершинПродвигается стих-паладин,На него не изменен аршин.  За строкою расправленных плечНе влечётся беды ни одной.Так рождается новая речь,Та, что прежде считалась родной. 

«Заполнен комнат полумрак…»

 Заполнен комнат полумракВзрывоопасной пустотой.Заденет полночь за косякИ кто заплатит за простой  Болезнетворного ума,Уснувшего до счёта «три»?Но строки нового псалмаВзорвут молчанье изнутри.  Душе забрезжит прежний райНа оголившейся кости.Ты на ночь дверь не запирай,А только створ перекрести. 

«Облака словно рыбьи скелеты…»

 Облака словно рыбьи скелеты,Между рёбер змеится трава.В эту ночь оживают слова,Претворяясь в предметы.  Не звенит тишины тетива,Только ветер вершит пируэты.И осколки далёкой планетыСыплют, как татарва.  Позабыла былые заветыОдолень-дорогая-трава.И на жизнь предъявляя права,Потеряла приметы.  Угасают последние неты,Но земля под ладонью жива.Недомолвок внутри веществаНе вместят силуэты.  Не нашарит разменной монетыВ шелестящих карманах листва.В эту ночь умирают предметы,Претворяясь в слова. 

«Наматывая на руку рассвет…»

 Наматывая на руку рассвет,По берегу пройти себе вослед.Глазами, одичавшими в ночи,Смотреть как волны-златоковачиКуют венцы бесцельного труда.Ты – кладбище души моей, вода!Будь море, будь река иль просто пруд.Когда взашей во тьму меня попрут,Ты примешь неразбавленный мой дух.Как в тот момент, когда к мирскому глух,За обе щёки я вкушал покой,Склонившись над небесною рекойИ отраженье обронил на дно.Когда ещё наверх всплывёт оно?И влага, сочетая два лица,В своё теченье примет беглеца. 

«В несуразице непролазной…»

 В несуразице непролазнойПокаянный забудь уют.В эту ночь на горе алмазнойВ оловянное било бьют.  Это значит, что ночь спалилаЧёрным пламенем целый мир.Вышел срок поднимать ветрило,Залежавшееся до дыр.  В небе ведьмины кружат ступы,Помело шелестит в руке.Зарываются птицы в трупыВ непосильно-крутом пике.  Всяк солдат стал судьбы прорухой,Чья ладонь, как тюлений ласт,Кто единственной оплеухойИзвлекает души балласт.  В сеть закутайся вместо шубы,Влезь в железные башмаки.Загрубеют от песен губы,Но молчать тебе не с руки.  В отдалении ни огня нет,А дорога как смерть долга.Блёклый месяц из бездны тянетНоворожденные рога. 

«Вот и не стало огня…»

 Вот и не стало огняВ глотках рассветных труб.Выпал у юного дняПервый молочный зуб.  Вечер лежит на столе,К небу кадык и нос.Ночь, заблудившись во мгле,Рухнула под откос.  Звёзд потемнела кайма.Их разделить мне с кем б?Время не сходит с ума,Просто меняет темп.  Времени сказочен скокВ скачке во весь опор.В грудь мне запрыгнет гнедок,Спину взорвёт одёр. 

«Проник в давно оформившийся день…»

 Проник в давно оформившийся деньИ крадется с тревогою невнятнойВечерний свет. И поздно на попятныйТеперь идти. Ты следуешь под сеньДеревьев с шевелюрой набекрень —Сколь не скрипел садовник аккуратныйСекатором – и оклик многократныйРазбудит застарелую мигрень.  Ночная разверзается могилаИ по ногам блестящие чернилаВтекают в тело, к сердцу устремясь.А ты стоишь проклятым капилляром,И мечется листва в безумстве яромНад головой, и меркнет с миром связь. 

«Белый в белом и – горести в половину…»

«Вон сорока пошёл».

Юрий Казарин

«Белый в белом».

Михаил Кузмин

 Белый в белом и – горести в половину.Прогулялся он по древесным пикам.Тишина почесала об ёлку спинуИ исчезла, сбитая с панталыку.  Встречи с ним, нечистым, в лесу нечасты.Словно спичкой чиркнет по краю глаза.Забасит спросонок сугроб зевластыйИ обратно запросится в глотку фраза.  Чёрный в чёрном и – радости в половину.С высоты просыпался он вприпрыжку.Смотрит Бог с небес, привалившись к тынуЗа своим твореньем, хватившим лишку.  Троеперстьем бережным бредят воды,Что ещё не стали разливом талым.Принимают берёзовые приходыВ них крещенье под облачным кафедралом.  Чёрно-белое платье с зелёной ниткойЗатрещит по швам в ветряном потоке.Чёрно-белое сердце замрёт под пыткойИ остынет солнце в блескучем оке. 

Ван Гог

 Встречал он другаСо светлыми волосами.Играла вьюгаДискретными небесами.  Кусок пространстваУпал с высоты огромной,Открыв убранствоВселенной густой и тёмной.  Искусство вечноИ вечно страдает гений,Душой увечнойПоставленный на колени.  Дай Богу-сынуОтцову мускулатуру,Когда картинаРазламывает натуру.  Теней витийствоИ смерть в кружева одета.СамоубийствоПосредством автопортрета. 

«Глины комья…»

 Глины комьяС божедомьяПёрли пёхом.Дождь горохомШваркал в лужи.Рвались гужиВетровые.ВерховыеМчались мимоВ шапках дыма.Грызло небоКорку хлеба.Била теменьДрыном в темя.Горбя спины,Комья глиныБездорожьем,МногобожьемВышли в людиВ звёздном гуде. 

«На громах…»

 На громахКолыхается неба обхват.В закромахВыясняется – кто чем богат.  Кто ты: зверьИли птица, иль – житель глубин?Где та дверь,За которой тебе скажут: «сын»?  И вода,И огонь, и могильная мглаЗавсегдаПромолчат на вопрос: «как дела?».  День молчкомДлится дольше, чем день болтовни.В горле комОттого, что пройдут эти дни.  В двойникеМеньше сходства с течением лет.НалегкеПокидаем мы все этот свет. 

Храм Покрова Пресвятой Богородицы в селе Покров  «… сердце его…»  

Осип Мандельштам

 «Рдели груши золотыеКуполов больших кремлёвских…»  

Любовь Столица

 Разделилось меж лесом и полемБелоствольное сердце его.Плоть податлива к волям-неволям,Неизменно души вещество.  В стольном граде богатства излишкиПодают на благие дела.А в деревне – сосновые шишкиПригождаются на купола.  Здесь от веку смотрели не в обаИ не знали пришествий врагов.Только ветра священная злобаЗадавала листве батогов.  Но расползались чёртовы мызги,Как двадцатый отмерили век.Прилетели кровавые брызгиИ упали рябиною в снег.  Лишь на помощь небес положившись,Можно было в тот век не пропасть.Это храм, ни на день не закрывшись,Простоял всю Советскую власть. 

«Тоски направлено стрекало…»

 Тоски направлено стрекалоВ небытие.В осенних сумерках сверкалоДождя пенсне.  Тебя вороны объявилиСвоим врагомИ оберегам не по силеСтеречь твой дом.  Просвистано ветрами зданье,Тепла в нём нет.С тобою делит прозябаньеОдин поэт.  Укрыт он завесью кулиснойНа свете том.И от него лишь рукописныйОстался том.  Каким чертям он кажет фигу —Смолчу, Бог весть.Когда его листаешь книгу,С тобой он здесь.  Топча безмолвную аллею,О диво див!Одной лишь памятью твоеюОн как-то жив.  Но с каждым часом холоднееТвоя рука.В черту сливается, темнея,Средь строк строка.  Когда, влекомый круговертью,Ты снидешь в тень,Означится двойною смертьюТот самый день.  И как ты, мукой изувечен,Не будешь плох,К тебе прорвётся издалечеДругого вздох. 

Евгений ВитковскийПо звезде, вертикально летящей…

Раньше таких, как Максим Калинин, называли – «из хорошей детской», имея в виду, что с самой ранней юности у человека все в порядке было с культурой. На поэзию это выражение даже не намекало. Пожалуй, пора вернуть выражение в обиход: наша детская – это те поэты, чтение которых сформировало нас до такой степени, что мы вросли в их сознание, мы пишем свои стихи, пустив корни в чужое творчество.

Убогая советская эстетика, точнее, требование полного ее отсутствия, объявляла подобное творчество вторичным. Первичны были тексты (не стихи) про девочек в телогрейках, про бронзового поэта на главной площади, про отца, погибшего на войне и про ивы, заглядевшиеся на свое отражение. Журналы вроде «Юности» зорко блюли линию Маяковского и Есенина, а прочее предполагалось считать литературщиной. При очевидной неплодотворности такого подхода то, что печаталось, уже нельзя было читать, то, что не печаталось, прочесть было негде, и ситуация становилась патовой.

Потом на нас обрушилась вся не-советская литература, и каждый оказался волен выбирать свое. И тут появился очень небольшой круг относительно молодых поэтов, взявших для себя за образец стиль и творчество русских эмигрантов первой и второй волны, от парижских «формистов» Анны Присмановой и Владимира Корвин-Пиотровского, и до «главного» на западе русского поэта военного поколения Ивана Елагина. Вот в этом сообществе мы и находим поэта и поэзию Максима Калинина.

Пусть меня правильно поймут: когда я слышу по телефону голос Максима, я немедленно слышу два тихих аккорда и бессмертное: «Он откуда родом? – Он из Рыбинска. – Что рисует? – Всё натуру разную». Галич в его творчестве засвечен очень мало, да и Рыбинск, наверное, тоже, но трудно на карте России найти второе место, где природа изувечена столь непотребным образом и перестала быть собой. Водохранилище едва дает энергию для города, а сам город по сей день – бесплатная декорация для съемки сериалов из советской жизни конца сороковых. Между тем Максиму это не мешает, у него та же осень, что у Елагина в Нью-Гэмпшире и то же небо, что у того в Миддлберри. Казалось бы, сколько можно про них писать? Сколько их есть – столько можно. Число ищите сами.

Это та поэзия, которой от формального модернизма скучно, ибо 90 % такового всегда проистекает из того, что человек писать не умеет. А ведь Максим – мастер, переводчик мистика Лавкрафта, причем именно его поэзии, хотел бы Калинин писать иначе, так писал бы. Но он пишет не так, «как дышит», он пишет, как хочет, и это весьма редкое в сегодняшней литературе качество. Книга стихов единственного южноафриканского поэта-классика начала XIX века, шотландца Томаса Прингла, произвела на читателей весьма сильное впечатление, и заслуга тут была как автора, так и переводчика.

У него в оригинальном творчестве не только модерна нет, тут нет урбанизма, и нет вошедшего нынче в моду поэтического краеведения. Правда, у него много про осень и прочую погоду. Правда, у него не сильно богатый поэтический инструментарий. Но это не потому, что нет другого, художник сегодня работает акварелью, завтра и вовсе акриликом. Наверное, самоограничение и есть один из высоких уровней мастерства…Только не надо про «духовность». Если ее нет, то говорить не о чем. Нельзя хвалить стихи из-за судьбы человека, налегая на то, что они «человеческий документ», подобный убогий жанр по ведомству искусства не значится. Не надо ругать за ровные ритмы и точные рифмы. Поэт сам генерирует ту атмосферу культуры, которую считает уместной и достойной. Кто захочет, тот может ее вдохнуть.

Сто цветов пусть, конечно, цветут, только пусть они это делают на разных клумбах. Тем более, что в эпоху интернета, неожиданно разрушившего человеческое одиночество, это куда как просто.

Примечание:

Евгений Владимирович Витковский – русский писатель, литературовед, поэт, переводчик. Живёт в Москве.

Дельта

Ганна ШевченкоОгонь или рыбак

Ганна Шевченко пишет стихи и прозу. Родилась в городе Енакиево Донецкой области. По образованию бухгалтер. Публиковалась в литературных журналах, а также в сборниках и антологиях поэзии и короткой прозы. Автор книг «Подъемные краны», «Домохозяйкин блюз», «Обитатель перекрестка». Живет в Подольске.

«В одном и том же платке летом, весной, зимой…»

 В одном и том же платке летом, весной, зимой.Я, говорит, ваш путь, а вы не следуете за мной,катит коробку, внутри – возня,я, говорит, ваш учитель, а вы не слушаете меня,показывает фотографии, мол, кошачий приютнуждается в помощи. Многие подают.  Иногда открывает крышку, а там, на дне,четыре котенка в штопаной простыне,обвязанные ленточками вокруг груди,чтобы не сбежали. Она останавливается посредивагона, говорит, я – истина, я – народ,движется по проходу назад-вперед.  Она и сама привязана к электричке ленточкой из сукна,словно котенок, живет в коробке, где тишина,упоение и нет желаний уже давно:я – путь, я – истина, здравствуй дно;легкая, будто сбросила страшный гнет,перережешь ленточку, кажется, упорхнет. 

«На окне засыхает фиалка…»

 На окне засыхает фиалка,на плите выкипает вода,чайных чашек немытая свалка,полотенца в четыре ряда.Льётся день, колыхаясь, сквозь шторы,а чуть наискось, сквозь провода,виден дворик жилищной конторы,и старуха заходит туда.  Прохудилась на форточке сетка,под карнизом осунулся крюк…Почему ты не слушаешь, детка,я о Боге с тобой говорю. 

«Придешь на кухню, кофе сваришь…»

 Придешь на кухню, кофе сваришь,поправишь штору на окне,и разглядишь лягушку в мариболотной, собранной на дне.  Положишь ложечку на блюдцеи начинаешь ворожить —идет эпоха революцийи снег над городом кружит,  и дверь соседки, той, что справа,тем громче хлопает всегда,чем ярче вспыхивают травыпод коркой утреннего льда. 

Молоко для девочек1

 День ушёл. Погасли лица.Изнывает бытиё.Дочь у зеркала кружится —отражение моё.  Этот хлястик – безделушка,не прислуживай тряпью,выпьем, детка, где же кружка,молока тебе налью.  Ни тоски, ни грёз, ни жажды.Ночь на подступах. Отбой.Всё закончится однажды,не печалься, Бог с тобой. 

2

 Лампа ночника.Света колея.Хочешь молока,девочка моя?  Глиняный сосуднизок и широк,в молоке живуткальций и белок.  Пей его, тянись,тяжелей в кости,небо – это высь,есть куда расти. 

«Олег просыпается. В офис идет с утра…»

 Олег просыпается. В офис идет с утра.Начальник у него – ретроград, любит Аббу и Баккара,вот и включает, согнав в кабинет свой маленький коллектив,настраивает работников на удачу и позитив.Все танцуют: Беляков, Анисимов, его жена,и Олег танцует, удача ему, как и другим, нужна.Олег не химик, не менеджер, не пилот —он книги «Русская кухня» желающим продает.Он не церемонится, его миссия – чистый нал,Олег выходит из офиса безупречен, приятен, нагл,мерцая нимбом, шагает посуху, как по воде,заходит в морги, отделения милиции, парикмахерские и т. д.,таскает книги с упоением, как верблюд(там есть советы, как одновременно готовить несколько блюд),его пути позавидовал бы Лао Цзы.Книги покупают полковники женам, молодые парикмахерши и вдовцы. 

«То расхаживаешь вдоль линии спирали…»

 То расхаживаешь вдольлинии спирали,то играешь чью-то рольв скучном сериале.  Сердце – гнущийся металл,полукруглый обод,но о том ли ты мечтал,нежный биоробот?  Помнишь первый свой сигналв инженерном зале?Провод врач перерезал,датчики мерцали.  Кокон нежно-голубой,лазерные шлемы —загрузили нас с тобойв разные системы.  Нам вручили по судьбе,не открыли смысла,я скучаю по тебе,составляю письма.  Что сказать тебе? Живувроде так, как надо —вот, купила к рождествуновую помаду.  Веселюсь, умею петь,посещаю танцы.Как еще перетерпетьвремя имитаций?  Затоскуешь, прилетай,разопьем винишко.Но Донцову не читай!Пагубная книжка. 

«Автомобиль сигналит…»

 Автомобиль сигналит. Слышатся звуки рэпа,как из консервной банки, в которой взбесилась рыба.Сверху простое небо из голубого крепаи облака, как горы, или, верней, как глыбы.  Улица, выпрямляясь, между домами тонет,сбрасывает осадок, скапливает целебность,плещется, как в бокале, в выстраданном бетоне.Улица – это нежность, внутренняя потребность  выйти, пройти по кромке, встать, просочиться мимо,сесть на скамейку с книгой, сблизиться с тротуаром.Я не пойму причины, это необъяснимо,планы осмыслить город кончились бы провалом.  Стало быть, наблюдаю, мыслей отбросив сетку,сбросив соображений драное полотно,как, домофоном пикнув, входит моя соседка,как через три минуты вспыхивает окно. 

«Раздеты рощицы и скверы…»

 Раздеты рощицы и скверы,включает ветер свой гудок,сезон звенит дождями сферыи бубенцами холодов.  Листвы болезненные пятнана распустившихся зонтах,и диск, проигранный стократно,стоит как прежде на китах.  Пластинку юзает иголка,веками крутится винил,а мы, как ангелы на полке,в палатке «Русский сувенир»  сидим на стереосистеме,мотаем долгие круги,над нами – вой, под нами – темень,за нами – крылья из фольги. 

iknigi.net

Публикация в журнале Плавучий мост, 2

плавучиймост

Журнал поэзии – 2 / 2014 Москва – Аугсбург (Германия)

Ольга Флярковская

О с е н н и й  б у к е т

Ольга Флярковская родилась в Москве. Росла в музыкальной семье со все- ми вытекающими последствиями, поэтому с удовольствием училась рисо- вать. В детские и юношеские годы посещала литературные студии. Окончила театроведческий факультет ГИТИСА им. А. В. Луначарского в 1989 г., аспирантуру по кафедре истории зарубежного театра. Работает по спе- циальности. В настоящее время готовится к выходу в свет её первая книга стихов. Автор нескольких электронных сборников: «Солнечный зайчик» (издательство «Неформат», 2012 г., подборка), «Валдайские колокольчики» (там же, 2013 г., часть «Рождественский вальс»). Ольга Флярковская – организатор и ведущая Творческого Клуба «Черниль- ная роза» при филиале Российской библиотеки для молодёжи. Поэти- ческие концерты и литературные вечера Клуба проводятся в уютнейшем историческом месте Москвы – Особняке купца В. Д. Носова.

Алфавит

Гора на Крите. Деревенька Бали. Рассвет за нитку тянет петушок. Чуть погодя крикун ответит дальний… Не спится мне, но это – хорошо.

Ночной прохлады оживляют струи, Даруя силы для прихода дня. Эгейский Понт серебряную сбрую Кладёт на спину лунного коня.

В окне платан и греческая пальма, Лимон плодам не ведает числа… Рога быка к земле склонила альфа. Омега прислонила бок весла.

В решётках витой кисти винограда. Чернеют тени. Утро шлёт гонца… И белый диск всё ярче и отрадней Встаёт над морем тетою Творца…

Упрятан алфавит в морщинах горных, Настал рассвет и сумрак гонит вспять. Цветные камни плиточек узорных По-гречески сложили «благодать»…

Сядем рядом на диване

Сядем рядом на диване, Почитаешь книжку мне, Как тюлень тоскует в ванне Об арктической луне,

Как верблюд к пескам Сахары Устремляется в мечтах, Как вздыхает ослик старый О молоденьких листках,

Как красивая лошадка На манеж глядит пустой И зевает сладко-сладко В клетке кролик городской…

Почитаем, полистаем, На картинки поглядим… Никому не помешаем, Если рядом посидим.

Осенний букет

Гоняет ветер письма жёлтые. Никто их в парке не читает. На луже лёд хрустит осколками, Быть может, завтра он растает.

Мой шаг отчётливей разносится, В октябрьском сумраке пугая. Вся жизнь сейчас – чересполосица: По хлябям к снегу пролегает.

Спеши, мой почтальон неистовый!.. Брось на крыльцо свою депешу. Я подберу. Листву пятнистую Проглажу утюжком неспешно.

И прибалтийская керамика, Что много лет в шкафу пылится, Вдруг по-кошачьи, рыжим пламенем В углу, как лампой, озарится!..

...Январь коснётся стёкол росписью. Бери, любой, ко мне входящий, Письмо, оставленное Осенью, – Кленовый листик настоящий…

Венок

Не для тебя я венок плела, Обед несла не тебе. Не для тебя я жила-была, Хранила очаг от бед.

И шёпот свой не мешала с твоим, В окне не зажгла огня… Одной руки не подать двоим, Да ты и не звал меня.

Мой дом не помнит твоих шагов, Ни рук, ни весёлых глаз. Моя тропинка узка с боков, Вместить не смогла бы нас.

Ни в боль, ни в радость, Ни в смех, ни в грусть, Ни в осень, ни в свет весны – По лунной дорожке мне выпал путь В твои пробираться сны...

Слова ли песен моих влекут? Но ты, гуцул, не ведись! И если вдруг к столу позову, То с краю, где дверь, садись.

Смотри, дружок, не распутать пут, Увязнешь – заест тоска! А русские реки текут, текут... Они так текут века.

Дорога тебя приведёт к реке, Волна там легка, как шёлк!.. И вот венок мой в твоей руке. Зачем он тебя нашёл...

Ужин

Покрылся изморосью сад, На чёрных ветках виснут брызги, Почти окончен листопад, И дом наш ливнями измызган.

Во вторник днём ушло тепло, Потуже окна затворило. Вспотело поверху стекло, Затем по-зимнему остыло.

Ты помнишь, пламенел закат, Добра отнюдь не обещая... И был нахмуренный разлад Грозы с посёлком не случаен.

Пока мы силились понять, Какая муха нас кусает, – Тент над качелями обмяк, А утром в бочке лёд не тает.

Сберечь жилья весёлый дух Стремятся тоненькие стены, А я накрою стол для двух Захваченных без боя пленных...

Снежинка

Путь так не близок, а век быстротечен Для озорницы, вертушки беспечной, Неосторожно сорвавшейся с тучи, В танце подхваченной стайкой летучей!..

Так неприветливы сверху дороги. Чёрных домов муравейник убогий... Вспомнит, ажурною плотью блистая, Притчу о той, что весною растает!

Ветер рисует метельные дуги. Рядом телами сверкают подруги! Так ли уж страшно порхающим хором За руки взяться в роеньи нескором?

... Ближе земля, только небо всё дальше! Белый, как лист, как отсутствие фальши, Снег укрывает и зримо, и плавно Дом, и пивную, и сад наш, и плавни...

Всё превращая в пушистое чудо, Снег не услышал твоё: «... я не буду! Что за нужда превращаться в сугробы? Жить – чтоб взлетать и метелиться чтобы!»

Слыть совершенства моделью для мира, Феей балетной, волшебным кумиром. Тонкую прорезь царапнуть по сердцу. Крестиком лечь на ладонь к иноверцу.

В окна впорхнуть при двенадцатом бое. Ровно секунду казаться собою. И, успевая к адажио струнных, Лечь на пороге красавицей юной.

Хрупкой царевной... водой голубою... С нежной, и снежной, бессмертной судьбою…

Перед Пасхой

В тишине заполненного храма Будто речь безмолвная плыла. Плащаница нового Адама, Тусклый свет от мёртвого чела.

Нервно гаснут праздничные свечи, Восковая падает капель. Догорел в окне весенний вечер. Влажно. Юно. Ветрено. Апрель.

В полутьме дрожит лампадок пламя, Ждёт народ в распахнутых дверях. Куличи белеют над столами, Разговенье скорое даря.

Сводный хор пропел тропарь прилежно. Радость неподдельна и чиста. А наутро вынырнул подснежник У стопы воскресшего Христа.

www.chitalnya.ru

Книга Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016

Плавучий мост. Журнал поэзии. № 3/2016 © Редакция журнала «Плавучий мост», 2016 © Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2016 © Авторы публикаций, 2016 * * * Поэзия и времяСергей Ивкин1   Сергей Ивкин – поэт, редактор. Живёт в Екатеринбурге. [Закрыть] Ножницы для Мнемозины У Антуана де Сент-Экзюпери в одном из романов была прописана идея, что проза раскрывает для человека фантастическое фрактальное время иллюзорных историй в тот момент, когда он, уставший, замер в ночной реальности и, подчиняясь рассказчику, собственное линейное время остановил, а вот поэзия необходима для долгих пустынных переходов на верблюдах или иных транспортных средствах, чтобы самостоятельно сократить время пути, при этом не позволив себе уснуть, потерять контроль. И тогда песня – всего лишь частный случай поэзии. Идея, что поэзия пытается отменить время, подарив поэту бессмертие (время и смерть при таком мышлении идентичны), присутствует в западной критике. В восточной практике стихотворение чаще является флаконом для сохранения нескольких минут конкретного переживания (пусть даже оно может с определённой периодичностью повторяться), таким образом, само время прячется внутри поэзии от смерти. В скандинавской мифологии поэзия неотличима от магии, она способна нарушать ход времени, разрушать череду предписанных событий. Для поэта поэзия часто подменяет время его жизни, замещает систему стандартного измерения, сама становится временем. Грецию поэт помнит по Алкею и Сапфо, Рим ему интересен по Овидию и Катуллу, Средние века – по «Кармина Бурана», Возрождение – по Данте Алигьери и Томасу Мэлори. Собственная биография пронизана открытием конкретных книг, где прикосновение к каждому классику – возвращение в тот момент, когда неофит его впервые прочитал или услышал из иных уст. И взгляд на то, должна ли поэзия отражать современность зависит исключительно от вкуса каждого конкретного автора: один человек меряет шагами аллею Керн в Михайловском, другой в тысячный раз переживает августовские баррикады напротив Белого дома в 1991 году. Нет единой формулы. Эти строки Ольги Седаковой могли быть написаны и приходящим в сообщество первых христиан, и могут быть созданы ещё через несколько столетий: Я не знаю, Мария, болезни моей. Это сад мой стоит надо мною. Наследующая её времяощущение Екатерина Симонова одну из своих книг напрямую называет «Время», обыгрывая и календарь, и тему течения времени, подобно воде, её отражательную способность, связь времени с небылицей и небытием, поскольку всё, отстоящее во времени, становится небылью. Мария, Мария, что делаешь ты со мной?/ с моей любовью,/ со своею судьбой,/закрывая её от меня, как окно,/ глядя на меня сквозь него,/в твоих глазах отражаются птицы и бесконечное небо,/темнеющее, исчезающее ветром сорванной простынёй,/и всё. Однако при другом раскладе, когда пишущий считает себя прочно связанным с текущей реальностью, всё равно происходит выворотка: проходя через призму стихотворения историческое событие становится эпосом. Роман Тягунов с апреля по декабрь 1987 года сложил поэму «Письмо генсеку» и отправил в газету «Правда» и ЦК КПСС 19 декабря 1987 года. Поэма посвящалась 28 съезду КПСС. Отдельные строки данного ритмического коллажа стали городским фольклором, а к пол ному тексту обращаются как к документу эпохи, гораздо более значимому, чем газетные публикации. Спасибо Михаилу Горбачеву/За то, что он сидит у нас в печенках,/ Зато, что он пришелся не по вкусу/ Не только старым, но и молодым./ Да здравствует искусство для искусства,/Идущее по ленинскому курсу! / Всех в Крым! Настолько же внимательный к именам современников Янис Гранте сохраняет собственную терракотовую армию императора Цинь Шихуанди: РИО ким чен ын лично приехал / в аэропорт. / смотрит в панорамное окно. / видит:/ спортсмены сходят по трапу. / выстраиваются в шеренгу, генерал тун командует: / медалисты, выйти из строя! / выходит юн чхол ом. / выходит хью сим чой. / выходит ким сон гук. / ВЫХОДИТ КИМ сон и. / выходит ким ку-хан. / выходит чон сим рим / (единственное золото: / тяжёлая атлетика, женщины до 75 кг)./генерал пак уводит этих шестерых в здание./остальныхолимпийцев/ (29 человек)/расстреливают на месте// устал, как же я устал,/думает ким чен ын/ и закуривает. Стихотворение иссекает время. Оно вырезает из него лоскут и сворачивает внутри себя. Возможно, только такие лоскуты и сохраняются. Червоточины в океанской толще. Способ путешествия по состояниям и интимным переживаниям давным-давно умерших людей. Берега Андрей СанниковГлаза белы и светятся запястья Андрей Юрьевич Санников. Родился в 1961 в г. Березники (Пермский край). Один из создателей легендарной УПШ – Уральской поэтической школы. Лауреатлитературных премий, публикуется в России и за рубежом. Андрей Санников, пожалуй, один из самых загадочных, волшебных поэтических современников. Анжелина Полонская …егоуникальность и, одновременно, традиционность, совместившие в себе сквозную по времени поэтическую интенцию Хлебникова и Мандельштама с индивидуально-авторским зрением, модальностью и эмоцией отчаянья. Юрий Казарин Стихи его следуют той смысловой традиции русской литературы, которая исповедует одновременно апокалиптическую неизбежность и молитвенное сострадание. Евгений Туренко Радикализм стихотворений Санникова в их одновременных лаконизме и герметичности. Стихотворение предстаёт замкнутым объектом. Можно искать иронию, можно – примитивизм, но целостный эффект связан в первую очередь с созданием произведения как такового, вещи. Данила Давыдов * * *  Всю ночь на улицепозвякивала цепью собака.Утром пошёл снег и окно запотело.  Я проснулся.В свитере, одетом на голое тело,я стоял во дворе, ел снег и плакал.  Отсыревшие голуби раскачивались на мусорных баках. * * *  Дни ещё довольно тёплые –не то, что ночи.У меня в расцарапанном городеначинается осень.  Всё ещё очень похожена летнее. Но, всё же –уже похуже,поплоще,потемней.  И душа-томоя дощатаяк вечеру постепенно зябнет.В ней,в стружках, на самом днележит несколько яблок.  * * *  Печальная моя, зачем ты здесь?Глаза белы и светятся запястьятвои, любимая. Ты знаешь, естьспокойная, простая рифма – счастье.  Но и несчастье – в рифму. Разве нет?Какая разница? Вот странность – наше времяне движется, в нём ни часов, ни лет,не движется. А мы в нём? Да, наверное,передвигаемся. Но время непомерно.  Хотя – немеряно. Какой судьбоймы вместе связаны? Вагон без окон(и без дверей). Куда он нас с тобойувозит? Знаешь? Никуда? Далёко?  Ты включишь свет – искусственный. Легко.Легко ли. Тяжело ли. Не привыкну.Что с нашей жизнью делается? Что?Ты говоришь, что и несчастье – в рифму.  * * *  Окостеневшие верёвки,остекленевшее бельё.Мир в заморозки так подробен –как небогатое жильё.  Как будто кошки на деревья,балконы влезут на дома.Простой замок на нашей дверикопейкой отопрёт зима.  И через силу, еле-еле,мы, сидя в кухне, говорим.И на черствеющую землюнамазан тощий маргарин.  * * *  Рисунок линий на моей ладонистал деревом у твоего окна.Ты приложи ладонь к стеклу и вспомнименя, когда одна.  Но ты упросишь – этот тополь свалят.Беззвучно свалят, как в немом кино.Потом – зима. И холода настали.И заросло окно.  * * *  Седые дни. Экзема января.Нет стёкол – в рамы вклеена бумага:от летописи до календаря,от Рюрика до крейсера «Варяга»  с привычным ощущением винысобытия сбываются привычно.Перебираю лествицу страны,перевираю сны косноязычно.  Всё совпадает намертво, когдаподсолнечна парча, крылаты плечи,легка, светла, серебряна вода,но только мне от этого не легче.  Пусти меня, измучившийся звук,листва латыни, лето славянщизны.Кто мне закрыл глаза ладонью вдруг –я угадал. Но это стоит жизни.  Поэзия. Экзема января.Эпилептический припадок птичий.Слепой, с самим собою говоря,иглой в оконную бумагу тычет.  * * *  Тёплые деревья моих костей…Как они ночами во мне растут!Утро пластилиновых голубей –белых или помнящих темноту.  Яблочный мой день. Ветер. Города.Мой песчаный вечер. Слои слюды.Хорошо, что медленны холода,нежные и страшные, как сады.  * * *  Идёт подводный снегу мира в кинескопе.А кинескоп-то сел.На новый не накопим.  И вакуум зимытак медленно зияет,что можно всё забыть,что можно всё оставить,  разглядывая снег,идущий через тело.А сердце – только хлеб.А сердце – только слева.  * * *  … Я не люблю – о ремесле. Но двепугающие совпаденьем строчкискорее говорят не о судьбе,а говорят о медленной отсрочке.  Обилен Бог, а на миру – страшней.Заглянешь в этот вытянутый воздух –щепа на птичьих крыльях у теней,летящих парой, но как будто – порознь.  Когда на небо смотришь, то глазаего почти не видят – будто лопастьпроносится – а разглядеть нельзя –и помнишь только тесноту и лёгкость.  * * *  И медный сыр с отверстиями в сырея выкопал из сельдяной земли.А что до рек – то их у нас четыре.А что до городов – у нас их три.  Здесь все деревья повторяют жестыи, если входишь утром в ровный лес, –густые птицы, подымаясь кверху,касаются дыханием небес.  Запотевает небо. Выйди в поле –валун, как мёртвый, на меже глядит.О, Господи! За что мне этот голос,за что мне ветер веки холодит?..  * * *  Этими ночамина небе легко:белый отпечатоккружки с молоком.  Тихий и холодный,ясный и простой,четырёхугольныймир стоял, как стол.  Кашляющий топольза столом сидел.На свои ладони,кашляя, глядел.  * * *  По всем мастерским, где художники пухнут в грязи,как дети от голода, если у взрослых есть войны –дай руку! – и я поведу тебя. Только гляди:я предупреждал тебя. Предупреждал тебя. Помни.По всем городам, где катается каменный шар,ломая дома, обдирая железо до крови, –нет, не закрывай глаза – я тебя предупреждал.Я предупреждал тебя, предупреждал тебя – помни.  По рельсам нагретым, внутри поездов,везущих тротил и дешёвое тёплое мясо –мы будем идти, ощутимые, как длинный вздох.Не бойся, ведь я тебя за руку взял, не пугайся.  По этой стране, мимо белых поленниц зимы,по этой земле, по золе, пересыпанной снегом,мы будем идти и идти, невредимы, одни,под этим, начавшимся как бы неявно – гляди –молочным, обильным и всё заливающим светом.  * * *  Навылет пролетает самолётпустое небо. Выпавший пилоткак патефон о родине поётчетыре километра напролёт.  А самолёт пропеллером мутиткак воду воздух сам себе летитпо небу мёртвых – слушая иврит –туда где на балконе Бог стоит.  Господь возьмёт из воздуха егопропеллер остановит у него:«Все собрались и только одноготебя мы ждали. Тише. Ничего».  * * *  Тревога – это белый гвоздь любви,который заколачивают в сердце.Дыхание, проваливаясь сверху,теряет очертания свои.Любовь неназываемо страшна.Она – как будто облучённый город.И пахнет йодом порванное горло.И речь мучительна и не слышна.  * * *  Вот город, протекающий насквозь,поставленный как будто наискось –здесь окна провисают и, касаясьстеклом асфальта, смотрят сквозь асфальт,сквозь гравий, глину, и в такую дальони глядят, что даже я пугаюсь.  Что даже я. Наклонные полы,стекающие в узкие углы, –в них гвозди, содрогаясь, рыбьей стаейперемещаются вдоль половиц,но сносит их куда-то вбок и вниз,в такую даль, что даже я пугаюсь…  * * *  Как хорошо, когда в пустых лесахлетает улыбающийся страх  и под руку, как Блок и Гумилёв,гуляют мертвецы среди стволов,  цитируют себя и, например,про стихотворный говорят размер.  Во вторник страх мне вот что рассказал:что книга есть не поезд, а вокзал,  где голос объявляет в микрофон,какой состав и на какой перрон.  Как все куда-то кинутся бежать!Начнут в дверях толкаться и визжать!  А выбегут – стоят в пустом лесу,держа детей и вещи на весу.  Астроном 1  водяные знаки на Лунеразные на каждой стороне  с этой стороны видна собака(без ноги) у мусорного бака  а на той какое-то лицоу которого во рту кольцо  Свалка  прозрачные мясные тополя(у каждого в кишечнике земля)идут через какие-то поля  а в небе вместо разных облаковнемного целлофановых кульков  Астроном 2  куда ты смотришь из трубына эту страшную Луну  и деревянные столбыкоторые как в ту войну  урчит и свищет соловейсмеются женщины во сне  солдаты десяти кровейстоят рядами на Луне  придёт затмение Лунысолдаты станут не видны  * * *  Птицебыки слезятся ночьюи в стёкла спальные глядят.Они летают, но не оченьи то, когда отводишь взгляд.  К ним ходят женщины большиестремя глазами и без рук,простоволосые, босые,не для любви, а для разлук.  * * *  Где-то ночью книжка плачет,очень хочет быть живой.Вероятно – это мальчикс повреждённой головой.  И кому он будет нужен,если я умру возьму?Типа кто обед и ужинили денег даст ему?  Русская литература –сумасшедшая жена.В позапрошлом вышла, дура,из девятого окна.  * * *  А ангелы моис прозрачными устамистояли у дверии трогали глазок,  и в скважину замкадышали голосами«открой нам, ну откройи спой ещё разоко нежных городахиз вяленого мяса,о тайных деревнях,сплетённых из травы» –  настаивали вы,а я себя стеснялся  и пел, не поднимая головы.  * * *  Кошка ходит и боится,в комнате светло.Вот июнь – июль продлится –и тогда свезло.  На дворе стоят качели,кто-то в них сидит.Говорит, что не успелии на нас сердит.  * * *  О, полиэтиленовые крылья!Лететь нельзя, а вы меня закрыли!Таскаю вас и постепенно горблюсь.Всё больше вы и, в общем, что за совесть.  Но по ночам – у дочери в балконя выхожу и вылетаю вон,в навязчивый, обширный, как Свердловск,двуглазый сон. И запах – будто воск.  Лети. Лечу. А полиэтиленкак воды плещет около колен,а над церквами и над гаражами –нежгущееся, мажущее пламя.  Потом я прилетаю и курюи сам с собой полночи говорю.Спаси, Господь, я лживый ангел твой.О, ветер – полиэтилен, не вой.  О, ветер! Приношу подмышкой слово –вот скоро. Вот сейчас. Вот всё готово.Вот слово и – я не Тебя боялся.Вот все ушли. Не бойся. Я остался.  * * *  Сырая кровь идёт наружуиз-под ногтей.Я думал, что я обнаружуиграющих детей,  которые кричат и кличутвоздушный змей.А ангелы смеются, тычут.Летают, кувыркаются. Не смей.  А кровь идёт. Полны карманы,полны носки.И у жены моей, как раны,текут соски.  * * *  мне говорили что над головойесть кто-то дополнительный живой  потом мне говорили что потомон сообщит об этом т. е. о том  что чтобы я болел ну или вралчто чтобы жил где в общем ну Урал  и или плакал или много пили из двух окон голубей кормил  и умер и лежал четыре днячто это он придумал для меня  404  напился деревянным пивомкупил полкурицы в кулькекак хорошо быть некрасивыми налегке  когда дома стоят рядамисухой апрель и слышен звукидущий надо мной (над нами)у поезда который вслух  идёт и шаркает ногами  * * *  Господь не оставляет наси держит руку на затылкеу каждого в подземный час.Ты пьёшь из горлышка бутылки  и закрываешь, о, глаза.О, посиди, смотри мне в шею –со всех со четырёх вода.Темно. Темно. Я не успею.  * * *  внутри несытных рябоватых рекчего-то ищет смотрит человекрукав засучит сунет руку в рекуи кто-то пальцы тронет человеку  и из воды пойдя кругами вдругпотянутся к нему десятки рукстесняющихся тёплых и печальныхна каждом пальце в кольцах обручальных  лицо им подставляет человексмеётся плачет говорит про снеггорит костёр на низком берегуначнётся снег костёр горит в снегу  * * * I  Далёкий край, похожий на прицеп –вокруг него одни леса и горы.одни леса – и горы в них стоят,как будто мебель в утренней квартире,т. е. внезапно, вывалив нутро.Соседи что-то сверлят спозаранкуи каменная мебель дребезжит.И птицы дребезжат над ней, мятутся –как будто клочья полиэтиленав воронке ветра с мелкими камнями.Растёт воронка, втягивает воздух,стоит полупрозрачная юланад лесом. А внизу гуляют люди –здороваются, хлопают себято по груди, то по боку – неслышновнутри одежды дребезжат мобилы,как будто зубы у детей растут.  II  Меня родили в доме из бетона,меня везли в коляске из клеёнки,меня кормили сахаром и воблой,меня носили в небо на плечах.В три года я увидел мотороллер,в четыре года я увидел мёртвых,мне непрерывно снятся эти сны –мне непрерывно снятся непрерывновокруг домов изрытая земля,вокруг домов заброшенная стройка,а под землёй качается вода.  III  Когда я вижу сливочное масло –я узнаю его и улыбаюсь,как будто бы июнь и я в лесу,и лес вокруг меня коми-пермяцкий,и очень хорошо, что я умру,и за спиной река или собака.  * * *  Носишь сердце, прикасаешь рукук снегу на заснеженном кусте.Позвонишь уехавшему другу,спросишь – как погода в Элисте?  Жизнь идёт, как тихая собакарядом и глаза у ней белы.Помнишь, здесь была большая драка –а теперь здесь пятна от золы.  Города, похожие на горе –например, Челябинск или Тверь.Даже если лучше будет вдвое –всё равно всё будет, как теперь.  Только это ничего не значит.Я хотел быть счастлив – и не смог.Каждому, кто говорит и плачет,кажется, что он не одинок.  Амарсана УлзытуевАвтопортрет Улзытуев Амарсана Дондокович, родился в г. Улан-Удэ в 1963 г. Публиковался в журналах «Новый Мир», «Арион», «Юность», «Дружба народов», «Журнал поэтов», «Homo Legens», «Байкал», «Рубеж», «Сибирские огни» и др. Стихи переведены на ряд языков и опубликованы в «World Literature Today» / «Мировая Литература Сегодня» (Нью-Йорк, США), «PLUM» (США), «Atlanta Review» (США), «Punctum» (Латвия), «ШО» (Украина), «Ундэсний уран зохиол» (Монголия), «Asymptote» (Лондон, Великобритания) и др. Автор поэтических сборников «Сокровенные песни» (1986, предисловие Евг. Долматовский), «Утро навсегда» (2002), «Сверхновый» (2009, послесловие Александр Ерёменко), «Анафоры» (2013, предисловие Максим Амелин), «Новые Анафоры» 2016, предисловие Лев Аннинский, послесловие Евгений Рейн. Автопортрет  Чистое золото орд моего лица,Чик узкоглазым, как лезвие взглядом – и нету его, супротивника мово!Вырастил я нос-да ни нос, приплюснутый кувалдой,Выпрастал из под жестких волос ушки на макушке – слушать топотсудьбы.  Если захочешь стать ханшей моих широких скул, богиней моихалчных губ,  Есть один способ, есть:Влюбиться в этот боксерский нос-дикорос,Включиться как лампочка об этот чиркающий по тьме взгляд.  Лосиная песнь  Я способен любить лосих,Может быть, я способен любитьВ этом диком краю облепихИ глухих кедрачей, может быть.Я привычен к инстинктам лосей,Я приучен себя обрекать,На соперников гордо глазетьИ на зорях крушить им рога.    И не хуже могучих самцовМожет быть, я умею трубить,И на мой из утробы зовТа, что любит, придет, может быть.    И тогда, на виду всей тайгиЯ наполню лосиху мою,Ведь способен я быть такимВ этом диком, глухом краю!   1984 Воспоминания о Литинституте  Помню, как-то взбрело мне на пианино учиться,Помню, как помогала, как не давала лениться,Литинститут, мы такие смешные, давай по общаге носиться,Как у Хармса старушки, из окон валиться…  Там, где рана, ты корочкой, кожицей, нежной живицей,Тотчас рядом врастая в меня, то сестрою, то красной девицей,Ирка, Ирочка Вихрева, юность моя, чаровница,Где ты, что ты, спасительница, соученица…  Дай, и я заживлю твои раны, как свечи, задую,Дай, и я тебе песню спою, у кровати твоей заворкую,Отведу твои беды, отправлю к чертям, заколдую,Я ведь знатный шаман теперь, и судьбою, как бубном, верчу я.  Что случилось с тобой, приключилось с тобою, сестрица,Чу, дурацкие мысли гоню от себя, начинаю сердиться,Разве только, безбожник, попрошу перед светлой седмицей,Я Его попрошу, возоплю за тебя, если что, заступиться…  Одноклассница  Девочку вспомнил, незабудку,Десять классов ее любил.Сотовый ее сегодня дали,Сорок лет спустя.Говорю с ней…Голос ее, медовый, слушаю,Горло сдавило сладким комом,Горько ее любил, неприступную.  Косички дергал,Косил глазами с дальней парты в ее воротничок,Как сумасшедший вел себя на переменке,Коричневый ее фартук чуть завидя.  Пытался полюбить других девчонок –Пылкую изображая страсть,Писал стихи какой-то восьмикласснице в Уфу,Прыщи давил…  Сказала, что уже бабушка –Сказка с хорошим концом.Сколько себя помню – всегда был влюблен,С детского сада – в нежную гармонию вселенной.  Сад  В сад из цветов попал ошеломленный,Всадил в меня садовник нож из роз,В сабельный удар попал тюльпанов,Всадники гвоздик, живого, пригвоздили.Оказывается, есть еще восторг,Акация благоухает прямо в душу,Око за око! – всем цветам,Окаянные, укалывают насмерть!Я и не знал, что можно так влюбиться в жизнь,Явь такою негой может ранить,Яростью пронзительной цветов,Яхве, не гони меня из Рая!  Из жизни земляков в Москве  Разбойником во лесах он был бы – лихим и жестоким,Риски любит, как в детстве ириски. В пьяном угареРим он мог бы разрушить варваром злобным,Риэлтор… в аренду чужое жилье сдает,Работа для черствых душой и ленивых,Раб своих вредных привычек,Радоваться людям не нужно и лишне – лишь бы впарить лохуподороже,Ради Христа, прости его Боже,Рано отца лишился, маму не слушал, попал под дурное влияньепесен блатных,Раз, и первая ходка…А как он поет!Акафисты ему бы служить святым отцам чудотворцам!Аще обрящеши кротость, одолееши мудрость!А нам то что до заповедей древних,Аспид, недавно опять выпил и руку поднял на родных,Я же ему говорю – брат мой, добрее, добрее будь…  Лето  Озеро Щучье, купаюсь с моими детьми,Оленьке – девять, сыну Дондоку – шесть,Рядом мой друг, Мастер Ли, Лихотин Леонид –Рябь от него по всему побережью.  Дочка и сын бросают мне круг – Папа, лови!Долго я плыл к нему – 43 года,Дорог мне радости каждый малюсенький мигДосыта быть счастливым отцом во вселенной.  Много кипучей воды утекло стой поры,Мною до дыр зачитана Книга священная судеб,Снов из глубин, лавин мирской суетыСнова и снова мне улыбаются дети на озере Щучьем…  Ире Васильевой – королеве митьков  Как приехал я однажды я в Санкт-Питерсбург,Как не знаю кто весь простуженный,Да как отпаивала меня королева митьковДушистым собственных рук – глинтвейном.  А еще с нами был коллега ее –Афигенных гравюрных дел мастер,А хозяйка-красавица баиньки уже ушла,А мы болтали до утра да варили пельмешки…  Так об чем у нас был с ним разговор –Как я в Лувре однажды видел гравюры Гойи,А он мне понарассказывал про их дела –Афигенные их гравюрные титанические дела…  Там на кухне голубь на излечении жил не тужил,В такой коробке картонной –Он выглядывал в дырку и всевидящим оком косил,Ну прям – Ленин из броневика…  Ну, я целу неделю стихи там читал –У Арсена, у Мякишева с Ингой, с Умкой, у Либуркина,Мою благодарность всем – кто бы приютил? –Молча, как голубь бьет крылом о стенки черепной коробки…  Я обратно уехал я в азиатскую Москву родну,Чтоб сон разума не рождал чудовищ…Как во сне побывал, революции колыбель покачал,Как бы глянул в окно – как бы в черный квадрат Европы…  Самовар  Как бежала Агафьюшка, по траве да по камушкам,Кабы знала куда убегать, утекать,Шибче хитрой лисы, гибче мамушки-реченькиШла-бежала, она, а в руках самовар.А лежал ее путь через сопки таежные,А бежала, Агафьюшка, от советских властей,А проворною мышкою, с самоваром под мышкою,От людей хоронясь, во родной Куналей.  Пой пичуга-заступница о беглянке-преступнице,Гой еси, о восстании мужиков-кулаков,Как в глухие тридцатые староверы брадатыеКазнь Господню устроили, активистам-чертям.  А за это им было кому пуля в кулацкое рыло,А кому – по этапу за Яблоновый хребет,Из Петров-Забайкальского жинка сбёгла кулацкая,Жизнь беречь бесперечь – сберегла самовар…  Самовар, тульский пар, самоварище!Сам поет, петь зовет сотоварищи,О латунный живот можно греться,Оживить умеревшее сердце…  Вот стоит он, пузатый, сияет,Человеческий род продолжает…Эх да что не пыль – поем – в полюшке запылялася,Ох и запялялася…  Итигэлов  Человек может быть иль не быть,Чумазый, голодный в морозной степи сирота-пастушонок,Говорят, под хохот хозяйский, он звонко сказал: Буду Хамбой!Грея озябшие ножки в теплой коровьей лепешке.  Человек может быть иль не быть,Чистым и вечным, как в детстве,Черепом Йорика еще можно быть,Чем-нибудь сгнившим, истлевшим, отжившим…  Полон к юдоли земной состраданья и скорби,Понял тщету мира вещей и вещью не стал,В позе лотоса, йогин бурятский,Погрузился в неевклидово царство самадхи.  В сумерках старых богов-тенгэриев –Сумеру, златою горою волшебной в своем животе,Живого, мама его носила,Святого, степь донашивала.  Быть иль не быть Итигиловым,Выйти из чрева земли через семьдесят пять материалистических лет,Смертию смерть поправ,Сущим во гробех живот даровав…  Харджиев. Золотой век  Татлин пришел посмотреть на мертвого Малевича,Только и сказал: «Притворяется»,Туфанов, старый заумник, калека, горбатый, нелепой наружности,  В 1928-м, на вечере ОБЭРИУ…некогда Хармса с Введенским живородивший,  Малевич, там же, сидевший важно,Крученых говорящий: «Бог – тайна, а не ноль. Не ноль, а тайна» Татлин восхищавшийся и ссорившийся без конца с Ларионовым, Малевич ссорившийся и восхищавшийся без конца Ларионовым,  Ларионов, наш Сезанн, ни на кого не похожий, всеми любимыйи со всеми ссорившийся,Любимые ученики Малевича за его супрематическим гробомв исполнении Суетина,Чьи абстракции напоминали иконы,Чьи живописные и авангардистские слоны разбрелисьпо его женам…  Перебежавшие от Шагала слетающими витебскими евреями,Прескверным характером даже в триумфальном Париже оплакивавшемиудушек-учеников,Жена художника-лефовца, истеричка, но что-то в ней было,Жаловавшаяся Маяковскому и Лиле Брик на неверного мужа…Ибо все уже было создано до революции,И даже дрянь человек Родченко уже пришел на все готовое,Хлебникова любимый художник Филонов,Хотя и провалился потом в Париже, ходил пешком по Европе…  Кандинский, фовист, ничего не понимавший в русском конструктивномлубке,Кисло защищал его Малевич: «он все-таки беспредметник»Но Хлебников, еще раз Хлебников… в нем есть все,Уходя в никуда, мне сказал Мандельштам…  Ахматова: я всегда мечтала дружить с тем, кто не любит моих стихов,Набоков, графоман и бездарность, ругавший русский языкв «Приглашении на казнь»,Писавший статьи под фамилией Человеков – Платонов,Пили мы с ним как-то водку и разговаривали о Евангелии…  И далее интервьюер пытает у сказочного Харджиева:И так, Николай Иванович, что вы думаете о канонизации Мандельштама?– Американцы сделали из него Брокгауза и Ефрона,А он, хоть и гениальный человек, но весь помещается у меня на однойладони…  Я, словно горное озеро, несу столько лет великую правду о Велимире, Ясность внесу я, наконец, о поэте, рождающемся раз в тысячу лет, Оклеветанном пятитомником, где ни одного правильного текста, О короле времени песнь Кастальских ключей время настало пропеть… но ограблен я и убит… Оживить ребёнка. Украина  Оживить бы эту крохотную девочку, что на руках у отца,О, оживить бы ее, пусть в куклы свои играет,А не осколками от гаубичных снарядов,А не хвостовым опереньем ракет залповой установки «Град».    Кто нашу Полиночку ухватил за бочок,Кто нашу кровиночку утащил во лесок –Щоб в орудийном прицеле – жили и пели,Говорить и умирать хотели?..    Крутится-вертится того света серенький волчок,Крошит в окровавленный космоса комок,Тащит на убой под ракитовый кусток –В тоненькое одеяльце завернутую, баюкая, несет…    Баю-бай, свет Полина Витальевна, баю-бай!..Бабай по ютьюбу успокаивает – то не снаряды, то новогодниехлопушки от Деда Мороза…Баюшки баю,Бездны мрачной на краю…   10.06.14 Унга-Зирунга  Ах, эта песня рабов из бразильского сериала Рабыня Изаура,Ази-зун-г рун-гэ знаменитое, с суржика португальского:«Высокий сладкий тростникОй, высокий сладкий тростникГля, какой высокийВысокий и сладкийОй, сладкий!»А мелодию, оказывается, сочинил Доривал Каимми,Автор генералов песчаных карьеров моей хулигансой юности…И дело вовсе не в том, что по капле выдавливать из себя раба,Или выдавливать из широт и долгот себя – рабов и господ страну,А просто – о, достоевскиймо – от ударов хлыста умирая,Оставаться свободным, унг-зирунг напевая…

litportal.ru

---

Смотрите также

• 
  Журнал посещений микробиологической лаборатории
• 
  Журнал пожарная безопасность 2011
• 
  Журнал подруга читать онлайн
• 
  Журнал погремушка читать онлайн
• 
  Журнал поверки весов образец
• 
  Журнал плавание официальный сайт
• 
  Журнал пенсионерочка официальный сайт
• 
  Журнал отгрузок товара образец
• 
  Журнал окно в москву
• 
  Журнал огонек номер 33
• Журнал общей химии жох