Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
Лицейский мудрец журнал
rulibs.com : Детское : Детская проза : ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ : Лев Рубинштейн : читать онлайн : читать бесплатно
«ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ»
У лицейских появился свой журнал. Это была книжка в красном сафьяновом переплёте. На переплёте были вытиснены буквы «Лицейский Мудрец» в золотом венке и год «1815». Страницы были переписаны аккуратной рукой лицеиста Данзаса, который по успехам был на последнем месте, но зато отличался превосходным почерком. Он так и написал в заглавии: «Печатано в типографии Данзаса».
Журнал помещал стихи и прозу, откликался на все лицейские события. В нём появилась статья под названием «Борьба двух монархий».
«Тебе известно, — сообщал „Лицейский Мудрец“, — что в соседстве у нас находится длинная полоса земли, называемая „Бехелькюкериада“, производящая великий торг мерзейшими стихами… В соседстве сей монархии находится государство, называемое „Осло-Доясомев“… Последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию „Бехелькюкериады“, но зато сия последняя отомстила ужаснейшим образом: она преследовала неприятеля и, несмотря на все усилия королевства „Рейема“, разбила его совершенно при местечках „Щека“, „Спина“ и пр. и пр… Снова начались сражения, но по большей части они кончились в пользу королевства „Осло-Доясомева“… Наконец, вся Индия пришла в движение и с трудом укротила бешенство сих двух монархий, столь долго возмущавших спокойствие Индии».
Все понимали, что «Бехелькюкериада» — это Кюхельбекер; «Осло-Доясомев»— Мясоедов; «Рейем» — гувернёр Мейер; «Индия» — Лицей.
При этом сообщении помещён был рисунок, изображавший Кюхельбекера, который с вытаращенными глазами наступает на Мясоедова. У обоих бойцов пребольшие кулаки и престрашные лица. Вокруг Кюхельбекера рассыпаны листы мелко исписанной бумаги — вероятно, его стихи. «Осло-братец» Мясоедов изображён с длинными ослиными ушами. Вдали виден Мейер. У гувернёра волосы стоят дыбом от усилий растащить сражающихся. Ничего у него не получается.
Война между Кюхлей и «ослобратцем» возникла из-за басни, которую неожиданно сочинил Мясоедов. Басня эта была направлена против рисунков Илличевского. Художник всегда изображал Мясоедова в виде осла. «Нет, оба мы ослы, — писал Мясоедов, — вся разница лишь та меж нами, что ты вскарабкался на высоты, а я стою спокойно под горами…»
— Глупо! — сказал на это Вильгельм. — Мясожоров сам признал себя ослом в журнале!
Мясоедов обиделся вдвойне: во-первых, за то, что его оскорбили, а во-вторых, за то, что оскорбил его Кюхля.
— По крайней мере, я себя показываю ослом в журнале лицейском, а ты в журналах настоящих! — завопил он.
Он намекал на три стихотворения Вильгельма, которые были напечатаны в московском журнале.
Поэты напали друг на друга, и произошло ужасное сражение, описанное в журнале Данзасом.
— Жанно, останови их, — потребовал Дельвиг.
— Надоело мне с дурнями возиться, — отвечал Пущин. — Они сами остановятся, когда поймут, что мы уже не детки.
Это была любимая фраза Жанно. В последнее время он всем напоминал о взрослости.
Настоящей взрослости у лицейских ещё не было, но «война двух монархий» была последней дракой старшего курса. Сам Кюхельбекер завёл к себе в комнату Пущина и Пушкина и признал, что вёл себя недостойно и что настало время заняться «возвышенным».
И он показал друзьям свой словарь, он же «лексикон».
Это была толстая тетрадь. В неё Кюхля помещал выписки из книг, которые он читал. А читал он больше всех в Лицее. Выписки шли по алфавиту заголовков. Например, под заголовком «Сила и свобода» было списано из сочинений французского философа Руссо: «Первое из благ не есть власть, но свобода».
— А ты не хотел бы власти? — спросил Жанно.
— О нет! Зачем она мне?
— А славы?
Кюхля задумался.
— Мне только для того нужна слава, чтобы находить сочувствие людей порядочных, — твёрдо проговорил он.
Жанно это понравилось.
— Свобода — это главное, — сказал он, — остальное пустота.
Под заголовком «Правители» у Кюхли было несколько фраз о преступных правителях и сказано было, что преступный правитель хуже вора и убийцы.
— Кто примером? — спросил Пушкин.
— Король из шекспировой трагедии «Гамлет», который брата своего тайно отравил, дабы завладеть престолом.
— Так это из трагедии! А у нас на самом деле был царь Борис, — весело сказал Пушкин.
— Какой же он преступник?
— Приказал царевича Дмитрия зарезать. Не знаешь?
— Я слышал, — рассеянно отозвался Кюхля.
Кюхля читал свой словарь долго. Тут были всякие заголовки: «Естественное состояние», «Обязанности гражданина», «Знатность происхождения». Про знатность было сказано, что истинно знатен тот, кто подражает великим. Например, ежели ты подражаешь Бруту или Теллю, то можешь считать их своими предками…
— Ну, это блажь, — насупившись, промолвил Пушкин, — мои предки не Брут и не Телль, но нет причины мне от своих предков отказываться!
— Тут сказано не об обычных предках, а о предках по духу, — пояснил Кюхля.
— Какой ты просвещённый, — сказал Жанно, — а затеваешь позорные побоища с Мясожоровым…
Кюхля вспыхнул.
— Я вёл себя глупо, — воскликнул он, — и впредь драться ни с кем не буду, кроме как на благородных дуэлях! И обещаю в будущем посвятить себя только высокому и прекрасному!
— Давайте все поклянёмся! — предложил Жанно.
Они соединили руки. С серьёзными лицами обещали они заниматься «возвышенным» и посвятить себя дружбе вечной и отечеству просвещённому. Договор этот, по желанию Вильгельма, был объявлен тайным.
Жанно бродил по паркам один.
Может быть, это было потому, что за лицейскими старшего курса меньше смотрели, а может быть, и потому, что лицейские теперь редко ходили гурьбой.
Липы и вязы стояли в золоте. В полутёмных аллеях и рощах стало светлее. Коричневые тени бегали по розовому песку. Ветер стал сильнее, пруды рябило, волны плескались у подножия статуй. На чугунные скамейки изредка сиротливо залетал жёлтый лист. В Софии, в гусарских казармах, протяжно и напряжённо пела труба.
Будущее Саши Пушкина ясно — он настоящий, чудесный поэт.
А будущее Жанно?
Бедному Жанно иногда становилось стыдно перед лицейскими. У каждого было «своё»: у Пушкина, Дельвига и Кюхельбекера — стихи, у Матюшкина — корабли. Горчаков, конечно, будет дипломатом, Корф — чиновником, Яковлев — музыкантом. А у Жанно одна мечта сменяла другую — то офицером, то оратором, то судьёй, то сенатором, то…
— Пущин будет мудрецом, — сказал однажды Дельвиг, — он умнее всех нас.
Но что такое быть мудрецом? На царской службе мудрецы не надобны.
Впервые Жанно подумал о том, что лицейские дни через два года кончатся и не будет больше общей жизни. Лицеисты разойдутся в разные стороны… И останется только память — память о сдержанном, умном, ныне покойном директоре Малиновском; о бледном, воодушевлённом Куницыне; о длинных коридорах и просторных залах лицейского здания; о статуях древних мудрецов и богов; о мечтах, фантазиях и «идеях» — тех идеях, которые так не нравились Пилецкому и Фролову. А потом и память постепенно исчезнет…
Блуждая по пустым аллеям, Жанно вдруг наткнулся на Паньку и едва ответил на его «желаю здравствовать, ваше благородие!».
— Панька, — внезапно спросил Жанно, — ты кем будешь?
— Садовником, — мрачно ответил Панька.
— А кем хочешь быть?
— Не могу знать, ваше благородие.
— Вот и ты не знаешь, — сказал Жанно, — а пора подумать.
— Я уж думал, ваше благородие. Хотел на флот. Да никуда не пустят из Царского Села.
— Кто же тебя не пустит?
— Начальство не пустит. У нас не спрашивают. Вам-то хорошо, вы люди вольные. А мы садовники.
— Разве мы вольные? — спросил Жанно.
Панька не отвечал. Жёлтый лист продолжал тихо падать на дорожки.
Жанно вдруг вспомнил деда-адмирала. Дед умер в конце 1812 года. Жанно повезли в Петербург, но он не узнал собственного дома. Все двери были раскрыты, полы устланы ельником. В комнатах было холодно. Дед лежал в большом зале в гробу. Вокруг гроба горели днём большие свечи, и священник что-то бормотал по книге. Лицо у деда было жёлто-серое, тихое и величественное.
Жанно припал к его ледяной руке и всхлипнул. И тут ему показалось, что он слышит голос деда:
«Не предавайся чувствам, но исполняй долг свой, сообразуясь с разумом…»
Прав был дедушка! Никогда не давать воли чувствам! Прежде всего разум! А там будь что будет!
rulibs.com
Марианна Басина - В садах Лицея. На брегах Невы
С. Д. Комовский. Фрагмент карикатуры А. Илличевского 1815 год.
Лицеисты с Чириковым ладили, хотя прекрасно подмечали его маленькие слабости и подшучивали над ними. Чириков любил покой и комфорт, поездку из Царского Села в Петербург почитал чуть ли не Геркулесовым подвигом, уверял почему-то, будто род его происходит из Персии. Все это попало в "национальную" песню, которую распевали от имени Чирикова:
Я во Питере бывал,Из Царского туда езжал.Перс я родомИ походомЯ на Выборгской бывал.Я дежурный когда,Надеваю фрак тогда;Не дежурный -Так мишурныйНадеваю свой халат.
Жил Чириков тут же в Лицее. Квартира его помещалась в арке над библиотекой. Вход к нему был из коридора четвертого этажа. Сюда-то по вечерам и приходили Пушкин, Дельвиг и многие другие воспитанники на "литературные собрания". Чириков сам пописывал посредственные стихи и сочувственно относился к литературным занятиям своих питомцев.
Вид на Большой дворец и Лицей. Литография А. Мартынова. Около 1820 года.
Участники собраний располагались в гостиной возле круглого стола, на стоявшем у стены широком диване.
По воспоминаниям лицеистов, над этим диваном долгое время сохранялись стихи, написанные Пушкиным прямо на стене. Затем они стерлись, и содержание их забыли. Думали, они потеряны. Но в лицейских бумагах на обороте листка с посланием Илличевского "Моему рисовальному учителю" (то есть Чирикову) найдено было четверостишие:
Известно буди всем, кто только ходит к нам:Ногами не марать парчового дивана,Который получил мой праотец ФатамВ дар от персидского султана.
Предполагали, что эти строки - отрывок из восточной повести "Фатам", которую Пушкин писал в Лицее. Но это, конечно, и есть утерянная надпись над диваном в гостиной Чирикова. Она, как и "национальная" песня, написана от первого лица. Будто бы сам Чириков обращается к своим гостям-лицеистам и просит их "ногами не марать парчового дивана". Ведь диван-то исторический, его, мол, получил праотец "перса" Чирикова "в дар от персидского султана". А этого праотца Пушкин назвал, как и героя своей восточной повести, Фатамом.
Удобно расположившись, участники "литературных собраний" затевали игру, которая всем очень нравилась. Игра заключалась в том, что кто-нибудь начинал рассказывать прочитанную или выдуманную историю, а остальные по очереди продолжали. Бывало, что только один рассказывал все от начала и до конца.
В этих устных рассказах первенствовал Дельвиг. Когда дело касалось литературы, поэзии, его вялость и лень исчезали. Он запоем читал поэтов античных и русских, с большим пониманием разбирался во всем. К тому же обладал он неистощимой фантазией - начинал рассказывать, и откуда что бралось… "Однажды, - вспоминал Пушкин, - вздумалось ему рассказать нескольким из своих товарищей поход 1807-го года, выдавая себя за очевидца тогдашних происшествий. Его повествование было так живо и правдоподобно и так сильно подействовало на воображение молодых слушателей, что несколько дней около него собирался кружок любопытных, требовавших новых подробностей о походе. Слух о том дошел до нашего директора В. Ф. Малиновского, который захотел услышать от самого Дельвига рассказ о его приключениях. Дельвиг постыдился признаться во лжи столь же невинной, как и замысловатой, и решился ее поддержать, что и сделал с удивительным успехом, так что никто из нас не сомневался в истине его рассказов, покамест он сам не признался в своем вымысле".
Рассказ, который вспомнился Пушкину, был о том, как в 1807 году, во время войны с Наполеоном, Дельвиг малым ребенком будто бы следовал в обозе за воинской частью своего отца плац-майора и каким опасностям он при этом подвергался.
Немало интересного порассказал Дельвиг в гостиной Чирикова.
Пушкин старался не отставать от друга. Он рассказал здесь историю, очень напоминающую ту, что через много лет описал в повести "Метель". И, ободренный восторженным вниманием слушателей, пересказал поэму Жуковского "Двенадцать спящих дев", скрыв при этом, откуда взял все эти чудеса и волшебные приключения. Он так много читал незнакомого товарищам, что мог бы пересказывать прочитанное без конца.
"Юные пловцы"
"Литературных собраний" лицеистам было мало. Они придумали занятие еще более интересное. Лицей охватила эпидемия: все начали печататься, издавать журналы.
Поэты и прозаики несли свои творения "издателям". Расторопные "издатели" строго-настрого наказывали родным привезти альбомы и тетради с бумагой получше, в переплетах покрасивее. А затем, распределив все полученное, переписывали "творения" набело красивым и четким почерком.
В Лицее появилось великое множество рукописных изданий: "Сарско-сельские лицейские газеты", "Императорского Сарско-сельского Лицея Вестник", "Для удовольствия и пользы", "Неопытное перо", "Юные пловцы", "Сверчок", "Лицейский Мудрец" и другие журналы, названия которых неизвестны.
От лицейских журналов осталось немногое. Как ни странно, судьба их причудливо переплелась с трагическими событиями 14 декабря 1825 года.
Незадолго до восстания декабристов лицейские журналы взял у Яковлева брат Ивана Пущина Михаил. После восстания его арестовали. И среди бумаг, захваченных у него, оказались лицейские журналы. Так они и сгинули. Но из того немногого, что случайно уцелело, видно, чем заполняли лицейские "издатели" свои листки.
"Лицейский мудрец", рукописный журнал. Обложка. 1815 год.
Были здесь смешные описания различных происшествий из лицейской жизни, письма, статьи и стихи лицейских прозаиков и поэтов, рисунки, карикатуры на профессоров, гувернеров и воспитанников.
Так, в единственном сохранившемся номере журнала "Императорского Сарско-сельского Лицея Вестник" от 3 декабря 1811 года в разделе хроники описывается ссора Горчакова с Ломоносовым и Масловым, "секретная експедиция", посланная Горчаковым для переговоров с "соперниками", а также примирение "сих трех знатных особ". В разделе "Смесь" помещены стихи Илличевского, стихотворный перевод Кюхельбекера и рассуждение под названием "Истинное благополучие". Заканчивался номер "Разными известиями".
Издавали лицейские журналы воспитанники Корсаков, Илличевский, Дельвиг, Кюхельбекер, Яковлев, Вольховский, Есаков, Маслов, Данзас.
"Пушкин, - вспоминал Иван Пущин, - потом постоянно и деятельно участвовал во всех лицейских журналах, импровизировал так называемые народные песни, точил на всех эпиграммы и пр [очее]".
Участие Пушкина в лицейских журналах было очень разнообразным. Он помещал в них свои стихи. В журнале карикатур, который выходил под руководством Чирикова, трудился вместе с Илличевским и Мартыновым как художник. Рисовал он хорошо. "Искусен в французском языке и рисовании", - записал о нем Василий Федорович Малиновский.
Как "издатель" Пушкин выступал в журналах "Неопытное перо" и "Юные пловцы".
От этих журналов ничего не сохранилось, кроме письма "Господам издателям журнала под заглавием Юных пловцов - от Корреспондента Императорского Вольного Экономического общества, отставного гувернера" - то есть письма от бывшего лицейского гувернера Иконникова воспитанникам Пушкину, Дельвигу, Илличевскому, Кюхельбекеру и Яковлеву.
Автор этого письма Алексей Николаевич Иконников прослужил в Лицее всего один год (1811–1812). Он был человеком образованным, благородным, умным, но приверженным к вину. Из Лицея его выжил Мартин Пилецкий, который на освободившееся место пристроил своего братца Илью.
Но уволенный из Лицея Иконников не забывал своих питомцев. Пешком (денег на извозчика у него не было) приходил он из Петербурга в Царское Село, чтобы повидаться с ними, следил за их журналами, за их литературными успехами. "Успехи ваши в издании вашего журнала, - писал он издателям "Юных пловцов", - видел я с сердечным удовольствием, сочинения ваши, в оном помещаемые, читал с равномерным".
Письмо Иконникова помечено 2 сентября 1813 года. "Юные пловцы" выходили в этом же году. И тогда же вдруг запретили в Лицее издавать журналы.
Строгость объясняли тем, что журналы отвлекают воспитанников от занятий. Но запрет не помог. Наоборот, вызвал противодействие:
Послушай-ка меня, товарищ мой любезный,Неужели газет не будем издавать?И презрев Феба дар толико драгоценныйУжели более не будем сочинять?
На смену журналам появились всевозможные рукописные сборники.
Один из них назывался "Жертва Мому, или Лицейская антология". Мом - в греческой мифологии бог иронии и насмешки. Сборник целиком состоял из эпиграмм на Кюхельбекера.
Чего только не городили лицейские поэты на бедного Кюхлю! И не со зла, а просто для красного словца, чтобы показать свое остроумие. А остроумие бывало и невысокого полета. Все больше насчет внешности Кюхельбекера, его длинной, тощей, нескладной фигуры и, конечно, насчет его страсти к писанию стихов.
Виля, Клит, Пушкарь, Дон-Кишот, Тарас, В. фон Рекеблихер, Циплятопирогов - это прозвища Кюхельбекера в лицейских эпиграммах. Назывались эпиграммы: "Жалкий человек", "О Дон-Кишоте", "На случай, когда Виля на бале растерял свои башмаки", "Виля Геркулесу, посвящая ему старые свои штаны" и тому подобное.
profilib.net
rulibs.com : Детское : Детская проза : ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ : Лев Рубинштейн : читать онлайн : читать бесплатно
«ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ»
У лицейских появился свой журнал. Это была книжка в красном сафьяновом переплёте. На переплёте были вытиснены буквы «Лицейский Мудрец» в золотом венке и год «1815». Страницы были переписаны аккуратной рукой лицеиста Данзаса, который по успехам был на последнем месте, но зато отличался превосходным почерком. Он так и написал в заглавии: «Печатано в типографии Данзаса».
Журнал помещал стихи и прозу, откликался на все лицейские события. В нём появилась статья под названием «Борьба двух монархий».
«Тебе известно, — сообщал „Лицейский Мудрец“, — что в соседстве у нас находится длинная полоса земли, называемая „Бехелькюкериада“, производящая великий торг мерзейшими стихами… В соседстве сей монархии находится государство, называемое „Осло-Доясомев“… Последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию „Бехелькюкериады“, но зато сия последняя отомстила ужаснейшим образом: она преследовала неприятеля и, несмотря на все усилия королевства „Рейема“, разбила его совершенно при местечках „Щека“, „Спина“ и пр. и пр… Снова начались сражения, но по большей части они кончились в пользу королевства „Осло-Доясомева“… Наконец, вся Индия пришла в движение и с трудом укротила бешенство сих двух монархий, столь долго возмущавших спокойствие Индии».
Все понимали, что «Бехелькюкериада» — это Кюхельбекер; «Осло-Доясомев»— Мясоедов; «Рейем» — гувернёр Мейер; «Индия» — Лицей.
При этом сообщении помещён был рисунок, изображавший Кюхельбекера, который с вытаращенными глазами наступает на Мясоедова. У обоих бойцов пребольшие кулаки и престрашные лица. Вокруг Кюхельбекера рассыпаны листы мелко исписанной бумаги — вероятно, его стихи. «Осло-братец» Мясоедов изображён с длинными ослиными ушами. Вдали виден Мейер. У гувернёра волосы стоят дыбом от усилий растащить сражающихся. Ничего у него не получается.
Война между Кюхлей и «ослобратцем» возникла из-за басни, которую неожиданно сочинил Мясоедов. Басня эта была направлена против рисунков Илличевского. Художник всегда изображал Мясоедова в виде осла. «Нет, оба мы ослы, — писал Мясоедов, — вся разница лишь та меж нами, что ты вскарабкался на высоты, а я стою спокойно под горами…»
— Глупо! — сказал на это Вильгельм. — Мясожоров сам признал себя ослом в журнале!
Мясоедов обиделся вдвойне: во-первых, за то, что его оскорбили, а во-вторых, за то, что оскорбил его Кюхля.
— По крайней мере, я себя показываю ослом в журнале лицейском, а ты в журналах настоящих! — завопил он.
Он намекал на три стихотворения Вильгельма, которые были напечатаны в московском журнале.
Поэты напали друг на друга, и произошло ужасное сражение, описанное в журнале Данзасом.
— Жанно, останови их, — потребовал Дельвиг.
— Надоело мне с дурнями возиться, — отвечал Пущин. — Они сами остановятся, когда поймут, что мы уже не детки.
Это была любимая фраза Жанно. В последнее время он всем напоминал о взрослости.
Настоящей взрослости у лицейских ещё не было, но «война двух монархий» была последней дракой старшего курса. Сам Кюхельбекер завёл к себе в комнату Пущина и Пушкина и признал, что вёл себя недостойно и что настало время заняться «возвышенным».
И он показал друзьям свой словарь, он же «лексикон».
Это была толстая тетрадь. В неё Кюхля помещал выписки из книг, которые он читал. А читал он больше всех в Лицее. Выписки шли по алфавиту заголовков. Например, под заголовком «Сила и свобода» было списано из сочинений французского философа Руссо: «Первое из благ не есть власть, но свобода».
— А ты не хотел бы власти? — спросил Жанно.
— О нет! Зачем она мне?
— А славы?
Кюхля задумался.
— Мне только для того нужна слава, чтобы находить сочувствие людей порядочных, — твёрдо проговорил он.
Жанно это понравилось.
— Свобода — это главное, — сказал он, — остальное пустота.
Под заголовком «Правители» у Кюхли было несколько фраз о преступных правителях и сказано было, что преступный правитель хуже вора и убийцы.
— Кто примером? — спросил Пушкин.
— Король из шекспировой трагедии «Гамлет», который брата своего тайно отравил, дабы завладеть престолом.
— Так это из трагедии! А у нас на самом деле был царь Борис, — весело сказал Пушкин.
— Какой же он преступник?
— Приказал царевича Дмитрия зарезать. Не знаешь?
— Я слышал, — рассеянно отозвался Кюхля.
Кюхля читал свой словарь долго. Тут были всякие заголовки: «Естественное состояние», «Обязанности гражданина», «Знатность происхождения». Про знатность было сказано, что истинно знатен тот, кто подражает великим. Например, ежели ты подражаешь Бруту или Теллю, то можешь считать их своими предками…
— Ну, это блажь, — насупившись, промолвил Пушкин, — мои предки не Брут и не Телль, но нет причины мне от своих предков отказываться!
— Тут сказано не об обычных предках, а о предках по духу, — пояснил Кюхля.
— Какой ты просвещённый, — сказал Жанно, — а затеваешь позорные побоища с Мясожоровым…
Кюхля вспыхнул.
— Я вёл себя глупо, — воскликнул он, — и впредь драться ни с кем не буду, кроме как на благородных дуэлях! И обещаю в будущем посвятить себя только высокому и прекрасному!
— Давайте все поклянёмся! — предложил Жанно.
Они соединили руки. С серьёзными лицами обещали они заниматься «возвышенным» и посвятить себя дружбе вечной и отечеству просвещённому. Договор этот, по желанию Вильгельма, был объявлен тайным.
Жанно бродил по паркам один.
Может быть, это было потому, что за лицейскими старшего курса меньше смотрели, а может быть, и потому, что лицейские теперь редко ходили гурьбой.
Липы и вязы стояли в золоте. В полутёмных аллеях и рощах стало светлее. Коричневые тени бегали по розовому песку. Ветер стал сильнее, пруды рябило, волны плескались у подножия статуй. На чугунные скамейки изредка сиротливо залетал жёлтый лист. В Софии, в гусарских казармах, протяжно и напряжённо пела труба.
Будущее Саши Пушкина ясно — он настоящий, чудесный поэт.
А будущее Жанно?
Бедному Жанно иногда становилось стыдно перед лицейскими. У каждого было «своё»: у Пушкина, Дельвига и Кюхельбекера — стихи, у Матюшкина — корабли. Горчаков, конечно, будет дипломатом, Корф — чиновником, Яковлев — музыкантом. А у Жанно одна мечта сменяла другую — то офицером, то оратором, то судьёй, то сенатором, то…
— Пущин будет мудрецом, — сказал однажды Дельвиг, — он умнее всех нас.
Но что такое быть мудрецом? На царской службе мудрецы не надобны.
Ах, если бы старший курс продолжал бы своё «общее дело» и после Лицея! Тогда нашлось бы место для Пущина. Так и жить в вольной компании лицеистов — людей, которые не выдадут, не продадут, поддержат, обнадёжат…
Впервые Жанно подумал о том, что лицейские дни через два года кончатся и не будет больше общей жизни. Лицеисты разойдутся в разные стороны… И останется только память — память о сдержанном, умном, ныне покойном директоре Малиновском; о бледном, воодушевлённом Куницыне; о длинных коридорах и просторных залах лицейского здания; о статуях древних мудрецов и богов; о мечтах, фантазиях и «идеях» — тех идеях, которые так не нравились Пилецкому и Фролову. А потом и память постепенно исчезнет…
Блуждая по пустым аллеям, Жанно вдруг наткнулся на Паньку и едва ответил на его «желаю здравствовать, ваше благородие!».
— Панька, — внезапно спросил Жанно, — ты кем будешь?
— Садовником, — мрачно ответил Панька.
— А кем хочешь быть?
— Не могу знать, ваше благородие.
— Вот и ты не знаешь, — сказал Жанно, — а пора подумать.
— Я уж думал, ваше благородие. Хотел на флот. Да никуда не пустят из Царского Села.
— Кто же тебя не пустит?
— Начальство не пустит. У нас не спрашивают. Вам-то хорошо, вы люди вольные. А мы садовники.
— Разве мы вольные? — спросил Жанно.
Панька не отвечал. Жёлтый лист продолжал тихо падать на дорожки.
Жанно вдруг вспомнил деда-адмирала. Дед умер в конце 1812 года. Жанно повезли в Петербург, но он не узнал собственного дома. Все двери были раскрыты, полы устланы ельником. В комнатах было холодно. Дед лежал в большом зале в гробу. Вокруг гроба горели днём большие свечи, и священник что-то бормотал по книге. Лицо у деда было жёлто-серое, тихое и величественное.
Жанно припал к его ледяной руке и всхлипнул. И тут ему показалось, что он слышит голос деда:
«Не предавайся чувствам, но исполняй долг свой, сообразуясь с разумом…»
Прав был дедушка! Никогда не давать воли чувствам! Прежде всего разум! А там будь что будет!
rulibs.com
