Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016". Плавучий мост журнал поэзии

Книга Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2017 читать онлайн бесплатно, автор Коллектив авторов на Fictionbook

Журнал поэзии «Плавучий мост» является некоммерческим изданием, выпускается на личные средства его создателей, при содействии и участии издательств «Летний сад» (Москва, Россия) и «Waldemar Weber Verlag» (Аугсбург, Германия).

Периодичность издания – один раз в квартал.

Редакторы журнала:

Виталий Штемпель, руководитель проекта (Германия), Вальдемар Вебер, издатель (Германия), Сергей Ивкин (Россия), Надежда Кондакова (Россия), Вячеслав Куприянов (Россия), Вадим Месяц (США, Россия), Тим Собакин (Россия), Андрей Тавров (Россия), Александр Шмидт (Германия)

Сайт журнала:

www.plavmost.org

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2017

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2017

© Авторы публикаций, 2017

Поэзия и время

Александр ШмидтДом, где тебя ждут

Как-то я прочитал у Владимира Гандельсмана (не ручаюсь за точность цитаты), что «писать стихи – значит убивать время». Поначалу мне эта мысль показалась близкой, почти интимной, даже померещилось, что за видимой простотой и тривиальностью прячется глубокий онтологический смысл. Убивать время! И таким аристократическим способом! Особенно, если ты «вечности заложник. У времени в плену».

Ощущение плена, какой-то самоубийственной несвободы меня преследовало все время после переезда на «историческую» родину. Стояла поздняя, беспросветная осень, по оконному стеклу сползали мутные бессильные капли, книга валилась из рук…щелкала компьютерной мышью жена, раскладывая электронный пасьянс, словом – «жизни мышья беготня».

– Нет! – вдруг воспламенился я, – а как заклинание Гете – «продлись мгновенье – ты прекрасно», а как же Боратынский Евгений Абрамович о поэзии как «полном ощущении известной минуты»? Как убивать время, когда оно драгоценно, непостижимо, божественно присутствует в лучших стихах? Если даже этот вялотекущий, хронически унылый вечер может стать поводом для написания:

 И в сердце растрава,И дождик с утра… 

Писать стихи – значит освобождать время из плена повседневности, однообразия. Это битва с монотонно пережевывающими твою жизнь жвалами часов, с пустотой, разрезанной знаком «тире» между датами твоего рождения и смерти.

Поэзия – это и есть исполнение всей полноты известной минуты, то есть преображенное время. Это время, когда нет вчера, сегодня, завтра, когда есть – райское – всегда. Это преображение, сродни чудотворству. Зачерпывание ковшом слова, как говорил Сергей Есенин, из ничего (буддийской и хайдеггеровой пустоты) живой воды. Редчайшие в нашей жизни проявления красоты, любви, сочувствия. Всего того, что воду повседневности превращает в вино поэзии. Для того, чтобы участвовать в этом, быть при этом – «Dasein» – совсем не обязательно писать стихи. Ведь, как заметил в одном из писем мудрец Боратынский: «Знаю, что поэзия не заключается в мертвой букве, что молча можно быть поэтом…»

Для нас каждый читатель «как тайна, как кем-то закопанный клад» и не только. Он еще и соработник, соратник в «войске песен» в поединке с «прибоем рынка», – как об этом написал почти сто лет назад Велимир Хлебников.

Неоплатоники считали, что человек только потому видит солнце, что его глаз устроен подобно солнцу. Надо иметь особую духовную оптику, чтобы чувствовать прекрасное. Должен случиться некий сдвиг в восприятии этого мира, отстранение и остранение, чтобы он предстал «странным», чтобы отправиться в странствия духа. Это одинокие странствия, где потерями чреват каждый прожитый день, где всякий странник задает себе вопрос, на который очень сложно найти ответ: «Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?..» Такие странствия совершаются без современных средств коммуникации, как встарь, как всегда. Единственно, чем может дать знать о себе странник, это частным посланием. Вроде письма, запечатанного в бутылке: «…неведомым друзьям», в котором заключен «…как бы протест против разлуки любящих в пространстве и во времени…» (Борис Поплавский).

Возможно, океан принесет это послание к неведомому берегу «отчизны дальней». Туда:

 Где тебя ждутГде пекут хлебГде им не попрекают (Вальдемар Вебер) 

Примечание:

Александр Шмидт – поэт, редактор. Живёт в Берлине.

Берега

Елена ИсаеваСтихотворения

Поэт, драматург, сценарист. Выпускница факультета журналистики МГУ. Москвичка. Автор нескольких сборников стихов и пьес. Публикации в русских и иностранных журналах (в том числе «Новый мир», «Отечественные записки», «Искусство Кино», «Современная драматургия» и др.). Более ста постановок в России и за рубежом. Стихи и пьесы переведены на английский, немецкий, французский, финский, польский, китайский и др. языки. Фильм "Doc.тор" – гран-при нескольких кинофестивалей. Лауреат премии «Триумф» (малая), премии Союза писателей Москвы «Венец», премии имени Анны Ахматовой журнала «Юность», премии «Действующие лица» и многих других.

«Нет печальнее встречи напрасной…»

Нет печальнее встречи напрасной.

После долгих хождений по кругу

Ничего, кроме «здравствуй» и «здравствуй»,

Мы сказать не сумеем друг другу.

Нет гуманнее боли мгновенной:

Резануло и – больше не больно.

И пойдешь ты – загадка Вселенной —

По какой-нибудь улице Смольной.

«Он долго говорил о Блоке…»

Он долго говорил о Блоке,

К Петрарке возвращался вновь,

Когда уже свиданий сроки

Кричали: нужно про любовь!

И Тютчев мне врагом казался,

Когда цитируя его,

Мой друг печально улыбался,

Не добавляя ничего.

Возненавидев Мандельштама,

Себя пытаясь обмануть,

Ждала-ждала, что эта драма

Закончится когда-нибудь.

Ведь что-то, но должно случиться!

Когда он все же прочитал,

Что я души его царица

И мыслей вечный идеал,

Уже без боли и досады

Махнула весело рукой —

Что «мне тебя уже не надо»,

Сказав Цветаевской строкой.

«Среди всякого прочего…»

Среди всякого прочего

Раздаются звонки в тишине.

Это кто ж так настойчиво

Прозвониться не может ко мне?

Мне ни грустно, ни весело —

Я не жду, не готова к вестям.

А душа моя – месиво,

И ее не собрать по частям.

И не сделаешь лишнего

Шага, если стоишь на краю.

«Я звонил. Ты не слышала?» -

«Я стирала… Рубашку твою».

«Быть может, лучше в Штатах вилла…»

Быть может, лучше в Штатах вилла.

Но от сравнений воздержись.

Ведь ты сама себе варила

И этот суп, и эту жизнь.

Быть может, лучше в Аргентине —

И в это искренне поверь.

Но яркозубому мужчине

Ты также открывала б дверь.

И так же бы смеялась точно

На авеню или на стрит,

И также плакала бы ночью,

Проверив, крепко ли он спит.

«Холодея, тая и сгорая…»

Холодея, тая и сгорая,

Губы искусав и вкривь и в кровь,

Ты права – я, может, и не знаю

В самом деле, что же есть любовь.

Но за то, что любящих терзала

И от них открещивалась вновь,

Больше, чем ты про любовь узнала,

Знаю я теперь про нелюбовь.

«А снег идет, как в горных Альпах…»

А снег идет, как в горных Альпах.

И мы – на самой вышине.

И ничего уже не жаль мне.

И все, что нужно, есть во мне.

И из окна лицо возвысив,

Победная (как князь Олег),

Быть может, потому, что ты здесь,

А, может, потому что – снег,

Гляжу. И вижу очень много,

И большего ты мне не даешь —

Собака, улица, дорога -

День, как законченный пейзаж.

Земли и неба не касаясь,

Я смертности избегну вновь,

В самодостаточность спасаясь,

Как в разделенную любовь.

«Ты легка и воздушна, как почтовая марка…»

Ты легка и воздушна, как почтовая марка,

Ты нага и стройна, как Лилит,

Ты бледна и прекрасна, как в романах Ремарка,

У тебя обострился бронхит.

Завари эвкалипт на продымленной кухне,

Мимо зеркала, шкафа и вдоль

Коридора, как моль, и к кровати, и рухни,

И расслабиться телу позволь.

И смотри в потолок, потому что он белый.

Чистота не спасает, но все ж

От нее как-то легче и духу, и телу,

И, глядишь, до утра доживешь.

И выкашливай сгусточки жизни вчерашней,

И дыханье на миг задержи,

И пойми – это вовсе не кашель,

Это освобожденье души.

«Все отвести рукою…»

Все отвести рукою —

Чем дух томился.

И жить в таком покое,

Какой не снился.

Где намечалась завязь —

Плоды пожаты.

И рядом те остались,

В кого вросла ты.

Те близкие, с кем врозь бы

Не есть нам хлеба.

И безо всякой просьбы

Смотреть на небо,

И подводить итоги

По той причине,

Что Бога видеть в Боге,

А не в мужчине.

«И не важно – сколько лет ему…»

И не важно – сколько лет ему,

И на какие он говорит темы,

А вглядишься пристальней и поймешь вдруг: Этому —

Да – могла бы посвящать стихи и поэмы.

И выйдешь в ночь, ресницами глупо хлопая, -

Поскорее до дому добраться, в нору забиться.

Зарожденье стиха – техника допотопная:

Или чтоб больно, или… оно не случится.

 

Не хочу ничего, а лежать и читать книжку.

Пусть все страсти в кино там и в литературе.

Мне хватило уже через край, хватило с излишком.

Было много действия, а я созерцательная по натуре.

И теперь, когда ощущаешь, что происходит важное,

И заклинило – так это ясно, что аксиома, не теорема…

Повернуться спиной, чтобы в ночь, чтобы прочь от каждого,

К кому вдруг почувствуешь – стихи и поэмы.

«Сжаться, воздуха лишаясь…»

Сжаться, воздуха лишаясь,

И запомнить наизусть:

– Уезжаю. – Уезжаешь.

Не вернешься. – Не вернусь.

Ты в словах не хочешь штампа

И штампованной судьбы.

Будут память жечь то рампа,

То дорожные столбы.

Будет утро, будет вечер,

Будет смятая кровать.

Будут руки класть на плечи,

Будут в губы целовать.

Что же ты, Карамболина,

Так безжизненно глядишь?

То березка, то рябина,

То Россия, то Париж.

«Просто время такое, когда все ложатся на дно…»

Просто время такое, когда все ложатся на дно,

Погружаясь в жару, в раскаленное, знойное лето,

Уезжают на море и пьют «Изабеллу» – вино

Кровяного, венозного, темно-вишневого цвета.

Забывают звонить, забывают писать, без следа

Растворяются в воздухе, как отзвучавшее скерцо,

Пропадают, линяют, чтоб их не заела среда,

Словно дети под стол, словно можно куда-нибудь деться.

Будут вены вскрывать, будут в голос окрест голосить,

Будут помощи ждать и смотреть тяжело и угрюмо.

Только это потом, а сейчас не находится сил

Ни на то, чтоб страдать, ни на то, чтоб о чем-нибудь думать.

«Нарушив долгих дней закономерность…»

Нарушив долгих дней закономерность,

Я покупаю платье без примерки.

Не надо проверять меня на верность.

Я, может быть, не выдержу проверки.

Я, может быть, не выдержу разлуки

И побегу за первым за похожим,

И буду говорить: «Какие руки…»

А он мне будет говорить: «Какая кожа!..»

И буду с ним ходить по ресторанам,

Заказывая очень дорогое,

Довольствуясь мучительным обманом

И письмами тебя не беспокоя.

И это платье розовое, в блестках

Надену и пойду легко и гордо.

Он раздражится, скажет: «Слишком броско».

А я ему скажу: «Пошел ты к черту!»

И он ответит мне такую скверность,

Что даже не хочу запоминать я.

Ведь я-то знаю, что такое верность —

Ночь, музыка и розовое платье.

«Ты звонишь мне с Монмартра…»

Ты звонишь мне с Монмартра.

Для меня – всё равно что с Венеры.

Хотя слышно, как будто

На кухне соседской сидишь.

Дождь почти перестал.

Облетают московские скверы.

Я России не знаю,

А что говорить про Париж?..

Знаю только Москву.

В тёмно-красной потёртой ветровке

Исходила её, в бурых лужах печали топя.

Я любила тебя

На Арбате и на Маяковке.

И пока они есть,

Они помнят меня и тебя.

Я любила тебя

И на Чистых, и на Патриарших…

Слишком дорого это —

Молчать-то, с Монмартра звоня, -

Говори, не молчи.

Мне теперь уже больше не страшно,

Потому что в Москве

Больше некому бросить меня.

«Когда мы будем знамениты…»

Когда мы будем знамениты,

Когда мы встретимся в Брюсселе,

А, может быть, и в Амстердаме

(Не вижу разницы сейчас),

В широкополой чёрной шляпе

Ты улыбнёшься: «Дорогая!

А ты совсем не постарела,

И так же светятся глаза».

И спросишь: «Как живётся с мужем?

Как дети?» – Я скажу: «Спасибо» —

И разузнаю между прочим —

С кем ты теперь, в какой стране,

Надолго ли в Брюссель, и после,

Своим блистая обаяньем,

Какие покорять широты

Отправишься… Ты, как всегда,

Отшутишься и, растворяясь

В прохладном воздухе брюссельском,

В широкой шляпе, о которой

Ты с ранней юности ещё

Мечтал, работая на образ

Неотразимого мужчины,

Прославленного ловеласа,

А я ложилась в штабеля,

Одна за всех, кого потом ты

Любил, и снова ускользая,

Ты скажешь вдруг: «А я недавно

Тебя читал. Ты – молодец».

И будут хлопать двери бара,

И будут проезжать машины,

И я пойму, что не напрасна

Любовь, ушедшая в стихи.

«Ты! Появленье твое ударом…»

Ты! Появленье твое ударом

В грудь! Ты опять – ничей!

Сколько ночей пропадало даром!

Боже! Каких ночей!

Чайных, медовых, московских, вьюжных,

Снег забелит висок,

И виноградных, цикадных, южных,

Словно вино в песок.

Словно уходит вода меж пальцев,

И не напиться, нет!

Самый пропащий из всех скитальцев,

Самый далекий свет.

Сколько же можно до дрожи в теле

Ночью бояться дня?

Сколько же можно на самом деле

Так не любить меня?!

Но никакая твоя измена

Мне уже не страшна:

Я не из тех, кто вскрывает вены -

И без того грешна.

Я промолчу – ты вернешься снова

Что-то еще понять.

Я-то ведь знаю, что только Слово

Может судьбу менять.

«Самолетик по небу летит…»

Самолетик по небу летит,

Оставляя черту за собой.

Мой ребенок на небо глядит,

Потеряв аппетит и покой.

Голубая прорезана гладь.

«Дай мне, мама, достань мне его!»

Так по-детски, так сильно желать

Не умею уже ничего.

Выживай, извивайся, лукавь,

Но одно не пускает на дно:

Все возьми, только это оставь —

Самолетик, ребенок, окно.

Сын играет, допив молоко.

Самолетик уже далеко.

«Они за стойкой что-то пьют…»

Они за стойкой что-то пьют,

Такие оба разные.

Над ними парки нити вьют,

Свою добычу празднуя.

Эх, жизнь верёвочкой завей,

Метелью или вьюгою…

Один уйдёт, уйдёт с моей,

Эх, с лучшею подругою.

И я махну ему рукой,

Ловя губами льдиночки,

Чтоб не осталось никакой

В душе моей сориночки.

Ну, а другой подымет бровь,

Весёлую, красивую,

И я несчастную любовь

Сменяю на счастливую.

Памяти Великой княгини Елизаветы Фёдоровны

Да что ж она – дармштадская принцесса —

Могла бы изменить в моей стране? —

Где в очаге вселенского процесса

Внутри себя – любой – как на войне.

Где словно в прорву – красоту и нежность,

Где даже милосердье и любовь

Не пересилят эту безнадежность —

Террор, и революцию, и кровь.

Где вечно буераки и окопы,

Где ничего не знаешь наперед,

Где первая красавица Европы,

Смиренная, в монахини идет.

И кто б здесь только не искал дорогу,

Свернет он кверху, прочие забыв.

Куда идти в России, как не к Богу?

Во все другие стороны – обрыв.

«Я много книжек прочитала…»

Я много книжек прочитала,

Писала и стихи, и письма…

Ты мне не верь. Я знаю мало.

Я ничего не знаю в жизни.

Ты знаешь больше, знаешь лучше.

Надежнее твоя наука —

Когда ты в детстве кошек мучил

И в сусликов стрелял из лука,

Сбегал из дома, на вокзале

Жил или спал со шлюхой, греясь,

Когда тебе под дых давали,

Когда тебе давали в челюсть,

Когда и ты, уча удары,

Их отрабатывал на слабых,

Когда, смуглея от загара,

С усмешкой говоря о бабах,

В армейской жарился казарме

На высоте горы восточной,

Когда ты размышлял о карме,

Но, выживая, жил по-волчьи.

И брал веревку или «травку»,

Когда считал, что жизнь пропала.

А я читала Франца Кафку.

Но жизни я не понимала.

Мне рядом быть не хватит силы,

Меня отбросит – как волною.

И все-таки ты будешь, милый,

Жить по написанному мною.

«Моя ранняя любовная лирика…»

Моя ранняя любовная лирика

Так и норовит перейти в постпозднюю:

Водит меня по кофейням,

Смотрит ностальгическим взглядом,

Дарит конфеты «Коркунов»

(Таких в нашей юности не было).

Всё равно ничего у неё не получится!

Но пасаран! Враг не пройдёт!

В огне брода нет!

Победа будет за нами!..

… Ну, разве что только вот это одно стихотворение…

Да и то – верлибром.

Стрелочница

Нине

Ото всех отдалиться, забыться.

И своих, и чужих сторониться.

Только домик, крыльцо и собака.

И вода из железного бака.

Печь топить и смотреть на поленья

Без обид, без потерь, без волненья.

Но… Ты слышишь, как движется поезд,

Рельсы глухо гудят, беспокоясь,

И тебе эту дрожь отдавая.

Ну, иди – ты одна тут живая!

Ты одна переводишь тут стрелки.

Все другие заботы так мелки!

Все другие земные заботы…

Нет ответственней этой работы.

Без обид, без потерь, без волненья.

Мир беспомощен в это мгновенье,

Как младенец, и сон его сладок.

Но поддерживать надо порядок.

Через годы, разочарованья,

Через страны, моря, расстоянья,

Через травки-былинки, планеты,

Через все мировые секреты,

Кои знать тебе вовсе не нужно,

Чтобы с Небом сотрудничать дружно —

Только сделать движенье рукою,

Дисгармонией не беспокоя

Мир. Чтоб не было в мире трагедий.

Поезд дальше промчится, проедет.

Огоньки его скроются где-то…

Не ищи никакого ответа.

«Какие ночи, Боже мой, какие ночи!..»

Какие ночи, Боже мой, какие ночи!

Весенний воздух опьяняюще порочен,

Москва сияет, как в пятнадцать лет и в двадцать,

И я по-новой научилась улыбаться!

Хотя уже не попадусь на этот ребус.

Ты здесь когда-то останавливал троллейбус —

В неразрешенном безо всяких правил месте —

И мы с тобой туда запрыгивали вместе.

Мы целовались, потому что были живы,

Смотрели с завистью на это пассажиры!

Какие ночи, Боже мой, какие ночи!

Зачем же ты опять на мне сосредоточен?

Я не хочу, не покупай гвоздик ли, роз ли!

Я знаю все, что было до и будет после.

Не обольщайся тем, что я смеюсь, как прежде,

Смех не имеет отношения к надежде.

Я просто вспомнила: твой взгляд под легкой челкой

Еще цинизмом зрелых лет не перечеркнут…

Давно задушенные чувства на минуту

Вдруг оживут, летя по этому маршруту!

Чего ты хочешь от меня? Чего ты хочешь?

Зачем ты голову мне голову морочишь?

Чего ты хочешь от меня? О чем ты плачешь?

Ты ничего уже в судьбе моей не значишь…

ДиптихДовоенное

Ветер треплет воланы фартучка,

И на миг загляделись все,

Как хохочет официанточка

С дальнобойщиком у шоссе.

Не люблю пересуды-сплетни я,

Но поскольку сказали уж:

У нее близнецы трехлетние

И какой-то случайный муж.

Даже тополь, зачахший, тощенький

От улыбки ее цветет!

Но жена есть у дальнобойщика,

От которой он не уйдет.

И хозяин бензоколоночный,

То ли Гагик, то ли Руслан,

В безнадежной досаде водочный

Опрокидывает стакан.

И не знаю я – мудро, глупо ли

Дать увянуть своей красе

В Мелитополе, Мариуполе

В белом фартучке у шоссе…

Военное

«Градом» срезано тополь-деревце…

И пожаловаться кому ж?

Дальнобойщик пошел в бандеровцы,

В ополченцы подался муж.

Как история дальше двинется?

Неизвестен ее маршрут.

Мама в Белгород, свекор – в Винницу

Переехать с детьми зовут.

А Руслан тех и этих весело

Заправлял – был своим везде! —

И за это его повесили —

То ли эти, а то ли те…

Ну, а с ней поиграли – бросили…

Как-то выжила – Бог помог —

Неприкаянной Новороссией

На развилке у трех дорог…

«Холодно. Ветер…»

Холодно. Ветер.

Жёлтые фонари.

Чем в эту пору

Греть себя изнутри?

Холодно. Кризис.

Мало в кафе людей.

Как же нам выжить?

Нет никаких идей…

В «Хлебе насущном»

Хумус, горячий чай…

Летом – грешили?

Осенью – отвечай.

Отогревая

Руки-ладонь в ладонь…

Господи,

Мизансцену мою не тронь! —

Сколько позволишь,

 

Столько продлится, чтоб

Жизни конечной

Не охватил озноб.

Ляжет на лица

Отблеск от фонаря.

Буду молиться,

Чтоб ничего не зря,

Чтобы он вынес

Жизнь и со мной, и без…

Хумус мой… цимес…

Белый песок с небес…

Ирина СуглобоваЗона турбулентности и Елена Исаева

Новая книга Елены Исаевой называется «Зона турбулентности». Эта «Зона» – которая раньше в авиации только и встречалась, да может еще в космонавтике – теперь прочно врастает в литературу. Название, объединившее под одной обложкой стихи и прозу, со временем, возможно, станет одним из синонимов поэзии. Ибо никак не названо то состояние души, в которое впадает она, и из которого выносит потом эту свою добычу. Оно же синонимично и самой любви, – основному нерву как этой, так и других книг автора. Состояние, в котором «И небо сверху, и снизу небо…», в отличие от обычного состояния, «небо сверху, а снизу камни».

На презентации книги Евгений Бунимович сказал, что о любви теперь никто уже не пишет, кроме Елены Исаевой, тем ценнее для нас ее улётные книги. Улётные они не только потому, что о турбулентности, но прежде всего оттого, что разлетаются едва появившись. Всегда счастливые обладатели уходят сквозь строй тех, кому не хватило. На Исаевских вечерах трудно поверить, что читателей теперь мало. Мест в зале всем желающим стабильно не хватает – не поместившиеся толпятся в дверях.

С научным докладом «Откуда есть пошла Елена Исаева», выступила поэт и педагог Инна Кабыш. Итак, кто бы ни были те учителя, что учили Елену Исаеву быть самой собою, куда важнее понять – чему нас учит сама Исаева. Лично меня – счастью! Ведь с того момента, когда Исаева поняла и написала, а мы прочитали и поверили «что горя нет, Есть неуменье быть счастливой», ничего не осталось, как учиться быть счастливыми!

Елена Исаева дает человеку надежду на счастье, которому, оказывается, нужно просто научиться.

У Исаевой ирония направлена, как правило, на самое себя: «Это я далека от природы, грудинки и мёда, От случайной любви, от тебя и, вообще, от народа.» Эта строгость и ирония по отношению к себе, серьезность и всепрощение по отношению к другому делает Елену Исаеву одним из самых христианских поэтов, известных мне. Но не по потому, что у нее на эту тему много написано. На эту тему в целом не много.

 Куда идти в России, как не к Богу?Во все другие стороны – обрыв. 

Тут и любой ткачихе-поварихе все понятно, и для высоколобого литературоведа есть вся полнота ассоциативного ряда.

 Бог так старается прощать нам!Он все простил бы, если б мог.Но должен, нас оберегая,И наказать, и воспитать…Когда ребенка я ругаю —Мне так не хочется ругать! 

Христианству у нее следует учиться, потому что ей никого не хочется ругать. Нет у Исаевой ни одной строчки, где бы она ради красного словца приложила кого-то (окромя себя). Она даже «мальчиков, разграбивших страну» жалеет: «Что ж за песни матери им пели?»

 Может быть, они не знали дружбыИ любви – прекрасной и большой?Может, приласкать их просто нужно —И они б оттаяли душой?Чтобы каждый стал из них счастливейДолюбить немножко, дожалеть —И они не дали бы РоссииМедленно и страшно умереть. 

Как же жалеет она друзей, любимых и самое это время:

 Еще не все ушли на рынок,Еще не проданы умы,Еще ведется поединокЗа то, что называлось «мы». 

И сокрушается, о дальнейших событиях:

 Своей не нужные отчизне,Высокопарно говоря,Они мертвы уже при жизни,Которая промчится зря. 

Так страшно соседство глагола будущего времени и полной обреченности. Но в самих этих стихах есть продолжающийся за них бой. И она победит, она умеет побеждать. «На этой планете кариатид, где вымерли все атланты». У нее можно учиться ждать. И учиться любить. И этой неприметной, важнейшей работе стрелочницы, которой должен научиться поэт:

 Чтобы с Небом сотрудничать дружно —Только сделай движенье рукою,Дисгармонией не беспокояМир. Чтоб не было в мире трагедий. 

Вот задача – так незаметненько, втихую сделать то, что предотвратит катастрофу. Таким образом, новое слово в поэзии, оно не в строфике или рифмовке, и не в форме вовсе (что есть инструментарий и читателя мало касаемо), а исключительно в области смысла, – того зачем человек открывает книгу.

Исаевой удается вывести неопровержимые формулы бытия, которые действуют с точностью формул математических:

«Отвергайте девушки поэтов, Жены их увековечат вас»

«Где пахнет ремонтом – там, значит, жизнь!

Там, значит, еще не вечер!»

«Прощение, оно ведь тем и страшно, / Что прошлое становится неважно…» Выйдя к этой удивительной лаконичности, Лена рассказывает о буфетчице с автозаправки между Мариуполем и Мелитополем так емко, что могла бы потягаться со Львом Николаевичем Толстым. Только ему бы потребовалось пространство в четыре тома, чтобы разместить и роман героини с дальнобойщиком, и заморочки со случайным мужем, и с хозяином автозаправки. А у Лены это два коротких стихотворения. Одно – и мы узнаем о их существовании и сложных отношениях в совсем еще недавнее время. И второе – то что случилось с ними в разломе этой последней войны.

«Все умещается в один тетрадный лист».

Уверена, Толстой снял бы шляпу, случись ему дожить до этих стихов, и точно отказался бы от своего утверждения, что писать стихи, это то же самое, что танцевать, идя за плугом. То есть насколько это усложняет задачу этот «матерый человечище» видел, а насколько поэтическая форма вместительней прозы, похоже даже не догадывался. А, может, до Лены и не было такого… Ведь чтобы рассказать о ком-то, требовалось написать балладу, а если о нескольких людях, то и поэму, а это совсем уже и не коротко.

Юные актрисы, исполняя в мажоре трагические стихи Исаевой, может и не представляют степени турбулентности, которой они продиктованы, но они уже знают, чем будут спасаться от боли, когда «споткнутся об эти камни». На этой дорожке скользкой, по этой весне ранней… стихи-то у них за душой уже будут. И значит выживут. Это они и празднуют. И мы вмести с ними. Вот ведь как хорошо все вытанцовывается, Лев Николаевич!

Поэтов в России хороших много. Место тут такое – урожайное. Но вот тех, кто мог бы собирать полные залы у нас – раз, два и обчелся. И Елена Исаева, безусловно, один из них!

Примечание:

Ирина Суглобова – поэт, критик. Родилась в Тамбове. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Стихи печатались в «толстых» литературных журналах, вошли в антологию «Русская поэзия. ХХ век» (М., 1999). Автор поэтических сборников «И грех мой пред Тобой весь выну» (М., 1997), «Затмение сердца, или Час Сарлыка» (М., 2008). Член Союза российских писателей. Живёт в Москве.

fictionbook.ru

Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2017 Коллектива авторов : онлайн чтение

Плавучий мост. Журнал поэзии. 2 / 2017

Журнал поэзии «Плавучий мост» является некоммерческим изданием, выпускается на личные средства его создателей, при содействии и участии издательств «Летний сад» (Москва, Россия) и «Waldemar Weber Verlag» (Аугсбург, Германия). Периодичность издания – один раз в квартал.

Редакторы журнала:

Виталий Штемпель, руководитель проекта (Германия),

Герман Власов, ответственный редактор (Россия),

Вальдемар Вебер, издатель (Германия),

Сергей Ивкин (Россия), Вячеслав Куприянов (Россия), Вадим Месяц (США, Россия), Тим Собакин (Россия), Андрей Тавров (Россия), Александр Шмидт (Германия)

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2017

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2017

© Авторы публикаций, 2017

Поэзия и время

Евгений ВитковскийПоэтический перевод как искусство, за которое не платят

Для русской переводной поэзии Серебряный век оказался золотым. До конца XIX века знакомство российского читателя с мировой литературой ограничивалось десятком поэтов, это были Гете, Шиллер, Гейне, Беранже, Байрон, Мицкевич, это – почти все. Их переводили много, но нам уже трудно поверить, что можно знать Байрона и не знать даже по имени ни Шелли ни Китса, что Петрарка у нас был известен едва десятком сонетов, испанский язык был какой-то тропической экзотикой, Америка просто не существовала. Между тем интеграция в мировую культуру есть залог нашей цивилизации. Только культура и отличает нас от муравьев в муравейнике, поэзия в том числе – она возникает раньше всех других видов искусства.

Знакомство русского человека с мировой литературой в 1730–1880 годах по большей части ограничивалось чтением в оригинале, но доступных оригиналов было не так уж много, да и мода вредила изрядно. Читали Горация и Гете, но уже Сервантеса читали во французских переводах. В «Египетских ночах» Пушкина итальянский импровизатор, приехав в Петербург, лишь с трудом может собрать аудиторию: слишком немногие знают итальянский язык. За образом импровизатора прозрачно угадывается Адам Мицкевич, а на каком языке разговаривали друг с другом Мицкевич и Пушкин? Правильно, на французском, хотя Мицкевич определенно знал русский, а Пушкин мог понять польский. Теперь бы они говорили по-английски, впрочем, о поэзии могли бы и по-русски: на английский (тем более на французский) стихи стихами нынче все меньше переводят.

Нам, в эпоху тотальной англофикации мира, даже читать об этом странно. Ведь всего-то полтора столетия назад русские маменьки экономили, не нанимая своим деткам преподавательниц английского – нужен был французский. Хороши были б теперь такие маменьки и такие детки… Хотя ведь были и раньше мировые языки. Взять хотя бы шумерский и латынь, – к тому же последняя остается таковым мировым языком отчасти и теперь. Видимо, дальше будет то же самое, и нельзя гадать – какое наречие вынесет на гребень глобализации.

Переворот семнадцатого года сперва сказался на качестве бумаги, лишь потом – на всем прочем, в том числе и на том, что поэтов-переводчиков стали физически уничтожать или принуждать к эмиграции. Но в 30-е годы произошла перемена: в сугубо политических целях была создана легенда о великой многонациональной, и, заметим, единой литературе народов СССР.

С начала 1930-х по 1970-е не было даже просветов. Разве что случайные. Пока не возникла необходимость в «престижной серии» – в БВЛ. Никто тогда и не думал, что для цензуры и вообще для советской власти это было начало конца. Но к 1990 году государственные дотации на перевод прекратились, а деньги, скопившиеся у поэтов переводчиков прежних лет, съела инфляция. За стихи же нигде не платят, разве что грант дадут, а на что дают грант? Скажем, на изучение такой важной темы в поэзии – «Иисус Христос как феминист». Или «поэты-самоубийцы». Еще бывает, что богатый западный поэт хочет, чтоб его перевели. Переводят, но этих книг никто не читает.

Ну, а нам в XXI веке что делать?

Очевидным образом – идти напролом. Так викинги перли в Америку около тысячи лет тому назад. Дело это было безнадежное, но на таких делах мир стоит. За перевод не платят, так ведь и за стихи тоже. А стихи все-таки пишутся. Зачем? Вопрос – к Богу.

Группа поэтов-переводчиков, собравшихся на сайте «Век перевода», двадцать лет назад объединилась – и стала делать сперва антологии своих работ (собственных переводов из классики), позднее – книг западноевропейских поэтов прежних веков. В итоге издательства «Эксмо», «Водолей», «Престиж Бук» и другие смогли издать трехтомную антологию «Семь веков английской поэзии», первый русский полный перевод поэтических книг Леконта де Лиля, полный свод стихотворений Оскара Уайльда, Артура Конан Дойля, почти полного Киплинга, почти полного Бернса, «Трофеи» Мориса Роллина, много раз выходили полные Бодлер, Рембо, Малларме, короче, десятки книг. Гонораров нам почти не платили, но ведь за публикацию мы тоже не платили, а это по нынешнему времени немало. Может, мы не лучше всех – но других пока не видно вовсе.

Главное – кончилась советская «золотая латынь перевода» (мастеров ее, правда, чаще называли в те времена «виртуозами на пиле». Пятью сотнями процензуренных слов теперь не обойдешься, и если у слова сто синонимов – выбирай то, которое ляжет в стиль, а про переводы с подстрочников мы как-то уже забыли, выучить три-четыре языка там, где молодость не уходит на сдачу истории партии и научного коммунизма, не так уж трудно.

Конечно, лопнули дутые авторитеты ХХ века. Обман с выдачей мистика Блейка за детского поэта, или уж вовсе смешная выдача куртуазного Бернса за поэта крестьянского, давно забыт, все сделано заново. Подстрочный и сокращенный перевод «Неистового Роланда» заменен на перевод правильными октавами. «Теоретики» поэтического перевода, не найдя для своих теорий подтверждающих фактов, поголовно вымерли.

Зато выяснилось, что Вийон или тот же Бернс творили не в вакууме, что вокруг них было много десятков выдающихся поэтов, которых пора открыть. Что на кельтских языках в последние пять столетий писало столько великих поэтов, что все и не перечислишь. И все это или почти все открыли мы, за малым исключением – технари и служащие, чуть не все поголовно – автодидакты, говорящие и пишущие по-русски в десятках стран мира. Это не похвальба. Это тот факт, которого, как говорил наш выдающийся современник Иван Елагин, «не объехать никаким конем».

А что «не платят»…

Так за любовь тоже не платят, если она – любовь настоящая.

Берега

Наталья БулгаковаСтихотворения

Родилась в 1938 году. Окончила МВТУ имени Баумана в 1964 г. Работала радиоинженером. В семидесятые годы посещала литературную студию Б. Слуцкого. Печаталась в журналах «Отечественные записки», «Стрелец», «Арион», Первый сборник стихов Наталии Булгаковой «Открывшееся небо» вышел в 2003 году в издательстве РИК Русанова. Занималась также художественным переводом. Переводила скандинавских поэтов.

«Стихи Наталии Булгаковой для нашей поэзии – явление редкое. И дело не в жанре пейзажной лирики, к которому они большей частью принадлежат, (тоже не слишком у нас распространенном), а в самой поэтической технике. В предельном, почти аскетическом лаконизме этого тонкого акварельного письма, наводящего на мысль о дальнем родстве с японской лирикой, но своей ужатой ритмикой, пресекающейся и выразительной, как междометие, интонацией скорее отсылающего к русской экспериментальной прозе Серебряного века. Впрочем, это совершенно самостоятельное явление. Чтобы его оценить – надо вчитаться. В этой поэзии много цветов – и сама она при чтении проступает поразительными цветами, подобно рисунку на ткани.»

Из редакционного предисловия к книге Наталии Булгаковой «Открывшееся небо»:

«Булгакова возвращает усталому, «замыленному» взгляду современного читателя стихов первоначальную яркость восприятия – сродни детскому зрению, когда любое обыденное явление природы, любое человеческое душевное движение имеет почти космическое значение. А явления космические становятся соразмерны человеку…»

Мария Галина

«Иду по вспаханной земле…»

 Иду по вспаханной земле,А Сима мне кричит вдогонку:Иди смелей, топчи верней,Прямее делай к лесу тропку.Стараюсь из последних сил.Моя-то думаю, прямая…А оглянусь – неровный следИдет по пахоте, петляет. 

«Дождь нужен…»

 Дождь нужен – говорит Настя,И руки её тяжелеют.А глаза серьёзны как никогда.Снова вёдро, небо каменеет,Сохнет луг, ушла вода.Как-то сразу мы с нею вздыхаемИ говорим вразброд.Вечер спрятался за домами,Скоро день межу перейдёт.Её огород до леса длится.Спёкшихся бороздок лоскут.Деревня вместе с землёй томится.Дождя ждут… 

«Всё в ярком инее…»

 Всё в ярком инее – пустыеПроулки, площади, дома.От пара белого седые,Как сказочные терема.  Молчат фасады старых зданий,Молчат торговые ряды.Сверкает лёд холодной граньюВ недавней лужице воды.  Горят у Иверской часовниКостром огни её лампад.А дальше площадь, колокольня,Соборов золото, Сенат.  Поодаль башни Арсенальной,Заброшенный Монетный двор.За толщей стен и снег печальный,И удивительный простор.  Тревожа пеленою зыбкойИ ранью солнечного дня,Холодная зима с улыбкойПришла и смотрит на меня. 

Ноябрь

 Осенняя земля предвидит холода.Я трогаю рукой оплавленные комья.Тебе моя ладонь открыта – сколы льдаПо-новому блестят сегодня.  Закаты ноября подёрнуты золой.Зимы пугливое начало.  Одно лишь облако в лазури голубойБледнеет ало средь высотИ разбавляет стылость.Последний раз зажегся небосвод —И тьма спустилась.  И снова пепел и огонь.Полнеба пламенем объято.  И в темноте, уже ночной,Чуть тлеет полоса заката. 

Рождественский монастырь

 Кусок оттаявшей землицы…Подворье, ставшее проулком,Как будто сон тяжелый снится —Беззвучный, бесконечный, гулкий.  Пласт отслоился необычный —Увиделось на белом всхолмье —Блестят кресты и колокольниМонастырей первопрестольной.  Идем Рождественкой. КисельнымМы возвращаемся обратно.И мокрые сияют стеныЦерковки голубой надвратной. 

«Придут глубокие снега…»

 Придут глубокие снега.Закружат белые метели.И в складках вязов поседелыхНадолго приютится тьма.  Здесь каждый возглас приглушёнЗдесь не услышишь даже крика.Пустыня белая безлика —Ни восклицаний, ни имён.  Летит колючая пургаИ полнит небо мутным снегом.А утром вся округа в беломБлестит полянами без дна. 

«Горит вечерняя заря…»

 Горит вечерняя заря.Охрипших соек стынут крики.И сохнут плети ежевикиВ коротком блеске ноября.  Как ослеплённые кустыМгновенным пламенем объяты,Дымами красного закатаСреди ползущей темноты.  Могучие дубы – черней…Холмов пустеющих убранство.Прозрачное кольцо пространстваСжимается в плавильне дней.  Какие у зари права,Какое странное призванье.Дней переполнить очертанья,Вдыхая осени слова. 

«Белый простой шиповник…»

 Белый простой шиповник.Белый, призрачно-белый.В белом твоем мерцаньеТонет суетный мир.Дивертисмент в Мариинском.Люстры горят и свечи.Кто-то неосторожныйСвой платок обронил. 

«Цивилизованные люди…»

Зиновию Паперному

 Цивилизованные людиВообще-то так не поступают.Они во всем порядок знают.Они приличья соблюдают.  Я после тысячи примерокНадену нужную улыбку.Но подведет меня, наверно,Играющая хрипло скрипка.  Она внезапно заиграет,И я забуду о приличьях,Забуду я, что ждут гримасы,Зобы, глаза и клювы птичьи.  Во мне играет хрипло скрипка,И я открытыми глазамиСмотрю на лица человечьи.И с некоторых грим сползает. 

«Жасмин и розы в дельфской вазе…»

 Жасмин и розы в дельфской вазе.Так вот, что нашептал оракул,Так вот вчера о чем ты плакалВ горячей темноте у моря.  Как ты бежал по голой кромкеУ ног далекого прибоя,Дышал сырой травой морскоюУ кромки дня, у кромки моря. 

«Деревья цветут…»

 Деревья цветут. Цветы их в траве меркнут.Становятся пылью. В руках осторожных – прахом.И мокрую устилают землю,Оставив на пальцах едва уловимый запах.У каменистого грота два амураШепчутся тихо под шум воды журчащей.Полные губы дрожат от счастья.Шорох летящий. 

«Сквозная легкость облаков…»

 Сквозная легкость облаковСреди ночных провалов темных.Свет деревень по виду сонныхСреди лесов.  В разрывах – яркая лунаВ тревожных замедленьях плавных,И в облачности черной – траур,Дней тишина… 

Письмо к матери

 На чужих квартирах нетрудно прожить.Трудно представить, что ты обо мне ничего не знаешь.Трудно скрывать от тебя эту жизнь.Трудно обижать, трудно ранить.Потому не говори никогда, что я тебе лгу.Просто не все пока открываю.За все платить надо, за каждую дыру.Но я проживу в любом сарае.Березы задумались, и задумалась я.Не заметила, как трава померкла.Старые листья глядят на меня,Мерят своей меркой.Я ничего не изменила в твоей судьбе.Я не стала твоей опорой.Быстро летят за днями дни.А хорошие стихи пишутся нескоро. 

Возвращение

 Лес встретит насИ тишиной, и сыростью.И первой яркойЛенточкой кумачной.Мы отдадимся его милости.Мы засмеемся, мы заплачем.И прислонившисьК дереву тяжелому,Страшась и радуясь,Еще робея,Расставим осторожно в памятиВсе то, чем тайноСтолько лет владели. 

«Чернеют ивы вдоль дороги…»

 Чернеют ивы вдоль дороги,В просветы смотрят перелески,В пути подгонит спуск отлогийИ ветер резкий.  Вот ручеек.Но нет кустов.Болотце, ржавчина и кочки.Ни деревца и ни кусточка.Лишь радужная оболочкаГлаз детских выскажет упрек.  И ветер.  Ветер.Он везде.Холодный, рвущийся, звенящий.  В развалах глинистых дорогУвязнуть бы и стихнуть мог.Но продолжает рядом виться,Пока не изнемог. 

«Откуда это во мне…»

 Откуда это во мне – чтоб не выпустили из вида,Чтобы видели – вот он я, чтоб земля обо мне полнилась слухом…  Грациозней нельзя – кошка поводит ухом.Ива цветет – желтизна ее с каждым днем светлее.В гуще близкой зелени различить нельзя,Где та ива, где та аллея… 

«Хатунь встречает тишиной…»

 Хатунь встречает тишиной.Постройкой ярко-бирюзовой.Букет терновника пунцовыйГорит кирпичной стеной.  Сухая жесть берез слепит.Светлеют пятна поздних яблок.Голубоватый воздух сладокИ дымом жертвенным прошит.  На взгорке несколько домовСияют новой светлой кровлей.Зимою вспомнится с любовьюСухая свежесть вечеров.  С вареньем – золотистый чай.Душистая краюшка хлеба.Сиянье звезд. И мы на небопоглядываем невзначай. 

«В темноте оступиться недолго…»

 В темноте оступиться недолго.Мрачно темнеет бок леса.Низкие берега робкоТопкое обвели место.Тоньше стали деревья.Тень от дубаНа колее сломалась.Ночьза спиной сжалась. 

«Под влажный щебет птиц…»

 Под влажный щебет птиц давай припомнимВсе то, что с нами не было и было.  Среди цветов лесных укромныхподышим струйкой голубого дыма.  В просвет стволов увидим небо.И красоте его порадуемся зрячей.  Все узелки развязаны. Беспечнопод ноги катится зеленый мячик. 

«Небо с реющими стрижами…»

 Небо с реющими стрижами,Редкими перистыми облаками.Словно Тот, кто их ласково сеялСтранно рассеян. 

Осень

 У старых вязов меркнет позолота.Сегодня дождьВсю ночь стучал по крыше.Нет, осень не собьешь со счета.Но кто-то новый из потемок вышел.Пусть никого не видно в темноте.Но лес уже почувствовал тревогу.По мерно нарастающему звону,Разлившемуся в черноте. 

«Обиду я выдохнула молча…»

 ОбидуЯ выдохнула молча.Но деревья застонали.Я не видела их лиц,Только спины.Резкость морщин,Умноженная на резкость моих слов,Убила бы их. 

«Головки клевера из памяти всплывают…»

 Головки клевера из памяти всплывают.Их волнами раскачивает ветер.Лиловые и красные соцветьяНе убывают,Их больше,Их сносит вместе с криком большого ворона.Он, словно настоящий,Опять летел над поредевшей чашейИ полем. 

Сергиев Посад

 Синеет под ногами лед,И неба серого просветыПриходят полосою светлойИ уплывают в свой черед.  Мальчишки, побросав пальто,Гоняют шайбу у лабаза.Щербатые на горке вязыИ голо смотрят и светло.  Извозчик перепутал век.Заехал не спеша на площадь.И сонную ругает лошадьБеззлобно на глазах у всех. 

«Прояснилось небо…»

 Прояснилось небоИ зима осталась за семью ветрамиМаленьким островом в снегу.Зима – емкое животное.Кидается на человекаВьюгой,Порошей,Оцепенением. 

Больница

 Тумбочка без клеенки голая.Тапочки у кровати рваные.Вафельное полотенце волглое.Мне эти дыры кажутся ранами.Косо стоят корпуса, и в грохотеГрузовиковКто-то дверью хлопает.– Тише, – сестра говорит шепотом,И осторожно садится около. 

«И мраморная Терпсихора…»

 И мраморная ТерпсихораПо узенькой ступает кромке.И духовой оркестр играет,По счастию, не очень громко.Пионы влажно отцветаютВ тени Михайловского парка —Их радостное опереньеНа зелени июньской яркой. 

«Умыться ледяной водой…»

 Умыться ледяной водой —И облака уже живые,И голоса сторожевыеГусей в окрестности лесной.  Лесок за темною рекойС утра пропитан яркой стужей,И стынущее небо глубже,Разбавленное синевой.  Блестят на солнце вдалекеПустеющие перелески,И голос ветра ясно, резкоВсе выскажет немой реке.  И черная дрожит вода,Торопит сонные мгновенья,Вонзая стрелы в опереньеВнезапно вспыхнувшего льда. 

«Нищета берет нас за горло…»

 Нищета берет нас за горло и сдавливает.И в битве с нею нечеловеческойМаленькие домики с палисадниками вздрагиваютИ добела выцветают резные наличники.  Петушок кричит. Високосный год кончился.Корчится на веревке белье лиловое.Маленькое сельцо укромное.Снегом занесенное, сонное. 

«Холодно стало…»

 Холодно стало. Деревья хмурыеВ зимний путь шумят, собираются.Кто по пути глубоко задумается,Тот навсегда в дороге останется.  Дуб молодой бродит собакою.В лица холодные мордой тычется.Бродит за нами солнце пятнами.Все пропадает, а это не вычтется.  Ты подожди, осень, траву зеленуюУтрами трогать холодным инеем.Пусть пошумят дубы листвою свернутой.Каждый свою в небе чертит линию. 

«Лета разгар…»

 Лета разгар. Жужжит надо мной овод.Я лицом касаюсь пахучих трав.Верю я – Там обо мне помнят.Вот почему ты прав.  Может – за поворотом омут.Зато речки глаза блестят.И ложатся покосы ровно.Вот почему ты прав.  Вечером из духоты комнат.Я выхожу, подолгу гляжу на закат.Верю я – Там обо мне помнят.Вот почему – ты прав. 

«В поэзии играем пастораль…»

 В поэзии играем пастораль —Слова – улыбки, жесты – эфемеры.А крики, недовольство, брань,Чтобы не лгать, – оставлены за сценой.  Там за кулисами всегда темно,Там плачем мы, уткнувшись грубоВ чужое, душное от слез пальто,Там жесткие кусаем губы.На сцене улыбаемся светло…Насмешку друга чувствуем спиною.Но чтобы в блеске пастораль сыграть…»Не плачь, пастушка, бог с тобою. 

Конец августа

 Конятник высох. Розов листИ обведен каймой лиловою.Рукою грубой, скандалист,Смотри, дотронется до облака.  В траве зеленой распластавСвои листы багрово-красные,Он говорит, что луг усталСредь зелени победы праздновать.  Что пусть сегодня вечер тих,И на востоке звезды светятся,Поднимет ветер воротник —И голова ромашки свесится.  Что осень поведет рукой —И все, что было тебе дорого,Засыплет жесткою крупойИ превратит в пустое золото.  И то, не все же пироватьИ до рассвета свадьбы праздновать.Пора и луговине спать,Укрывшись лепестками красными. 

«Я мечтала и писала…»

 Я мечтала и писалаВам веселое письмо.Небо было голубое,Рощи щурились светло.Только вышла в чисто поле —Снег пошел, кругом темно.Страшно стало. ПоневолеПамять снегом замело. 

«Дворцовым проездом…»

 Дворцовым проездом можно выйти к воде.Можно к Неве спуститься, потрогать воду.Что-то шепнуть морской траве.Неудачи списать на погоду.Дождь во всем виноват, дождь.Образ, расплывшийся улиткой.Нас загнал под крышу ливень сплошной,Вымокли до нитки.Дракон играет с жемчужиной —Мозаика на полу.На плафоне – юноша с лютней.Время обводит каймуРадостью сиюминутной. 

Лебяжья канавка

 Свет дрожит на сырых виолах.Коричневеет газонов гладь.Порваны голосовые связки Эола,Нам бы живые свои не сорвать.  А всегда отыщется повод.Повелительный поворот головы.Отчужденья внезапный холод —Стерегут, напружинясь, львы.  Свет дрожит на немой Канавке,И в жаруЛетний сад примеряет цветные вставки,Что светлеют к утру. 

«Замес помолотого хлеба…»

 Замес помолотого хлеба,И крутолобо голубое небо,И крутолобы башмаки в песке.Я круглый стол накрытый вижу,И сумрак подберется ближе,Блеснув закатом вдалеке.  Все тот же круг – но по окружьюКакой-то новый свет натужный —Прогулка заключенных во дворе.Я ясно двор тюремный вижуИ солнц расквашенную жижуПо летней и иной поре. 

Владимир ЯковлевСтихотворения

Яковлев Владимир Геннадьевич род. 18 марта 1952 г. в селе Житное Искрянского района Астраханской обл. в семье рыбака. Житное – старинное (с 1720 г.) рыбацкое село в устье Волги. Население села – в основном старообрядцы. Отец был капитаном рыболовецкого судна, мать – бухгалтер. Дом Яковлевых стоял на самом высоком месте в селе, на берегу – под окнами река.

В школе особенно интересовался литературой, историей, физикой, химией, начал заниматься спортом – борьбой. В сельской школе не было постоянного учителя иностранного языка. Владимир самостоятельно начал изучать английский и добился отличных успехов. Хорошее владение английским помогало ему на протяжении всей жизни, в какой-то момент стало профессией. С 1970 по 1972 г. – служба в армии в частях морской пехоты. После армии, по семейной традиции, рыбачил на Волге, а в 1973 г. поступил в Кубанский сельскохозяйственный институт (Краснодар) на специальность «Землеустройство и кадастр». В институте продолжает серьёзно заниматься спортом и в 1976 г. после успешного выступления на всесоюзном чемпионате становится мастером спорта СССР по дзюдо. После окончания института снова рыбачил, работал в рыбацких артелях на Волге: ловили осетров и белугу, добывали икру.

По словам самого поэта, стихи он писал всегда, но серьёзно заняться литературой решил в 1978 г., когда и поступил первый раз в Литературный институт им. Горького в Москве на заочное отделение. После установочной сессии учёбу забросил и был отчислен. В 1985 г. поступил на дневное отделение института, которое и окончил в 1990 г. Занимался в семинаре поэзии у В. А. Кострова. В 1989 г. издал за свой счёт первый и единственный сборник стихов – «На границе времён». После окончания Литинститута работал редактором в издательстве «Новатор», переводчиком и менеджером по таможенным вопросам в турецкой и шведской фирмах, переводчиком и редактором в издательствах «АСТ» и «Крон-пресс», перевёл множество книг с английского, создавал и редактировал сайты. Эрудит, библиофил, собрал замечательную библиотеку, в том числе на немецком языке. Кроме английского, выучил немецкий язык, учил японский. Хорошо знал русскую и европейскую философию, теософию, интересовался библеистикой, специально изучал библейские сюжеты.

В декабре 2009 года перенёс обширный инфаркт.

По его признанию стихов не писал 25 лет. Вернулся в поэзию в 2014 г., уже будучи тяжело больным человеком и за два года до смерти написал более 100 стихотворений.

Умер 16 августа 2016 г., похоронен в Москве.

«…Человек умирал – по-Блоковски, давно и понемногу, зараженный льдом, охватившим его воздух, его землю. Настал час, когда стал умирать скорее, большими кусками. И настал час, когда стал умирать стремительно, зная, что смерть только по велению своего хозяина чуть временит за дверью. И человек записал свой путь. Отправная точка рыбак. Конечная – апостол. И ещё – смерть. И самое существенное: путь записан не со здешней, с той стороны жизни. Нездешний холод дышит из этих стихов.

 Все ходим под Богом —Кто прямо, кто боком. 

Это написано в конце жизни человеком, который перестал быть уверен в своем личном бессмертии простым жестом поручил свою душу Судье. (…) Яковлев пишет без символизма и без акмеизма, без синематографа Чухонцева, афористичной жесткости Кузнецова, без «робкой улыбки Рубцова». Будто учил его Шаламов. Или Альбрехт Дюрер… Яковлев пишет с натуры. (…) Иначе не может, если и пожелал бы. Подходя все ближе к последнему рубежу, он просто «переводит» в слова сердечные записи, врезанные в душу намертво гравюры. Поэт Яковлев не описывает увиденное. Только прожитое.

 Свете дивный, свете тихий, / Свете поздний мой, закатный… / Листьев трепетные блики, / Яблок розовые пятна. 

Родовое сознание – «симптом» поэзии Яковлева. Семья: дед, отец, мать, бабушка – это он сам, лично. Родина – он сам, лично. Война – он лично. Его плоть и кровь состоят из всего перечисленного. Ни индивидуализма, ни экзистенциальности, ни «посторонства» Камю. Это он сам воевал в Сталинграде. Без этого он – буквально – лишен кожи и плоти. Патриотизмом такое отношение к жизни назвать нельзя. Скорее такое сознание могло бы стать предметом изучения ученых-этнографов. Человек этот архаичен, не способен отделить себя от своего мира, своих предков. Так и есть, без этого стихов Яковлева не понять, их примут за «увертливый, речистый» по выражению Боратынского прозо-реализм. Стихотворное пространство-время Яковлева парадоксально кажется мне похожим на пространство-время русской волшебной сказки, как мы о ней читали в работах Проппа: оно погранично, как окрестности избы на курьих ножках, этого форпоста загробного мира. Время здесь летает, как гайка в ЗОНЕ из кинофильма «Сталкер» Андрея Тарковского, вообще ведет себя капризно, так, как ему захочется:

 Старинное рыбацкое село, / тебя не «Житным» – / «жизнью» мне назвать бы! / Здесь жили предки. Ели хлеб. На свадьбах / гуляли, пели и дрались зело — 

Яковлев сохраняет внутри себя архаический, посторонний течению литературных времен пласт образности и сам он живой срез этого пласта, как срез дерева с годовыми и вековыми кольцами. Этот неизменный языковой и поведенческий строй – плоть и кровь Яковлева, человека, который лишен всякой необходимости искать, как теперь говорят, национальную идентичность, поскольку он персонально, как ни забавно или ни высокопарно это звучит – та самая идентичность и есть.

 И вот теперь сутулюсь, одинокий, / у этих окон и гляжу под ноги / себе, как будто что-то потерял. 

Тоской и запустением отмечен / старинный дом… И оправдаться нечем. (…)Небо и земля должны быть связаны, как были они связаны прежде, герой отлично помнит эту связь:

 На яблоках настоянный /Сквозил небесный свет / Над древними устоями, / Которых больше нет.» 

(…)Вовсе не считаю Яковлева, как теперь принято шуметь в рецензиях ни «титаном», ни «величайшим», для меня несомненно лишь, что это подлинные стихи и я надеюсь, что поэт заслуженно уловил своими сетями малую искорку вечности…

 Когда выползал я из ложа прокрустова,то весь мой костяк и стонал и похрустывал —во мне умирала античная Греция.Но северным вьюгам открыл свое сердце я.» 

(Из статьи «Посмертная книга Владимира Яковлева»)

Вячеслав Кожемякин, поэт, издатель

iknigi.net

Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016 Коллектива авторов : онлайн чтение

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Плавучий мост. Журнал поэзии. № 4/2016

Журнал поэзии «Плавучий мост» является некоммерческим изданием, выпускается на личные средства его создателей, при содействии и участии издательств «Летний сад» (Москва, Россия) и «Waldemar Weber Verlag» (Аугсбург, Германия).

Периодичность издания – один раз в квартал.

Редакторы журнала:

Виталий Штемпель, руководитель проекта (Германия), Герман Власов, ответственный за выпуск (Россия), Вальдемар Вебер, издатель (Германия), Андрей Бауман (Россия), Сергей Ивкин (Россия), Вячеслав Куприянов (Россия), Вадим Месяц (США, Россия), Тим Собакин (Россия)

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2016

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2016

© Авторы публикаций, 2016

Поэзия и время

К. С. ФарайЛогика протеста

Быть в состоянии, которое приближается к отчаянию, но так и не может его достичь…

Мишель Уэльбек, «Очертания последнего берега. Стихи»

«Но ведь есть же Бах, есть Рахманинов…», – обнадеживает один мой прекрасный литературный друг. Да есть! Но не для всех. Взаимодействие с культурой обрывочно. Как фрагменты фраз или кадры, мелькающего в окне вагона, пейзажа. Нам кажется, что культура утеряла свою цельность (а, может, и никогда не имела ее), будто что-то действительно менялось в ней без нашего ведома. Так нам кажется, но так ли это…

Вышедшую недавно по-русски книгу стихотворений культового французского романиста Мишеля Уэльбека предваряет его эссе в виде своеобразного манифеста боли. Боль глядит на нас отовсюду, мы выбираем ее безоговорочно, но порою с холодной головой. Боль стала нормой, традицией, самим смыслом наших взаимоотношений с миром, шоковой терапией и необходимым атрибутом. Мы понимаем, что живем не благодаря, а вопреки, все приводит в движение только боль; все абсолютно, что живет и дышит – страдает, а потому и живет. Боль – основа, а любые попытки спрятаться от нее приводят к ложному восприятию реальности. Обезболивающие таблетки не работают, нам давно уже больно даже во сне. Благодаря нашему стремлению к счастью, вся планета почернела от копоти, потеряла свой естественный облик. Нет черного или белого; полутона, постоянная борьба с реальностью, постоянное напряжение, – вот, в чем мы видим цель. Когда же боль встречается с чужой, зарождается общение, протягиваются ниточки смысла между нами. И мы начинаем думать о другом, верить другому, чувствовать другого. Искренность, не нуждающаяся в подтверждении и обосновании, свобода быть вместе или порознь, или как угодно. И ты не знаешь, что делать, и нет ответов на вопросы. Мы не устанавливаем сроки вещей, а установленные нами сроки часто переживают нас самих. Люди и вещи уходят от нас, мы стараемся догнать свою судьбу. Мы всегда выбираем то, с чем соприкасаемся болью…

У меня нет сомнения в том, что все это верно. Но возникает вопрос: для чего об этом говорить? И в каком смысле об этом вообще можно говорить? Не являются ли подобные мысли и рассуждения сугубо личным делом каждого, и уж тем более, общим местом в литературе, в поэзии да и вообще в искусстве. Да, согласен, говорить о боли ни к чему! Но ведь все, что мы склонны считать истинным имеет и свое отражение в кривом зеркале. И не грех спросить себя: не заигрались ли мы? Не оказались ли в том пограничном состоянии, когда нет уже никаких сил задавать себе любые вопросы? Не забрали ли демоны счастья ту самую боль, которой мы так дорожили? Да, – нет сил. И возникает протест. Мы хотим чего-то большего, мы не понимаем – чего, нам тошно от этого, но мы живем и хотим жить. Для некоторых из нас этот протест относится не только к персональной судьбе, но и к бытности и месту поэта да и самой поэзии в окружающем нас мире.

ХХ век оставил нам поэта разбитого реальностью, плохо справляющегося с ней. Мы выучили, как урок, что в этом и есть главное достоинство поэзии, даже ее цель, как ни странно. Эта необычная форма непрерывного эксгибиционизма затрагивает в основном тех пишущих, которым на удивление есть что сказать о страдании, о личных невзгодах, о трагических поворотах своей судьбы. Явление привело к правилу, что естественным образом родило и клише: алкоголик, неустроенный, одинокий, разведенный, полусумасшедший, аутист – значит шансы создать что-то есть. Или вышеперечисленное исходит из самой творческой воли… Мы наблюдаем и своеобразный род инквизиции, гонений, остракизма – все, что не вписывается в правило – ложно, поверхностно, вторично.

Репрессии, казни, культурная изоляция целого государства для нас только ряд исторических фактов. С особенным цинизмом мы даже радуемся, что та репрессированная культура перенаправила к нам какие-то свои высокие ценности, одарила нас Булгаковым и Мандельштамом. Страдать нас понуждает вовсе не осознание собственного убожества, но та, как нам кажется, несправедливость, которой наградили окружающие нас самих. Не судьба Мандельштама волнует нас, а собственная. Зачастую нашими «бесами» движет жажда изменить прогнившую действительность, придумать панацею от бед и напастей для всех и вся. И тогда от несостоятельности своей мучаемся еще больше. Боль переполнила нас, но не слышим мы ее тихого стона, не видим ее лица, если оно уже не искажено гримасой смерти. Это наша формула боли. Отвергни ее и станешь изгоем. Любое противостояние обрекает нас на частичное или полное творческое одиночество (как это ни парадоксально).

Парадигма порождает протест. Армия призраков давно уже выстроилась по сю сторону баррикад. Тех, – что говорят вразнобой, будто из печальных могил, заглушая наше звенящее молчание. Ведь о Бахе и Рахманинове – все так… Полифонична сама душа, где один из голосов возможно говорит нам правду.

Примечание:

К. С. Фарай – поэт, литератор. Живёт в Москве.

Берега

Евгений ВитковскийСтихотворения

Род. в Москве в 1950 г. Потомок обрусевших немцев, владевших в Москве картонажной фабрикой. Учился в 1967–1971 гг. на искусствоведческом отделении в МГУ, который покинул, по его же словам, от отвращения. Все последующие годы – профессиональный литератор (поэт-переводчик и редактор). Переводил Рембо, Валери, Китса, Рильке, Камоэнса. Пессоа и др. Составитель антологий «Семь веков французской поэзии и семь веков английской поэзии» (1999 и 2007). 35 лет работал над переводами стихотворений Теодора Крамера, собранных в итоге в книгу – Т. Крамер, «Зеленый дом», М. 2012. Михаил Гаспаров в 1990 г. на вопрос «Кого считаете самыми талантливыми отечественными переводчиками?» ответил: «…Среди младших: в стихах – Е. Витковского, в прозе – Е. Костюкович». Избранные переводы Витковского изданы двухтомным собранием «Вечный слушатель». Витковским опубликовано три фантастических романа. Как оригинальный поэт Витковский до последнего времени не давал о себе знать, но в 2016 г. вышла его книга «Сад Эрмитаж» (М., «Престиж Бук»). Ни к какой поэтической школе Витковский себя не причисляет и наотрез отказывается считать себя традиционалистом.

Иоанн Безземельный входит в Россию. Первый оммаж Ивану Голлю

 Смиренно вверившись немилосердью Божью,забыв, где параллель, а где меридиан,в степи оголодав, идет по бездорожьюв бор обезлесевший царевич Иоанн.  Здесь небеса пусты, здесь пасмурно и сиро,у воздуха с водой, да и с землей разброд.Жаль, масло кончилось, и нет ни крошки сыра.Царевич грустно ест без хлеба бутерброд.  Коль скоро цели нет – не может быть азарта,Коль все разрешено – не отменить запрет.А двести лет назад составленная картарасскажет лишь о том чего сегодня нет.  О странная страна, ты смотришься угрюмо:Орел, где нет орлов, Бобров, где нет бобров,Калач без калача с Изюмом без изюма,Ершов, что без ершей, Ковров, что без ковров.  Одно отсутствие царит по всей округе,сплошная видимость, встречаешь без концабез щуки Щукино, Калугу без калуги,Судак без судака, Елец, что без ельца.  И город Ракобор, легко сборовший рака,и Губино, село, стоящее без губ,и древний Рыбинск, тот, где за рыбешку драка,и дуба давший град, старинный Стародуб.  Без каши в Кашине тоска неисцелима,без гуся в праздники грустит Хрустальный Гусь,Воронеж без ворон, Налимск, что без налима:Русь безначальная, таинственная Русь.  Разбились времена, и не собрать осколки,и вечно большинство в полнейшем меньшинстве,и грезит о своем давно сбежавшем волкецаревич без царя в усталой голове.  Нигде не зазвучит беззвучная музыка,бесплотное зерно не переполнит кадь,и сотня языков глаголет безъязыкочто ничего тут нет, и нечего искать.  У края бедного кто знает кем отъятыосвобожденные для пустошей места,исчезли даже те святые пустосвяты,которых и влекла святая пустота.  Приостановлен рост березок малорослых,осины чахлые закутаны во тьму.видать, ушел народ на бесконечный послухи некого спросить – куда и почему.  И странно только то, что здесь ничто не странно,что если волка нет, то ни к чему овца,и некому венчать на царство Иоанна,затем, что царства нет, а значит, и венца.  Фигуры смазаны, и позабыты лица,осыпались холмы и выровнялся лог,и все окончено, – лишь бесконечно длится.неслышный прошлого с грядущим диалог. 

Сороковины. тропарь Иоанна Воина

 Под Малой Бронной, то ли под Большой,в неисследимой части подземелья,в идиллии спокойствует душоймосквич до своего шестинеделья.  Тут просто так не вытолкнут во мглу,тут половой умеет расстараться:он пригласит к особому столурогожского купца-старообрядца.  В Лаврушинском, в старинных Кадашах,ни рюмки, ни чернушки не понюхав,уставший размышлять о барышах,сидит чаеторговец Остроухов.  У Пушечной, в Звонарской слободесвои сороковины отмечая,Василий Абрикосов при звездесидит у девяностой пары чая.  От Божедомки в десяти шагахсидит какой-то прапорщик казачий,и ясно, он совсем не при деньгах,но тут отпустят в долг и без отдачи.  В подвале, что устроил Поляков,порой, а по субботам постоянно,не менее как десять стариковторжественно творят обряд миньяна.  А в кабинете где-то под Щипком,там, где совсем иная катакомба,у стойки над французским коньяком,на морду – точный лейтенант Коломбо.  Понятно, каждый хочет неспростаперед путем последним глянуть в кружку:загробный мир Кузнецкого мостаобжорствует на полную катушку.  А если кто-то вовсе на бобахтак отведут, душевно погуторив,под Горлов, где такой Ауэрбах —что окосел бы Аполлон Григорьев.  Минуту света, провожая в путь,скорбящим дарит византийский воинчтоб было что еще припомянутьтем, кто о чем-то вспоминать достоин.  Здесь и князей великих, и сирот,архонтов разогнав по караулкам,любовно провожают до воротустроенных под Мертвым переулком.  И так от Рождества до Рождества,при вечном милосердии царёвом,блаженствует подземная Москвапод Лиховым, Калашным, Живарёвым. 

Мистика олимпийская

 Надо ль в былые соваться дела?Хоть и не хочется – все-таки надо:слишком уж многое ты сожрала,анаболичная Олимпиада.  Все повторяется: тучный телецзапросто съеден коровою тощей.Кажется, будто прошелся свинецмеж Самотёкой и Марьиной Рощей.  Будто прошелся – и сразу отбой.Весь газават оказался недолог.Только фундамент, и то не любой,здесь полоумный найдет археолог.  Ибо еще не к такому привыкнаш современник: не вспомнят потомкиТузов проезд, Лесопильный тупик,и половину домов Божедомки.  Плакаться поздно, но знаю одно:нет у судьбы ни кавычек, ни скобок.То, чего в принципе быть не должно,с тем, чего нет, существует бок о бок.  Левый ли, правый обрушился бок,или середка попала в разруху,весело слопал лису колобок,хвостиком рыбка убила старуху.  Стал императором Ванька-дурак,курочкой Рябой заделался страус,серые волки едят доширак,заяц на крыше построил пентхаус.  Навь на иллюзию смотрит вприщур,фата-моргана опасно весома,в стень гробовую вцепился лемур,галлюцинация мучит фантома.  Ночь в полнолунье сбледнула с лица,мчится по улице призрак овчарки,призрак купчихи и призрак купцачто-то пеняют прозрачной кухарке.  Дворник прозрачный, судьбу костеря,плачет: ему мертвецы задолжали,тени лабазника и шинкарядремлют, надравшись в незримом кружале.  Только, покуда восход не пунцов,заполоняют все тот же участокпризраки мертвых борцов и пловцовтени давно опочивших гимнасток.  Но постепенно алеет восток,молча калибром грозя трехлинейным,вслед за хибарками мчится каток,вперегонки с олимпийским бассейном.  Но не запишешь судьбу в кондуит,взрыв не погасишь струею брандспойта.Сколько-то здесь стадион постоит,да и развалится к маме такой-то.  Света хватило бы малой свечи,чтоб перепутались тени ночные.Бедные люди, мои москвичи.Бедные, бедные все остальные. 

Мистика Неглинная. Кузнецкий мост

Где пахнет черною карболкой…

Владислав Ходасевич

 Который тут ни мыкайся рапсод —не отыскать ни принцев, ни горошин.Тому назад лет где-то восемьсоттут был боярин Кучка укокошен.  Тысячелетний принцип нерушим:был угол этот лучшего пошиба.Не верится, что двести с небольшимминуло лет, как тут ловилась рыба.  Старинный город ржал, как жеребя,спеша с крестин на свадьбы и поминки,был перекинут сам через себястаринный мост над водами Неглинки.  Плещась о стены, здесь под мостовойчервеобразный спрятался отросток.Тот попросту не виделся с Москвой,кто не ходил на этот перекресток.  …Здесь кулинарный высился штандарт,а город ел, как богатырь былинный.Тут некогда Транкиль Петрович Ярддля Пушкина готовил суп с малиной.  Окрестность ароматами пьяня,цвел ресторан, и господа смекали,что благородней суп из ревеня,чем лучшие грузинские хинкали.  Сколь многое мерещится в былом!Василию немало профершпиля,бездельничал за ужинным столомпоэт у знаменитого Транкиля.  Что вспоминать о веке золотом!Приноровившийся к российской стуже,свалил Транкиль в Петровский парк. Потомкормили здесь уже гораздо хуже.  Прошло всего-то полтораста лет.Плевать бы всем на то, что мир безумен —какой сортир тут сделал Моссовет!Как много поднялось тут бизнесвумен!  Но и сортир забрал проклятый тать!Легко ль увидеть татя в депутате?Страна хотела малость пористать,но с ней никто не пожелал ристати.  У памяти в десятой кладовойстоят года с упрямством непреклонным,и снова пахнет красною Москвой,при этом вовсе не одеколоном.  С Неглинки смотрит город-исполинпонять не может, что тут за держава,дыша карболкой, каковой Берлинкогда-то встретил пана Станислава.  Что, душно? Ну, так вешайте топор.Побудем, господа, в самообмане,и поживем, как жили до сих пор,в одном и том же мире и шалмане.  Что, душно? Ну, так вешайте топор,Побудем, господа, в самообмане,и поживем, как жили до сих пор,в одном и том же мире и шалмане. 

Чёрный машинист

 Хоть борись, хоть совсем обойдись без борьбы,и последнюю лошадь отдай коногонам.Надвигается поезд из темной трубыи смыкается тьма за последним вагоном.  Он летит, будто вызов незримым войскам,будто кобра, качаясь в мучительном танце,капюшоном скребя по глухим потолкамна обычную схему не вписанных станций.  Как летучий голландец, немой и слепой,как фрегат, погасивший огни бортовые,этот поезд, наполненный темной толпой,противусолонь топчет пути кольцевые.  То ли тысячу дней, то ли тысячу летон ползет, на безглазую нежить похожий,и в потертую черную робу одетсовершенно седой машинист чернокожий.  Чуть заметное пламя мерцает внутри,пассажиры молчат, обреченно расслабясь,по масонскому знаку на каждой двери,и в оконных просветах дымится канабис.  Бесконечная ночь тяжелее свинца,и куда непрозрачней надгробного флёра.А в вагоне качаются три мертвеца —престарелый кондуктор и два контролёра.  Этот поезд кружит от начала вековибо полон подарков, никем не просимых,на вагон там по сорок латышских стрелковпри восьми лошадях и при верных максимах.  Сквозь туннели ползет, по кривой уносято, чего никогда не потерпит прямая.В этом поезде едет пожалуй что всятак сказать, пятьдесят, извините, восьмая.  В этом поезде в бездну спешат на футбол,только некому думать сейчас о футболев том вагоне, где кровью забрызганный полпредставляет собой Куликовское поле.  Темнота и туман, и колёса стучат,и струится дымок догорающей травки,каковую привез из республики Чадмашинист, что пошел в мертвецы на полставки.  Не мечтает страна о царе под горойтолько смотрит, застывши, на черного змея,и рыдает униженный бог Метростройсамого же себя уберечь не умея.  Растворяется мир в конопляном дыму.Тишина, обступая, грохочет набатом.И уносится поезд в кромешную тьму,чтоб пропасть на последнем кольце тридевятом. 

Москва ацтекская

 Кто и какого нашел шарлатана,длинного не пожалевши рубля,и для чего бы кошмар Юкатанастроить почти под стеною Кремля?  Письма воруют в столице ли с почт ли,то ли обратно на почту несут?В Теночтитлане для Уицилопочтлиможно ль такое представить на суд?  Мастер тут был чернокож, бледнолиц ли,только уж точно себе на уме,жертвы для месяца панкецалицтливидно, готовили на Колыме.  Глянем с фасада, посмотрим с изнанки.С чем этот домик сравнить, например?Пусть он поменьше, чем Этеменанки,но понадежней, чем строил шумер.  Важно, что мощно, неважно, что грубо,смету расходов притом соблюдя,только не выдал мореного дубакеларь для давшего дуба вождя.  Не укрощать трудового задора,в жилах народа отнюдь не кефир!Вышел приказ: не жалеть лабрадора,не экономить карельский порфир.  Резал ваятель, вконец перетрусив,то, что ему заказала Москва,мучился творческим ужасом Щусев.глядя во тьму Алевизова рва.  Хоть барракуда плыви, хоть мурена —пусть поглядят на военный парад.Дважды Хеопса и трижды Хефренаувековечил в Москве зиккурат.  Трубы звучали, гремели роялипесни звенели о славной стране,поочередно с трибуны сиялитрубка, фуражка, усы и пенсне.  Площадь смолкала от края до края,дыбились глыбами гости трибун,взглядами пристальными пожираяна мавзолее стоявший табун.  Только не надо сердить экселенца.Не затупился у века топор.Вот и погнал фараон подселенца,спать под соседний кирпичный забор.  Только мелькают кругом камилавки,к битве не очень-то тянется рать,Если консервов полно на прилавке,вроде бы очередь можно убрать.  Носится в воздухе галочья стая,ждет у порога безликий гонец.Вервие – это веревка простая,вейся не вейся, а будет конец.  Тянется дым от сгоревшего века,кончилась осень, настала зима.Улица, ночь и пейотль для ацтека —и от реки восходящая тьма. 

Мистика мусорная. Фриганский ноктюрн. Арчимбольдеск

…я увидел, как в зеркале, мир и себя и другое, другое, другое.

Владимир Набоков. К России

 Скоро будет двенадцать, над свалкою мрак.Зажигаем фонарики смело.Между двух партбилетов лежит дошираки авоська с огромным помело.  Там лежат кокколобы, но ты не рискуй —лучше трогать такое не надо.Хорошо бы немного найти маракуй:и еще поищи авокадо.  …Там рабочие судьбы решает партком,там великий почин в коллективе.Канталупа с немного побитым бочкоми любимые многими киви.  Там борьба за рекордно высокий надой,за сестерции и за оболы,там уютно соседствует с красной звездойпятизвездный разрез карамболы.  Там лежат ум и совесть, а также и честь,и слеза замполита скупая,три куска комсомола, сказавшего «есть»,и зеленая малость папайя.  Там в бутылке – недопитый горный дубняк,два десятка цунами с блинами,дирижабль «Альбатрос» и матрос Железняки победа, что будет за нами.  Там лежат трудодни, да и сами труды,небо в самую мелкую клетку,пальцы, яйца, пятнадцать столов без нуждыи в три года даешь пятилетку.  Там в труде и учебе великий успех,три десятка знакомых портретов,наша цель коммунизм, пролетарии всех,мандарины и крылья советов.  Там сверх плана даем, там бездельник не ест,чемпион, окруженный почетомне рабы и не мы, и двенадцатый съезд,и еще там, еще там, еще там.  Антраша, пируэт, фуэте, экарте,в гараже драгоценная волга,все, чего не распишешь в меню и в мечте,все, о чем говорили так долго.  Обозначен единожды выбранный путь,и не надо излишних эмоций:ты обиженной мордой судьбу не паскудь,и несчастные карты не коцай.  Ни к чему уходить ни в запой, ни в загул,будем рады и тем, чем богаты,и помойка пуста, и устал караул:по домам, господа демократы. 

Иоанн Безземельный ищет горчицу. Второй оммаж Ивану Голлю

Катарина:

Неси все вместе иль одно – как хочешь.

Грумио:

Так, значит, принесу одну горчицу?

Шекспир. Укрощение строптивой.

 Порыв безумия внезапного пресекши,в число неизбраных незнанием незван,ни гривны, ни куны, ни самой мелкой векши1   Древнерусские монеты: в одной гривне 25 кун, в одной куне – 6 векш.

[Закрыть]

не может заплатить сегодня Иоанн.    Но голод утолить в невидимой столовойвступает, не спеша, через проем дверной.Слепой официант и повар безголовыйего угрюмо ждут у стойки ледяной.    В стране, где не поймешь – кто кролик, кто католик,где не туды идет войной на не сюды,шагает он туда, где за безногий столиквеликая нужда уселась без нужды.    Пока официант меню ему бодяжит,отнюдь не просто так, но с божией росой,решает твердо он, что в этот день закажетяйцо без курицы, что сожрана лисой.    Богатый выбор здесь не очень-то и нужен,здесь все, что есть в меню – ни два, ни полтора,но могут предложить на завтрак и на ужинсуфле из воздуха и суп из топора.    Здесь из-за скудости никто не горячится,здесь вовсе нет врагов, как, впрочем, и друзей,здесь древний перец есть, и старая горчица,столь драгоценные, что впору сдать в музей.    От здешнего меню тебе не станет худо,будь ты хоть пионер, а хоть миллионер,здесь есть дежурное, но фирменное блюдо:ничто по-ленински на сталинский манер.    …Весь день бесцельное стрелянье без наганов,прогулки без собак под псиный пустобрёх,и гордый секондхенд фриганов и меганов.и три богатыря, что здесь без четырех.    В немыслимом саду ведет мотив неловкийневидимый смычок в невидимой руке,и мчит на всех парах к доеденной морковкебессмертный паровоз в бессмертном тупике.    Непредсказуема ненастная погода,но нам сулит судьба, задрав незримый хвост,триумф мистический семнадцатого года,что в девяностые года протянет мост.    Здесь ни симфонии, ни такта, ни аккорда,но аргумент пустой никак не нарочит.Здесь слово человек звучит совсем не гордо,затем, что здесь ничто и вовсе не звучит.    Извилистым путем ведет тропа прямаяот беззакония к последнему суду,а он в толпе стоит, никак не понимая,что именно пришло в том памятном году.    Картина без холста, этюд без акварели,любовь открытая и страсть исподтишка.И ледяной октябрь уже настал в апреле,и кто-то на толпу кричит с броневика.  

iknigi.net

Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 Коллектива авторов : онлайн чтение

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Плавучий мост. Журнал поэзии. № 3/2016

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2016

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2016

© Авторы публикаций, 2016

* * *

Поэзия и времяСергей Ивкин1   Сергей Ивкин – поэт, редактор. Живёт в Екатеринбурге.

[Закрыть]

Ножницы для Мнемозины

У Антуана де Сент-Экзюпери в одном из романов была прописана идея, что проза раскрывает для человека фантастическое фрактальное время иллюзорных историй в тот момент, когда он, уставший, замер в ночной реальности и, подчиняясь рассказчику, собственное линейное время остановил, а вот поэзия необходима для долгих пустынных переходов на верблюдах или иных транспортных средствах, чтобы самостоятельно сократить время пути, при этом не позволив себе уснуть, потерять контроль. И тогда песня – всего лишь частный случай поэзии. Идея, что поэзия пытается отменить время, подарив поэту бессмертие (время и смерть при таком мышлении идентичны), присутствует в западной критике. В восточной практике стихотворение чаще является флаконом для сохранения нескольких минут конкретного переживания (пусть даже оно может с определённой периодичностью повторяться), таким образом, само время прячется внутри поэзии от смерти. В скандинавской мифологии поэзия неотличима от магии, она способна нарушать ход времени, разрушать череду предписанных событий. Для поэта поэзия часто подменяет время его жизни, замещает систему стандартного измерения, сама становится временем. Грецию поэт помнит по Алкею и Сапфо, Рим ему интересен по Овидию и Катуллу, Средние века – по «Кармина Бурана», Возрождение – по Данте Алигьери и Томасу Мэлори. Собственная биография пронизана открытием конкретных книг, где прикосновение к каждому классику – возвращение в тот момент, когда неофит его впервые прочитал или услышал из иных уст. И взгляд на то, должна ли поэзия отражать современность зависит исключительно от вкуса каждого конкретного автора: один человек меряет шагами аллею Керн в Михайловском, другой в тысячный раз переживает августовские баррикады напротив Белого дома в 1991 году. Нет единой формулы. Эти строки Ольги Седаковой могли быть написаны и приходящим в сообщество первых христиан, и могут быть созданы ещё через несколько столетий:

Я не знаю, Мария, болезни моей. Это сад мой стоит надо мною.

Наследующая её времяощущение Екатерина Симонова одну из своих книг напрямую называет «Время», обыгрывая и календарь, и тему течения времени, подобно воде, её отражательную способность, связь времени с небылицей и небытием, поскольку всё, отстоящее во времени, становится небылью.

Мария, Мария, что делаешь ты со мной?/ с моей любовью,/ со своею судьбой,/закрывая её от меня, как окно,/ глядя на меня сквозь него,/в твоих глазах отражаются птицы и бесконечное небо,/темнеющее, исчезающее ветром сорванной простынёй,/и всё.

Однако при другом раскладе, когда пишущий считает себя прочно связанным с текущей реальностью, всё равно происходит выворотка: проходя через призму стихотворения историческое событие становится эпосом. Роман Тягунов с апреля по декабрь 1987 года сложил поэму «Письмо генсеку» и отправил в газету «Правда» и ЦК КПСС 19 декабря 1987 года. Поэма посвящалась 28 съезду КПСС. Отдельные строки данного ритмического коллажа стали городским фольклором, а к пол ному тексту обращаются как к документу эпохи, гораздо более значимому, чем газетные публикации.

Спасибо Михаилу Горбачеву/За то, что он сидит у нас в печенках,/ Зато, что он пришелся не по вкусу/ Не только старым, но и молодым./ Да здравствует искусство для искусства,/Идущее по ленинскому курсу! / Всех в Крым!

Настолько же внимательный к именам современников Янис Гранте сохраняет собственную терракотовую армию императора Цинь Шихуанди:

РИО

ким чен ын лично приехал / в аэропорт. / смотрит в панорамное окно. / видит:/ спортсмены сходят по трапу. / выстраиваются в шеренгу, генерал тун командует: / медалисты, выйти из строя! / выходит юн чхол ом. / выходит хью сим чой. / выходит ким сон гук. / ВЫХОДИТ КИМ сон и. / выходит ким ку-хан. / выходит чон сим рим / (единственное золото: / тяжёлая атлетика, женщины до 75 кг)./генерал пак уводит этих шестерых в здание./остальныхолимпийцев/ (29 человек)/расстреливают на месте// устал, как же я устал,/думает ким чен ын/ и закуривает.

Стихотворение иссекает время. Оно вырезает из него лоскут и сворачивает внутри себя. Возможно, только такие лоскуты и сохраняются. Червоточины в океанской толще. Способ путешествия по состояниям и интимным переживаниям давным-давно умерших людей.

Берега

Андрей СанниковГлаза белы и светятся запястья

Андрей Юрьевич Санников. Родился в 1961 в г. Березники (Пермский край). Один из создателей легендарной УПШ – Уральской поэтической школы. Лауреатлитературных премий, публикуется в России и за рубежом.

Андрей Санников, пожалуй, один из самых загадочных, волшебных поэтических современников.

Анжелина Полонская

…егоуникальность и, одновременно, традиционность, совместившие в себе сквозную по времени поэтическую интенцию Хлебникова и Мандельштама с индивидуально-авторским зрением, модальностью и эмоцией отчаянья.

Юрий Казарин

Стихи его следуют той смысловой традиции русской литературы, которая исповедует одновременно апокалиптическую неизбежность и молитвенное сострадание.

Евгений Туренко

Радикализм стихотворений Санникова в их одновременных лаконизме и герметичности. Стихотворение предстаёт замкнутым объектом. Можно искать иронию, можно – примитивизм, но целостный эффект связан в первую очередь с созданием произведения как такового, вещи.

Данила Давыдов

* * *

 Всю ночь на улицепозвякивала цепью собака.Утром пошёл снег и окно запотело.  Я проснулся.В свитере, одетом на голое тело,я стоял во дворе, ел снег и плакал. 

Отсыревшие голуби раскачивались на мусорных баках.

* * *

 Дни ещё довольно тёплые –не то, что ночи.У меня в расцарапанном городеначинается осень.  Всё ещё очень похожена летнее. Но, всё же –уже похуже,поплоще,потемней.  И душа-томоя дощатаяк вечеру постепенно зябнет.В ней,в стружках, на самом днележит несколько яблок. 

* * *

 Печальная моя, зачем ты здесь?Глаза белы и светятся запястьятвои, любимая. Ты знаешь, естьспокойная, простая рифма – счастье.  Но и несчастье – в рифму. Разве нет?Какая разница? Вот странность – наше времяне движется, в нём ни часов, ни лет,не движется. А мы в нём? Да, наверное,передвигаемся. Но время непомерно.  Хотя – немеряно. Какой судьбоймы вместе связаны? Вагон без окон(и без дверей). Куда он нас с тобойувозит? Знаешь? Никуда? Далёко?  Ты включишь свет – искусственный. Легко.Легко ли. Тяжело ли. Не привыкну.Что с нашей жизнью делается? Что?Ты говоришь, что и несчастье – в рифму. 

* * *

 Окостеневшие верёвки,остекленевшее бельё.Мир в заморозки так подробен –как небогатое жильё.  Как будто кошки на деревья,балконы влезут на дома.Простой замок на нашей дверикопейкой отопрёт зима.  И через силу, еле-еле,мы, сидя в кухне, говорим.И на черствеющую землюнамазан тощий маргарин. 

* * *

 Рисунок линий на моей ладонистал деревом у твоего окна.Ты приложи ладонь к стеклу и вспомнименя, когда одна.  Но ты упросишь – этот тополь свалят.Беззвучно свалят, как в немом кино.Потом – зима. И холода настали.И заросло окно. 

* * *

 Седые дни. Экзема января.Нет стёкол – в рамы вклеена бумага:от летописи до календаря,от Рюрика до крейсера «Варяга»  с привычным ощущением винысобытия сбываются привычно.Перебираю лествицу страны,перевираю сны косноязычно.  Всё совпадает намертво, когдаподсолнечна парча, крылаты плечи,легка, светла, серебряна вода,но только мне от этого не легче.  Пусти меня, измучившийся звук,листва латыни, лето славянщизны.Кто мне закрыл глаза ладонью вдруг –я угадал. Но это стоит жизни.  Поэзия. Экзема января.Эпилептический припадок птичий.Слепой, с самим собою говоря,иглой в оконную бумагу тычет. 

* * *

 Тёплые деревья моих костей…Как они ночами во мне растут!Утро пластилиновых голубей –белых или помнящих темноту.  Яблочный мой день. Ветер. Города.Мой песчаный вечер. Слои слюды.Хорошо, что медленны холода,нежные и страшные, как сады. 

* * *

 Идёт подводный снегу мира в кинескопе.А кинескоп-то сел.На новый не накопим.  И вакуум зимытак медленно зияет,что можно всё забыть,что можно всё оставить,  разглядывая снег,идущий через тело.А сердце – только хлеб.А сердце – только слева. 

* * *

 … Я не люблю – о ремесле. Но двепугающие совпаденьем строчкискорее говорят не о судьбе,а говорят о медленной отсрочке.  Обилен Бог, а на миру – страшней.Заглянешь в этот вытянутый воздух –щепа на птичьих крыльях у теней,летящих парой, но как будто – порознь.  Когда на небо смотришь, то глазаего почти не видят – будто лопастьпроносится – а разглядеть нельзя –и помнишь только тесноту и лёгкость. 

* * *

 И медный сыр с отверстиями в сырея выкопал из сельдяной земли.А что до рек – то их у нас четыре.А что до городов – у нас их три.  Здесь все деревья повторяют жестыи, если входишь утром в ровный лес, –густые птицы, подымаясь кверху,касаются дыханием небес.  Запотевает небо. Выйди в поле –валун, как мёртвый, на меже глядит.О, Господи! За что мне этот голос,за что мне ветер веки холодит?.. 

* * *

 Этими ночамина небе легко:белый отпечатоккружки с молоком.  Тихий и холодный,ясный и простой,четырёхугольныймир стоял, как стол.  Кашляющий топольза столом сидел.На свои ладони,кашляя, глядел. 

* * *

 По всем мастерским, где художники пухнут в грязи,как дети от голода, если у взрослых есть войны –дай руку! – и я поведу тебя. Только гляди:я предупреждал тебя. Предупреждал тебя. Помни.По всем городам, где катается каменный шар,ломая дома, обдирая железо до крови, –нет, не закрывай глаза – я тебя предупреждал.Я предупреждал тебя, предупреждал тебя – помни.  По рельсам нагретым, внутри поездов,везущих тротил и дешёвое тёплое мясо –мы будем идти, ощутимые, как длинный вздох.Не бойся, ведь я тебя за руку взял, не пугайся.  По этой стране, мимо белых поленниц зимы,по этой земле, по золе, пересыпанной снегом,мы будем идти и идти, невредимы, одни,под этим, начавшимся как бы неявно – гляди –молочным, обильным и всё заливающим светом. 

* * *

 Навылет пролетает самолётпустое небо. Выпавший пилоткак патефон о родине поётчетыре километра напролёт.  А самолёт пропеллером мутиткак воду воздух сам себе летитпо небу мёртвых – слушая иврит –туда где на балконе Бог стоит.  Господь возьмёт из воздуха егопропеллер остановит у него:«Все собрались и только одноготебя мы ждали. Тише. Ничего». 

* * *

 Тревога – это белый гвоздь любви,который заколачивают в сердце.Дыхание, проваливаясь сверху,теряет очертания свои.Любовь неназываемо страшна.Она – как будто облучённый город.И пахнет йодом порванное горло.И речь мучительна и не слышна. 

* * *

 Вот город, протекающий насквозь,поставленный как будто наискось –здесь окна провисают и, касаясьстеклом асфальта, смотрят сквозь асфальт,сквозь гравий, глину, и в такую дальони глядят, что даже я пугаюсь.  Что даже я. Наклонные полы,стекающие в узкие углы, –в них гвозди, содрогаясь, рыбьей стаейперемещаются вдоль половиц,но сносит их куда-то вбок и вниз,в такую даль, что даже я пугаюсь… 

* * *

 Как хорошо, когда в пустых лесахлетает улыбающийся страх  и под руку, как Блок и Гумилёв,гуляют мертвецы среди стволов,  цитируют себя и, например,про стихотворный говорят размер.  Во вторник страх мне вот что рассказал:что книга есть не поезд, а вокзал,  где голос объявляет в микрофон,какой состав и на какой перрон.  Как все куда-то кинутся бежать!Начнут в дверях толкаться и визжать!  А выбегут – стоят в пустом лесу,держа детей и вещи на весу. 

Астроном 1

 водяные знаки на Лунеразные на каждой стороне  с этой стороны видна собака(без ноги) у мусорного бака  а на той какое-то лицоу которого во рту кольцо 

Свалка

 прозрачные мясные тополя(у каждого в кишечнике земля)идут через какие-то поля  а в небе вместо разных облаковнемного целлофановых кульков 

Астроном 2

 куда ты смотришь из трубына эту страшную Луну  и деревянные столбыкоторые как в ту войну  урчит и свищет соловейсмеются женщины во сне  солдаты десяти кровейстоят рядами на Луне  придёт затмение Лунысолдаты станут не видны 

* * *

 Птицебыки слезятся ночьюи в стёкла спальные глядят.Они летают, но не оченьи то, когда отводишь взгляд.  К ним ходят женщины большиестремя глазами и без рук,простоволосые, босые,не для любви, а для разлук. 

* * *

 Где-то ночью книжка плачет,очень хочет быть живой.Вероятно – это мальчикс повреждённой головой.  И кому он будет нужен,если я умру возьму?Типа кто обед и ужинили денег даст ему?  Русская литература –сумасшедшая жена.В позапрошлом вышла, дура,из девятого окна. 

* * *

 А ангелы моис прозрачными устамистояли у дверии трогали глазок,  и в скважину замкадышали голосами«открой нам, ну откройи спой ещё разоко нежных городахиз вяленого мяса,о тайных деревнях,сплетённых из травы» –  настаивали вы,а я себя стеснялся  и пел, не поднимая головы. 

* * *

 Кошка ходит и боится,в комнате светло.Вот июнь – июль продлится –и тогда свезло.  На дворе стоят качели,кто-то в них сидит.Говорит, что не успелии на нас сердит. 

* * *

 О, полиэтиленовые крылья!Лететь нельзя, а вы меня закрыли!Таскаю вас и постепенно горблюсь.Всё больше вы и, в общем, что за совесть.  Но по ночам – у дочери в балконя выхожу и вылетаю вон,в навязчивый, обширный, как Свердловск,двуглазый сон. И запах – будто воск.  Лети. Лечу. А полиэтиленкак воды плещет около колен,а над церквами и над гаражами –нежгущееся, мажущее пламя.  Потом я прилетаю и курюи сам с собой полночи говорю.Спаси, Господь, я лживый ангел твой.О, ветер – полиэтилен, не вой.  О, ветер! Приношу подмышкой слово –вот скоро. Вот сейчас. Вот всё готово.Вот слово и – я не Тебя боялся.Вот все ушли. Не бойся. Я остался. 

* * *

 Сырая кровь идёт наружуиз-под ногтей.Я думал, что я обнаружуиграющих детей,  которые кричат и кличутвоздушный змей.А ангелы смеются, тычут.Летают, кувыркаются. Не смей.  А кровь идёт. Полны карманы,полны носки.И у жены моей, как раны,текут соски. 

* * *

 мне говорили что над головойесть кто-то дополнительный живой  потом мне говорили что потомон сообщит об этом т. е. о том  что чтобы я болел ну или вралчто чтобы жил где в общем ну Урал  и или плакал или много пили из двух окон голубей кормил  и умер и лежал четыре днячто это он придумал для меня 

404

 напился деревянным пивомкупил полкурицы в кулькекак хорошо быть некрасивыми налегке  когда дома стоят рядамисухой апрель и слышен звукидущий надо мной (над нами)у поезда который вслух  идёт и шаркает ногами 

* * *

 Господь не оставляет наси держит руку на затылкеу каждого в подземный час.Ты пьёшь из горлышка бутылки  и закрываешь, о, глаза.О, посиди, смотри мне в шею –со всех со четырёх вода.Темно. Темно. Я не успею. 

* * *

 внутри несытных рябоватых рекчего-то ищет смотрит человекрукав засучит сунет руку в рекуи кто-то пальцы тронет человеку  и из воды пойдя кругами вдругпотянутся к нему десятки рукстесняющихся тёплых и печальныхна каждом пальце в кольцах обручальных  лицо им подставляет человексмеётся плачет говорит про снеггорит костёр на низком берегуначнётся снег костёр горит в снегу 

* * *

I

 Далёкий край, похожий на прицеп –вокруг него одни леса и горы.одни леса – и горы в них стоят,как будто мебель в утренней квартире,т. е. внезапно, вывалив нутро.Соседи что-то сверлят спозаранкуи каменная мебель дребезжит.И птицы дребезжат над ней, мятутся –как будто клочья полиэтиленав воронке ветра с мелкими камнями.Растёт воронка, втягивает воздух,стоит полупрозрачная юланад лесом. А внизу гуляют люди –здороваются, хлопают себято по груди, то по боку – неслышновнутри одежды дребезжат мобилы,как будто зубы у детей растут. 

II

 Меня родили в доме из бетона,меня везли в коляске из клеёнки,меня кормили сахаром и воблой,меня носили в небо на плечах.В три года я увидел мотороллер,в четыре года я увидел мёртвых,мне непрерывно снятся эти сны –мне непрерывно снятся непрерывновокруг домов изрытая земля,вокруг домов заброшенная стройка,а под землёй качается вода. 

III

 Когда я вижу сливочное масло –я узнаю его и улыбаюсь,как будто бы июнь и я в лесу,и лес вокруг меня коми-пермяцкий,и очень хорошо, что я умру,и за спиной река или собака. 

* * *

 Носишь сердце, прикасаешь рукук снегу на заснеженном кусте.Позвонишь уехавшему другу,спросишь – как погода в Элисте?  Жизнь идёт, как тихая собакарядом и глаза у ней белы.Помнишь, здесь была большая драка –а теперь здесь пятна от золы.  Города, похожие на горе –например, Челябинск или Тверь.Даже если лучше будет вдвое –всё равно всё будет, как теперь.  Только это ничего не значит.Я хотел быть счастлив – и не смог.Каждому, кто говорит и плачет,кажется, что он не одинок. 

Амарсана УлзытуевАвтопортрет

Улзытуев Амарсана Дондокович, родился в г. Улан-Удэ в 1963 г. Публиковался в журналах «Новый Мир», «Арион», «Юность», «Дружба народов», «Журнал поэтов», «Homo Legens», «Байкал», «Рубеж», «Сибирские огни» и др. Стихи переведены на ряд языков и опубликованы в «World Literature Today» / «Мировая Литература Сегодня» (Нью-Йорк, США), «PLUM» (США), «Atlanta Review» (США), «Punctum» (Латвия), «ШО» (Украина), «Ундэсний уран зохиол» (Монголия), «Asymptote» (Лондон, Великобритания) и др. Автор поэтических сборников «Сокровенные песни» (1986, предисловие Евг. Долматовский), «Утро навсегда» (2002), «Сверхновый» (2009, послесловие Александр Ерёменко), «Анафоры» (2013, предисловие Максим Амелин), «Новые Анафоры» 2016, предисловие Лев Аннинский, послесловие Евгений Рейн.

Автопортрет

 Чистое золото орд моего лица,Чик узкоглазым, как лезвие взглядом – и нету его, супротивника мово!Вырастил я нос-да ни нос, приплюснутый кувалдой,Выпрастал из под жестких волос ушки на макушке – слушать топотсудьбы.  Если захочешь стать ханшей моих широких скул, богиней моихалчных губ,  Есть один способ, есть:Влюбиться в этот боксерский нос-дикорос,Включиться как лампочка об этот чиркающий по тьме взгляд. 

Лосиная песнь

 Я способен любить лосих,Может быть, я способен любитьВ этом диком краю облепихИ глухих кедрачей, может быть.Я привычен к инстинктам лосей,Я приучен себя обрекать,На соперников гордо глазетьИ на зорях крушить им рога.    И не хуже могучих самцовМожет быть, я умею трубить,И на мой из утробы зовТа, что любит, придет, может быть.    И тогда, на виду всей тайгиЯ наполню лосиху мою,Ведь способен я быть такимВ этом диком, глухом краю!  

1984

Воспоминания о Литинституте

 Помню, как-то взбрело мне на пианино учиться,Помню, как помогала, как не давала лениться,Литинститут, мы такие смешные, давай по общаге носиться,Как у Хармса старушки, из окон валиться…  Там, где рана, ты корочкой, кожицей, нежной живицей,Тотчас рядом врастая в меня, то сестрою, то красной девицей,Ирка, Ирочка Вихрева, юность моя, чаровница,Где ты, что ты, спасительница, соученица…  Дай, и я заживлю твои раны, как свечи, задую,Дай, и я тебе песню спою, у кровати твоей заворкую,Отведу твои беды, отправлю к чертям, заколдую,Я ведь знатный шаман теперь, и судьбою, как бубном, верчу я.  Что случилось с тобой, приключилось с тобою, сестрица,Чу, дурацкие мысли гоню от себя, начинаю сердиться,Разве только, безбожник, попрошу перед светлой седмицей,Я Его попрошу, возоплю за тебя, если что, заступиться… 

Одноклассница

 Девочку вспомнил, незабудку,Десять классов ее любил.Сотовый ее сегодня дали,Сорок лет спустя.Говорю с ней…Голос ее, медовый, слушаю,Горло сдавило сладким комом,Горько ее любил, неприступную.  Косички дергал,Косил глазами с дальней парты в ее воротничок,Как сумасшедший вел себя на переменке,Коричневый ее фартук чуть завидя.  Пытался полюбить других девчонок –Пылкую изображая страсть,Писал стихи какой-то восьмикласснице в Уфу,Прыщи давил…  Сказала, что уже бабушка –Сказка с хорошим концом.Сколько себя помню – всегда был влюблен,С детского сада – в нежную гармонию вселенной. 

Сад

 В сад из цветов попал ошеломленный,Всадил в меня садовник нож из роз,В сабельный удар попал тюльпанов,Всадники гвоздик, живого, пригвоздили.Оказывается, есть еще восторг,Акация благоухает прямо в душу,Око за око! – всем цветам,Окаянные, укалывают насмерть!Я и не знал, что можно так влюбиться в жизнь,Явь такою негой может ранить,Яростью пронзительной цветов,Яхве, не гони меня из Рая! 

Из жизни земляков в Москве

 Разбойником во лесах он был бы – лихим и жестоким,Риски любит, как в детстве ириски. В пьяном угареРим он мог бы разрушить варваром злобным,Риэлтор… в аренду чужое жилье сдает,Работа для черствых душой и ленивых,Раб своих вредных привычек,Радоваться людям не нужно и лишне – лишь бы впарить лохуподороже,Ради Христа, прости его Боже,Рано отца лишился, маму не слушал, попал под дурное влияньепесен блатных,Раз, и первая ходка…А как он поет!Акафисты ему бы служить святым отцам чудотворцам!Аще обрящеши кротость, одолееши мудрость!А нам то что до заповедей древних,Аспид, недавно опять выпил и руку поднял на родных,Я же ему говорю – брат мой, добрее, добрее будь… 

Лето

 Озеро Щучье, купаюсь с моими детьми,Оленьке – девять, сыну Дондоку – шесть,Рядом мой друг, Мастер Ли, Лихотин Леонид –Рябь от него по всему побережью.  Дочка и сын бросают мне круг – Папа, лови!Долго я плыл к нему – 43 года,Дорог мне радости каждый малюсенький мигДосыта быть счастливым отцом во вселенной.  Много кипучей воды утекло стой поры,Мною до дыр зачитана Книга священная судеб,Снов из глубин, лавин мирской суетыСнова и снова мне улыбаются дети на озере Щучьем… 

Ире Васильевой – королеве митьков

 Как приехал я однажды я в Санкт-Питерсбург,Как не знаю кто весь простуженный,Да как отпаивала меня королева митьковДушистым собственных рук – глинтвейном.  А еще с нами был коллега ее –Афигенных гравюрных дел мастер,А хозяйка-красавица баиньки уже ушла,А мы болтали до утра да варили пельмешки…  Так об чем у нас был с ним разговор –Как я в Лувре однажды видел гравюры Гойи,А он мне понарассказывал про их дела –Афигенные их гравюрные титанические дела…  Там на кухне голубь на излечении жил не тужил,В такой коробке картонной –Он выглядывал в дырку и всевидящим оком косил,Ну прям – Ленин из броневика…  Ну, я целу неделю стихи там читал –У Арсена, у Мякишева с Ингой, с Умкой, у Либуркина,Мою благодарность всем – кто бы приютил? –Молча, как голубь бьет крылом о стенки черепной коробки…  Я обратно уехал я в азиатскую Москву родну,Чтоб сон разума не рождал чудовищ…Как во сне побывал, революции колыбель покачал,Как бы глянул в окно – как бы в черный квадрат Европы… 

Самовар

 Как бежала Агафьюшка, по траве да по камушкам,Кабы знала куда убегать, утекать,Шибче хитрой лисы, гибче мамушки-реченькиШла-бежала, она, а в руках самовар.А лежал ее путь через сопки таежные,А бежала, Агафьюшка, от советских властей,А проворною мышкою, с самоваром под мышкою,От людей хоронясь, во родной Куналей.  Пой пичуга-заступница о беглянке-преступнице,Гой еси, о восстании мужиков-кулаков,Как в глухие тридцатые староверы брадатыеКазнь Господню устроили, активистам-чертям.  А за это им было кому пуля в кулацкое рыло,А кому – по этапу за Яблоновый хребет,Из Петров-Забайкальского жинка сбёгла кулацкая,Жизнь беречь бесперечь – сберегла самовар…  Самовар, тульский пар, самоварище!Сам поет, петь зовет сотоварищи,О латунный живот можно греться,Оживить умеревшее сердце…  Вот стоит он, пузатый, сияет,Человеческий род продолжает…Эх да что не пыль – поем – в полюшке запылялася,Ох и запялялася… 

Итигэлов

 Человек может быть иль не быть,Чумазый, голодный в морозной степи сирота-пастушонок,Говорят, под хохот хозяйский, он звонко сказал: Буду Хамбой!Грея озябшие ножки в теплой коровьей лепешке.  Человек может быть иль не быть,Чистым и вечным, как в детстве,Черепом Йорика еще можно быть,Чем-нибудь сгнившим, истлевшим, отжившим…  Полон к юдоли земной состраданья и скорби,Понял тщету мира вещей и вещью не стал,В позе лотоса, йогин бурятский,Погрузился в неевклидово царство самадхи.  В сумерках старых богов-тенгэриев –Сумеру, златою горою волшебной в своем животе,Живого, мама его носила,Святого, степь донашивала.  Быть иль не быть Итигиловым,Выйти из чрева земли через семьдесят пять материалистических лет,Смертию смерть поправ,Сущим во гробех живот даровав… 

Харджиев. Золотой век

 Татлин пришел посмотреть на мертвого Малевича,Только и сказал: «Притворяется»,Туфанов, старый заумник, калека, горбатый, нелепой наружности,  В 1928-м, на вечере ОБЭРИУ…некогда Хармса с Введенским живородивший,  Малевич, там же, сидевший важно,Крученых говорящий: «Бог – тайна, а не ноль. Не ноль, а тайна» Татлин восхищавшийся и ссорившийся без конца с Ларионовым, Малевич ссорившийся и восхищавшийся без конца Ларионовым,  Ларионов, наш Сезанн, ни на кого не похожий, всеми любимыйи со всеми ссорившийся,Любимые ученики Малевича за его супрематическим гробомв исполнении Суетина,Чьи абстракции напоминали иконы,Чьи живописные и авангардистские слоны разбрелисьпо его женам…  Перебежавшие от Шагала слетающими витебскими евреями,Прескверным характером даже в триумфальном Париже оплакивавшемиудушек-учеников,Жена художника-лефовца, истеричка, но что-то в ней было,Жаловавшаяся Маяковскому и Лиле Брик на неверного мужа…Ибо все уже было создано до революции,И даже дрянь человек Родченко уже пришел на все готовое,Хлебникова любимый художник Филонов,Хотя и провалился потом в Париже, ходил пешком по Европе…  Кандинский, фовист, ничего не понимавший в русском конструктивномлубке,Кисло защищал его Малевич: «он все-таки беспредметник»Но Хлебников, еще раз Хлебников… в нем есть все,Уходя в никуда, мне сказал Мандельштам…  Ахматова: я всегда мечтала дружить с тем, кто не любит моих стихов,Набоков, графоман и бездарность, ругавший русский языкв «Приглашении на казнь»,Писавший статьи под фамилией Человеков – Платонов,Пили мы с ним как-то водку и разговаривали о Евангелии…  И далее интервьюер пытает у сказочного Харджиева:И так, Николай Иванович, что вы думаете о канонизации Мандельштама?– Американцы сделали из него Брокгауза и Ефрона,А он, хоть и гениальный человек, но весь помещается у меня на однойладони… 

Я, словно горное озеро, несу столько лет великую правду о Велимире, Ясность внесу я, наконец, о поэте, рождающемся раз в тысячу лет, Оклеветанном пятитомником, где ни одного правильного текста, О короле времени песнь Кастальских ключей время настало пропеть… но ограблен я и убит…

Оживить ребёнка. Украина

 Оживить бы эту крохотную девочку, что на руках у отца,О, оживить бы ее, пусть в куклы свои играет,А не осколками от гаубичных снарядов,А не хвостовым опереньем ракет залповой установки «Град».    Кто нашу Полиночку ухватил за бочок,Кто нашу кровиночку утащил во лесок –Щоб в орудийном прицеле – жили и пели,Говорить и умирать хотели?..    Крутится-вертится того света серенький волчок,Крошит в окровавленный космоса комок,Тащит на убой под ракитовый кусток –В тоненькое одеяльце завернутую, баюкая, несет…    Баю-бай, свет Полина Витальевна, баю-бай!..Бабай по ютьюбу успокаивает – то не снаряды, то новогодниехлопушки от Деда Мороза…Баюшки баю,Бездны мрачной на краю…  

10.06.14

Унга-Зирунга

 Ах, эта песня рабов из бразильского сериала Рабыня Изаура,Ази-зун-г рун-гэ знаменитое, с суржика португальского:«Высокий сладкий тростникОй, высокий сладкий тростникГля, какой высокийВысокий и сладкийОй, сладкий!»А мелодию, оказывается, сочинил Доривал Каимми,Автор генералов песчаных карьеров моей хулигансой юности…И дело вовсе не в том, что по капле выдавливать из себя раба,Или выдавливать из широт и долгот себя – рабов и господ страну,А просто – о, достоевскиймо – от ударов хлыста умирая,Оставаться свободным, унг-зирунг напевая… 

iknigi.net

Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016 Коллектива авторов : онлайн чтение

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Плавучий мост. Журнал поэзии. № 1/2016

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2016

© Verlag an der Wertach, 2016

© Авторы публикаций, 2016

* * *

Поэзия и времяВиталий ШтемпельКому и что должна поэзия

Спор о том, какой должна быть поэзия, что в ней можно, что нельзя, слишком давний, чтобы надеяться на его разрешение. Надежды же на то, что она подчинится неким принудительным нововведения, представлениям меньшинства или даже большинства просто нет: она будет такой, какой её видит и слышит Поэт. Полагаю, именно поэтому тайна её очарования сохранится до тех пор, пока Поэт будет оставаться тем единственным, кто не знает как стихи пишутся. Пусть это знают критики и даже читатели – но не поэт. Мандельштам, видевший в символизме начало новой поэтической эры, всё-таки заключил: «Какой должна быть поэзия? Да может, она совсем не должна, никому она не должна, кредиторы у неё все фальшивые!» И – совершенно неожиданное и малоутешительное: «Ничего так не способствует укреплению снобизма, как частая смена поэтических поколений при одном и том же поколении читателей. Читатель приучается чувствовать себя зрителем в партере, перед ним дефилируют сменяющиеся школы. Он морщится, гримасничает, привередничает. Наконец у него появляется совсем уже необоснованное сознание превосходства – постоянного перед переменным, неподвижного – перед движущимся». Не это ли самое сознание превосходства подвигло читателя на большее: худо-бедно освоив законы стихосложения, он сам взялся за дело. С некоторых пор писание стихов стало терапией масс. Дискредитирован ли при этом Поэт или сама Поэзия? Ни в коем случае! Читателей поубавилось. Тиражи поэтических сборников упали с десятков тысяч до нескольких сотен. Но именно эти несколько сотен востребованных книг настоящей поэзии и сохраняют надежду: поэзия есть и будет. Пушкин вложил в уста книгоиздателя слова, характеризующие его время: «Наш век – торгаш; в сей век железный / Без денег и свободы нет». Великий поэт будто заглянул в наше время. Что изменилось? Да ничего. Сегодня, как и прежде, денежные знаки правят этим миром. И не поэзия в том виновна. И всё-таки – может быть, именно честности и ей недостаёт. Той самой честности, которая сближает её с читателем и которую можно ещё назвать «прекрасной ясностью» (М. Кузмин). И совсем уж как напутствие следующим поколениям поэтов звучат – его же – слова: «Друг мой, имея талант, то есть – уменье по-своему, по-новому видеть мир, память художника, способность отличать нужное от случайного, правдоподобную выдумку, – пишите логично, соблюдая чистоту народной речи, имея свой слог, ясно чувствуйте соответствие данной формы с известным содержанием и приличествующим ей языком, будьте искусным зодчим как в мелочах, так и в целом, будьте понятны в ваших выражениях».

Гейне когда-то сделал в записной книжке такую запись: «Die Welt wundert sich, dass einmal ein ehrlicher Mann gelebt – die Stelle bleibt vakant». (Мир удивляется тому, что однажды жил честный человек – это место остаётся вакантным). Блок, в своей знаменитой речи «О назначении поэта» заключил: «…роль поэта – не лёгкая и не весёлая, она трагическая.» В трагическую же минуту своей жизни Пастернак написал мужественные строки, в чём-то повторив мысль своих предшественников:

 «Напрасно в дни великого совета,Где высшей страсти отданы места,Оставлена вакансия поэта:Она опасна, если не пуста.» 

Именно: вакансия поэта не занимается по указке сверху. А если это случается – то она пуста, то есть не представляет ценности. Мне ни в коем случае не хотелось бы вносить элемент полемики в журнал, поставившего своей целью скромную и вместе с тем нелёгкую задачу: отражать на своих страницах современную русскую поэзию – такой, какая она есть, давать слово авторам самых разных поэтических школ и направлений, не взирая при этом на географическое местоположение автора. Я охотно соглашусь с двумя противопложными мнениями о существе поэзии. Ибо каждое имеет право на жизнь. Но проводником её был и остаётся (подчеркну – всегда!) только Поэт.

Наш журнал прожил два года. Мы не вышли в первые ряды и не остались на задворках. Скажу больше: в самом факте нашего существования нет никакой логики. Ибо мы нигде не состоим и никому ничего не должны. Те, кто этот журнал делает, – делают это из доброй воли, не имеют от этого никаких дивидентов. Те, кто в нём публикуется, – публикуются из любви к поэзии. А значит торгашеский дух нашего века всё-таки относителен. И если это то единственное, что своим существованием доказывает наш журнал, то так ли это мало?

Примечание:

Виталий Штемпель – поэт, редактор. Живёт в Германии.

Берега

Геннадий РусаковСтихи разных лет

Русаков Геннадий Александрович родился в 1938 году, воспитывался в Суворовском училище, учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке и Женеве. Автор семи книг стихотворений. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Национальной премии «Поэт» (2014). Живет в Москве и Нью-Йорке.

«Опять горячий дождь насквозь пронизан светом…»

 Опять горячий дождь насквозь пронизан светоми всё качается, всё брызжется и льёт,такой дурашливый, таким горячим летоми так бессовестно меня не узнаёт!А я тут с Моцартом, а я тут ртом закрытымиграю музыку, как будто я кларнет.Мне всё так нравится, и скачет град по плитам,а мне до прочего уже и дела нет.Вот я из палочек, из косточек вишнёвыхна тропке выложу летящую стрелу.Она взлетит, а я пойду в ботинках новыхразыскивать её по волглому селу.Там дышат червяки на грядках полной грудью –и это правильно: ну, как тут не дышать?Я их возьму к себе в друзья по малолюдью,сложу их в баночку, не буду им мешать. 

«В межтамбурном проходе…»

 В межтамбурном проходезаиндевел металл.Вагон на стрелках водит.И градусник устал.Но грузны расстоянья.Но бешены мосты.И птица без названьякричит из темноты.А там одно и то же:снега, снега, снега.И холодом по коже.И больно ночь долга.Кто там в полях кочуетза белой пеленой?Моя страна ночует,как жолудь ледяной.И две огромных тенипо насыпи бегут,как-будто в этой темикого-то берегут. 

«Не нужно принимать себя всерьёз…»

 Не нужно принимать себя всерьёз.Мы тут, ей-богу, очень ненадолго:придуманный Создателем курьёз,живущий из осознанного долга.Дерзай. Дерзи, как водится,Творцу. Хами ему, поскольку благодарен.Начало – приближение к концу.Я тоже этим временем ударен:жду от него внезапного письма,где строчки легче женского касанья –небесный шёлк, творенья бахрома.У времени своё правописанье…Эх, жизнь-удача, туз из рукава!Кому ещё такое выпадает?…И рано повзрослевшая травапод тяжестью июня проседает. 

Снимок

 Молодой, умеренно-красивый,тихий бабник, сумрачный пижон…Но с какой невероятной силойснова лезет время на рожон!Я стою, со мною всё понятно:весь я тут, меня нигде не ждут.Но вот эти солнечные пятна,Герцен, Первомай, Литинститут!Жора Елин сделал этот снимокили, может, кто-то до него:из числа ушедших невидимок,из друзей, не рвавшихся в родство.Из невест, не выбившихся в жёны…Я стою и в оптику смотрю –молодой и странно напряжённый:будто вижу, а не говорю.Боже мой, как страстно это время,век двадцатый, бьющийся во мне!Это солнце, греющее темя.Этот я, с собой наедине… 

«Ничего мне, граждане, не надо…»

 Ничего мне, граждане, не надо,ничего я больше не хочу:ни ночного сада-вертограда,ни столетья, что не по плечу.Всё отдал, как бабка завещала,пережил не веривших в меня.Больно жизнь мне многое прощала,у себя за пазухой храня…Вот он я, уже давно на свете.Жёлтый день цыплячится в окне.Ничего не надо, птицы-дети,ничего уже не надо мне.Ах, качаться в пенсионной зыбке,гречку есть, подсчитывать нули…И держаться намертво за штрипкирезко накренившейся земли. 

«Да, жизнь как жизнь: круженье пустяков…»

Поговорим о странностях любви.

А. С. Пушкин

 Да, жизнь как жизнь: круженье пустяков,пруды, киоски, крик товарняков.От полустанка – запахи мазута.Найти наощупь строчку или слог,с губы отклеить герпес-узелок…Простудно нынче, и душа разута.  Поговорим о странностях любви…О том, что сколько, в общем, ни живи,а не добрать до вечности полгода.Что март паскуден, а страна долга.Что пахнут прелью мокрые стога.И, что ни день, меняется погода.  А снег лежит поверх промёрзлых шпал –ничком, как он лежал, когда упал,присыпан сверху паровозной гарью.Да, мир хорош, но только со спины.Содрать бы с этих лириков штаны…И самому себе заехать в харю.  Так тонко в доме скрипочка поёт!Наверно, это Моцарт…Во даёт!А я жую и сглатываю слёзы.Играй, пили, фигляр, вещун, скрипач!И сам, смычком дотягиваясь, плачьнад непотребством подмосковной прозы. 

«Из ресторана тянет щами…»

 Из ресторана тянет щами,вокзальной тихой нищетой.И воздух, горький от прощаний.немного влажный и густой.В таком заплаканном просторегода, как спички, коротки.Стихи пугают, рифме вторя,смертельной точностью строки.Никто не едет, все пропали.Начальник станции тверёз.И лишь закат, всё так же палев,врисован в лирику берёз.Играет бомж на слабой лютне,и усмиряет этим плоть.Зачем на станции ГолутвинТы разлюбил меня, Господь? 

«Мне нужно, чтоб звала, мне нужно, чтоб кричала…»

 Мне нужно, чтоб звала, мне нужно, чтоб кричала,чтоб голосила вслед огромная страна,чтоб снова мне судьбу по риске размечала,меж пальцами текла, как волглая струна!Мне нужен этот ор грачиного развала,семи её небес проём и разворот.И чтобы к ней меня Татьяна ревновала,рвала в клочки билет, кривила плачем рот.Ушёл мой стыдный век и отзвонили звоны.Я сам себя забыл на торжищах земли,где печень злым вином врачуют выпивоны,с большого бодуна прожорливее тли. 

«Не надо показывать старых актрис…»

 Не надо показывать старых актрис,вчерашних владычиц большого экрана:их горьких морщин, их заглаженный плиси чашку с щербиной на спинке дивана.Не надо, завесим для них зеркала –пускай себя помнят по давним прогонам,по судьбам-дубляжам, что жизнь раздалав пандан к госконцертовским жёстким вагонам.Уж лучше, как Гарбо, стоять в сторонеот века сутяг и торговых баталий.Там новые крали на каждой стене –на прежних уже и глядеть перестали.Мне больно за них, за стареющих див,за их неустрой и за постную манку.Как будто, бессмертием их поманив,им жизнь подложила подлянку. 

«Полуслепые зимние погоды…»

 Полуслепые зимние погоды.Душа вполглаза смотрит из окна.Остановились пасмурные воды.Затихла многодумная страна.Нам есть о чём подумать в эту пору,Но я пойду и лягу, и усну.И снова буду счастлив без разбораза всю мою просторную страну.За тех, кто есть и тех, кого не стало,кого душа считает за своих.(Она из очень лёгкого металлаи завершает свой структурный сдвиг).А головокружительное счастьеей раздувает юбку пузырём,решая все проблемы в одночасье…И мы ещё покуда не помрём. 

«Проходит онемение удара…»

 Проходит онемение удара.Жизнь понимает, что она жива.Как хорошо, что мы друг другу пара,хотя бы по вопросам существа!И если, беззащитней женской шеи,придут слова, к общению просясь,я, как связист, укрывшийся в траншее,установлю на месте с ними связь.Всё на потом: расчёты и разборки,деленье на своих и на иных…Сперва прочесть от корки и до корки,ища метафор – тёлок племенных,проверить слог по линии разломана крепь, на вязкость, на едрёну мать!И только после, на досуге, дома,уже на вкус и цвет воспринимать. 

«На бумажке свой год запишу…»

 На бумажке свой год запишу,поднимусь, положу на божницу…Я умеренно пью и грешу.А столетье мне попросту снится.Тихо сходят снега с высотыи болтаются звёзды на нитке.У столетий привычки просты:аты-баты, пиф-паф и напитки.Вот за это я их и люблю:я и сам из незамысловатых –на доходы коплю по рублю,ем и пью у друзей тароватых.День сверкает расчёсами гроз.Ночи – время сплошного испуга.…Как же долго я, Господи, рос,чтобы мы понимали друг друга! 

«Единство ночи – мелко блёклых звёзд…»

Только этого мало.

А. А. Тарковский

 Единство ночи – мелко блёклых звёзд.Упорство слов, просящихся наружу…Зерно спросонья захотело в рост.Февраль. Снега перерастают в стужу.Вот чьё-то сердце светит в темноте –комочек плоти, сжатие-биенье.Нас ждут не эти, помнятся не те.Рассвет помечен синеватой тенью.И внятно ходят ходики судьбы,разметив расстояние по стенке.И кажется взаправду голубытворения невнятные оттенки.Но жизнь мила, как жостовский поднос.…Заснул и встал, разгладил одеяло.Всё хорошо, но всё-таки до слёзчего-то жалко и ужасно мало. 

«Когда благопристойное веселье…»

 Когда благопристойное весельевершится в небесах под клавесин,я предаюсь губительному зельюсреди родных растений и осин.Но всё же, для причастности к народу,в желаньи слиться или встать в ряды,хотелось бы использовать погодудля коллективной праздничной балды.Ах, Бокарини, выйдем на лужайку,тряхнем, как говорится, стариной:под клавесин добавим балалайку –и пляс тогда пойдёт совсем иной!Такое тут поднимется-взовьётся.такой тут будет выпад и отпад!…Нет, хорошо под праздники поётся!И каждый сам себя услышать рад. 

«Бог забирает лучших среди нас…»

 Бог забирает лучших среди нас –они ему нужнее для работы.Он сам определяет день и часдля пополнения извечной квоты.Прости, Творец. Я всё ещё ропщу:ты обошёл меня при разнарядке…На следующий раз не пропущу,хотя я и пятнадцатый в десятке.Кому провидеть помыслы Твоис раскладами на сотни поколений?Я годен лишь на местные бои,для остального нужен рослый гений.Ты не сердись. Мы все твоя трава,карандаши из общего пенала…Но Люда всё-таки была праваи наизусть Твои расклады знала. 

«О чём между собой беседуют коты?..»

 О чём между собой беседуют коты?Что говорят о нас, обнюхавшись, собаки?Как зародился свет в утробе темнотыи кто прочтёт судьбы мучительные знаки?Что значит «электрон»? Откуда взялся ток?Вот телефон звонит и говорит: – Я Таня…Невещный этот мир, увы, ко мне жестоки в частностях своих, и взятый в сочетанье.Я в нём за долгий век не понял ничего.Хотя при всём при том я был среди счастливых,когда одуревал от милостей егои ковырял камедь на отпотевших сливах.Я уважал предмет, трёхзначное число…А прочее терпел и принимал на веру.Да, я не понимал, откуда что пошло.Благословенны те, кто миру знают меру!Наверно, мне и впрямь всё это ни к чему…Оно так веселей – восторг и удивленье!Я даже смерть мою по-братски обниму…Хотя она всего случайное явленье. 

Чекко

 Он тринадцатому векудо сих пор стучится в двери.Отворите человеку!Это Чекко Анджольери.  Он строптив, драчлив, несчастен.Он обедать ходит в гостиУ него простые страсти:девка, выпивка да кости.  Как он мать свою ругает,как отцу желает смерти!Он проклятья изрыгает…Только вы ему не верьте.  Говорят, всё это враки.Говорят – литература.У него, мол, дом, собаки…И жена – верна, но дура.  Как он с пылом дилетантарвётся к миру из сонета!Как отчитывает Дантато за то, а то за это!  Гвельф идёт на гибеллина.Сколько крови в человеке!Да и плоть всего лишь глинадаже в двадцать первом веке.  Кто тут малый, кто великий?..Время всем воздаст по вере.Что же так зашёлся в крикеэтот Чекко Анджольери? 

«Когда-нибудь я напишу стихи…»

 Когда-нибудь я напишу стихи,где море, лето, гаснущие дали.И запахи проперченной ухинад сонмом подозрительных едален.…Дул бриз. На рейде гукали суда.Стамбул курился дымкою кадила.И по ночам дежурная звездаиз темноты на клотике всходила.Какой мне год?.. А, впрочем, что за счёт?Я молод, счастлив и как будто в латах:вон жизнь моя поверх меня течётв блистаньи брызг и муравьёв крылатых.И женщины горячая рукатак невесома, так мокры каменья!И крабы вылезают из песка,хромая на ходу от неуменья.Что счастье, друг?Да, женщина и страсть,и кружевная выточка удачи…Но эти, норовящие упасть,хромые крабы, горстка мокрой сдачи,ныряющие головы пловцов,полдневный зной и рыжая дорога,рыбак, судьбу ловящий на живцовс моста в затоне Золотого Рога,акации над хрустом шелухи,и вымя-груз подвешенного сыра?…Когда-нибудь я напишу стихипро жизнь мою – про сотворенье мира. 

«Я помню день в базарном гам…»

 Я помню день в базарном гамеи женщин с белыми ногамина первых празднествах весны.Их чуть смущённую походку –они идут легко и кротко…И по-особому ясны.  Эдем районного значенья –сплошное, в сущности, мученьеиз-за доступности чудес:лотки, товары скобяные,а с ними прочие-иные –и все на нас, наперевес.  И ты, конечно, в том Эдеме,как полагается по теме,сияешь чистотою лба.Уже ничто судьбу не застити ты с утра ещё глазастей.Да вот она, твоя судьба!  Зачем я жив и помню это –твоё лицо в качанье света?И, ничего не бережась,две наших тени без приглядачуть в стороне, но всё же рядом,лежали,за руки держась… 

«Все мои дожди отморосили…»

 Все мои дожди отморосили.Все ветра споткнулись на бегу.Я умею только о России.Ничего другого не могу.  Что имел – того не захотела.Что хотел – того не отдала.По двору соломой пролетела.На бугре рябиной отцвела.  Расстояний медленная мука.Утешенья тёплая рука.Расставанье. Родина. Разлука.Далека ты, мати, далека… 

Илья оганджановСтихотворения

Род. в 1971 г. в Москве. Закончил Литературный институт им. А.М. Горького, Московский государственный лингвистический университет, Международный славянский университет. Поэт, писатель, переводчик. Публикации: журналы «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Урал», «Сибирские огни», «Крещатик», «День и ночь», «Черновик», «Вавилон»; антологии и альманахи. Переводы: с английского – Т.С. Элиот, Роберт Фрост, Сильвия Плат, Уолт Уитмен, Филип Ларкин; с китайского – Ду Фу. Автор книги стихов «Вполголоса». Живет в Москве.

«Плыть и плыть бы за облаком…»

 плыть и плыть бы за облакомв неоглядную дальс ветром петь бы и петьразудалую песнюно лишь клочок вечереющей сини в моём окнеда гроздь сиреникамнем лежит на сердце неразгаданная тайна цветкаи дремлют в кровицыганская скрипка и пастушья свирель 

«Сегодня как и вчера…»

Сегодня как и вчера как наверно и завтра ветви бегут от корней теряя листья золотые рыбки скользят по воздуху и тонут ветер учит их мёртвых говорить слушай и запоминай бежит ручей в тревожной траве колокольчик воды ни с чем не спутать мы так часто умирали от жажды вчера как наверно и завтра в тревожной траве золотые листья слушай ветер качнул занавеску невидимый кто-то входит за ветром приносит в дом опавшие листья учит нас говорить колокольчиком жажды звенит ручей в зеркальной воде невидимый кто-то холодно руку твою пожимает мёртвые листья приносит домой и учит нас говорить сегодня как и вчера как наверно и завтра.

«Послушай как бьётся сердце…»

 послушай как бьётся сердцеего косолапые шагипохожие на «да-да» и «нет-нет»то удаляются то приближаютсяи удаляются вновь 

Игра в прятки

…я не знаю, что было, когда не было дерева.

Е. Кулиева

Ты говоришь мне: я тебя вижу, ты стоишь за деревом. плечи видны из-за ствола. дерево уже тебя в плечах, поэтому я тебя вижу. и ещё я знаю, что за словом «дерево» стоит вот это дерево, за которым стоишь ты, а что стояло за словом, когда ещё не выросло дерево и ты не стоял за ним, я не знаю.

Теперь мой черёд: ты стоишь за деревом, и пусть я тебя не вижу, но точно знаю, что ты там, потому что когда ты пряталась, я подглядывал. а за словом «дерево» стоит не только это дерево, но и много других деревьев, за которыми мы могли бы спрятаться, и тех, за которыми мы никогда не спрячемся. я это знаю, не потому что видел все деревья на свете, а потому что читал об этом в книгах. а когда не было этого дерева и никакого другого тоже не было, за словом стоял Бог, как он сейчас стоит за нашим деревом, мальчик, приехавший из чужого города, с ним никто не хочет водиться, и он играет в прятки сам с собой. я давно за ним подглядываю.

«После грозы…»

 После грозы,когда умолкает ткацкий станок ливняи всё вокруг соткано из тишины,мне кажется, что я один на целом свете.  Но вот я слышу:ровное дыхание земли сливается с моим дыханьем,стрекозы хлопочут – штопают воздух,по-стариковски охает ветер,и листья шелестят: им снится сон, что они – бабочки.И спускаясь по лестнице слухавсё дальше и дальше от мира,я различаю звук удаляющихся шагов –это душе моей снится,что она идёт по мокрой от дождя траветебе навстречу. 

«Стог сена в осеннем поле…»

 стог сена в осеннем полев пустынной сини – облаколуч зарив утлой лодке объятий плывем мыкуда – не знаемкак далеко от берегакак сон безгрешен под лёгкой простынёю ветракак одиноко под небом звучит мой голосгде ты где тытрава пожухлаи облака след растаял 

«По рельсам вен грохочет скорый поезд…»

 по рельсам вен грохочет скорый поездновогодней гирляндой вагоны ныряют в колючую ночьты один на перронеи перрон отплывает во тьмув час отлива – ледяное сияние звёздв свои глубины отступает памятьпарус боли как плод наливается ветромна палубе – хмельные голосаты один на пустом берегукрики чаек умирают в груди 

iknigi.net

Читать книгу Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016 Коллектива авторов : онлайн чтение

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Плавучий мост. Журнал поэзии. № 2/2016

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2016

© Verlag an der Wertach, 2016

© Авторы публикаций, 2016

* * *

Поэзия и время

Герман Власов1   Герман Власов – поэт, редактор. Живёт в Москве.

[Закрыть]

Поэты о войне

 «Но святой Георгий тронул дваждыПулею не тронутую грудь…» 

Н. Гумилев

Военная поэзия – отдельная тема, и хвалебные оды на взятие неприятельской крепости занимают в ней лишь малую часть. Стихи поэтов-фронтовиков, нередко погибших на войне в самом расцвете, как, к примеру, харьковчанин Михаил Кульчитский – редкие по силе свидетельства о переломных страницах истории. Минувший век, щедрый на кровавые жатвы, запечатлен в строках русских поэтов. Хлебников, Гумилев, Маяковский, Ушаков, Гудзенко, Симонов, Слуцкий, Межиров, Друнина, Тарковский – вот первые из них, кто на слуху, но продолжать список можно долго. Часто говорят и то, что фронтовые поэты – особая каста, не приученная лгать, хитрить, приукрашать и выгадывать. Здесь важен фактический материалу не вымысел. Что-то навсегда меняется в человеке, когда он физически чувствует себя магнитом, притягивающим мины, когда смерть для него – обычное дело и когда она чудом «опять проходит мимо». Реальные переживания, правота поэта, взвешенная не силой любви, но смертным роком, определяют последующую жизнь, ее движение и понимание судьбы человека. Поэты на войне – это еще и чувство вины выживших перед погибшими. «Я знаю, никакой моей вины/ В том, что другие не пришли с войны… но все же, все же, все же…» – записал Твардовский. Поэты на войне – это стремление рассказать о товарищах, сохранить их в нашей памяти, воскресить силой мысли и воображения. Как бы там ни было, сегодня мы – наследники этих свидетельств, за которые заплачено так дорого.

В наши дни удивительные стихи Межирова, позднее разработавшего тему «двойничества», кажутся обращенными в будущее: Человек живет на белом свете./ Где – не знаю. Суть совсем не в том./ Я – лежу в пристрелянном кювете,/Он – с мороза входит в теплый дом…‹…› Поэт на войне зачастую обращен к неведомому слушателю, находящемуся от него на большом расстоянии и, возможно, в другом времени. Для него важно передать свое послание, высказаться так, чтобы эхо его строчек продолжало звучать сегодня. Заметим, что такие стихи, такая связь с предполагаемым читателем – взаимная. Но что происходит с человеком, изначально воспринимающим жизнь шире и ярче, если жизнь эта перестает быть мирной? Часто, как это было с Николаем Гумилевым, он становится носителем кодекса чести, становится патриотом и воином – из романтика он превращается в героя. «Та страна, что могла быть раем/ Стала логовищем огня…» – свидетельствует он, и такое утверждение вполне сравнимо с призывом вести «народную священную войну». Наконец, говоря о Гумилеве, юбилей рождения которого мы отмечаем в этом году, стоит упомянуть, что именно на военный период приходятся духовные и идеологические поиски, складываются новые представления о человеке, истории и личности. Поэт, путешественник и теперь уже воин может сказать: «Словно молоты громовые/ Или воды гневных морей,/ Золотое сердце России/ Мерно бьется в груди моей». Поэты на войне это еще и удивительные лирические признания. Знаменитое «Жди меня» Симонова, обращенное к одному конкретному человеку, переписывалось от руки тысячами неизвестных солдат, придавало им веру в человечность и надежду. «О тебе, о тебе, о тебе,/ Ничего, ничего обо мне!/В человеческой, темной судьбе/Ты – крылатый призыв к вышине».-написал Гумилев еще в 1918-м году.

Наверно, никто из поэтов не хотел и не хочет войны, но, обращаясь к поэзии фронтовиков, задаешься вопросом: откуда они брали силы, чтобы не только выжить, но и победить? Одолеть не только врага, но и свои слабые стороны? Как смогли они не только уцелеть на страшной войне, ной не запятнать свои душу и совесть? Что должно было случиться такого, чтобы вчерашний девятиклассник осаждал военкомат и стал командиром танка? Наверно, во времена вызовов извне люди творчества, стремящиеся к целостному восприятию, острее чувствуют потребность защититьто, «с чего начинается Родина» – дом, город, область, страну, ее особую культуру, мировосприятие, ее космос. Поэты на войне защищают свое прошлое и будущее, как бы поднимаясь над настоящим: «Стихи на фронте. В огненной реке/ Не я писал их – мной они писались./ Выстреливалась запись в дневнике/ Про грязь и кровь, про боль и про усталость» ‹…› – такие слова сказал Ион Деген. Война мобилизует на творчество – множество мирных проблем становятся несущественными перед угрозой одной первостепенной, а люди – обычно такие разные – в общем порыве, в конечном счете, побеждают. Вот, наверно, тот урок, та память, которую не стоит забывать сегодня. «Наши павшие – как часовые…» – пел Высоцкий и сегодня наши современники с благодарностью вспоминают о поэтах-фронтовиках.

Берега

Надежда КондаковаОкно в слезах

Поэт, переводчик, прозаик, член Союза писателей Москвы, член Союза писателей России. Автор многих книг и публикаций. Лауреат государственной премии Москвы в области литературы и искусства (2011 г.). Живет в Переделкине.

…Мне всегда казалось, что любовная лирика – самое творчески оправданное, жизнью спасенное и не раз спасавшее меня в пору энтропии (как известно, стремящейся к максимуму) и есть самое «мое» – среди всего написанного за пятьдесят лет присутствия в литературном пространстве. Однако почти никто из критиков, в разные годы писавших обо мне и моих книгах, этого, кажется, не заметил. То ли «гражданский темперамент», отмечаемый рецензентами, затмевал сокровенные стихи о личном, или стыдливость былых времен тому причиной, не знаю. Но решила я в конце-концов издать небольшую книгу стихов о любви, написанных на протяжении всей жизни. Сегодняшняя подборка для «Плавучего моста» – как бы конспект этой книги, на самом деле состоящей из трех книг, соответствующих трем главам моей жизни. С благодарностью думаю о моих живых и мертвых «лирических героях».

Надежда Кондакова

* * *

 Я гуляла в этих травах,Целовала губы эти,Я тогда имела правоБыть счастливою на свете.    Быть единственной. О Боже!Ничего не ждать взаменИ не чувствовать всей кожейНеизбежных перемен.  

1973

* * *

 Невозвратно и неповторимо.Голос твой остался вдалеке.Только голос, только тень от дыма,только отпечатки на песке.    Господи, верни мне хоть на склоне,выдерни из памяти незлойнаши полудетские ладонинад сердечком с острою стрелой.  

2010

Письма

 Твои письма придут через век,одолеют пространство земное.Ты был тихий, как мартовский снег.Ну а я? Я была молодою.    Я счастливой была на земле,я несчастной, наверно, казалась.Твои письма лежат на столе.…Как бесстрашно я к ним прикасалась!  

1979

* * *

 Я знаю, скажут обо мне:лукавая жена.Но кто бы зналчто лишь во снетебе я неверна.Что лишь во сне есть дом и сад –будь проклят этот сон! –уже пятнадцать лет назади тысячу времен.А тот один, кто виноват, –один, один, один –уже пятнадцать лет подрядздоров и невредим.Читает книги, пьет вино,не верит даже в Ад.Но по ночам идет за мнойпятнадцать лет подряд.Неважно где, неважно как –я чую трепет рук,я вижу тень, я слышу шаг –и просыпаюсь вдруг.…Будь проклят день и проклят час –Кощея злая мгла,когда соединила нассмертельная игла:Игла в яйце,Яйцо в утице.Ну а я в венце –на распутьице.  

1980

«Браки свершаются на небесах…»

 Ты муж на небесах мне…что – земное?!Оно пройдет, растаяв без следа,как испокон веков в пыли и зноебесследно исчезали города.Все станет глиной – штампы и бумаги,завистливые злые языки,Истлеют даже розы… Но во прахепотомок мой увидит тень руки,дарившей их, твоей руки, любимый,И, может быть, беседуя со мной,он вдруг поймет, что жизнь проходит мимо,сквозь бездну лет – увидит лето Крымаи повторит мой страшный путь земной…  

1982

* * *

 Если разлюбишь меня – скажи.Горькая правда сильнее лжи.Издавна наш говорит народ:ложка сухая рот дерет.Сухо во рту от глухой тоски –на расстоянье одной руки,как в Аду – на расстоянье огня,в котором тебе гореть без меня.Если разлюбишь – не говори,я пойму по платку зари,по его почерневшей каймепойму, что не вернешься ко мне.Черным узлом завяжу концы,слезы – доносчики а не гонцы.Я не пошлю их в далекий путь,а заточу их в темницу-грудь,в сердце сошлю, где черным-черно.Пусть разорвется от слез оно! –страшно сказать… Но страшнее тьма –если тебя разлюблю сама.  

1982

* * *

 Любовь – это двадцать лет разлуки,Это тысяча лет такого огня,когда руки не помнят что они – руки,и не видят глаза среди бела дня.    Есть горы вокруг, но нет преграды,моря – но и они не страшны.И нет ничего на земле – и не надо! –в час стыдящийся себя тишины,    в час ночного, бушующего прибоя,когда на волну идет волна,и двое не помнят, что они двое –дыханье одно и плоть одна.    …Пусть глаза мне замажут золотом меда,пусть славушка прилипнет сильней репья, –я возьмусь за любую черную работу,любую муку перемучаю я.    Муку перемелю, полы перемою,в ушко пролезу почти без труда,потому что я знаю,что это такое –быть в разлуке.И уже навсегда…  

1982

* * *

 А собственно, что же такое разлука?Мы не были даже знакомы и дня,но кто-то нас отнял уже друг у друга:меня – у тебя, а тебя – у меня.    Ты помнишь, как счастьем дышала округа,как тело хотело огня и огня?!Но не было нас и тогда друг у друга:меня – у тебя, а тебя – у меня.    Когда же и впрямь наступила разлука,то мы и не знали, друг друга виня,что нет уже тысячу лет друг у друга:меня – у тебя, а тебя – у меня.    Ни горе, ни счастье уже не пугают,но мучает голос из крайнего дня:– Зачем отнимают, зачем отнимаютменя у тебя и тебя у меня?..  

1983

Роман

 Тебе – почти что сорок,а мне – почти что двадцать.И мокрых листьев шорохмешает целоваться.  Не то пройдет соседка,не то сосед заглянет,и хоть цела беседка –беседовать не тянет.  Качнет шары гортензийили шепнет на ушко,но к ветру нет претензий –проглядка и прослушка!  Потом промчится время,летучее, как пламя.И что там станет с теми,застенчивыми, нами,  никто уже не вспомнит,никто уже не знает.Лишь ветер парус комнат,как прежде, надувает.  Там мне – почти что сорок,тебе – почти что двадцать.И кажется, что – морок,и тянет целоваться.  И видится, что шалыйгорит огонь в камине.И губы твои – алы,и губы мои – сини  от взглядов этих жарких,застенчивого «здрасьте»,от этой кочегаркибезумия и страсти.  …Закуришь, выйдешь в сени.Я встану на порогеу молодости, лени,у полной безнадёги… 

* * *

 Все пропадет – и молодость, и силане одного сводящая с ума.Покинут все меня. Не ты ли, милый,средь первых будешь?..Да и я самауйду от вас. Снега моей державы,моих степей глухие ковылии сильных рек большие переправыменя спасут от близости земли –сырой, отверстой, глинистой…Печальюнас в этом мире вряд ли удивишь.…Две девочки – две парки за плечамипрядут, прядут немыслимую тишь.И им в ответ семь ангелов играют,и, содрогаясь, слышу я вдали –моих любимых ангелы сзываютна Страшный Суд – со всех концов земли.  

1981

* * *

 Зеленоваты без претензий,почти уже в осеннем гриме,ажурные шары гортензий –гидрангий, как сказали б в Риме –не нашем нынешнем, а Древнем,и также древности подобны,пристанционные деревнимикроскопически подробны:заборы, мостики, перила,старуха в пестром «адидасе»,и все, что не было и былов каком-нибудь девятом классе.Мы сами выбрали разлуку,чтоб к прошлому казаться ближе,и если ты протянешь руку,я, может быть, ее увижу –из этой электрички шумной,из нашей жизни безутешной,из юности ее безумной,её гортензии нездешней…  

2004

Синий дом

 Почти что на краю оврагаесть синий обветшалый дом.Но мы не сделаем ни шага,чтоб снова очутиться в нем.    Пускай в малине одичавшейгудят огрузлые шмели.Но я молюсь, чтоб эту чашуповторно мимо пронесли.    И ты молись, чтоб всё пропало,рассыпалось до мелких снов,чтобы на паперти вокзаланам не хватило нужных слов.    Чтоб было глупо все, как было,и, не растрачивая пыл,чтоб я всю жизнь тебя любила,чтоб ты всю жизнь меня любил.  

2005

* * *

 В Москве исчезли площади и скверы,а вместо них – о, чур меня, о, чур! –возвысились нелепые химеры,пародии былых архитектур.    И там, где мы впервые целовались,где воздух был от счастья голубой,дома друг к другу жалобно прижались,потом исчезли, как и мы с тобой…  

2005

* * *

 Две белые кофточки с юбкою узкой –что надо еще мне теперь для души?    Ну, может быть, память с её перегрузкой,да, может, скамейка, где спят алкаши.    На этой скамейке, о Боже, о Боже,как долго нам грезился счастья обвал!    Какие жары и морозы по кожеходили, когда ты меня целовал.    Мы просто расстались. А, может, не просто,а, может быть, чья-то слепая рукаводила судьбой, отдирала коростус бескостного, злого её языка.    И стало греховным, что было безгрешно.Но время прошло. И утихла родня.    И вот я стою у скамейки, и нежносам пух с тополей облетает меня…  

2007

* * *

 У розы засохшей на счастье такие права,которые свежая роза давно позабыла,такие права, что возможно спустя рукававалять дуракаили брать его с жара и пыла,последнее счастье –какой это праведный сон,какое свеченье,какое во сне бормотанье…О Господи, дай мне поверить,что нету времен,что роза не знаетни вечностини увяданья.  

1995

Медовый дом

 Поздней страсти застенчивы тени,но желаний бесстыден угар –на земле не случался смиреннейи счастливее этот пожар.    Были юбки разбросаны смелои цвели на полу, как цветы,и почти обнаженное телоне стыдилось своей наготы.    И в ночи фиолетово-серойв деревянно-медовом домубыло больше неверья, чем веры,что не сгинет, не канет во тьму    эта ночь, этот жар, этот лепети короткий, и сбивчивый сон,этот холод, дошедший, как трепет,из каких-то библейских времен.    Были жесткие звезды неяркипод присмотром невидящих глаз.И писала нам жизнь без помаркив первый раз.  

1997

* * *

 Мир– под копирку, завернут в копирку,в памяти – только пустые азыили уменье тяжелую дыркунежно заштопать крылом стрекозы.Выбор богат, но невыбор – богаче.Время постыло, но вечность простилато, что гляжу я влюблено, незрячена фронтовое затишье из тыла.…Мой лебединый, мой сладостныймальчик!Пусть наше время давно улетело,я – восьмиклассница, как жеиначемне объяснить твое жаркое тело!?Дело не в том, но не в том и безделье,Что из былого – могилы и детинас окликают, а все, чем владели,плавает где-то, почти в Интернете.Мир не поймал в свои глупые сети,но и не сдался без боя на милость.…Вот и обуглилось все, что дымилось,вот и остались мы вместе на свете.  

1997

Окно в слезах

«…К тому ж двадцатый век стоит в саду, а вместе с ним я белый свет покину…»

Н.К., 1980

 Как девочка вайнахская – со страхом,как юноша из Углича – в Чечне,так я гляжу… И все покрылось прахом,и отжило, и умерло во мне.    Отец и мать давно в сырой могиле,и ты один мне – муж на небесах,иных уж нет, а те – ушли, уплылии лишь окно оставили в слезах.    Так я о чем? О том, что ветер резкий,что мир, как прежде, и нелеп, и груб,Но смотрит Кто-то из-за занавески –и не разжать закаменевших губ.    Я много лишних слов наговорила,как бы с нечистой силою в ладу…О, Господи, прости мне и помилуй, –двадцатый век уже отцвел в саду.    В Твоем саду, о милостивый Боже,Твоей покорна силе всеблагой,стою теперь, и праведней и строже,и знаю, что нет смерти никакой.  

1998

* * *

 И кофе вблизи Люксембургского садау рыжей и алой листвы на видузапомнится странной рифмовкой с «де Сада»и тем, что мы не были в этом саду.    и тем, что летела листва, умирая –в щемящий пунктир превращалась черта,и осень, как будто преддверие рая,для нас распахнула свои ворота.  

2007

* * *

 Ты говоришь: не плачь, еще не время,еще не время, – говоришь, – не плачь…Но желтый лист тебя целует в темя,целует, как Иуда, как палач.    Раскрыла осень подлые объятья,и мы одни – среди летящих стрел.…Я крашу рот и поправляю платье,чтоб на меня и ты без слез смотрел.  

2009

* * *

 В предпоследнем целованьина больничной простынестолько боли, то есть, – знаньяо тебе и обо мне.    И покуда губы – в губы,и пока душа – в душе,я молчу о том, как любыдни, прошедшие уже…    Нет ни страсти, ни влеченьяв легкой старческой руке,но уходит в ночь свеченьеи не гаснет вдалеке.    А о том, что там, за знаньем, –за последним целованьемна исходе немоты –знаем только я и ты…  

2014

* * *

 Со Старой Планины здесь облака стекают,чтоб ночь нарисовать – не хватит и чернил,здесь ласточки живут и ящерки – витают,и мне Господь здесь жить определил.    Он все забрал. А мне оставил – этопреддверие своих немыслимых высот,и розовый апрель, и огненное лето,и старость, то есть страсть октябрьских красот.    Придет январь. И синь его сквознаямне вилами напишет на воде,что есть любовь. Но я ее узнаю.…Здесь близок Бог, как никогда, нигде.  

2015

* * *

 В синий отблеск фиолетажелтое – сквозимо.Ожидаю бабье летои мужскую зиму.    Ожидаю, что откатятпрошлые разоры.Что опять затянут в кратерогненные взоры.    И поселиться большаяв сердце голубица.И за это обещаю –плакать и молиться.  

2015

* * *

 Я хочу на прощание выпить винаи не дать обещанья.Я сюда не вернусь, я плохая жена,я влюбилась в прощанья.    Но покуда не скрылись глаза за горой,и покуда гора не пришла к Магомету,поцелуй меня в этой прохладе сыройсине-красного лета.    Я навеки запомню и этот пейзаж,и дрожанье, горенье,и что наш поцелуй – это только мираж,измененное зренье.  

2015

Заедно2   За́едно (бот.) – вместе

[Закрыть]

 На Балканах бездонная ночь,осторожна, чиста, нелюдима.И уже никому не помочь,кто не заедно, не заедино.    В эти ночи рождается страходиночества – черная льдина.Плачет птица и дождик в горах,что не заедно, не заедино.    …Мы такие прошли колеи,и такие проехали страсти,что дрожащие губы твоилишь касаются молча запястья…  

* * *

 Оглушило и ошарашило:не обозналось ли? –счастье покроя страшного,с неба и до земли.    Как же нам это вынести,в памяти теребяпрошлое, чтоб не вырастибольше самих себя?    Ведь не на вырост даденои не на окорот.Счастье, а не украдено,даже наоборот!    Горя нам было мало ли –жалиться да тужить?Нас оно не ломало ли,и не мешало жить?    А вот теперь – на папертиу счастья на поводу,словно на белой скатертиили на тонком льду.  

2015

* * *

 Ты готов ли, ласковый и нежный,встать со мнойна неотвратимой, неизбежнойпаперти земной?    Ты готов ли целовать каменья,брошенные вслед?От любви, похожей на смиренье,ждать ответ?    Ты готов ли? Я ли не готоваумирать:вот стоите рядом – ты и слово! –надо выбирать…  

2015

* * *

 Что с нами, милый?! Мне все чащеидет на ум:так виноград последний слаще –почти изюм.    Так на прошедшие мытарства,каменьев град,отдав полжизни и полцарства,уже глядят.    Так не зовут уже, не ищутземных утех,а молча ждут на пепелище,чтоб выпал снег.    Все так…Но если ночкой каждой –о, исполать! –то умирать дано от жажды,то вновь пылать?    И если это не расплатаи вход в пике,а просто нежностью прижатащека к щеке?!    …Знать, на осеннем одинокомуже путиГосподь обвел нас дольним окоми – дал пройти.  

2015

О поэте Надежде Кондаковой

Не в публицистике, не в прямом отражении каких-нибудь иногда очень сильных, но вместе с тем и привычных истин – сила поэзии, сила такого истинного поэта, как Надежда Кондакова. Её я бы сказал такой благородный признак то, что она свою необыкновенно глубокую, естественную, исходящую из самых глубин нашей современной национальной истории, жизнь, присущую ее большому дару образом превращает в поэзию. Она часть народа со всей его мучительно искаженной историей, со всеми этими так называемыми великими переломами, арестами, индустриализацией, страшной войной, которая стоила нам миллионов жертв, со всеми этими страшными репрессиями, которые стоили, может быть, и больше, чем миллионы жертв. И она не прошла через диссидентство, не прошла и через какое-то такое формотворческое диссидентство. Она естественная часть народного потока, и в силу вот своего дарования, которое ей подсказало ту естественную мелодию, тот ритм, те слова, она часть нашего языка, языка современного и одновременно исторического, и, может быть, частично архаического. И она превратила это в лирику, естественную, сильную, душевную лирику. Она нашла единственно необходимые слова и выразила всё – жизнь народа, личную жизнь, приключения наших поколений. Всё это обратилось в сильные, естественные стихи, где каждое слово на месте. Где нет ни попытки какого-то ловкого, но сомнительного эпитета, какого-то двусмысленного образа. Она никаких внешне подкупающих жестов не делает, но жест воли, жест страсти, жест любви постоянно в ее стихах присутствует. Она истинный лирик, лирик вот на сегодняшнем этапе русской поэзии. Она говорит внятно и сильно, она говорит просто, но существенно. Она находит необходимое слово, необходимое дыхание – и это действительно большая редкость, как всякая истинная поэзия, огромная редкость. Потому что сколько бы мы ни видели имен в антологиях, но истинных знаков русской поэзии остается очень немного, какие-нибудь, может быть, два-три десятка за век. И присутствие среди нас такого поэта оставляет для каждого, кто еще верит в силу слова, силу стиха, надежду, что всё это – вся эта музыка жизни – она реальна, она действительна. Вот поэтому Надежда Кондакова реалист не просто, а реалист в том поэтическом смысле, что поэзия всегда опирается на землю, а головой уходит в небеса.

Евгений Рейн3   Евгений Рейн, русский поэт и прозаик. Живёт в Москве.

[Закрыть]

iknigi.net

---

Смотрите также

• 
  Печать журналов учета типография
• 
  Пензгту журнал 21 век
• 
  Павел шипулин живой журнал
• 
  Отдам даром лайф журнал
• 
  Онлайн создание обложки журнала
• 
  Олег дубов живой журнал
• 
  Ника сандрос живой журнал
• 
  Мозаика из глянцевых журналов
• 
  Мовознавство журнал архів номерів
• 
  Мистер икс журнал 1993
• 
  Медиа кит журнала cosmopolitan