Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
Журнал «Если» - «Если», 1998 № 07. Журнал 1998 5
Журнал «Если» - «Если», 1998 № 05
Рейтинг: 4.33/5. Голосов: 91
Название:
«Если», 1998 № 05
Издательство:
ОАО «Любимая книга»
Скачать:
99Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания...
Скачивание начинается... Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Все книги на сайте размещаются его пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия. Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.Описание книги "«Если», 1998 № 05"
Описание и краткое содержание "«Если», 1998 № 05" читать бесплатно онлайн.
Майкл Коуни. ОСОБЫЙ ДАР
«Я не пренебрегал в своих произведениях и любовной линией, и психологией, но все же главной задачей считал загадывание разных каверзных загадок». Читателей ждет знакомство с самым изощренным фантастическим детективом М. Коуни.
Браулио ТАВАРЕС. СЛАБОУМНЫЙ
Почетно быть уникальным посредником между человечеством и внеземным разумом. Но как это отразится на посреднике?
Морган ЛЛИВЕЛИН. ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ ОБРАЗ
Не родись красивой, а родись… Героиня рассказа поняла, какой надо быть, чтобы достичь вершины успеха.
Уильям Брауиинг СПЕНСЕР. ДОЧЬ ХРАНИТЕЛЯ СУДЬБЫ
Пылкому юноше, коему объект его страсти кажется чем-то неземным, бесплотным, стоит задуматься — а вдруг так оно и есть…
Наталия САФРОНОВА. СТРАНА СНОВИДЕНИЙ
Что общего между царем Агамемноном, Декартом, Римским-Корсаковым и Менделеевым? Открытия, творческие озарения настигали этих выдающихся людей… во сне.
Татьяна АНИКЕЕВА, Юлия МОЧАЛОВА. ЛИДЕР В МАСКЕ
Имиджмейкеры в России… Можно ли «втереть очки» отечественному электорату?
Вл. ГАКОВ. ХАРИЗМА МАЙКЛА КОУНИ
Никто не поверит, что «параллельным миром» одного из самых изобретательных фантастов был… финансовый аудит.
ЗВЕЗДНЫЙ ПОРТ
Вас ждут Большие Гонки на астероиде и новая встреча со Старым Капитаном. Не забудьте также заглянуть в казино «Последний кредит»!
Евгений ХАРИТОНОВ. ПАСЫНКИ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ
О трудной судьбе отечественного фантастоведения пишет московский библиограф.
КУРСОР
Мытарства писателя в Москве, снова об Интернете, воинственная американка и другие новости…
РЕЦЕНЗИИ
В нашей постоянной рубрике вы узнаете мнение рецензентов о книгах X. Пирса, Л. Буджолд, М. Голицына и других писателей.
ПЕРСОНАЛИИ
Информация об авторах — для любителей подробностей.
ВЕРНИСАЖ
Американец Барклай Шоу, автор обложки этого номера, не только художник, но и краснодеревщик…
ВИДЕОДРОМ
Рассказ о судьбе сериала, прошедшего по нашему ТВ под названием «Путешествие в параллельные миры».
Заметки об экранизациях загадочных произведений Г.Ф.Лавкрафта, который не любил кинематограф. Рецензии представляют новые ужасы от Уэса Крейвена и фантастические схватки из Гонконга.
Детская фэнтези — наследница сказок.
Браулио Таварес
Слабоумный
В дальнем конце большой мраморной комнаты всю стену занимает фотография Роджера Ван Дали. Я сижу в кресле-каталке, нажимаю кнопки, и кресло медленно движется навстречу его огромному лицу.
Портрет Ван Дали. Я не помню, когда была сделана эта фотография; знаю лишь, что еще до его Миссии. На нем серый костюм с черным галстуком. Лицо худощавое, короткие волосы, густые брови. От уголков рта спускаются глубоко прорезанные морщины. Он смотрит куда-то чуть левее камеры и словно не замечает ее. Кажется, будто он вовсе ничего не замечает вокруг, а вглядывается в бездонную пустоту.
Я называю эту комнату «художественная галерея». Здесь нет ничего, кроме фотографии площадью двадцать пять квадратных метров. Я прихожу сюда каждый день перед завтраком. Смотрю на фотографию и думаю о себе.
Спускаюсь вниз. Слуги Ван Дали хлопочут вокруг стола, готовя завтрак из тропических фруктов. После полудня, если погода будет хорошая, вызову вертолет и полечу в каньон любоваться закатом. Я уже шесть месяцев не выходил из этого дома.
Идет дождь, и я не могу лететь в каньон. Вместо этого спускаюсь в подвал, надеваю маску, ныряю в бассейн и нанизываю на гарпун несколько рыбин. В десять вечера поднимаюсь наверх и переодеваюсь к обеду.
Мои гости обсуждают на удивление странные похищения, случившиеся в нескольких странах. Причина похищений теперь не имеет отношения к политике: похитители утверждают, что создали новый вид искусства. Заложников, прежде чем отпустить, покрывают татуировкой.
После обеда мы поднимаемся наверх в Овальную комнату. Я показываю гостям свою коллекцию клинописных табличек; на этот вечер я нанял нескольких переводчиков, и мы до утра читаем и обсуждаем тексты. Наскача и ее гейши уходят последними. Я иду в спальню, немного читаю, потом некоторое время лежу, вспоминая изящные очертания клинописных букв, и плавно соскальзываю в сон без сновидений.
Роджер Ван Дали всегда плохо спал; еще с детства он засыпал не более чем на три часа. Потом он вырос и понял, что отличается от других людей. Ему было тридцать два, и он работал бухгалтером, когда его обнаружили и призвали для миссии «Контакт».
Он спросил их, что от него требуется.
— Некто заговорит в твоем сознании, — ответили ему. — Ты это услышишь, а потом перескажешь нам.
Как раз во время миссии Ван Дали газетчики придумали имя, которое с тех пор приклеилось к группе ему подобных. Они язвительно назвали «слабоумными» людей, чье сознание, благодаря генетическим особенностям, было пригодно для ментального контакта с Пришельцами.
Легионы агентов всевозможных правительств прочесывали планету в поисках потенциальных «слабоумных». Едва кандидата находили, его призывали, тренировали и отправляли на орбитальную станцию. Там в разведывательном корабле Пришельцев его подвергали еще одному тестированию. Некоторых безо всяких объяснений отвергали, а пригодных перевозили в главный корабль, где при помощи процесса, детали которого инопланетяне держали в секрете, приводили в состояние ментального контакта с Пришельцами. Некоторое время (минуты? часы? дни?) разумы землянина и инопланетянина становились единым целым; потом они вновь разделялись, а человека возвращали на станцию.
Ван Дали вернулся на Землю; он был физически опустошен и весил на двадцать фунтов меньше, чем две недели назад, когда пожимал руки девяти президентам перед отправкой на орбиту.
«Слабоумные» возвращались на Землю, становясь зомби, но зомби гениальными. Во время безумных вспышек активности они создавали сложнейшие математические формулы. Когда вложенная в их головы информация истощалась, их официально отправляли на пенсию, ведь их мозги были наполовину искалечены тем, что ученые называли «эффектом Кингсли-Вейхарта» — перегрузкой информацией. Выполнив свою миссию, они удалялись из мира и проживали оставшиеся годы как шейхи, магараджи или мандарины — в особняках с девяноста девятью комнатами. Как мой дворец.
Сегодня день скарабеев. Я ложусь в огромную мраморную ванну, мне связывают руки и ноги, а затем высыпают на меня множество жуков-скарабеев. У них миллионы крошечных лапок, и они ведут себя так, словно знают, что я ощущаю. Потом я сплю. После полудня я сажусь на пони и катаюсь по искусственному лесу на первом этаже.
В этом доме у меня есть спальни, бассейны и комнаты, заполненные ароматным дымом, детскими игрушками, книгами, аквариумами. Есть Десятки комнат, обстановка которых воспроизводит всевозможные страны и эпохи. Есть мрачный склеп, в котором Алистер Кроули проводил свои ритуалы. Есть комната, в которой Парис любил Елену Троянскую; есть пышный альков Мессалины и огромная кровать с балдахином, принадлежавшая шведской королеве Кристине. Есть комната, в которой умерла Мэрилин Монро, там живет ее двойник, почти клон.
Есть турецкие серали, темницы и монастырские кельи, комнаты из борделей нацистского Берлина и мусульманской Андалузии. Когда мне хочется побыть одному, я предупреждаю слуг, через полчаса открываю дверь и выхожу на нужную мне сцену. Такое случается не каждый день. Чаще подобное желание приходит ко мне зимой, когда на улице завывает буря, а мне хочется о ней позабыть.
В четверг мне приходится принимать биографов Ван Дали. Сейчас зима, и приехали только двое. Когда они входят, я играю в теннис с Ивановым и Леру — они следят за моим здоровьем. Иногда мне кажется, что я смог бы играть одновременно несколько партий, как это делают шахматисты. Устроить полукруглый корт, а на нем я один против четверых или пятерых…
В прошлый четверг на мне была форма артиллериста — подарок Пабло Микериноса, «слабоумного» с длинными рыжими волосами. Сегодня я выбираю смокинг и шляпу яркого цвета, испытывая желание поговорить.
Я спускаюсь в библиотеку и здороваюсь с биографами, чьи имена все время забываю. У блондинки приятный акцент, она спрашивает меня о моих ощущениях. Я терпеливо объясняю: «Мы получаем Вспышку, и наша обязанность — передать ее отражение». Облаченный в белое мужчина спрашивает: «Как я могу описать Контакт?» Я привожу в пример геометрическую точку, которую вынуждают вписать в себя многоугольник.
Мы — паразиты человечества. Так пишут газеты, финансируемые оппозицией. Возможно, они правы. Компании Мультигосударства с каждым годом тратят на «слабоумных» все больше денег, потому что каждый Контакт, каждое послание требуют нового, чистого мозга.
Говорят, что наши дворцы оскорбляют людей. Но страны Земли нуждаются в нас. Им нужны послания, которые мы доставляем в своих искалеченных мозгах, и вполне справедливо, что теперь у нас есть собственный город — город только для нас, где каждый месяц поднимается новый дом: пагода, мраморный улей, башня из бразильского красного дерева, особняк в форме слова или перевернутого замка. Мы все здесь: паразиты и просвещенные, мужчины и женщины, позволившие изуродовать свои мозги уравнениями и инопланетными формулами, информацией, которую ученые Земли ждут с нетерпением и изучают с восхищением.
Я живу в особняке Ван Дали. Для пришельцев личность Ван Дали не существует или, подобно электрону, не может быть выделена среди прочих. Его разум всего лишь осколок, камень, на котором высечено послание. Когда Ван Дали вернулся на Землю, он привез в своей памяти чертеж топологической структуры переплетающихся вселенных. Только после этого нации Земли сумели освоить проекцию физических объектов на гипервремя и начали создавать Врата.
Сейчас зима… но я повторяюсь. Я просыпаюсь в полдень и, не открывая глаз, включаю гипноскоп, а потом смотрю на маленькую серебристую сферу, вращающуюся в паре дюймов над моей головой. Впав в транс, я вспоминаю несколько своих снов. Эти сны — мое озарение; в эти минуты я постигаю тайны мироздания. Минуты, которые вскоре растают от безжалостного прикосновения реальности.
Я выключаю гипноскоп и иду в гимнастический зал. Потом завтракаю, затем иду в теплицу, беру коробочку с насекомыми и кормлю растения. Я забочусь о том, чтобы у них имелось все необходимое: вода, электрическое солнце, свежий воздух. Я разговариваю с ними, тронутый тем, как они реагируют на мою заботу, слегка покачивая листьями. В три часа дня отправляюсь в Индиговую комнату на четвертом этаже, вызываю массажистку, надолго остаюсь с ней. Потом спускаюсь, принимаю ванну, далее медосмотр и акупунктура.
Дождь все еще идет! Я не могу любоваться закатом в каньоне. Иду в библиотеку, несколько часов перелистываю книги с иллюстрациями. В восемь меня зовут обедать: креветки с сырным соусом и сладким чесноком. Поев, заказываю в Черно-серебряную комнату кофе и балет — па-де-де из «Тристрама и Джульетты» Смолякина в хореографии Н'Муры.
www.libfox.ru
Журнал «Если» - «Если», 1998 № 07
Андрей Саломатов
Праздник
В пяти иду вечером после работы Павел Васильевич Урусов, как всегда, торопился домой. Он ушел на полчаса раньше, чтобы успеть накрыть на стол, принять душ и переодеться. Урусов шел домой самым коротким путем — через заснеженный пустырь, который был засажен чахлыми, почти не видимыми в темноте деревцами. Жестяные коробки автомобильных гаражей, напоминающие восточные мазары, стояли здесь как попало и на снегу угадывались лишь благодаря фиолетовым теням.
На губах Павла Васильевича блуждала легкая улыбка от предвкушения праздника, а голова была занята предстоящими приготовлениями. «Может, не надо Ивана? — думал Урусов. — В прошлый раз он напился, пришлось тащить его в ванную… А с другой стороны, рассказчик он неплохой…»
Домой Урусов попал без нескольких минут шесть, а значит, до появления гостей оставалось чуть больше часа. Павел Васильевич быстро вымыл несколько крупных картофелин и поставил их вариться. Затем он заправил майонезом заранее приготовленный салат, порезал колбасу, сыр и открыл несколько баночек овощных и рыбных консервов.
Когда почти все угощение перекочевало из кухни в комнату, Урусов расставил посуду и приборы. Затем окинул взглядом праздничный стол, и, как всегда, ему показалось, что закуски мало. Правда, по опыту Павел Васильевич знал, что после праздника он будет доедать остатки всю неделю, то есть до следующей пятницы.
Быстро сполоснувшись под душем, Урусов надел свежую сорочку и поменял носки. Когда до семи оставалось не более пятнадцати минут, Павел Васильевич вышел в прихожую, расправил стремянку и достал с антресоли большую картонную коробку.
В комнате Урусов уселся на диван, поставил перед собой коробку и раскрыл ее.
Ольгу Борисовну Павел Васильевич надувал всегда первой. Это была его любовь, а потому он накачивал ее воздухом с особым удовольствием.
С Ольгой Борисовной Урусов познакомился три года назад в центральном универмаге, и она сразу так понравилась ему, что он простоял у прилавка часа два, то есть до самого закрытия. Павел Васильевич не ошибся: Ольга Борисовна оказалась удивительно мягкой, тонко чувствующей женщиной, и в силу последнего обстоятельства он никак не решался сделать ей предложение, считая себя не вполне достойным этой благородной женщины. И только в последние полгода между ними наладились более или менее близкие отношения: Урусов решился нежно пожать ей руку, затем она позволила себя обнять, а еще через пару встреч они наконец поцеловались. Правда, и это пока что был чисто дружеский поцелуй. Во всяком случае, оба придавали ему именно такое значение, а Павел Васильевич объяснял это себе тем, что они умышленно сохраняют некую дистанцию, чтобы придать их отношениям хотя и не модный, но такой приятный романтизм.
Закончив с Ольгой Борисовной, Урусов усадил ее во главе стола, рядом со своим стулом и принялся надувать остальных.
Когда все гости, кроме одного, были рассажены по местам, Павел Васильевич достал из коробки Ивана, накачал его воздухом и отнес в прихожую. Там он прислонил Ивана к двери и отправился на кухню за спиртным.
Не успел Урусов закрыть холодильник, как из комнаты донесся смех и приглушенные голоса. Когда же он вернулся к столу, гости уже рассаживались поудобнее, передавали друг другу тарелки с закусками и обменивались приветствиями.
— А где же выпивка? Хозяин! — крикнул генерал, оглядывая стол.
— Несу, — ответил Павел Васильевич. Он поставил на стол водку и вермут «Букет Молдавии» — для женщин.
— Иван, как всегда, опаздывает, — откупоривая водку, сладострастно проговорил Трапезников.
— Музыку, музыку, — попросила Ирина. — Но не громко.
— Только натуральную, — уточнил генерал. — А то у меня от всех этих электрических появляется во рту вкус железа.
— Сделаем, — бодро сказал Урусов и включил магнитофон.
Едва Павел Васильевич сел на место рядом с Ольгой Борисовной, как в дверь позвонили.
— Ну вот, опоздавший пришел, — накладывая жене салат, сказал Трапезников. — Сейчас опять что-нибудь соврет: автобус сломался или в метро бомбу взорвали.
Урусов извинился перед Ольгой Борисовной, вышел из комнаты и вскоре вернулся с Иваном, от которого уже попахивало водкой.
— Всем привет! — поздоровался Иван и поднял вверх обе руки. — Простите, задержался. Только собрался идти домой, приходит начальник и говорит: «Спасай, Иван, трубу в кабинете прорвало». Я ему: «Алексей Петрович, вызовите слесаря. Меня люди ждут». «Нет, — говорит, — слесаря. Домой отправили — пьяный, собака». Пришлось чинить.
Как всегда, после первой рюмки все начали торопливо закусывать, и на некоторое время в комнате повисло молчание. Первым отложил вилку Иван. Он потянулся за бутылкой водки и, дожевывая, проговорил:
— По второй, а то что-то аппетита нету.
— Господа, еще картошечка будет, — вспомнил Павел Васильевич и поднялся. Заодно забрал со стола почти пустую салатницу. — Сейчас я еще подложу.
— Давай помогу, — предложила Ольга Борисовна, и Урусов с благодарностью посмотрел на нее.
Павел Васильевич знал, что Ольга Борисовна специально вызвалась ему помочь, чтобы наедине сообщить, как она без него скучала. Обычно после этих слов Урусов брал Ольгу Борисовну за руку, и они с минуту стояли молча, глядя друг другу в глаза. Затем Ольга Борисовна спохватывалась, смущенно выдергивала из его ладони пальцы и говорила: «Пойдем, а то подумают невесть что». «Да-да», — отвечал Урусов, после чего они возвращались к гостям. Но даже это короткое отсутствие еще долго вышучивали, пока кто-нибудь не переводил разговор. «Что, голубчики? — язвительно улыбаясь, спрашивал генерал. — Наворковались?» «А чем это они там занимались?» — вторила ему Ирина, и Павел Васильевич, краснея, начинал оправдываться: «Картошечки вот принес»… «Салатик»… — говорила Ольга Борисовна. «Смотри, смотри, покраснел, — указывая на него пальцем, ерничал Трапезников. — Такой с виду смирный»… «Да перестань», — одергивала его дородная супруга и тихонько толкала в бок локтем.
Супружескую пару Трапезниковых можно было смело назвать образцовой. В гостях они всегда сидели вместе, плечом к плечу, и Николай Семенович очень трогательно ухаживал за женой, а Марина Владимировна строго следила, чтобы муж не выпил лишнего.
После того как Николай Семенович выпивал свою дозу, Марина Владимировна говорила: «все», хотя сама продолжала пригублять. Впрочем, одну рюмку она умудрялась растянуть на весь вечер.
Глядя на них, Урусов всегда испытывал что-то вроде зависти. Его трогало даже то, что Марина Владимировна иногда покрикивала на мужа, а тот в ответ покорно спрашивал ее: «Что, солнышко?».
Павел Васильевич вернулся на свое место, а Ольга Борисовна принялась раскладывать по тарелкам дымящиеся картофелины.
— А я вот вчера прочитал в газете, что с первого января будут снижены налоги с физических лиц, — запивая рыбу лимонадом, сказал Трапезников.
— Вранье, — буркнул генерал. — Газеты всегда все врут. Я не читал их уже лет пять и очень хорошо себя чувствую.
— Тогда откуда вы знаете, что они врут? — с подковыркой спросил Трапезников и обвел взглядом присутствующих.
— Помню, — невозмутимо ответил генерал.
Павел Васильевич очень любил весь процесс застолья, но особенно ему нравилось, когда после второй рюмки завязывалась беседа. Не важно, о чем говорят гости. Главное, что в это время в комнате устанавливалась та необыкновенная атмосфера, благодаря которой каждый гость излучал вполне ощутимые флюиды семейственности.
В разговоре не участвовали лишь Иван и Ирина — одинокая анемичная женщина с печальной улыбкой. Правда, после первой же рюмки вина на щеках у нее появлялся румянец, а улыбка делалась немного кривой.
Каждый раз Иван с Ириной садились рядом, и до определенного момента он ухаживал за ней. По лицу Ирины всегда было видно, когда Иван позволял себе всякие вольности: то положит руку на колено, а то обнимет ее за талию. Чаще всего Ирина смущалась, а бывало и наоборот: игриво прикрикнет на него, оттолкнет руку, но не отодвинется, а даже как бы случайно склонится в его сторону. Но после нескольких отлучек в прихожую Иван становился совсем пьяным и не то чтобы забывал о своей соседке, но становился вялым и лишь таращил на нее глаза да иногда проделывал те же фокусы, но более грубо. «Перестань, — нервно говорила Ирина. — Опять выходил. Стоит же на столе». И Иван окончательно отставал.
Между собой гости не раз предлагали поженить эту парочку, считая, что тогда Ирина обзаведется постоянным румянцем, а Иван, возможно, станет меньше пить. Но дальше слов дело не шло.
После пятой рюмки гости изъявили желание потанцевать. Урусов включил магнитофон погромче и уменьшил свет.
www.libfox.ru
Журнал «Если 1998'5»
- Проза
- Слабоумный / Stuntmind (1989) // Автор: Браулио Таварес
-
- Публицистика
- Страна сновидений (1998) // Автор: Наталия Сафронова
-
- Факты
- Проза
- Параллельный образ / Your Face Will Freeze Like That (1996) // Автор: Морган Лливелин
-
- Публицистика
- Лидер в маске (1998) // Авторы: Татьяна Аникеева, Юлия Мочалова
-
- Проза
- Особый дар / Charisma (1975) // Автор: Майкл Коуни
-
- Susanna, Susanna! (1971) // Автор: Майкл Коуни
-
- Литературный портрет
- Харизма Майкла Коуни (1998) // Автор: Вл. Гаков
-
- Факты
- Проза
- Дочь Хранителя Шансов / The Oddskeeper’s Daughter [= Дочь Хранителя судьбы] (1995) // Автор: Уильям Браунинг Спенсер
-
- Фантариум
- Звездный порт
- Критика
- Пасынки литературоведения (1998) // Автор: Евгений Викторович Харитонов
-
- Хроника
- Курсор
- Критика
- Рецензии
- Хейфорд Пирс «Наполеон вне времени» // Рецензент: Константин Миньяр
- Джек Уильямсон, Фредерик Пол «Подводные тайны» // Рецензент: Константин Миньяр
- Максим Голицын «Время побежденных» // Рецензент: Павел Лачев
- Лоис Буджолд «Память» // Рецензент: Олег Добров
- Линн Флевелинг «Месть Темного Бога» // Рецензент: Олег Добров
- Гордон Диксон «Дух Дорсая» // Рецензент: Олег Добров
- Андрей Дворник «Отруби по локоть» // Рецензент: Владислав Гончаров
- Ник Перумов, Сергей Лукьяненко «Не время для драконов» // Рецензент: Владислав Гончаров
- Библиография
- Personalia
- Вернисаж
- Электрические сны Барклая Шоу (1998) // Автор: Владимир Ковалев
-
- Видеодром
- Сериал
- Скольжение продолжается. Куда? (1998) // Авторы: Константин Белоручев, Константин Дауров
-
- Экранизация
- По ту сторону рассвета (1998) // Автор: Станислав Ростоцкий
-
- Интервью
- Следующего «Терминатора» не будет... Беседа Василия Горчакова с Джеймсом Камероном
- Рецензии
- «Исполнитель желаний» // Рецензент: Евгений Зуенко
- «Черная маска» // Рецензент: Сергей Никифоров
- Тема
- Детская фэнтези: три вопроса «на засыпку» (1998) // Автор: Дмитрий Караваев
-
- Контраргумент
- Когда не стало электронной почты... (1998) // Автор: Вл. Гаков
-
Обозначения: 
циклы 
романы 
повести 
графические произведения 
рассказы и пр.
fantlab.ru
Путь Марфы или путь Марии? («Москва» №5, 1998)
Предыдущая беседа Стивена Лаперуза с Татьяной Морозовой из серии «Русско-американский диалог»: «БОГАТСТВО И БЕДНОСТЬ» – журнал «Москва» №6, 1997.
Журнал «Москва» №5, 1998
Татьяна Морозова, Стивен Лаперуз
ПУТЬ МАРФЫ ИЛИ ПУТЬ МАРИИ?
Продолжаем публикацию диалогов литературоведа Татьяны Морозовой с американским философом и публицистом Стивеном Лаперузом. Первые два – «Миру не нужна вторая Америка» и «О свободе и воле» – были опубликованы в 1994 году, «Приключения демократии в Америке и в России» – в 1995-м (№ 7), «Индивидуализм и соборность» – в 1996-м (№ 9), «Богатство и бедность» – в 1997-м (№ 6).
Татьяна Морозова. Хочу напомнить вам, Стивен, один известный евангельский рассказ:
В продолжение пути их пришел Он в одно селение; здесь женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой; у нее была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слова Его. Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее.
В 1915 году в Лондоне вышла книга Стивена Грэма «Путь Марфы и путь Марии». Грэм неоднократно бывал в России и хорошо узнал ее. В своей книге он стремился доказать, что Запад идет по пути Марфы, а Россия – по пути Марии. Вы эту точку зрения разделяете, не так ли?
Стивен Лаперуз. Разделяю полностью. И считаю, что главная причина непонимания Западом России, которое проявляется независимо от наличия или отсутствия «железного занавеса», причем проявляется столь часто и в таких широких масштабах, что его можно назвать фатальным, – эта причина коренится именно здесь. Запад и Россия – это не просто две разные, а фундаментально разные цивилизации. Западную я назвал бы цивилизацией «know-how», а для того чтобы охарактеризовать русскую, мне придется предложить новый термин: «know-why».
Понятие «know-how», или «ноу-хау» (буквально это означает «знаю как»), употребляется, когда речь идет о разного рода технологиях, используемых в производстве, бизнесе, политике, образовании и т. д. Запад продает свои «ноу-хау» во все страны мира. Сами по себе они полезны и эффективны, но беда в том, что они давно уже превратились у нас в самодовлеющую сверхценность, некое божество, узурпировавшее право определять цель и смысл нашего существования. Запад похож на корабль (не исключено, что это «Титаник»), который плывет неизвестно куда, каковой факт не только никого не интересует, но считается даже неприличным задавать бестактные вопросы по этому поводу. Главное, чтобы не качало и чтобы на палубе работала дискотека и разносили мороженое.
Россия же все никак не хочет удовлетвориться мороженым (и из-за этого частенько испытывает его дефицит). Она без конца спрашивает: куда мы плывем? не сбились ли с курса? для чего и зачем совершается наше плавание? Поэтому русскую цивилизацию, в противоположность западной, я называю цивилизацией «know-why» – «хочу знать зачем». Для России главное – цель путешествия, для Запада – комфорт путешественников.
Недавно мне попалась на глаза статья американского социолога Роберта Колса «Ценности, которыми живут американцы». Она настолько типична в своем роде, в таком концентрированном виде отражает особенности сегодняшнего американского мировосприятия и миропонимания, что я хочу остановиться на ней подробно. Автор статьи составил список из 13 главных ценностей, которыми определяется поведение американцев в личной и общественной жизни. Перечислю их в том порядке, в котором они представлены. Во-первых, это отрицание роли судьбы в жизни человека и уверенность в способности самому быть творцом своей судьбы и отвечать за нее.
Т. М. По-моему, тут нет ничего специфически американского. У нас детям внушается примерно то же самое: каждый человек – кузнец своего собственного счастья, за счастье надо бороться и т. д.
С. Л. Тем поразительнее, что, насколько я заметил, русские ссылаются на судьбу намного чаще американцев. «Чему быть, того не миновать» – есть такое, а? Или говорят: «Значит, судьба», «Значит, не судьба». На Западе русских принято считать фаталистами. Фатализмом даже объясняют храбрость русского солдата.
Т. М. Ну конечно: если какое-нибудь наше положительное качество невозможно отрицать, надо хотя бы объяснить его чем-нибудь сомнительным. Запад верен себе.
С. Л. Верна себе Марфа в оценке Марии. Что касается меня, то я считаю, что никакого фатализма у русских нет, а есть интуитивное чувство своей сопряженности с космосом, то есть «с мирами иными», если воспользоваться выражением Достоевского. Есть ощущение того, что не все начинается и не все кончается здесь, на Земле. У большинства американцев, даже если они регулярно ходят в церковь, этого ощущения нет. (Я имею в виду именно ощущение, а не какую-то умом воспринятую идею.) Поэтому американцы верят, что главное – это составить правильный бизнес-план своей жизни и четко его выполнять.
Продолжим рассмотрение списка американских ценностей. Вторым номером идет склонность к переменам, затем – умение дорожить временем, принцип равенства, индивидуализм, привычка во всем рассчитывать только на себя, вера в свободное предпринимательство и пользу конкуренции, ориентация не на прошлое или отдаленное будущее, а на сегодня и завтра, трудолюбие, простота в обращении, честность и откровенность, материализм и стремление к приобретению вещей. В этом перечне указано несколько неплохих качеств, но что меня поражает в нем – это полное отсутствие религиозных и высших нравственных ценностей. Даже демократия – этот основной продукт нашего идеологического экспорта – и та забыта. Автор статьи хвалит американцев за то, что при обсуждении общего проекта они прежде всего спрашивают: «Даст ли это прибыль? Окупятся ли расходы? Что я смогу получить за это?» – и не задают таких пустых вопросов, как: «Принесет ли это радость? Даст ли эстетическое наслаждение? Продвинет ли вперед процесс познания?»
Колс пишет: Американцы гордятся тем, что не имеют склонности к философствованию и теоретизированию. Если даже они признают, что у них есть какая-то философия, то это будет, скорее всего, философия прагматизма. Практичность заставляет американцев смотреть на одни профессии более благосклонно, чем на другие. Например, менеджмент и бизнес намного популярнее в США, чем философия или антропология; юриспруденция и медицина ценятся выше, чем искусство. За пределами США американцев считают материалистами в гораздо большей степени, чем они готовы признать себя сами. Американцы же просто склонны полагать, что вещи, которыми они владеют, – это законная плата за их целеустремленность и упорный труд, плата, которую могли бы получить и все остальные, если бы были так же трудолюбивы и предприимчивы, как американцы.
Статью увенчивает список вещей, которые принадлежат среднему американцу: видеокамеры, газонокосилки, компьютеры и прочее. Тоже своего рода «ценности, которыми живут американцы».
Не знаю, как на вас, Татьяна, а на меня эта самореклама американской Марфы производит удручающее впечатление. Способность «гордиться» своей неспособностью «философствовать и теоретизировать», то есть думать и размышлять, – качество более чем странное для существа, принадлежащего, казалось бы, к виду Homo sapiens, то есть к человеку разумному. Рудольф Штейнер писал, что человек, который занят только поддержанием на том или ином уровне своего физического существования и не использует дарованного ему Богом разума для высших видов духовной и интеллектуальной деятельности, – такой человек в своем развитии уступает даже утке, поскольку у той есть оправдание: она не в состоянии использовать то, чего у нее нет. Я склоняюсь к мысли, что если Западная Европа идет по пути Марфы, то Америка мчится по этой дороге, опережая всех.
Т. М. Боюсь, Стивен, что не смогу в полной мере разделить вашего негодования против Марфы. И не потому, что она мне нравится. Напротив, я ее, честно говоря, терпеть не могу. Но все-таки мне кажется, что она имеет такое же право на существование, как и Мария. Обществу нужны и те и другие. Нужен какой-то баланс. Что делал бы мир без Марфы с ее кастрюльками?
С. Л. Вы так рассуждаете потому, что, видимо, еще мало с ней сталкивались здесь, в России. Она рисуется вам в образе ограниченной, но безобидной домохозяйки. А я говорю о ней как о социальном явлении, не просто бытующем в обществе, но безраздельно подчиняющем его себе. Если бы вы пожили года два-три в Калифорнии, где таких, как она, 98 процентов и где поэтому вся жизнь организована в соответствии с ее вкусами и потребностями, – тогда вы заговорили бы по-иному.
В прошлом веке господство Марфы было у нас еще не таким всеобъемлющим, и наши великие философы не восхваляли ее, как это делается теперь, а подвергали уничтожающей критике. Вы ведь любите Торо, Татьяна?
Т. М. Да, конечно, это мой любимый американский философ. Если не считать Эмерсона, конечно.
С. Л. Представим себе, что он принимает участие в нашем разговоре. Вот что он писал в своем трактате «Жизнь без принципа»: Наш мир – это мир бизнеса. Какая в нем бесконечная суета!.. Нельзя купить чистую тетрадь, чтобы заносить туда мысли, – они обычно разлинованы для долларов и центов. Ирландец, увидевший, как я пишу что-то в блокноте, стоя в поле, решил, что я подсчитываю свой заработок. Если человека в младенчестве выбросили из окна, искалечив его на всю жизнь, если его до смерти напугали индейцы и он превратился в слабоумного, жалеют его больше всего потому, что теперь он не способен... вести бизнес. Думаю, на свете нет ничего (включая преступления) более чуждого и враждебного поэзии, философии, а в сущности, и самой жизни, чем этот безостановочный бизнес.
А вот что Торо писал о так называемом «образцовом» американском фермере: Я не чту ни его трудов, ни его фермы, где все имеет свою цену; он готов снести на рынок всю эту красоту, он готов снести туда и Бога, если за него что-нибудь дадут; да он и так ходит молиться именно на рынок; ничто на его ферме не растет бесплатно, поля его дают лишь один урожай, луга – одни цветы, деревья – одни плоды: доллары; он не любит красу своих плодов, они не созревают для него, пока не обращены в доллары. По мне, лучше бедность, заключающая в себе истинное богатство. Чем фермер беднее, тем я больше уважаю его и интересуюсь им.
Т. М. Жаль, что Торо не бывал в России. Он встретил бы здесь немало крестьян, которые пришлись бы ему по нраву. Таких, например, как тургеневский Калиныч. Но Калиныч, между прочим, дружил с Хорем.
С. Л. Но Хорь – это не Марфа в том смысле, в каком я о ней говорю. Он сам был привязан к Калинычу, слушал его рассказы, уважал за знание грамоты и даже пел под его балалайку. Марфа же явно считала Марию бездельницей.
Т. М. Здесь я с вами, пожалуй, согласна. Почему, в самом деле, Марфа побежала жаловаться на сестру Иисусу? Мало того, что сама не хотела Его слушать, так и Марию надо было увести. Будь ее воля, она и Самого Всевышнего отправила бы на кухню ножи точить.
С. Л. Фигурально выражаясь, она на Западе именно так и поступает. На днях я слушал передачу Би-би-си, посвященную взаимоотношениям Церкви и бизнеса. Собрались банкиры и бизнесмены разных вероисповеданий: протестанты, католики, иудаисты, буддисты и т. д. Все сошлись на том, что без Бога их дела никогда не могли бы идти столь успешно, и дружно благодарили Его за поддержку. Будто у Бога других забот нет, кроме как обеспечивать им бесперебойное поступление процентов по займам.
Т. М. Мы сейчас тоже движемся в этом направлении. Но случаются заминки. Так, у нас были попытки ввести в обиход западную формулу: «Частная собственность – священная и неприкосновенная». Даже в конституции хотели так записать. Но не вышло. «Неприкосновенная» – это еще туда-сюда. Но «священная» – этого русское сознание не вынесло. Додумались, в самом деле: свое барахло «священным» объявить. Это в стране, где Великую Отечественную войну священной называют.
С. Л. Вы, наверное, знаете, Татьяна, что когда Джефферсон в 1776 году составлял текст нашей Декларации независимости, он исходил из известного положения Джона Локка, гласящего, что человек наделен неотчуждаемыми правами на жизнь, свободу, здоровье и собственность. Но Джефферсон видоизменил эту формулировку, и теперь всему миру известны другие слова: Человек имеет право на жизнь, свободу и стремление к счастью.
Т. М. Да, Джефферсон заменил «собственность» «стремлением к счастью». За это в Америке одни называют его идеалистом, другие – лицемером, так как сам он был плантатором и владел рабами. Возможно, он был отчасти и тем, и другим. Ведь лицемерие может существовать только в обществе, имеющем какие-то идеалы, дань показного уважения к которым вынужден платить лицемер. В обществе циников лицемерие невозможно в принципе. Там слово не расходится с делом: неприглядны оба.
Франклин категорически выступал против внесения в американскую конституцию статей, обеспечивавших привилегии крупным собственникам. Он высказывал опасение, что это может отбить охоту к переезду в Америку у европейской бедноты, которая составляла основную массу переселенцев. Богатые люди в Америку не ехали, им и дома было хорошо, и эта особенность тогдашней социальной структуры американского общества не могла не повлиять и на Декларацию независимости, куда не было допущено упоминание о собственности, и на законодательство того времени.
Но дело ведь не в самих по себе богатстве или бедности. Надо обладать очень примитивным мышлением, чтобы считать, будто богатство – это зло, а бедность – добро (или наоборот). Свинья может быть и голодной, и сытой. Разве Мария не может быть состоятельной? Самый впечатляющий пример такого рода – Толстой. И наоборот, Марфа вполне может оказаться злой и завистливой нищенкой, которая ждет только случая, чтобы прибрать к рукам чужое богатство. Все дело только в том, как сам человек относится к богатству, к бедности, к собственности, власти и т. д., какое значение он им придает.
Америка на заре своего существования имела перед собой много разных возможностей развития. Она могла пойти и путем Марфы, и путем Марии. Вы цитировали Торо – это прекрасный пример того, как американская Мария пыталась вразумить американскую же Марфу. А не могли бы вы процитировать стихи, высеченные на пьедестале статуи Свободы? Не похоже, чтобы их сочинила Марфа.
С. Л. Я не помню их в точности, но могу передать смысл. Вы знаете, что статуя Свободы в Нью-Йорке как бы встречает приходящие из Европы и других частей света корабли с переселенцами. И вот Новый Свет обращается к старому со словами: Отдай мне своих измученных, своих бедных, своих загнанных, отдай злосчастный мусор с твоих берегов. Пришли своих бездомных, сорванных с места ураганом. Я поднимаю свой светильник у этих золотых дверей.
Т. М. Знаете, Стивен, когда я много лет назад прочла эти стихи впервые, у меня возникло ощущение, будто я улавливаю какую-то до боли знакомую ноту. Что-то слышалось родное в этой песне. Потом, когда я узнала, что автор стихов – Эмма Лазарус, родом из России, я поняла, в чем дело: наверняка автором были прочитаны в детстве и «Шинель», и «Бедные люди», и «Униженные и оскорбленные», и все это отразилось в стихах.
С. Л. Эти стихи были высечены на постаменте в 1903 году, шестнадцать лет спустя после смерти Эммы Лазарус. Должен вам сказать, что нынешнее поколение американцев порой позволяет себе комментировать их довольно иронически. Один мой близкий друг как-то сказал мне: «Ну чего ты, Стив, хочешь от Америки? Мы же собрали у себя «злосчастный мусор» со всего света».
Т. М. А он часом не русского происхождения, этот ваш приятель?
С. Л. Славянского. А как вы догадались? Он украинец.
Т. М. Тут и догадываться нечего. Очень уж привычная интонация: наши любят в таком духе проехаться по адресу своего горячо любимого отечества. Причем иногда они его действительно любят. Но не могут удержаться от искушения поиронизировать. Отчасти это потому, что мы терпеть не можем самодовольства – ни в себе, ни в других. Но иногда причина другая – заниженная самооценка.
С. Л. Да, это правда, это я заметил. Я иногда слушаю-слушаю своих знакомых в Москве, когда они в пух и прах изничтожают Россию, и думаю: «Неужели я среди них единственный русский патриот?»
Т. М. Не исключено. Это смотря какие знакомые.
С. Л. Татьяна, мне очень понравились ваши слова о том, что у Америки в начале пути был выбор: последовать либо за Марией, либо за Марфой. По-моему, чаша весов колебалась до конца прошлого столетия. Потом был сделан выбор в пользу Марфы. Несколько дней назад вы прочли мне обращение к американскому народу Льва Толстого в 1900 году. Оно произвело на меня очень большое впечатление. Может быть, вы процитируете его еще раз?
Т. М. Охотно. Вот оно: Если бы мне пришлось обратиться к американскому народу, то я постарался бы выразить ему мою благодарность за ту большую помощь, которую я получил от его писателей, процветавших в пятидесятых годах. Я бы упомянул Гаррисона, Паркера, Эмерсона, Балу и Торо, не как самых великих, но как тех, которые, я думаю, особенно повлияли на меня. Среди других имен назову: Чаннинга, Уитиера, Лоуэлла, Уолта Уитмена – блестящую плеяду, подобную которой редко можно найти во всемирной литературе. И мне хотелось бы спросить американский народ, почему он не обращает больше внимания на эти голоса (которых вряд ли можно заменить голосами Гульда, Рокфеллера и Карнеджи) и почему он не продолжает того хорошего дела, которое столь успешно ими начато.
С. Л. Татьяна, вам не кажется, что Россия сейчас тоже находится в аналогичном положении? Она много столетий твердо шла путем Марии, а сейчас остановилась на развилке и, похоже, сворачивает с дороги. Я это очень хорошо вижу и чувствую, так как впервые приехал в Москву в 1987 году и могу сравнивать, какие люди были тогда и какие стали теперь. В советские времена люди в подавляющем большинстве жили жизнью Марии.
Т. М. Теперь их за это «совками» называют.
С. Л. С кем бы я тогда ни разговаривал – с музыкантами или таксистами, – я чувствовал, что они проникнуты совершенно другими интересами, чем американцы: они говорили как о чем-то исключительно важном лично для себя о поэзии, о смысле жизни, почти все спрашивали меня, верю ли я в Бога. Я имел случай убедиться, что Достоевский не преувеличивал, когда писал в «Братьях Карамазовых»: Каждый русский человек – философ. О номенклатуре я ничего не хочу говорить, я ее не знаю.
Т. М. Номенклатура «омарфилась», если можно так выразиться, много-много лет назад и в конце восьмидесятых потянула за собой народ.
С. Л. К сожалению, народ часто пассивно следует за теми, кто стоит во главе. В Америке, во всяком случае, дело обстоит именно так. В 1929 году американский историк Джеймс Труслоу Адамс, которому принадлежит выражение «американская мечта», писал: В основе цивилизаций лежат идеи. Чтобы эти идеи могли воплощаться в жизнь, их должны придерживаться ведущие классы общества. Сделав класс бизнесменов ведущим и единственно руководящим классом, Америка поставила эксперимент по созданию цивилизации, покоящейся на идеях бизнесмена. Другие классы, занимающие подчиненное положение по отношению к классу бизнесменов, быстро приспосабливают к нему свою жизненную философию.
Увы, Татьяна, в Америке массы бездумно приспособились к тому, что шло сверху. Боюсь, что в России произойдет то же самое. Тем более что Россия, видимо, все-таки окончательно решила избрать Америку образцом для подражания. За два-три последних года внешний облик Москвы изменился до неузнаваемости. Я говорю не только о вывесках, не только о рекламе. Изменились глаза людей, их лица. В метро они читают дешевые книжонки бездарных американских писак (даже в самой Америке люди, читающие такую чепуху, никогда не делают этого публично, они прячут эти «шедевры» у себя в спальне, чтобы о них не подумали плохо).
Т. М. У нас, наоборот, люди гордятся тем, что могут наконец приобщиться таким способом к мировой цивилизации. Кончилась изоляция, в которой нас держала тоталитарная власть, ура! Мы теперь тоже можем узнать, в каком платье появилась Шарон Стоун на приеме в Голливуде и с кем она стояла в обнимку.
С. Л. Несколько раз, когда я пытался рассказать здесь некоторым своим знакомым о пустоте американской духовной жизни, я встречал полное непонимание. Мне возражали, что в России тоже всегда царила Алла Пугачева, а в Америке, кроме Майкла Джексона, есть множество прекрасных симфонических оркестров, и их намного больше, чем в России.
Т. М. Мне тоже часто приходится слышать возражения такого рода. Обычно говорят: в Америке, которую вы считаете «бездуховной», издается больше книг, чем у нас, там больше библиотек, чем у нас, больше музеев, картинных галерей – и все это содержится в образцовом состоянии, тогда как у нас все ветшает и приходит в негодность. И ведь это действительно так, Стивен! Книжные магазины в США просто фантастические, это правда.
С. Л. Чтобы ответить на это, я прочту вам письмо моего друга из Калифорнии, которое я получил как раз позавчера. Это тот самый украинец, о котором я уже упоминал. Он родился в Канаде, никогда не был в России, но, видимо, славянские гены что-то значат. Вот что он пишет: Целый час я, как обычно, сидя в книжном магазине, рылся в последних новинках. Под конец меня осенило: при всем изобилии книг, которые я перебираю, это похоже на пересаживание с места на место в пустом зале. Где цель всего этого? Это же просто еще один вид потребления в грандиозных масштабах. А что такое «употребить»? Это значит использовать, сжечь или присвоить таким образом, что ничего толком не остается. Вся эта постмодернистская капиталистическая индустрия «духовности» занята производством, погрузкой и расфасовкой «духа» как каких-нибудь коробок с овсяной кашей в супермаркете: тысяча и одна разновидность этой продукции должна быть съедена, переварена и забыта, а потом этот цикл повторяется снова и снова, означая не что иное, как потребление ради потребления. А может быть, и нечто худшее...
Я совершенно согласен со своим другом. Он бессознательно дает оценку цивилизации «know-how» с точки зрения цивилизации «know-why». Он спрашивает: «Где цель?»
В Америке может функционировать и процветать сколько угодно театров, библиотек, разного рода культурных учреждений – но все они играют в жизни нашего общества подсобную, периферийную, второстепенную роль, почти как гольф. Площадки для гольфа тоже ведь находятся в образцовом состоянии, и их очень много, но вы же не будете утверждать, что Америка живет гольфом. В Америке нет той настоятельной потребности в духовной деятельности, в культуре, которая пока еще есть в России. Нет этой русской жажды, самозабвенности. Когда я в первый раз попал на концерт в московской консерватории и ощутил, что зал слушает музыку буквально замерев, затаив дыхание, я спросил себя: «Где я? В концертном зале или на богослужении?»
Т. М. Мне как-то раз пришло в голову сравнение: Россия – это художник, Запад – буржуа. Это не значит, что у нас не было или нет буржуа (есть, и сколько угодно) или что на Западе исчезло искусство (оно там есть и будет всегда). Упрощать картину нет смысла. Но речь идет о доминанте, о магистральном направлении, о том, куда устремлена основная энергия нации.
С победой на Западе «рыночных отношений» роль искусства там стала неуклонно снижаться. Сейчас она достигла низшей точки, но симптомы этого начали проявляться гораздо раньше. Поэтому очень часто западные художники, писатели, философы обретали в России как бы вторую родину, где их любили и ценили намного больше, чем в их собственных странах.
С. Л. Абсолютно верно. К стыду своему, должен признаться, что неважно знаю литературу, в том числе и американскую. Когда я учился, у нас считалось, что литературой больше пристало заниматься девушкам, а не молодым людям. Видите, какие мы неандертальцы. Только в России я понял, как много из-за этого потерял. Вспоминаю один случай. Как-то раз меня спросили здесь в Москве, что я думаю о каком-то романе Джека Лондона. Я сказал, что никогда о нем не слышал. В ответ на это женщина, задавшая вопрос, укоризненно покачала головой и сказала: «Читать надо больше, Стивен, читать». Я был сражен.
Мне кажется, русские, общаясь с американцами, должны задавать им как можно больше вопросов, связанных с культурой, искусством, поэзией. Может быть, даже «проклятых вопросов» в духе Достоевского. Пусть американцы почувствуют всю глубину своего невежества.
Т. М. Но вы же сами говорили, что американцы «гордятся» своим нерасположением к философии и отвлеченным материям. Нет, их этим не проймешь.
С. Л. И все-таки я думаю, никому не понравится глупо выглядеть в глазах иностранцев. Вы должны чаще ставить американцев в тупик. Может быть, это поможет им начать переоценку своих «американских ценностей» или хотя бы понять, что эти «ценности» вовсе не так совершенны, чтобы навязывать их другим странам.
Т. М. То есть пора Марии поставить на место зарвавшуюся Марфу, так я вас понимаю?
С. Л. Пора Марфе отрешиться от своей провинциальной уверенности в том, что она – образец, на который должны равняться другие. Сама она этого сделать не в состоянии, она не может взглянуть на себя со стороны, она замкнута внутри своей цивилизации. Ей надо помочь.
В прошлом веке американцы, отправляясь в путешествие за границу, хотя бы понимали, что их ожидает встреча с иными культурами, которые им надо для себя открыть, изучить, а порой и признать их превосходство. Сейчас такое понимание полностью утрачено.
Т. М. Действительно, американцы когда-то видели в Европе воплощение Культуры с большой буквы. Американские писатели, художники стремились туда, как в Мекку. Многие навсегда уезжали из Америки, становились экспатриантами, умирали вдали от родины: Генри Джеймс, Гертруда Стайн, Т. С. Элиот, Эзра Паунд, Эрнест Хемингуэй, Ричард Райт, Джеймс Болдуин и множество других. Все-таки в Европе «цивилизация бизнесмена», как ее называл Дж. Т. Адамс, долго встречала сопротивление тысячелетних исторических и культурных традиций, которых была лишена Америка. Поэтому до поры до времени американский художник мог найти выход в экс-патриантстве. Например, Хемингуэй писал: Америка была хорошая страна, а мы превратили ее черт знает во что, и я-то уж поеду в другое место. А Генри Джеймс так объяснял причины своей ссоры с родной землей: Делать так много денег, что теряется интерес ко всему другому, – это, по моему мнению, ведущий принцип американской жизни. А если вы не занимаетесь наживой или наживаете так мало, что это не идет в счет, если вас интересует совсем другое, то вы в конце концов открываете истину: Америка – неподходящее для вас место.
Однако в последние десятилетия экспатриантская традиция в американской культуре практически сошла на нет. Западная Европа настолько американизировалась, что потеряла свою притягательную силу для американских писателей, художников, поэтов.
С. Л. Это действительно так, Татьяна. В Западной Европе только музеи и старая архитектура могут заставить забыть об Америке. А дух, нравы, вкусы, повседневная жизнь – все слишком близко напоминает о ней. Французы на словах ведут борьбу с американизацией своей культуры, всячески стараются продемонстрировать свою неприязнь к американцам, а сами в то же время следуют нашей вульгарной моде, смотрят наши низкопробные фильмы, слушают наш примитивный рок, водят своих детей развлекаться в Диснейленд. У меня были одно время какие-то иллюзии относительно Германии, но оказалось, что и там Кант и Бетховен пали под натиском Мадонны и Чака Норриса.
Т. М. А что, если и у нас Мария послушается Марфы и пойдет за ней на кухню делать «биг мак»? Это вполне реальная перспектива. Когда я читаю сейчас, как понималась у нас дилемма «Россия и Запад» шесть-семь десятилетий тому назад, как остро ощущали, например, Блок, Цветаева, Есенин, Маяковский свою враждебность тому, что называлось в те годы «мировым мещанством», мне кажется, что тогдашняя их непримиримость для нас, с нашей гибкой приспособляемостью, уже абсолютно невозможна.
Цветаева: «Есть такая страна – Бог, Россия граничит с ней», так сказал Рильке... С этой страной Бог – Россия по сей день граничит. Природная граница, которой не сместят политики, ибо означена не церквами. Не только сейчас, после всего свершившегося, Россия для всего, что не, – Россия всегда была тем светом, с белыми медведями или большевиками, все равно – тем. Некой угрозой спасения – душ – через гибель тел... Россия никогда не была страной земной карты... На эту Россию ставка поэтов. На Россию – всю, на Россию – всегда.
Есенин (из Нью-Йорка): Раньше подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, «заграница», а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно... И правда, на кой черт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука... Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь.
Маяковский о Европе: Каждый из граждан смердит покоем, жратвой, валютцей; обращаясь к американцам: В лицо вам, толще свиных причуд, круглей ресторанных блюд, из нищей нашей земли кричу: «Я землю эту люблю! Можно забыть, где и когда пузы растил и зобы, но землю, с которой вдвоем голодал, нельзя никогда забыть».
Вот что важно: в политическом отношении эти поэты отстояли друг от друга – дальше некуда, а как дошло дело до главного – все заодно. Кто напишет так сейчас? Нет, для нас, теперешних, этот уровень недосягаем. Значит, время в России работает на Марфу.
С. Л. Может быть. Тем не менее расскажу вам один эпизод. Прошлым летом в Алабаме я обедал как-то в доме своих друзей, принадлежащих к так называемому «верхне-среднему классу». По телевизору шла передача с космической станции «Мир», где в то время были неполадки. Космонавту задали вопрос: «Нам стало известно, что у вас ухудшилось качество пищи. Правда ли это?» Тот ответил: «Важно не что ты ешь, а с кем» – и показал на своих товарищей. Я вспомнил слова Достоевского и подумал: «Каждый русский космонавт – философ». Потом посмотрел на стол и на тех, с кем я обедал. Стол ломился от еды. Говорить было не о чем. Я понял: пора в Москву.
www.americanreflections.net
