Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
Уральская народная сказка "Весенушка". Журнал уральская рассказка
Уральская рассказка. Вторая. - dernaive
Уральская народная сказка "Весенушка"
Ты думаешь, почему весной так хорошо? Почему солнышко теплое и ласковое? Почему цветы начинают цвести? Почему люди в эту пору веселее глядят?
Скажешь, небось природа облик меняет! Спорить не буду, по науке так и выходит. Поднимется солнышко над землей, разольет над ней свою благодать — вот и пришла весна-красна. А в прежние-то годы (давным-давно!) об этой поре вот какую побывальщинку сказывали.
Рассердилось Солнышко на людей. Живут-де плохо, бедно, а почему — вникать не стало: дел и забот у него и без того много. Затянуло небо тучами темными и не стало показываться. Выедут мужики в поле, снимут шапки, начнут Солнышко звать, а оно раздвинет тучи, взглянет сердито и опять спрячется.
Ну, кому горе, а холодному ветру — Сиверку только того и надо!
Не в добрый час этот Сиверко у матушки Зимы родился: урод уродом и злой-презлой. Хоть шубу надень, хоть тулуп, он все равно к тебе проберется, тепло высвистит, заставит скорее в избу бежать.
Вот как только Солнышко за тучами спряталось, Сиверко и разгулялся. Каждое утро начал землю холодом коробить, на полях по молодым всходам белую крупу сеять. А то возьмет да инеем ударит. Ночами в печных трубах гудит, воет, на крышах пляшет, всякими голосами на баб и на малых ребятишек страм нагоняет. Мужики, чтобы отпугнуть Сиверка, на полях навозные кучи жгли. Да где там! Разве его дымом проймешь! Прочихается и опять за свое дело берется.
Как раз в это самое время жила в наших местах одна старушка. Ее мужика еще в молодости к царю в солдаты угнали. Он так и не вернулся, сгинул где-то.
Старухе, понятно, было тоскливо. Вот и приголубила она сиротку, побирушку мирскую. Девчушка была славная, с полуслова бабушку понимала. Старуха шибко ее полюбила и назвала по-своему, ласковым имечком Весна.
Ты послушай, сколь ладно это имя выговаривается: Весна, Весенка, Весенушка!
Много ли, мало ли лет прошло — никто не считал. Старушка одряхлела, сгорбилась и ослепла, а Весенушка выросла, как ягодка-вишенка!
Лучшей мастерицы, кроме нее, по нашим местам не находилось. Такие она узоры на полотенцах гладью и крестом вышивала — словом не расскажешь. Кому полотенце подарит, у того в избе будто теплее станет. И дарила она полотенца не всем, а только невестам. Которая девушка победнее, той и дарит, чтобы в чужой семье в счастье да радости жилось.
Так потом и пошел обычай: после свадьбы в переднем углу избы вышитые полотенца вешать.
Свою работу Весенка за труд не считала, была бы добрым людям польза.
Поди-ко многие девушки от нее не только полотенца вышивать, но и холсты тонкие ткать научились.
Стали к ней женихи наезжать, бедные и богатые.
Иной молодец приедет — кудрями тряхнет, иной кучу денег выложит, а она всем отказывала.
— Я, — говорит, — в людях выросла, мирским хлебом выкормлена, все мужики мне отцы, все бабы матери, им и буду, как могу, помогать.
Из всех женихов только один по душе ей пришелся. Он ее кудрями не завлекал, деньгами не сманивал, а, видать, сердцем взял. Парень-то был, сказывают, из Москвы, где-то там на заводе робил, да начал народ против царя поднимать, ну его стражники сграбастали и в наши места спровадили. А он и тут не унялся. Не успела Весенка на него налюбоваться, как снова молодца в цепь заковали и еще дальше, в Сибирь, в самые холодные места отправили. Ждала от него весточки, не дождалась, а после того женихов вовсе на порог не пускала.
Тут как раз она и повстречалась Сиверку. Он хоть сам-то урод уродом, и души, небось, у него никакой нет, но тоже девичью красу сумел отличить. Увидел ее, перестал по деревне свистать да выть, обернулся мужиком и побежал в крайнюю избу, где деревенская сваха Милодора жила. Бросил ей на стол кошелек с серебряными монетами и послал Весенку сватать. Милодора перепугалась, но все-таки пошла. Уж она пела-пела, жениха хвалила: такой-то он ладный, богатый да заботливый. Но Весенка и слушать ее не стала.
Разозлился Сиверко, закружил, завыл пуще прежнего. Налетел на Весенкину избу, разметал ее по бревнышку, схватил девушку, уволок в дальние леса и на поляне бросил.
Шубу на себе рвет, ногами топает и кричит:
— Ты пошто моей свахе отказала?
А Весенка оттолкнула его и ответила:
— Не подходи ко мне, знать тебя не хочу.
— Я тебе ситцу цветного подарю много.
— Не надо!
— Я тебя в серебряную одежду наряжу, как березка, куржаком обсыпанная, будешь нарядная.
— Мне наряды ни к чему. Не они человека красят.
Тогда начал Сиверко перед ней своей силой и богатством похваляться. Заложил два пальца в рот да как свистнет! Застонали, заскрипели в лесу березы и тальники, начали к земле клониться. Речки и озера льдом затянуло. В полях сугробы снегу насыпало. На поляне ледяной дом вырос: над крыльцом, как фонари, сосульки свесились, из одной горницы в другую ледяные дорожки проложены, ледяные окна узорами расписаны.
— Все твое будет! — кричит Сиверко Весенушке.
А она на это богатство и смотреть-то не хочет.
Сиверко опять два пальца в рот заложил и снова свистнул. Затрещали березы, кора на них начала от мороза лопаться.
Птицы в дупла берез подальше забились, а которые схорониться не смогли, замертво на сугробы упали.
— Ну, надумала за меня просвататься? — спрашивает Сиверко. — Видишь, какая у меня сила, никто против нее не устоит.
— Нет, — отвечает Весенушка. — Ты злой, все живое губишь, людей разоряешь, не бывать тебе моим суженым. Придет и твоей силе конец.
Села Весенка на пенек, отвернулась от Сиверка, голову себе на колени положила: "Лучше уж смерть, чем неволя!"
Да и то сказать, долго ли она могла на морозе выдюжить? Платьице на ней ситцевое, ноги босые. Озябла, посинела. Только и тепла, что от косы. Коса расплелась, волосы по плечам рассыпались и ее прикрыли...
В это самое время младший брат Солнышка Месяц вышел на небо погулять. Всем известно, он тепла не любит. Холодная погода ему в самый раз. Поэтому они и поделили собратом: Солнышку день, а Месяцу ночь.
Вышел он на прогулку и только поднялся над полями, лесами и горами, увидел Весенушку на поляне. Сначала не понял, что она тут делает. Спустился пониже, пригляделся: может быть-де, заблудилась она или что-нибудь потеряла. Да нет, вроде не так! Видно, другое что-то с ней приключилось. И надо бы ей помочь, да как это делается, Месяц не знает. Походил он вокруг полянки, покачал головой и пошел дальше своей дорогой.
Перед утром вернулся Месяц домой.
Солнышко только-только проснулось. Лежит на кровати, поясницу почесывает, зевает: неохота вставать. С тех пор, как заслонилось оно от людей хмурыми тучами, дел и забот стало меньше. От безделья и скуки совсем обленилось.
— Эй ты, лежебока, вставай! На работу пора! — закричал ему
младший брат, открывая дверь.
— Успею. Торопиться мне некуда, — ответило Солнышко.
Рассказал ему Месяц о Весенушке: как сидит она в лесу на полянке, как Сиверко вокруг нее скачет, лапами хватает, чтобы заморозить. И жалко, дескать, было девушку, да ничем помочь ей не мог.
Знал Месяц, как расшевелить своего старшего брата. Солнышко ведь только обидчивое, но добрее его никого на свете нет: всех обогреет и приласкает.
Заторопилось Солнышко. Быстренько расчесало бороду, встало. Засияло вокруг на многие версты. Тучи разбежались, небо очистили. Сиверко перестал сучья ломать, землю морозить, подобрал лапы и в нору скрылся.
А Весенка уж еле жива сидит. Ни рукой, ни ногой двинуть не может. Длинные волосы на плечах инеем посеребрились.
Начало Солнышко поляну греть. Березы ласково зашептали: "Проснись, Весенка, проснись!"
Открыла девушка глаза, подняла голову: хорошо-то как в лесу стало! Улыбнулась, низко Солнышку поклонилась:
— Спасибо тебе!
А Солнышко, знай, греет и посмеивается:
— Ну-ка, красавица, утри глаза. Расскажи, как звать тебя, откуда ты здесь появилась?
Ничего Весна перед ним не утаила: как она в детстве по миру ходила, как из богатых дворов ее выгоняли и собаками травили, как дружка ее царские стражники в Сибирь угнали, как Сиверко ее в лес унес.
Выслушало Солнышко, нахмурилось.
— С Сиверком я еще поговорю. Ишь ты, какой варнак! Ну, а на твоих-то земляков я, видно, не зря рассердилось. Совсем перестану им показываться, пусть живут, как хотят.
Откуда было Солнышку знать, что народ-то за богачей не ответчик. Люди землю-матушку потом поливали, а богачи с них последние рубахи снимали.
Вот Весенушка и вступилась:
— Напрасно ты, Солнышко, на народ сердишься. Придет время, он свое слово скажет. А если ты совсем спрячешься, что люди без тебя делать будут? Зерно на пашне не взойдет, колос не выколосится, лен не созреет. Нужда — людям не помога. Народ к радости рвется, а ты хочешь ему в этом деле помешать. Нет, ты богатых мужиков накажи, а народ не тронь. Сиверка с наших мест прогони да помоги людям скорее от вечной нужды изба виться.
Подумало Солнышко над этими словами, потом обняло Beсенку, весело сказало:
— Ну и вострая ты девушка! Ишь ты-ы! Как же это мне, старому, раньше такое дело в ум не пришло? Правду ты молвила: надо людям свету да тепла дать больше, стать им в добром деле помощником, на полях работником. А уж со своими-то супостатами они сами управятся.
— Вот за это еще раз тебе спасибо! — сказала Весенушка. — А теперь дозволь мне обратно идти.
Усмехнулось Солнышко:
— Никуда тебя не пущу. Будешь ты с этой поры моей сестрой и первой помощницей.
— Какая из меня помощница? Только и могу, что пряжу прясть, полотенца вышивать да холсты ткать. А состарюсь, и этого делать не смогу.
— Не печалься, сестрица. Всем тебя наделю. Будешь ты вечно молодая да нарядная, всем людям желанная.
Махнуло Солнышко правой рукой — потемнели снежные сугробы, потекли с бугров ручейки. Махнуло левой рукой — зашумела на березах листва. Теплый ветер подул. Старое платье Весенушки превратилось в новое: по зеленому шелку подснежники разбросаны.
Вот и ходит с тех пор Весна вместе с братом своим по нашей земле из конца в конец, людям помогает. Где она пройдет, там и тепло. Где ногой ступит, там и цветы растут, каждый цветок нам на радость.
Много уже времени прошло, много воды в моря утекло. Ни царя, ни богачей, ни стражников не стало, всех их народ разом порешил. Бедность быльем поросла.
Приходу Весны старый и малый радуются. Все знают, что Весна на руку щедрая, для народа ничего не жалеет, полной пригоршней подарки сыплет.
Раньше, бывало, на болотах даже клюква плохо росла. А теперь посмотри: как Весна придет, по всему Уралу сады цветут, белым цветом поля обсыпаны, сладким медом напоены.
Здравствуй, наша Весна-красна!
Здравствуй, наша Весенушка!
xn----8sbiecm6bhdx8i.xn--p1ai
Уральская рассказка
Совсем Колька не испугался, когда ему ноги породой завалило в забое. И руки свободны, и не больно вроде совсем. В породе поблескивает что-то золотым блеском, манит, а не достанешь. Девчонка махонькая, в синеньком платьице кругом вертится, то ли кусок породы с Кольки снять хочет, то ли рассмотреть чего там поблескивает. Как днем видно девчонку. Лампу керосиновую камнями побило и засыпало, темно должно быть, а все светло кругом. Удивительно светло, а Колька не удивляется, все пытается дотянуться до блестящего, а никак не выходит, - ноги породой зажаты.
Не удивляется Колька понятно почему. Сон это. Уже полгода каждую неделю снится один и тот же. Поэтому он и не удивляется, - привык уже. Чего тут удивляться, когда тебе двадцать пятый раз одно и тоже показывают. Завал в забое, золото блестит, девчонка в синеньком скачет с камня на камень. Тянется Колька к золоту, а взять не может. Привык уже, что не достанет, а все равно тянется. Странное дело: и не жадный он вроде, чтоб его таким сном полгода испытывать.
Все с того началось, как их сторожами на дальнем участке поставили. Бывает так на стройках. Высадилась сотня народу, техники нагнали, жилье оборудовали, быт наладили, строить начали. И вдруг раз и нету стройки. То ли деньги кончились, то ли надобность отпала на время, а может и то и другое сразу, не важно. Но люди уезжают сразу, а технику и жилье сразу не вывозят. Ждут чего-то, надеятся, что все наладится, и опять строить начнут. За техникой и жильем присмотр нужен. Для присмотра оставляют пару человек из лишних, но доверенных. Кольку с Федькой на неделю-две и оставили. Оставили на неделю, а время уже второй месяц пошел: дождем дороги развезло, потом вроде подморозило и снег выпал. Связи никакой, раз в неделю начальство приезжало посмотреть, а тут две недели подряд - никого.
Припасов правда много. Новые армейские сухпайки им оставили. В зеленых пластиковых контейнерах. Консервы, чай, спиртовка, чтоб холодным не давиться и консервный нож даже. Паек на сутки рассчитан. Солдату может и на сутки, когда боевые действия идут. А Кольке с Федькой одного на двоих в день за глаза хватает. Делать им совершенно нечего. Телевизор есть, только приема нет даже если антенну на самую высокую елку закинуть. Да и откуда ж тут приему быть: ложбина промеж горами. Тут и сотовой связи по той же причине нету. Телефоны с СМСками они подкидывали как в анекдоте. До связи докинуть, не докинули, но из двух телефонов один остался. Телефон подкинуть легко, а поймать – намаешься.
Скучно, до скрежета. В карты на спички играли. И то надоело. Спичек много, Колька у Федора за два дня все выиграет, в одну кучу сложит, а потом опять пересчитывать и пополам делить приходится. Раз пять пересчитали и догадались по пять, десять и двадцать спичек скрутки сделать. Вроде как крупные купюры получились. Считать стало легче, но все равно надоело. Даже Кольке, а он все время выигрывал.
Решили друг другу книги пересказывать. По очереди. И тут вскорости облом вышел. Федька много книг читал, Колька всего две, из которых одна РД по сварочному производству. Шутка, конечно, но около того. По всем книжкам, которые Федя читал, Колька фильмы видел. А поскольку фильм от книги отличается, они ругаться начали. Сначала в шутку, а там и всерьез. Надоели один другому - сил нету у обоих.
Разговаривать перестали. Сутками в молчанку играют. Кто первым слово скажет, тот другому обед готовит и завтрак. Два дня голодными промолчали, помирились, поговорили, но ненадолго: уже без условий молчат. Разговаривать не о чем, но запасы поделили. По сорок пайков каждому осталось. Чай, макароны в пачках, сахар. Крупы гречневой полтора мешка было, так кружкой перемеряли и поделили от скуки.
В вагончике только в одном живут. Он единственный соляркой обогревается, там котел стоит. Можно в разных, но топить дровами надо, а пилить и колоть лень. Дрова, что были, тоже поделили. Все равно солярки еще три тонны осталось, топить есть чем. Дрова про запас и на случай, если солярка кончится пополам поделенные лежат.Лес поделили. Слева Колькина часть, справа Федькина. Нейтральная полоса посередине. А Федька, гад, по этой полосе в основном и гулял. Чем дальше – тем больше. Ходит и ходит.
Колька волноваться начал было, но посмотрел, что за его границу не заходит и успокоился. Пока консервы пропадать не стали. Консервы не его, консервы Федькины. Но уже намного меньше чем у Кольки осталось. Одному столько не съесть, а куда-то пропадает. Не иначе Федька куда приспособил, а ему не сказал. Интересно стало и Колька опять волноваться начал. Мало ли чего мужику в голову прийти может: сначала сухпайки перепрячет, а потом и зарежет ночью. Хотя зарежет, конечно, вряд ли. Задушит скорей.
И решил Колька за Федором проследить и высмотреть куда тот с продуктами таскается. Ночи тем более светлые настали. Погода хорошая, на небе ни облачка, звезды одни с луной. Луна полная и так светит, что глаза режет с непривычки. Затихарился Колька на своей половине вагончика, кроватью поскрипел, как будто спать укладывается и ждать стал. Даже захрапел притворно для достоверности. Полчаса тихо было, потом на Федькиной половине скрипнуло тихонько. В тамбуре зашуршало. Потом дверь открылась: сквознячком потянуло. И стихло.Выждал Колька несколько минут, поднялся и наружу выглянул. Уходит Федя по нейтральной полосе и два сухпайка с собой тащит. Защемило Кольку любопытство, как шило в известном месте. Шапку схватил куртку напялил и за Колькой. Обуваться ему не надо было, он прям обутым и дежурил.
Из вагончика вылез, Федькину спину в редколеске увидел и припустил, прячась за деревьями. Зря прятался, – ни разу не оглянулся Федька. Прям до горы и дошел, не оглядываясь и пропал.Кольку тут немного страх взял: время к полночи, луна вовсю светит, аж звезд не видно почти, Федька вот только что впереди был, а сейчас нету. Колька совсем близко подошел, - нету Федьки. Зато дырка в горе есть. Большая и вниз вроде уходит. Пещера, не пещера, вроде и не глубокая, но ветерок оттуда свежий, не как обычно из под земли идет. И светло внутри. Хотя вроде и не светло, но видно, что ход есть неглубокий.
Полез Колька. Страшно, а полез, очень ему любопытно, куда Федор ушел. Ход широкий, пол ровный, потолок ровный, подпорки кое-где попадаются. Где стоят, где лежат. Идет Колька и понимает, что в старую шахту попал. Тут стены расходится начали, и голоса впереди. Колька по стеночке, по стеночке и пробрался. Стоит посреди светлого зала Федя и разговаривает с кем-то. В высоком потолке через отверстие лунный свет падает и в луче этого света, перед Федей облако темное, на высокую старуху похоже, но прозрачное. А вроде и старуха стоит, но просвечивает. Хотя говорит.- Принес? - спрашивает старуха.- Принес, - отвечает Федор, и два зеленых контейнера ей протягивает.- И я принесла, - поднимает руку старуха. А сквозь прозрачную ладонь мешочек кожаный просвечивает. На кисет похож.- Бери! – Слышит Колька молодой, звонкий голос. Детский почти. И видит, что вокруг прозрачной старухи и Федора еще синенькое облачко вьется: как девчоночка малая крутится в синем платье из ситца. Чего этот ситец Кольке в голову полез, он и сам не знает. Похоже, говорит, и все тут.- Бери! - звенит голос, и смехом рассыпается.
Не до ситца Кольке стало, Кольке показалось, что Федька во что-то нехорошее вляпался, страшное. И обманут Федора прям сейчас непоправимо. А он хотя и гад, но гад свой, проверенный. А раз свой, - то спасать надо:- Не бери, Федя! - Заорал Колька, - не бери! Ну его на фиг.И перекрестился. Хотя до этого в церкви всего раз десять и был, и то, когда там ремонт делали, он стройматериалы привозил. Но развеялось, как бы.То ли от того, что перекрестился, то ли от того что заорал, но девчонка синенькая и старуха в черном пропали. Только смех еще звучит, а у Коляна в глазах потемнело.
Но ничего. Потряс головой и прошло все. Федя рядом стоит, лыбится: - Чего орешь? – Спрашивает, а сам в карман чего-то прячет.- А ты чего? – в ответ спрашивает Колька, - И куда старуха с девчонкой пропали?- Черт их знает, Коля, - отвечает Федька, как будто и не ссорились совсем, и не ругались, - они каждый раз исчезают куда-то. Там в забое ходов много. Я первый раз пошел, так еле выбрался. Там слон исчезнуть может, не то что девка со старухой.- А чего тебе старуха за мешочек давала? – не унимается Колька, - а в мешочке чего было?- Ну чего было не знаю, не успела мне его старуха отдать, а чего должно было быть, - потом расскажу. Потом, когда до вагончика доберемся.
До вагончика они быстро добрались. Хорошо у Федьки фонарь оказался с галогенными лампами. А то как они из дырки в горе вылезли, луна за тучку зашла и потемнело сразу до черноты.Вернулись, запустили дизель, чаю поставили, тушенки погрели прям в банках к чаю. За чаем Федор и рассказал, что дней пять, как старуху с девчонкой встретил, когда вечером участок обходил.Старуха в черном полушубке, девчонка в синем, это Колька правильно рассмотрел. Сказали, что из соседней деревни. Деревня тут за горой в объезд по дороге километров пятьдесят, а через гору и пяти не будет. Шахта в горе старая, заброшенная. Со стороны деревни входы засыпали. Только не все. Старуха один хитрый лаз с детства помнила. Так и ходят с девчонкой, - это внучка ее. Летом за грибами с ягодами, тут их пропасть, а собирать некому. К нам пришли посмотреть, что за люди приехали.
- Посмотрели? - спрашиваю, продолжил Федька, таская тушенку из банки и прихлебываю чай из литровой кружки, - ну и как вам народ?- Средний народ, - говорит старуха, - ни плохой ни хороший, средний.- И чего вам от среднего народа надо?- Может на продажу чего есть? – девчонка поперек старухи вылезла.- Так моего тут нет ничего, чего ж я вам продам? – говорю, а сам думаю, что у нас еды много, только продавать неудобно старухе с ребенком, еду можно так отдать. И не только думаю, но наверное вслух сказал, потому что старуха улыбается и ехидно так:- Честный значит… И что у вас из еды есть, которую просто так отдавать надо?- Да вот хоть пайки военные, - говорю. Сейчас принесу пару.Принес, отдал, поблагодарили они меня, попрощались и не успел я повернуться, как пропали куда-то.На следующий день одна девчонка пришла, без старухи. Еще пайков попросила. Я дал. Чего их жалеть, если у нас их полный вагончик. На полгода хватит.
Еще через день опять пришла. И опять. Контейнеры с едой забрала и сказала, что бабушка со мной встретится хотела, отблагодарить. В шахте иногда золотишко попадается, так бабушка может отдаст немного. Только старой идти сюда трудно, чтоб я в шахту пришел. И вход показала. Ну я полез посмотреть, как девчонка ушла. Еле назад выбрался. Из зала, где ты нас видел пять ходов ведет в разные стороны, чуть не заплутал.- Так бабка тебе золото в мешке отдала? – Спросил Колька, чувствуя что засыпает. После плотной еды с горячим чаем его всегда в сон тянет.- Золото, наверное, - легко согласился Федька, - только не отдала она. Не успела, перед тем как ты заорал. Испугалась наверное и удрала. От такого крика кто хошь испугается.- А чего они обе прозрачные, - уже сквозь спросил Колька? – как облачко.- Какое тебе облачко, соня? – возмутился Федя. – Ты или спи, или разговаривай. А то я тоже спать хочу. Время к утру уже. Завтра может опять придут. Нет, так встанем пораньше, сами пойдем в шахте посмотрим.
И они решили спать.Утром «посмотреть в шахте» не получилось. Федька и Колька были разбужены веселым тарахтением дизелей, криками людей и сигнальными гудками тягачей. Городок наконец решили перевозить к месту новой стройки. Кольку и Федьку вывезли в этот же день, первой же машиной. Долго перед ними извинялись, даже пообещали премию, но забыли.Федька, впрочем, премии и не дожидался, написал заявление «по собственному» и через два дня уволился без отработки. С тех пор Колька его не видел, слышал только, что где-то через месяц после увольнения, Федя неожиданно разбогател, даже дорогую машину купил, но начались неприятности с милицией по каким-то драгметаллам и машину пришлось продать, чтоб откупиться.
Увидеться с Федькой Колька и не стремился вовсе. И о бывшем сослуживце забыл бы совсем, если бы не одно обстоятельство: каждую неделю ему снится сон, будто он рабочий на шахте, а ему ноги породой завалило в забое. И руки свободны, и не больно вроде совсем. В породе поблескивает что-то золотым блеском, манит, а не достанешь. Девчонка махонькая, в синеньком платьице кругом вертится, то ли кусок породы с Кольки снять хочет, то ли рассмотреть чего там поблескивает. Как днем видно девчонку. Лампу керосиновую камнями побило и засыпало, темно должно быть, а все светло кругом. Удивительно светло, а Колька не удивляется, все пытается дотянуться до блестящего, а никак не выходит, - ноги породой зажаты.
Хотел Колька съездить в то место, да недосуг все. То работа мешала, а теперь он вообще жениться собирается. Углядел возле Нефтяного института девчонку одну в синеньком платьице и собирается. Уж и заявление подали. Вот только когда невеста смеется, Колька вздрагивает иногда.
(с)dernaive
strah.mirtesen.ru
Баловство. Черти и белка. Окончание.
- Чего слышал - то и сказала, - отчеканила старуха, - ты же не глухой, а переспрашиваешь.- Здравствуйте, - запоздало и совсем невпопад вырвалась у меня, заготовленное в сенях приветствие, - добрый вечер.- Ночь уже, не вечер - поправила меня старуха, - но и ты будь здрав, Игорь. Проходи, будь гостем.- Спасибо, за приют, - поблагодарил я, и хотя мне больше хотелось выяснить откуда женщина знает мое имя, спросил как называть ее.- Марфа Акинфиевна, - было ответом.- С ума ты спятил, - сказала старуха, глядя на Николаича, которому я недавно рассказывал историю Демидовских свершений и безобразий, с усмешкой, - Акинфий Никитич отцом мне быть не может, он в этот день ровно 260 лет назад умер. Или я так старо выгляжу?Последний ее вопрос можно было считать кокетством: выглядела она моложе 260 лет. Да и наверное моложе своих, неопределявшихся на взгляд количеством, потому что силой веяло от нее. Молодой силой и свежестью.- Сейчас ужинать будем, - проинформировала нас старуха, - проходите за стол.- Вот, бабушка, - водитель протянул старухе пакет с зелеными упаковками армейского сухпая, - у нас все с собой.- Ладно, внучек, - старушенция явно ехидничала, - ты их вот в тот угол положи. Может сгодится кому. А я такого не ем.Старуха вернулась к печи. Я рассматривал помещение, дивясь его сказочному виду и прозорливости старухи, уже сервировавшей стол тремя деревянными мисками с деревянными же ложками. И себе удивлялся я: не было еще у меня такого, чтоб после выпитых два часа назад четырехсот граммов водки я рассуждал вслух и зрение мое ухудшалось до расплывчатости предметов в зыбком мареве. Сквозь марево я видел большое блюдо на столе с краюхой самопечного хлеба и старославянской надписью по краю: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". Прочитав надпись, я поискал глазами божницу и тут же нашел ее, доселе мной незамеченную, на обычном для того месте. Странным мне показалась пристроенная под иконами книжная полка. Точнее не полка, а книги стоящие на ней: Булгаков, Стругацкие, несколько технических справочников, включая "стправочник молодого трубоукладчика". Особенно поразил учебник истории КПСС в сафьяновом переплете. Впрочем, переплеты всех книг были кожанными, а пока я рассматривал незнакомое мне издание Булгакова, история КПСС зачем-то превратилась в "Историю Государства Российского" Карамзина. Нифига себе интересы у бабули, - думалось мне, - каша из знаний какая-то.- Шеф, - голос водителя, проследившего мой взгляд, вывел меня из прострации, - смотри какя книга хорошая. Я этот какталог запчастей на наш "Патрол" давно ищу. Давай выпроссим, а? Зачем он ей...Каталога запчастей я не видел, но возражать не стал и кивнул: выпрашивай, я поддержу.- Каждый видит, что хочет видеть, - прервал нас голос старухи, - и не более того.Я тряхнул головой, прогоняя наваждение, и книжная полка пропала совсем, а на ее месте возникла плазменная панель телевизора. Штепсельная вилка сиротливо висела на шнуре - в доме не было электропроводки. Телевизор без электричества был мне явно не нужен, я опять тряхнул головой и он исчез оставив голую стену.- Ты головой-то не тряси, - старуха ухватом вытащила из печи чугунок с дымящимся варевом, отставила ухват, взяла чугунок прихватками и понесла к столу, - не тряси у тебя там и так изрядная каша.- С чего вы решили, что каша? - обиделся я на правду, - вовсе нет.- Конечно, каша. Вот ты выпить хочешь, а попросить стесняешься. А зря.Старуха, направилась к резному буфету. Из буфета был извлечен изрядный штоф и два, мутного стекла, лафитника граммов на 150 каждый. Старуха поставила все на стол и деревянным черпаком разлила по мискам варево.Николаич хрюкнул от зависти и взялся за ложку. Старуха тоже взяла ложку, но, посмотрев на водителя, с видимым сожалением положила ее обратно - видно было, что она подавила желание треснуть Николаича по лбу. - Подожди, еще не все собрались, - сказала она ему и наполнила лафитники.Чуть скрипнула, приоткрывшись входная дверь, и в образовавшуюся щель просунулась беличья морда. Постреляв по сторонам бусинками глаз, белка пролезла в комнату и махом очутилась на левом плече старухи, прихватив по дороге ядрышко фундука из стоящей на столе миски с орехами.- Вот теперь все, - старуха скосила глаза на белку, взялась за штоф и наполнила лафитники прозрачной, зеленоватой жидкостью.Я поднял свой лафитник, посмотрел на свет и понюхал - пахло лесом и чем-то необыкновенно манящим. - Страшно? - усмехнулась старуха, - это спирт настоянный на местных травах. У меня в прошлом году кладоискатели ночевали и оставили. Неймется людям: Демидовские богатства ищут. Который год.Я вдохнул аромат настойки еще раз, запал манил все сильнее и у меня пропало всякое желание интересоваться тем куда делись кладоискатели и зачем они оставили старухе спирт. Мы выпили. Напиток приятно согрел горло и освежил голову. Ели молча, только белка фыркала, грызя очередной орех поданный хозяйкой. Суп, как и настойка пах лесом и был странен и приятенен на вкус.Закончили трапезу одновременно. Старуха первой поднялась из-за стола, аккуратно пересадив на него белку, вслед и мы встали поблагодарив.- Ночевать на сеновале будете, в доме вам делать нечего, - хозяйка протянула нам одеяла верблюжей шерсти, - как из дома выйдите налево. Там лестница есть с другой стороны. И не курить мне на сеновале. На улицу выходите.Мы вышли из дома. Сеновал нашли сразу, на улице оказалось практически светло: набежавшие было вечером облака ушли, луна ярко округлилась и звезды добавляли ей света. От травы клубились неровные обрывки тумана, относимые тихим ветерком было, стало прохладно и мы поспешили залезть на сеновал.Игорь, укрывшись одеялом, сразу засопел. А мне не спалось. Прошуршав сеном с полчаса, я, вспомнив указание старухи, вылез наружу, чуть спустившись, присел на ступеньку, приставной лестницы и закурил. Передомной, метрах в двадцати, виднелся неизвестного назначения, высокий деревянный помост, чуть в стороне стояла копна сена. Шест, торчащий из копны имел, перекладинку, что придавало копне вид скорее кладбищенский, чем покосный. Потрескивал табак от моих затяжек и болле ни звука не было слышно. Из-за копны белой тенью появилась простоволосая женщина в рубашке до пят. Ступни ее были скрыты травой, и казалось, что она плыла в сторону широкой лестницы помоста, неизвестного мне назначения. Под плаху и казнь годится помост, - мелькнуло у меня в голове. И женщина уже на лестнице и наверху его. Тишина резала слух.Женщина стояла и смотрела на звезды. Ветерок стих, стоящая крутнула головой, создавая вихрь длинных своих волос вокруг тела, волос красно-рыжих у корня и чернеющих к концам. Пакостно крикнула выпь. Прошлепали по воздуху чьи-то крылья, мелькнув коршунообразной тенью. Женщина вскинула вверх руки и высоко прыгнула с помоста вперед: так ныряют в воду. И, действительно, раздался плеск воды и стихло.Я очнулся от боли в руке: окурок, тлея, жег пальцы. Мне стало скушно и захотелось спать.Утром меня разбудил Николаич. Мы спустились с сеновала, наскоро умылись, слив друг другу у колодца. По утреннем солнцем я не увидел ни копны, ни помоста, ни какого-либо водоема. Пора было ехать, оставалось порощаться с хозяйкой и узнать дорогу. Старухи мы не нашли. В доме было пусто, я вырвал из блокнота листок, черкнул на нем "спасибо" и оставил лежать на столе, чисто убранном после вчерашнего ужина. Дорогу спросить было не у кого и мы просто поехали вспять.Странно, но до поворота у кладбища мы добрались очень быстро. Когда мы проезжали мимо, я заметил чуть в стороне от кладбища замшелый каменный крест и попросил Николаича остановится. Машина встала, я вышел и закурил. К кресту я не пошел: мне показалось, что я знаю какое имя там выбито.dernaive.livejournal.com
Книга "Журнал "Уральский следопыт" 1965г. №4" автора Журнал "Уральский следопыт"
| Авторизация или
Поиск по автору ФИО или ник содержит: А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н ОП Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю ЯВсе авторыПоиск по серии Название серии содержит: Все серииПоиск по жанру
| ||
Последние комментарии
 | Натали Близкие. За чертой дозволенного… (СИ) читается легко....но само содержание романа мне не понравилось...прочитала только из-за интереса, чем закончится и кстати конец книги очень удивил... |
 | olga82 Я ненавижу босса! (СИ) Почитать разок можно.... |
| | olga82 Близкие. За чертой дозволенного… (СИ) А мне вот не понравился роман. Не понимаю такого извращенства между братом и сестрой! |
 | Judi И балом правил сатана (СИ) По прочтению данного произведения, сделала вывод, автор мат знает в совершенстве. Но читать легко, написано с юмором. Впечатление положительное. |
 | Ирина Волчья кровь Какая-то белеберда))) |
| | Кефирка Гарем. Старшая жена султана Книга скучновата. Не смогла дослушать до конца. |
 | Tararam Секс с экс Понравился роман. До пятёрки, на мой взгляд, немного не дотягивает. Немного затянуто. История про то, что не стоит ходить на грани морального и аморального, бумеранг всё же возвращается. Героиня - на самом |
| Журнал "Уральский следопыт" 1965г. №4
| |||||||||||||||||||||||||||||
www.rulit.me
Журнальный зал: Знамя, 2008 №4 - Дмитрий Сучков
От автора | Я родился в 1959 году в городе Грозном. Учился на филолога в тамошнем университете. В 1986 году поступил в Литинститут им. Горького, где доучился до начальника отдела кадров (sic!). С 1997 года по настоящее время — автор и ведущий литературной передачи “Соглядатай” на радио “София”. В 2004 году в издательстве “Парад” у меня вышел роман “Shit & меч”. В “Знамени” печатаюсь впервые.
Немного истории
Если идти от Никитских Ворот по Малой Никитской и свернуть направо, на Спиридоновку, минуя роскошный особняк отца пролетарской литературы Максима Горького и скромную усадебку пасынка той же литературы Алексея Толстого, вы у цели. Скромная чугунная табличка сообщит вам, что трехэтажный деревянный домик под номером 6 тоже достопримечательность. Поскольку в 1904 году здесь жил ни много ни мало — Александр Блок. В этой связи, указывается на табличке дальше, дом охраняется государством. Как бы не так. Советское государство в свое время благополучно доохраняло домишко до последней стадии скособоченности и облупленности. Свежерожденное российское государство развалину торгануло никому не ведомым бизнес-структурам. Навсегда и за три копейки. Чем домик и спасся. Бизнес-братки все честь по чести отремонтировали и даже табличку вернули. Потом и памятник поэту появился в скверике по соседству. Тем самым некий государственный и общественный реверанс поэту был завершен. Ко всеобщему удовольствию.
В конце восьмидесятых дом Блока подвергся принудительному расселению со ссылкой на аварийное состояние и капремонтную нужду. Все жильцы, кроме одного сумасшедшего, о котором ниже, были дружно депортированы к черту на рога. А это, как вам известно, — Южное Бутово.
Псих, который отказался от райских южнобутовских кущ, был, на горе расселителей, орнитолог с мировым именем. Под свою коллекцию пернатых нахальный ученый требовал от коммунальных властей какое-то несусветное количество квадратных метров. Которые, что самое странное, были положены ему по закону. И ни в каком не в Бутове, там-то этих метров как собак нерезаных. А в самом что ни на есть центре, в пределах Садового кольца. Ну не наглость?!
Испытанные методы выселения, то есть отключение воды и света, результатов не дали. Вернее, дали, но совсем не те, что ожидались. После каждого отключения в ДЭЗ приходила толпа журналистов и телевизионщиков и принималась измываться над начальником и главным инженером. Стращали и Гринписом, и Страсбургским судом, и лживыми рассказками о любви Лужка не только к пчелам, но и ко всем летучим зверям без исключения. Дескать, проведает Кепкин, что над светилой птичечной измываются, и порвет всех в лоскуты.
В конце концов коммунальщики плюнули на несгибаемого птицеведа и дом номер 6 получил статус “временно переведенного в служебный фонд”. Что означает сие изящное выражение? В нашем случае оно означает, что под видом дворников в дом заселились пройдошные студенты окрестных учебных заведений. Которые, как люди сердобольные, натуры широкой и воспитания провинциального, подселили на богатые площадя своих бездомных приятелей. Которые, в свою очередь, пригласили погостить своих бездомных друзей. За компанию оно же веселее. В сухом остатке через непродолжительное время Блок-хаус, как его окрестили новые постояльцы, был забит под завязку самой разношерстной публикой.
В квартире номер 1 на момент нашей истории проживало шестеро человек и приблудная собака по кличке Брут. Трое жильцов представляли Литературный институт: прозаик Дмитрий Смуров, поэт Дмитрий Вересов и юная критикесса Виолетта Щекотина. Компанию им составляли художник Петя, фамилии которого никто не знал, восходящая звезда джазового вокала Сергей Манукян и Федя Хвостиков, в прошлом нефтяных дел мастер, а в то время просто Федя, без определенных занятий. Вот с Феди и началась наша незатейливая история.
Хмурое утро
Через неделю после вселения за общим утренним чаепитием Федор, прихлебывая с пофыркиваньем из блюдца, торжественно заявил:
— Так жить нельзя.
Народ за столом насторожился.
— А как можно? — отозвался после тягостной паузы поэт Вересов. — Пиво на Палашевку, конечно, привезут… Только с финансами, насколько я знаю, у нас…
— Я не про это, — отрезал бывший нефтяных дел мастер. — Я про наш быт.
— Чем же тебе наш быт не нравится? — полюбопытствовала Виолетта и долила себе заварки, кокетливо оттопыривая мизинец.
— Живем как цыгане! Стены ободраны, полы дырявые, сидим на рухляди. Потом эти матрасы на кирпичах. Не дом, а ночлежка. Не дело это.
— Твои предложения? — Прозаик Смуров не верил в благие начинания, когда с утра за окнами моросит, до стипендии неделя, а в кармане пятьдесят пять копеек и десять папирос.
— Не знаю, как вы, — решительно продолжал Федор, — а я считаю, что нам здесь нужно угнездиться. То есть обустроиться. По-человечески и с уютом. Вы видели, сколько народ старинной мебели выбрасывает?! Очень приличные вещицы встречаются.
— Гнездиться не нереститься, — философски заметил художник Петя. — Только вот съедет птицелюб, а это может случиться хоть завтра, и попрут нас отсюда поганой метлой.
— А если он съедет через пять лет?
— Хорошо бы! — вздохнули за столом.
— Не хотите — как хотите. А я с завтрашнего утра начинаю домоустройство.
— Валяй. Дурное дело нехитрое. Тем паче, ты все равно груши околачиваешь с утра до вечера, — нагрубил поэт Вересов, осознав, что про пиво никто и думать не думает.
И Федя Хвостиков начал.
Через неделю жильцы квартиры номер 1 вынуждены были признать, что они недооценили инициативу своего товарища. За это время с окрестных дворов, чердаков и лестничных площадок было изъято: пузатый купеческий сервант, правда, без одной ножки, два холодильника, два телевизора черно-белых, письменный стол двухтумбовый, пять стульев, пятьдесят квадратных метров линолеума в обрезках (выменяно у сторожа на стройке за литр водки) и не считано всякой полезной дребедени типа абажуров, полочек, крючков и дверных ручек. Квартира на глазах преображалась, и уже все ее мужское население дважды в день, во главе с Федей, прочесывало окрестности в поисках брошенных бытовых ценностей. Под окрестностями, если кто не понял, нами деликатно обозначились помойки.
Победной вершиной изысканий стала громадная старинная кровать гнутого дуба, изготовленная без единой железяки. В квартирную дверь кровать не проходила, и ее, призвав на помощь соседей, подняли в Федину комнату через окно, предварительно выставив рамы. Единственно, на что пришлось потратиться, были обои. Их, за половинную цену, приторговали у коменданта литинститутского общежития.
Художник Петя, поддавшись общему интерьерному энтузиазму, понарисовал картинок, которые были развешаны в местах общего пользования, от кухни до клозета, — в зависимости от художественных достоинств и тематики. Так, в коридоре оказалось эпическое полотно “Трое вышли из леса”, на котором было запечатлено похищение Смуровым и Вересовым стульев со двора кубинского посольства. На резонный вопрос “А где же третий?” Петя путано объяснял, что третий — это символическая фигура протестующей совести. А поскольку совесть плотского воплощения не имеет, а имеет только голос, то здесь она имеется в фантомном виде за кадром. Не осталась в стороне и барышня Виолетта. Объяснив недоумевающим соседям, что икебана — это искусство составления букетов, она расставила по всем свободным от мебели углам трехлитровые банки, насовав в них травы, веток и соломы. Ехидный Вересов заметил, что просто веники смотрелись бы гармоничней. Сам же при этом покрасил дверь своей комнаты в идиотский розовый цвет.
В результате общих усилий квартира приобрела вполне обитаемый, хотя и несколько безумноватый вид.
Визит человека с одесской фамилией
Просыпались в Блок-хаусе поздно, поэтому стук в двери в восемь утра мог означать только одно — чужие. Брут, которому вменялось в обязанности нести караульную службу в прихожей, угрожающе тявкнул и на всякий случай убрался на кухню, от греха подальше. А вдруг участковый?! Стук повторился.
Смуров понял, что никто открывать не собирается, обозлился и выбрался из кровати. В дверной глазок ничего не было видно, свет на лестнице не горел.
— Кого надо? — спросил Смуров хриплым спросонья голосом и решил, если это участковый, соврать, что у него нет ключей.
— Прошу прощения за непрошеный визит! — человек за дверью говорил извинительным тоном и с явным несоветским акцентом. — Я журналист, хотел задать два-три вопроса здесь кто живет.
“Это что-то новенькое!” — подумал Смуров и с любопытством отпер двери.
— Прошу, товарищ журналист! — отступил Смуров в прихожую. “Эх, неловко получается. Говорить с прессой в одних трусах! Конфуз”. — Проходите вот сюда, на кухню. Я сейчас, только оденусь.
— Не стоит. Я буквально на две минуты. Простите мое беспокойство.
— Ничего страшного, я и так собирался вставать, — соврал прозаик и протянул гостю руку. — Смуров. Дмитрий Смуров. Чем могу быть полезен?
Иностранец, а сомнений в том, что это иностранец, не было никаких (один кожаный плащ чего стоил. Не в смысле денег, а в том смысле, что наши люди таких плащей не носят), расшаркался и крепко пожал протянутую ему руку.
— Танюг. Агентство Танюг, Югославия. Моя фамилия Папинзонт. Я руководитель группы. Телевидение. Сербската канал.
— Ага, сербы, значит. Братья наши… — Смуров чуть не добавил “меньшие”, но вовремя спохватился. “Странноватая, однако, для серба фамилия — Папинзонт. Да и нос у него не сказать чтобы особо славянский”,— подумал он про себя. Нос господина Папинзонта действительно заслуживал внимания, поскольку одновременно напоминал два трудно совместимых предмета — орлиный клюв и молодую морковь. — Может, все-таки чаю? — настаивал на гостеприимстве прозаик.
— В другой раз. Я хотел расспросить об где конкретно здесь жил господин Блок.
— А здесь и жил, прямо в этой квартире, — не задумываясь, соврал Дмитрий. И, не останавливаясь, начал врать дальше. — Мы тут, собственно, по этому поводу и сами обретаемся, музей мемориальный организовываем, музей-квартиру. Здесь и правнук его живет. Только его сейчас дома нет.
У Папинзонта восторженно заблестели глаза.
— Это очень сенсационная для меня сведенья. А нельзя этот человек и этот дом снимать за телевизионный фильм?
— Почему нельзя? Снимайте на здоровье. Только завтра. Завтра приходите и снимайте.
Съемки назначили на завтрашний вечер, причем коварный Смуров объяснил Папинзонту, что правнук поэта живет небогато, питается очень скромно и имеет склонность к хорошей водке. Гость намеки хватал на лету и обещал не оплошать. На чем и расстались.
Когда визитер удалился, скрипнула розовая дверь и в прихожую выглянула заспанная физиономия поэта Вересова. Яростно поскребя во всклокоченной бородке, он пристально оглядел стоящего в задумчивости Смурова.
— Или это был нехороший сон, или я слышал разговор о спиртных напитках? — прищурился поэт.
— Слышал, слышал, — эхом отозвался Смуров. — Но придется потрудиться. А вот скажи-ка мне, Дмитрий, как знаток поэтического цеха, что выдающегося создал наш любимый товарищ Блок в 1904 году, который обозначен на нашем доме как год пребывания его в Москве?
— Да у тебя же двухтомник гослитовский стоит, там все даты проставлены.
— Точно! Молодец. Труби общий сбор, нам еще наследника нужно где-то отрыть. Были ведь сыновья лейтенанта Шмидта?! Были, и в большом количестве. А мы обойдемся одним правнуком. Но уже не Шмидта…
Правнук Блока, фамильная кровать и автограф на обоях
Исполнять роль потомка был назначен Кеша А-кий. Правнук не правнук, зато сын точно. Правда не Блока, а другого классика — Н. А-кого. Ну так и что с того! Кеша, правда, брыкался и кокетливо отказывался, но когда ему было рассказано про обещанный гастрономический гонорар, согласился на все.
В качестве материального подтверждения пребывания поэта остановились на Фединой купеческой кровати.
— А с чего они должны верить, что это блоковская кровать? — скептически спросил поэт Вересов.
— А вы на ней ножичком и в старой орфографии накарябайте “Здесь спал Саша”. И автограф изобразите, — съязвила Виолетта.
— Направление мысли верное, — прищурился Федя. — Я думаю, что Петру надо срочно изобрести блоковский фамильный герб. И кроватку им заклеймить.
— Без проблем, — с готовностью отозвался Петя. — Нужна одна картофелина средних размеров и чернила. Желательно черные.
Через час кровать заклеймили.
— Так, правнук есть, фамильная кровать есть. Кеша, не забудь сказать, что на этой кровати великий поэт непосредственно родился, — уточнил Смуров.
— Он разве в Москве родился? — засомневался Федя.
— Да, представь себе. И именно на этой кровати. Однако для будущей музейной экспозиции одной кровати, даже таких непотребных размеров, и одного наследника явно маловато. Я, правда, откопал одно стихотворение, датированное московским годом, но что с ним делать? Дать правнуку прочитать вслух?
— Больше того! — поэт Вересов поддел ногтем край обоев и отодрал кусок. — Блоковский автограф на обоях, на нижнем, дореволюционном слое. Счастливая находка. Эксперты-графологи не сомневались ни секунды.
— Молодец! Вот оно, поэтическое чутье. Действуй. Ятей и фитов не жалеть! А теперь главное — легенда наследника по прямой. Кеша, запоминай. — После чего присутствующим была поведана леденящая душу история про преступную связь поэта с кузиной, бегство любовников в Варшаву, тайные роды, семейный скандал и прочая в том же духе. Заканчивалась сага относительным хеппи-эндом — Н. А-кий, он же внук, возвращался из лагерей и благополучно обзаводился сыном Лешей, он же правнук.
На следующий день к назначенному времени все было готово. Главный персонаж дивертисмента прибыл загодя, против обычного аккуратно выбритый и в синем галстуке в крупный белый горох, как у Ленина в кино. Иннокентий принялся рассматривать фотографии, заготовленные под доказательства. Улик было негусто: одна блоковская фотка образца конца девятисотых, все из того же гослитовского двухтомника, и свежепослелагерное фото папашки. Н. А-кий был хорош — щербатый, папироска корячится через губу, бушлатик тертый, один глаз со злобой, другой пьяный. И Сан Саныч на фото тоже нетрезвый. Да не просто нетрезвый, косой вдрабадан. Сходство выдающихся деятелей русской культуры Кешу насторожило, он собрал снимки и пошел в прихожую, к парадному трельяжу. У зеркал Кеша притормозил, поводил створками, поглядывая на фотки. Тут и остальные полюбопытствовали. Вдоволь наглядевшись на себя и родственников, Кеша потерянно замычал, с алкоголическим уже надрывом:
— Глумитесь, бесстыдники?
Сходство персонажей на снимках и свежеподдавшего Иннокентия было безоговорочным до неприличия. И если похожесть Кеши на родного отца подразумевалась, и ничего в этом сверхъестественного не усматривалось, скорее, наоборот, то убедительная родовая преемственность всех троих, еще минуту назад казавшаяся шуткой не бог весть какого разбора, повергла присутствующих в замешательство.
— Вы под что меня ведете? — набычился Леша, оглядывая заговорщиков.
— Водки, — шепнул Смуров Вересову, а сам приобнял Блока-младшего за талию и замурлыкал: — В том-то весь и цимес, чудак-человек, мы что, тебя наобум Лазаря засватали?! Кого ты предлагаешь в наследники великому поэту? Может, Манукяна попросим? То-то!
Из кухни вынырнул Вересов с тарелочкой наперевес. На тарелочке мерцал стопарик, подпираемый с одной стороны корочкой “бородинского”, а с другой — пупырчатым малосольным огурцом. Лобовая, можно сказать, атака. Попробуй увернись! Кеша пробовать не стал. Хапнул, выдохнул и... В прихожей поскреблись в дверь.
— Шухер! — Смуров звонко хлопнул в ладоши. — Все по местам! Врать, не задумываясь, гнать без остановок, пить по ситуации. Наследник, к барьеру!
Войдя и представив своих спутников, Папинзонт прошептал Смурову на ухо:
— Внизу наш мини-ваген, большой автомобилис, в багажник много ракия, много виски, много пивных банков. Еду привезут потом два часа горячий заказ ресторан. Сейчас отснимать базис и немного планов запас, далее набор сил. Поправки доснимать и до утра отдыхать. Идет окей?
— О’кей идет. Только без дублей. Снимаем на раз, — потаенным шепотом отозвался Смуров.
— Почему дублей нет? — встревожился Папинзонт.
— Семейная трагедия. Переживает очень, может истерику закатить. Они все психи, поголовно, из колена в колено. Что Блоки, что А-кие. Понял, нет?
— Да, конечно. Я им сочувствующий, дубли отчеркиваем.
— Я тоже сочувствующий. Валяй, командуй.
Папинзонт деловито раскричался на своих жизнерадостных телесербов, обвешанных аппаратурой, и в Блок-хаусе начались исторические съемки. Продолжались они до утра и три раза прерывались поездками в таксопарк для пополнения запасов.
На следующий день поэт Вересов сдал стеклотары на двадцать два рубля, а через три месяца на белградском телевидении прошла премьера документального часового фильма “Наследники”. Еще через какое-то время Кеше из Америки позвонил папа-писатель. Суть воспитательной беседы с сыном была проста — десять минут русской ненормативной лексики. Как отмечал Кеша, очень образной.
Комментарии
Первое — у Александра Блока не было детей. Второе — в доме на Спиридоновке жили братья Марконеты. По воспоминаниям поэта Сергея Соловьева, троюродного брата Блока и собрата по символизму, А.А. вскоре после свадьбы с Любовью Дмитриевной Менделеевой прожил с нею в этом доме несколько недель. И последнее — отец-писатель непутевого сына, конечно же, простил. А вот гонорар за соучастие в создании кинолегенды до наших героев не доехал — в Югославии началась война. Где-то ты сейчас, наш романтический и доверчивый Папинзонт?
magazines.russ.ru
Журнальный зал: Зинзивер, 2012 №6(38) - Василий Манулов
Критика
Пётр Ртищев «Рассказки». М.: «Вест-Консалтинг», 2012
«Рассказки» — новая книга московского прозаика Петра Ртищева, известного читателю по публикациям в журналах «Знание — сила», «Знание — сила. Фантастика», «Дети Ра», «Зинзивер». Тема, главенствующая в книге, как явствует из аннотации, — «сложные вопросы человеческого бытия, взаимоотношений мужчины и женщины». Это верно. Осмыслить окружающий мир, постараться вникнуть в суть явлений и процессов — это ли не задача человека пишущего? Как и следует предположить, «Рассказки» представляют собой сборник рассказов (при желании, «Болото» можно назвать и маленькой повестью). Рассказов фантастических и реалистических. Впрочем, даже в фантастических текстах твердая основа бытия имеется. Вымысел и реальность переплетаются, так, как переплетаются фантастика и реальный мир. Порой они действительно очень близко слиты — например, в рассказе «Чирьевск» — хронологически рваном (герой переносится по воспоминаниям, словно находясь в машине времени!), но весьма любопытном с точки зрения поднимаемой проблемы. Исследуется не только переменчивость времени (а перемещения по памяти не явно, но заставляют задуматься над этим) — времен! Человек царской России, тогдашний профессор, Кущин Сергей Степанович, попадает в нынешние реалии, и только живое (это важно!) лицо старичка, торгующего книгами, привлекает его внимание. До этого люди, встречающиеся на его пути, были типичными — сытый ариец, презирающий кровосмешение (и все прочее неарийское), безразличный мужичонка-велосипедист, масса прочего люда, «что лишена мысли и воли, живущая исключительно страстями и образами», коих «объединяла мысль — поживиться». Но только старик заставил Сергея Степановича остановиться: «Вот у этого старичка в глазах теплилась жизнь. Старичок торговал старыми книжками, и понятно, что покупателей возле него не наблюдалось». Встреча состоялась. Но это была не встреча прошлого и будущего. Чуть позже, когда старик приютил вынужденного беглеца (Кущин попал в Чирьевск не по своей воле, а, запрыгнув в вагон поезда, скрываясь от разъяренной толпы), выяснилось, что они были знакомы в той, иной, царской жизни. Основное действие разбавляют анахронические вставки, где описывается ближайшее прошлое героя (сиречь — из нашего времени). И нельзя сказать, что они (вставки) демонстрируют всю благость бытия. Словно за спасательный круг душа Сергея Степановича хватается за этого старичка «из тех, кто зимой и летом, во всякую погоду, одет в овчинный полушубок, цигейковую шапку и валенки». Это — неявно, и не описано в рассказе, но — чувствуется, понимается между строк. Иначе зачем профессор отправился в дом к этому практически фольклорному персонажу, иначе зачем завязалась их беседа, произошло-таки узнавание? Подробно и обстоятельно можно разобрать практически любой рассказ Петра Ртищева, благо поговорить есть о чем. Но важно заметить следующее: Пётр Ртищев не только переплетает фантастическое и реалистическое начала. Есть еще один мотив — немного неявный, но, на мой взгляд, достаточно важный в жанровом определении прозы Петра Ртищева. Это — ирония. Мягкая, не сатирического толка, не оскорбляющая, но — украшающая. Так, в рассказе «Запасный выход», описана печальная, в общем-то, ситуация. Человека «приложили» по голове чем-то тяжелым и ограбили. Но на противоположной чаше весов (иной прозаик сгустил бы краски, но здесь — иной случай), уравновешивающей: заботливый, но неумелый доктор Алимбеков Мурат Алимбекович («До того, как обосноваться в травматологии, он лечил от простатита глуповатых дам и от воспаления яичников стареющих мужчин»), философ Палыч, вместе с автором заимствующий идеи у титанов мысли, а также детинушка Тимофей, пахнущий отвратительно. Именно последнее обстоятельство впоследствии помогло герою рассказа Круглову догадаться, кто именно стал причиной его «обморока» — когда детинушка заглянул вместе с приятелем Круглова Любарским в гости к выздоравливающему, и вся гамма запахов — уже знакомых — обрушилась на беднягу. «Ну, а как же женщины?» — спросит любознательный читатель. Конечно, не обошлось (и не могло обойтись!) и без них. В том же самом рассказе тайные, скрытые нотки в пострадавшей душе Круглова затрагивает… медсестра Лидочка. Она планирует навестить только что выписанного больного, проявляет участие, и… философская беседа детинушки и Любарского, травма, ее последствия и причины, перестают существовать для Круглова. Все отступает перед зарождающимся чувством… Узнаваемые персонажи появляются в рассказе «О хорьках и прочих» — так, газета, в редакцию которой герой рассказа заходит к своему приятелю-редактору, называется «Познание — зло?». Думаю, не трудно догадаться, что за этой формулировкой скрыто «Знание — сила». Или все-таки не скрыто? Поистине фантастические вещи происходят в рассказе «Неодолимая броня», где выясняется, что дворник Кузьмич (или, все-таки, Кузьмичи?), забулдыга Гаврилыч и подагрическая старуха — вовсе не те, за кого себя выдают, а пришельцы, лелеющие тайный план захвата мира… Перечислять можно долго. Каждый рассказ Петра Ртищева — отдельная, вполне законченная история, и в каждом из них автор поднимает непростую проблему, зачастую — общественного значения. То есть — о нас с вами, обо всех нас. Но поиск этот вечен, а значит, у Петра Ртищева впереди еще немало часов счастливого творчества. Познание — бесконечно, и никак уж не «зло». Потому вопросительный знак мы, с позволения автора, снимаем.
Василий МАНУЛОВ
magazines.russ.ru
