"Дневник Николая" или камер-фурьерский журнал: кто победит? Камер фурьерский журнал

Камер-фурьерские журналы - это... Что такое Камер-фурьерские журналы?

Ка́мер-фурье́рские журналы (1695—1818 г.) — сборник кратких записей, которые велись ежедневно при русском царском и императорском дворах придворными — камер-фурьерами (с 1726 г.). Начало журналам было положено Петром I в 1695 г., который стал вести дневник под названием «Юрнал или подённые записки», отражавший ход военных действий в Азовском походе.

Под камер-фурьерскими журналами сегодня понимают также походные и путевые, церемониальные, банкетные журналы. Издание часто меняло название, и круг его авторов также не отличался постоянством. Приведенные в журнале сведения раскрывают замыслы и нереализованные проекты монархов, обнажают мотивы назначения тех или иных лиц на важнейшие государственные посты, позволяют узнать некоторые секреты дипломатии. Издания являются реконструкцией повседневной жизни лиц императорской фамилии и приближенных ко двору особ.

Содержание и оформление издания

По Камер-фурьерскому журналу возможно обнаружить побудительные мотивы свершившихся событий, тайные причины заключения секретных соглашений, выявить замыслы монархов при назначении на высокие государственные посты и придворные должности.

Камер-фурьеру не всегда удавалось находиться вблизи царственных персон.

Некоторые сведения приходилось черпать из расспросов очевидцев, некоторые получать из третьих рук. Все записи непременно просматривались сувереном или особо доверенным лицом. Ряд важнейших событий, происходивших вблизи трона и даже в отдалении от него, умышленно не отображены на страницах Журнала. Бесполезно искать в нем упоминания о Великой французской революции и угрозах монархиям других стран, любых покушениях на суверенов, дворцовых переворотах, даже бескровных.

Нередко камер-фурьеров умышленно вводили в заблуждение, передавая им неверные сведения. К примеру, так поступал Александр I, отправляясь к возлюбленной.

Придя к власти, некоторые суверены подправляли записи своих предшественников. Елизавета Петровна повелела уничтожить любые упоминания об Иване Антоновиче.

После монаршего одобрения текста изготавливались писарские копии. Проверенные и подписанные камер-фурьерами, они с черновыми записями три раза в год передавались в Придворную контору. Там двойные листы писарских копий сшивались в тетради и одевались в кожаные переплеты. Писарские копии и черновые записи (оригиналы) из Придворной конторы поступали на хранение в различные архивы Петербурга и Москвы.

Журнал публиковался вплоть до Февральской революции, в печати вышла большая часть объема — с 6 мая 1695 года до конца 1818 года. Тираж издания составлял 102 экземпляра, затем увеличился до 200, в начале XX века часть первых книг допечатывали.

По мере выхода журнала отдельные выпуски в издательских обложках раздавались или рассылались членам императорской фамилии, дарились наиболее близким к трону лицам. Поэтому встречаются книги журнала в исключительной красоты кожаных владельческих переплетах с тиснением и суперэкслибрисами.

Собрание камер-фурьерских журналов

Собрание камер-фурьерских журналов сегодня включает походные и путевые, церемониальные, банкетные журналы российских суверенов. Кроме самих журналов выходили «Дополнения…», «Приложения…», описания коронаций императрицы Анны Иоановны, Елизаветы Петровны, Екатерины II, «Алфавитный указатель к камер-фурьерским, походным, банкетным и церемониальным журналам 1695—1774 гг.», погодные указатели за 1775—1818 годы. В разное время собрание готовили к выпуску А. Ф. Бычков, Б. М. Федоров, редактировали Г. В. Есипов, А. В. Половцев, К. Я. Грот.

Собрание состоит из приблизительно 170 томов и трех альбомов гравюр большого формата. Часть экземпляров оказалась вне России, часть тиража истребили революция и войны.

Предположительно сохранилось не более пяти исчерпывающе полных комплектов Камер-фурьерского журнала. Государственный Эрмитаж располагает экземпляром из царской библиотеки, Публичная библиотека получала обязательный экземпляр, Библиотека Академии наук имеет книги, принадлежавшие великому князю Николаю Михайловичу и принцессе Елене Георгиевне Саксен-Альтенбургской.

За 1727—1729, 1731—1733, 1735, 1740, 1741 и 1747 годы оригиналы не сохранились.

До начала XXI в. содержание Камер-фурьерского журнала не подвергалось анализу, не сравнивались оригиналы, писарские копии и печатные тексты, нет даже описания рукописей, хранящихся в архивах, и корпуса печатных текстов, почти нет о нем публикаций и сведений в энциклопедиях.

Переиздания

Масштабная работа по публикации всех существующих «поденных записок» началась в 1853 г. под наблюдением графа Д. Н. Блудова. Журнал выпускался вплоть до февральской революции, вышла большая часть его объема — с 6 мая 1695 г. до конца 1818 г. За пределами издания остались записи, сделанные с 1819 г. по 1917 г.; они существуют только в рукописном виде.

В 2009 году было выпущено факсимильное издание «Камер-фурьерских журналов: 1695—1818» в 100 томах.

Литература

• Агеева  О. Г. Императорский двор России: 1700—1796 годы. — М., 2008.
• Камер-фурьерские журналы: 1695—1818: в 100 т. — Факсимильное издание 1855—1917 гг. СПб.: Альфарет, 2009.
• Лурье  Ф. М. Возвращение «поденных записок»: Жизнь императорской фамилии глазами камер-фурьеров // «Родина». 2009. № 2.
• Соболевский  С. А. Юрналы и Камер-фурьерские журналы 1695—1774 годов // Русский архив. — 1867. — (Приложение).

dic.academic.ru

Камер-фурьерские журналы | Страницы Wiki

Ка́мер-фурье́рские журналы (1695—1818 г.) — сборник кратких записей, которые велись ежедневно при русском царском и императорском дворах придворными — камер-фурьерами (с 1726 г.). Начало журналам было положено Петром I в 1695 г., который стал вести дневник под названием «Юрнал или подённые записки», отражавший ход военных действий в Азовском походе.

Под камер-фурьерскими журналами сегодня понимают также походные и путевые, церемониальные, банкетные журналы. Издание часто меняло название, и круг его авторов также не отличался постоянством. Приведенные в журнале сведения раскрывают замыслы и нереализованные проекты монархов, обнажают мотивы назначения тех или иных лиц на важнейшие государственные посты, позволяют узнать некоторые секреты дипломатии. Издания являются реконструкцией повседневной жизни лиц императорской фамилии и приближенных ко двору особ.

История издания Править

Авторы изданий (камер-фурьеры) Править

Содержание и оформление издания

Править

По Камер-фурьерскому журналу возможно обнаружить побудительные мотивы свершившихся событий, тайные причины заключения секретных соглашений, выявить замыслы монархов при назначении на высокие государственные посты и придворные должности.

Камер-фурьеру не всегда удавалось находиться вблизи царственных персон. Некоторые сведения приходилось черпать из расспросов очевидцев, некоторые получать из третьих рук. Все записи непременно просматривались сувереном или особо доверенным лицом. Ряд важнейших событий, происходивших вблизи трона и даже в отдалении от него, умышленно не отображены на страницах Журнала. Бесполезно искать в нем упоминания о Великой французской революции и угрозах монархиям других стран, любых покушениях на суверенов, дворцовых переворотах, даже бескровных.

Нередко камер-фурьеров умышленно вводили в заблуждение, передавая им неверные сведения. К примеру, так поступал Александр I, отправляясь к возлюбленной.

Придя к власти, некоторые суверены подправляли записи своих предшественников. Елизавета Петровна повелела уничтожить любые упоминания об Иване Антоновиче.

После монаршего одобрения текста изготавливались писарские копии. Проверенные и подписанные камер-фурьерами, они с черновыми записями три раза в год передавались в Придворную контору. Там двойные листы писарских копий сшивались в тетради и одевались в кожаные переплеты. Писарские копии и черновые записи (оригиналы) из Придворной конторы поступали на хранение в различные архивы Петербурга и Москвы.

Журнал публиковался вплоть до Февральской революции, в печати вышла большая часть объема — с 6 мая 1695 года до конца 1818 года. Тираж издания составлял 102 экземпляра, затем увеличился до 200, в начале ХХ века часть первых книг допечатывали.

По мере выхода журнала отдельные выпуски в издательских обложках раздавались или рассылались членам императорской фамилии, дарились наиболее близким к трону лицам. Поэтому встречаются книги журнала в исключительной красоты кожаных владельческих переплетах с тиснением и суперэкслибрисами.

Собрание камер-фурьерских журналов Править

Собрание камер-фурьерских журналов сегодня включает походные и путевые, церемониальные, банкетные журналы российских суверенов. Кроме самих журналов выходили «Дополнения...», «Приложения...», описания коронаций императрицы Анны Иоановны, Елизаветы Петровны, Екатерины II, «Алфавитный указатель к камер-фурьерским, походным, банкетным и церемониальным журналам 1695—1774 гг.», погодные указатели за 1775—1818 годы. В разное время собрание готовили к выпуску А. Ф. Бычков, Б. М. Федоров, редактировали Г. В. Есипов, А. В. Половцев, К. Я. Грот.

Собрание состоит из приблизительно 170 томов и трех альбомов гравюр большого формата. Часть экземпляров оказалась вне России, часть тиража истребили революция и войны.

Предположительно сохранилось не более пяти исчерпывающе полных комплектов Камер-фурьерского журнала. Государственный Эрмитаж располагает экземпляром из царской библиотеки, Публичная библиотека получала обязательный экземпляр, Библиотека Академии наук имеет книги, принадлежавшие великому князю Николаю Михайловичу и принцессе Елене Георгиевне Саксен-Альтенбургской.

За 1727—1729, 1731—1733, 1735, 1740, 1741 и 1747 годы оригиналы не сохранились.

До начала XXI в. содержание Камер-фурьерского журнала не подвергалось анализу, не сравнивались оригиналы, писарские копии и печатные тексты, нет даже описания рукописей, хранящихся в архивах, и корпуса печатных текстов, почти нет о нем публикаций и сведений в энциклопедиях.

Масштабная работа по публикации всех существующих «поденных записок» началась в 1853 г. под наблюдением графа Д. Н. Блудова. Журнал выпускался вплоть до февральской революции, вышла большая часть его объема — с 6 мая 1695 г. до конца 1818 г. За пределами издания остались записи, сделанные с 1819 г. по 1917 г.; они существуют только в рукописном виде.

В 2009 году было выпущено факсимильное издание «Камер-фурьерских журналов: 1695—1818» в 100 томах.

• Агеева  О. Г. Императорский двор России: 1700—1796 годы. — М., 2008.
• Камер-фурьерские журналы: 1695—1818: в 100 т. — Факсимильное издание 1855—1917 гг. СПб.: Альфарет, 2009.
• Лурье  Ф. М. Возвращение «поденных записок»: Жизнь императорской фамилии глазами камер-фурьеров // «Родина». 2009. № 2.
• Соболевский  С. А. Юрналы и Камер-фурьерские журналы 1695—1774 годов // Русский архив. — 1867. — (Приложение).
ru.pages.wikia.com

Сравнение дневников Николая II с камер-фурьерскими журналами.: monco83

http://opetros.livejournal.com/16224.html"Дневник повторяет журнал почти на 100%....Теперь мне ясно почему Дневик настолько краток и сух - просто это дубль камер-фурьерского журнала" (c) opetros

http://schegloff.livejournal.com/705558.html?thread=21459222#t21459222"Я бы начал как раз с аргументов, которые уже имеются. Т.е. например аргумент со сходством камер-фурьерского журнала и дневника...Насколько я вижу ему уже минимум два с половиной годаА вот аккуратной публикации - два столбца, слева журнал, справа дневник, так и нет". (c) labas

http://bohemicus.livejournal.com/73896.html?thread=7082408#t7082408Например, можно сравнить их текст с текстами фельдъегерского журнала. Окажется, что журнальные записи перенесены в "дневники" практически целыми страницами. (c)

bohemicus

На днях сходил в библиотеку, полистал книгу Гальпериной, о которой уже писал. К сожалению, у меня не было возможности отсканировать страницы, тем не менее, записи камер-фурьерских журналов (КФЖ) за два дня я постараюсь воспроизвести насколько возможно точно.

Итак, в левой колонке записи КФЖ, в правой - записи дневника Николая II за 1916 год. Записи специально не подбирал, взял первые две с той страницы, где наугад открыл книгу.

Камер-фурьерские журналыДневник Николая II

25 июня. Суббота (стр. 210)В 10 1/2 часов утра Государь Император посетил Свой Штаб. К завтраку его величества приглашались:    Наследник Цесаревич    Великий князь Сергей Михайлович    Особы свиты    Генерал-адъютант Алексеев    Адмирал Русин    {далее ещё 11 фамилий} По окончании завтрака Его Величество изволил принимать Принца Петра Александровича Ольденбурга и Обер-Гофмейстера фон Кауфман-Туркестанского, а от 3 часов была совершена прогулка по Днепру. К обеду его величества приглашались:    Великий князь Сергей Михайлович    Принц Пётр Александровича    Особы Свиты    {ещё 13 фамилий}	25-го июня. Суббота Хороший теплый день. В боях 21 — 24 июня между Стырью и Стоходом взято в плен не менее 300 офицеров (два командира полков), около 12 000 пленных н. ч., 45 тяж. и легк. орудий, около 45 пулем. и масса боев. прип. и снаряж. Днем спустились по Днепру к тому же месту, купались. Из-за дождей вода прибыла на полтора аршина. К чаю прибыл Петя. Вечером читал.
26 июня. Воскресенье (стр. 211)В 10 1/4 часов утра Его Величество с Наследником Цесаревичем и Особами Свиты проследовали в Церковь Штаба к слушанию Божественной Литургии, а по окончании Богослужения Государь Император посетил Свой Штаб.К завтраку Его Величества приглашались:    Наследник Цесаревич    Великий князь Сергей Михайлович    Принц Пётр Александрович    "Особы Свиты"    {37 фамилий, заканчивая гувернёром Жильяром} По окончании завтрака была совершена прогулка на катерах по реке Днепру.От 7 часов вечера Его Величество принимал Свиты Генерал-Майора Петрово-Соловово.К обеду Его Величества приглашались:    Великий унязь Сергей Михайлович    Особы Свиты    Начальник французской миссии генерал Жанен    Начальник английской миссии генерал Вильямс    {ещё 13 фамилий}	26-го июня. Воскресенье Погода простояла прекрасная. Завтракали в час. Прогулка была вверх по Днепру. Любимый берег Алексея был залит из-за подъема воды. Вернулись в 6 час. До обеда принял Соловово. Читал долго.

Теперь вы можете судить сами, насколько записи Николая похожи на переписанные страницы камер-фурьерского журнала. Я же изложу свои собственные наблюдения.

1. Дневник не создаёт впечатления "целых страниц", переписанных из камер-фурьерского журнала. На примере записей от 25 и 26 июня мы не наблюдаем фактических расхождений между дневником и КФЖ, но в то же время можно сказать, что дневник "использует" лишь малую часть содержащейся в КФЖ информации. Так, в дневниках совершенно не отражены записи о завтраках и обедах, которые в КФЖ (вместе со списком приглашённых лиц) занимают больше всего места, а из трёх приёмов отражён лишь один - приём Соловово. Здесь ясно видно, что "официальная часть" отражена в дневниках Николая далеко не полностью[1]. Такие пробелы в дневнике являются самым обычным делом и объяснять эти лакуны недосмотром переписчика-фальсификатора ("забывчивостью" Николая, как иронизирует наш "исследователь" [2]) значит либо проявлять верх недомыслия, либо сознательно вводить читателя в заблуждение.

2. Временные отметки и пунктуальность. Как мы уже видели, не вся официальная часть попадала в дневники императора, а те события официальной жизни, которые в дневнике нашли отражение, могли идти без временных отметок. Если временная метка давалась, то очень часто она точно совпадала с отметкою времени в КФЖ (что, вообще говоря, не должно вызывать удивления). Часто, но не всегда.

Так запись в дневнике за 3 июля 1916 года гласит: "Купанье было очень приятное. Вернулись в 6¼. Принял Штюрмера до обеда". А КФЖ сообщает: "В 6 часов вечера Государь Император принял с докладом председателя Совета Министров Гофмейстера Штюрмер".13 июля. Дневник: "От 6 ч. — до 7½ у меня был Танеев". КФЖ: "От 6 1/4 Государь Император изволил принимать Главнокомандующего Собственной Его Величества Канцелярией Обер-Гофмейстера Танеева".23.04.1916 - приём послов в КФЖ указан в 2 часа, в дневнике - в 2 1/2 часа.

Решайте сами, насколько тут находит подтверждение версия о дословном переписывании временных меток из журнала.

Наконец, как уверяет нас "исследователь", временным меткам в дневниках сопутствует ещё одна странность. Мало того, что, по словам "исследователя", дневник на 95% состоит из информации, полностью почёрпнутой из КФЖ, так, ещё и все встречающиеся в дневнике временные метки, относятся лишь к событиям "переписанным" из камер-фурьерского журнала. "Пунктуальность" Николая всецело ограничивается рамками КФЖ: "пунктуальный" царь всегда точно указывает время обедов и время приёмов, но никогда не фиксирует время событий личной жизни. В личной жизни вся его любовь к точной фиксации времени словно куда-то "испаряется". Но лучше предоставим слово самому "исследователю":http://yanasedova.livejournal.com/27978.html?thread=166986#t166986

Кстати, временной педантизм проявляется лишь в связи с пересечением с к-ф. журналом, когда он гонял уток или плавал на лодке по пруду - времени он не указал."Отсюда мораль" (с) в реальной жизни Николай не следил за временем, и когда он жил , ездил на лошади, прогуливался, купался и т.п. он не запоминал время, зато четко фиксировал во сколько принял Родзянко и т.п. лиц, последовательность докладов (в точности повторяя к-ф. журнал).Так вот, достаточно сравнить дневник и журналы, чтобы убедиться, что это неправда.

В уже приведённой мной дневниковой записи от 26 июня есть две метки: "Завтракали в час", "Вернулись в 6 час.", которых нет в журналах. Скептики могут возразить, что эта запись получена за счёт интерполяции сведений КФЖ: "От 7 часов вечера Его Величество принимал...". Хорошо, перейдём к другим примерам.

2 июля. Дневник: "К 3 ч. погода прояснилась". В КФЖ такой записи нет (да и быть записи такого характера там не может).6 июля. Дневник: "Около 7 час. гроза нас разбудила. День простоял очень жаркий. Сегодня в 10 час. Аликс с дочерьми выехала сюда! В 2½ Алексей отправился на «Десне» вверх, а я с другими на шоссе в Оршу и пешком лесом прямо к старой церкви к нашему месту. Смокли от ливня. Отлично выкупались. Вечером читал".КФЖ сообщает, что в этот день в 10 1/2 часов Е.И.В. принял депутацию Сибирского казачьего войска, а в 2 1/2 часа была предпринята прогулка по Днепру (тут метка совпадает). КФЖ Александры Фёдоровны говорит о том, что "в 9 часов 45 минут утра Её Величество с Августейшими Дочерьми выезд имели в Церковь Знамения Божией Матери" и т.д.12 июля. "Он (цесаревич) выспался хорошо, жар спал и к 5 час. он встал и оделся".17 июля. "Домой вернулись в 6½". В КФЖ за этот день единственная временная метка: "В 10 ч. литургия".21 июля. "Дождь шел до 3 ч. ... Читал до 11¼". В журнале в этот день две метки: в 10 1/2 посещение Штаба, в 7 часов принимал Григоровича. Ни одной из этих меток нет в дневнике царя.

Как видим, "временной педантизм" не изменяет царю и тогда, когда он пишет об изменениях погоды или о таких личных событиях, которые просто не могли быть отражены в КФЖ. Если взять дневник за 1915 год, то там можно увидеть всё то же самое: "Занимался до 7½ ч.", "около 12 час. была гроза", "Много успел прочесть до 8 час", "Ночью шел дождь и день был серый до 4 час". И в то же время, многие события официальной жизни в дневнике часто либо вовсе опущены, либо идут без временных меток.

3. Ошибки в дневнике. Собственно, об этом достаточно подробно сказано в рецензии на книгу Гальпериной. «Учитывая ошибки и умолчания камер-фурьерских журналов в ряде случаев без дополнительного исследования невозможно однозначно предпочесть один источник другому». Здесь же я хочу ещё раз отметить, что журналы составлялись сначала в черновом варианте, а потом переписывались набело. В сборнике Гальпериной под каждой записью КФЖ приводится список расхождений чернового и чистового варианта. Так вот, редкая запись обходится без исправлений. Нередко это исправления одних лиц на других. Так, в приведённых мной записях за 25 и 26 июня, "французский военный агент генерал-лейтенант де Лагиш" всюду исправлен на "начальник французской миссии генерал-лейтенант Жанен". И эта ошибка носила систематический характер, повторяясь изо дня в день на протяжении почти целого месяца. Очевидно, лишь со сменой ведущего журнал камер-фурьера, в журналы были внесены правки (уже другим почерком). Остаётся только догадываться, сколько в журнале могло накопиться не замеченных и не исправленных ошибок. Это даже если не принимать в расчёт те искажения и умолчания, которые могли быть сделаны по каким-либо политическим соображениям[3][4].

4. Наконец, многочисленными "скептиками" было заявлено, что дневник совершенно не содержит таких элементов, по которым можно было бы проверить его подлинность. Все подробности максимально обезличены: если читал, то просто "читал", без указания прочитанных книг, если посещал кинематограф, то без указания просмотренного фильма, так что оказывается совершенно невозможным верифицировать какую-либо информацию, кроме той, что была "взята" из КФЖ. На это у меня имеется неколько примеров.

Пример 1. Кино. От 30 июня 1916 года в дневнике содержится запись: "В 6 час. поехали вдвоем в кинематогр., показывали франц. ленту — Verdun (Верден)". В КФЖ название фильма не упоминается. В целом, государь-император достаточно часто упоминал в дневнике о посещении кинематографа и отзывы его о фильме обычно ограничивались словами "интересный" или "хороший". Но в дневниках за 1915-16 год находится достаточно много примеров, где Николай либо сообщает о содержании фильма ("действия Черноморского флота и моя поездка в Асканию Нова", "Показывали интересную ленту с английского фронта"), либо каким-либо другим образом характеризует фильм ("После чая был интересный кинематограф Ханжонкова с войны"), либо даже приводит название просмотренного фильма ("картины из «Таинственной руки» были интересны"). Здесь найдётся целое море работы для исследователй-скептиков. :-)

Пример 2. КФЖ и дневник за 11 июля 1916 года.

Камер-фурьерские журналыДневник Николая II

11 июля. ПонедельникВ 10 часов утра последовал в Штабную Церковь.К завтраку их Величеств приглашались:    {список приглашённых}По окончании завтрака Его Величество изволил принимать Великого Князя Бориса Владимировича.В 2 часа 45 минут их Величества катались по Днепру.В 8 ч. за обеденным столом Их Величеств в поезде Её Величества кушали:    {список лиц}В 11 часов 45 минут Его Величество изволил возвратиться из Императорского поезда в Губернаторский дом.

11-го июля. Понедельник В 10 час. пошел к молебну со всеми детьми по случаю Ольгина дня. Аликс осталась в поезде до завтрака. Погода была отличная. Сделали прогулку вверх до нашего берега и все купались. С пристани поехали в расположение Конвоя, пили чай, слушали песенников и смотрели их игры! В 6½ уехали. Читал и к 8 ч. поехал в поезд. Нам всем привили оспу. У Алексея заболела голова и к вечеру темп. поднялась до 38,4.

Что ж, и здесь мы видим всё то, что уже могли наблюдать раньше: не все официальные события упомянуты в дневнике, из 4 временных меток КФЖ в дневнике "используются" только две, а ещё одна временная метка к журналам никак не привязана. Но эта запись особенно интересна тем, что в ней содержится большое количество "значимой" информации, которую, при желании, можно было бы проверить перекрёстными свидетельствами. Это и сообщение о времени, проведённом с окончания прогулки до прибытия в поезд, ("С пристани поехали в расположение Конвоя, пили чай, слушали песенников и смотрели их игры!"), это и очень интересное сообщение о прививке оспы (будет особенно любопытным для Анны Кузнецовой и прочих православных антипрививочников), а также сообщение об ухудшении здоровья цесаревича Алексея.

Пример 3. Цитата из предисловия Гальпериной:

Имеются в журналах и пропуски, которые логически объяснить весьма затруднительно. Так, в них отсутствует упоминание о докладе императору И.К. Григоровича во время его пребывания в Ставке в ноябре 1916 года. По журналам выходит, что морской министр, бывший, кстати сказать, в тот момент одним из претендентов на пост премьера, приехал в Могилёв только для того, чтобы вечером 10 ноября пообедать, а 11-го утром позавтракать с царём. Сам же Григорович вполне определённо в мемуарах фиксирует факт вечернего доклада в день прибытия в Ставку. Николай II тоже сделал в этот день в дневнике запись: принял Григоровича.Здесь налицо тот самый случай, когда событие, упомянутое в дневнике, не зафиксировано в журнале, но подтверждается по другому независимому источнику.

На этом заканчиваю свои наблюдения. Меня до сих пор не покидает досадное чувство, что впустую трачу своё время на разоблачение чьих-то детских фантазий, вызванных фрустрацией от несовпадения желаемого образа ГосударяЪ и того образа императора, который является со страниц дневников, фантазий, сомнительность которых должна быть сразу очевидна всякому хоть немного критически мыслящему человеку. Но если б вы только посмотрели, каким широким морем разлилась эта копипаста по всему Рунету, как часто этот довод приводится воинствующими монархистами в качестве решающего аргумента...

Прости их, Государь, ибо не ведают, что творят.

1. "Описание личного времени занимает менее 5% текста 'личного' дневника", - уверяет нас "исследователь"."У вас есть объяснение почему в личном дневнике личному времени и особенностям личного пространства уделено минимум места в противовес общественному, почерпнутому из к-ф. журнала?", - задаётся исследователь риторическим вопросом. А теперь сравните утверждения исследователя с приведённым выше сопоставлением.

2. По этому поводу наш "исследователь" забавляется в таком остроумии:А 17 мая "забыл", что принимал Радвилловича вместе с цесаревичем Алексеем!22 мая позабыл упомянуть что принимал заводчика Путилова, но упомнил легкую фамилию "Гольтгоер"25 мая что принял Григоровича написал, а что принял Воейкова (по журналу) не написал!26 мая написал что принял Енгалычева, хотя в журнале об этом ни слова, так же как и про Распутина 18 мая

3. Обращает на себя внимание единственная (за 1916-17 гг.) в журналах запись о посещении Распутина от 23.04.1916. В черновике эта запись сопровождается примечанием: "гофмаршал приказал написать" (тут цитирую по памяти, поэтому должность могу напутать).

4. Если есть желание, дам ссылок, и вы сможете сравнить эти факты с развязанно-невежественными фантазиями исследователя-всезнайки о сталинском порядке "соблюдении процедур и протоколов на высшем уровне", а сейчас не хочу засорять статью лишним мусором.

P.S. Чтобы два раза не вставать.1. Ещё раз про дурака.http://opetros.livejournal.com/46343.html?thread=236295#t2362952. Типичная дискуссия со свидетелм галковского.http://opetros.livejournal.com/46171.html?thread=234075#t234075

monco83.livejournal.com

"Дневник Николая" или камер-фурьерский журнал: кто победит?: topkaramazoff

Оригинал взят у opetros в "Дневник Николая" или камер-фурьерский журнал: кто победит?Выражаю огромнейшую благодарность д.и.н. Гальпериной и Миловидову за их расчудесный труд по изданию камер-фурьерских журналов 1916 года.По просьбе троллей всех мастей и для всех искренне интересующихся правдой продолжу забивание гвоздей в крышку гроба советского исторического официоза.Готово сравнение "дневников" и к-ф журнала за январь 1916 года.Результат позабавил меня сильнее, чем шесть лет назад, после похода в ГАРФ.Всем думающим людям, оставшимся в живых, всем, кого еще не раздавил фейсбук и инстаграм, всем, кто осознает чем его кормит министерство правды, посвящается этот текст.И пусть мой дилетантский поиск истины послужит будущему глубокому исследованию событий 1917 года и развенчанию вековой лжи о Николае и о России.

Листая к-ф журнал, я отметил, что "дневники" сконструированы определенным образом и содержат упоминания (или,наоборот, не содержат) определенных лиц. Поскольку "дневники" создавал идеологически подкованный человек, то это и стало его слабым местом. Внимательно сопоставив материалы удалось обнаружить некоторую закономерность (правила) составления "дневника". На первый взгляд, он написан естественным образом, но это только до того момента, пока рядом не оказывается к-ф журнал.Итак, по журналу, день Государя имеет четкий распорядок: дела утром, иногда сменяемые церковными службами, возможные ранние приемы, 12-13 завтрак, прогулка, приемы, ужин 20-21, возможные поздние приемы."дневник" перечисляет почти всех, кого принимал в этот день Николай.Это "почти" и стало ключом.1) Государь ежедневно (за редким исключением) принимал Фредерикса, иногда даже дважды, но "дневник" наглухо об этом молчит, он как бы отмечает только те встречи, которые не относились к рутиным государственным административным делам.Ок.2) Допустим, что Государь в "дневнике" отмечал лишь те приемы, которые его чем-то заинтересовали. Тогда получается, что он в январе 2016 педантично перенес в "дневник" все свои встречи из к-ф журнала, за редким исключением.Если в 99% случаев Государь дублирует свои приемы в "дневник" из журнала, значит для него это некоторый ритуал, тогда почему он намеренно исключает определенных лиц из "дневника" и умалчивает о встречах с ними?13.01.1916 Николай посетил больных Федорова и Воейкова, отметил свой визит в "дневник". На след.день посетил их снова, но в этот раз о визите умолчал.09.01.1916 Он отметил прием двух младших офицеров русской армии (+16 нижних чинов!), а 10.01.1916 умолчал о прибытии в Ставку двух младших офицеров британской армии12.01.1916 Николай отмечает отбытие военных представителей Англии, но он молчит про отбытие военных представителей Франции и Сербии на след.деньПереписав к себе в "дневник" из журнала приемы: Шаховского 05/01, Наумова, Трепова и Беляева 07/01, нач.канцелярии Мамантова,ген.Калвела и контр-адм.Филимора 10/01, Мт.Питирима 12/01, врача Федорова, Воейкова, кн.Урусова и моск.гор.головы Челнокова 13/01, Кауфман-Туркестанского и сенатора Кривцова 14/01, ген.Эверта и ген.Алексеева 15/01 и т.д.Николай, однако, умолчал в "дневнике" о приеме могилевских властей в составе губернатора, гор.головы и председателя губ.зем.управы 01/01, ген.Спиридовича и ген.-майора Петрово-Соловово 04/01, пом.ком.войсками Иркутского ВО ген.-л. Долгова, кн.Кудашева и ген.-м.Барятинского 06/01, свящ. Дмитрия Барсова 07/01, врача Караффо-Корбут 08/01, минского губ. Чернявского и ген.-л.Фраймана, ген.-л. сэр Вильямс 10/01Предпочтения "Николая" очевидны - он игнорирует НЕодиозных лиц, всех глав крупных городов (кроме Москвы), малоизвестных представителей народа и армии.Очевидно "Николай" отмечает только тех, кто связан с его политикой или якобы влияет на нее, иначе невозможно объяснить игнорирование вышеперечисленных лиц.3) Везде в "дневнике", где указано количество некоторых лиц, это число безошибочно совпадает с к-ф журналом, в котором даже приводится расшифровка состава в некоторых случаях.4) Николай в "дневнике" 10/01 пишет: "появился также и адмирал Филимор".Это "появился" настолько умиляет, что невозможно пройти мимо!Конечно, он появился)) ведь с 01 числа января, каждый день, и завтраки и обеды Государя по к-ф журналу проходят в неизменном составе присутствующих представителей Антанты: ген. По и военных атташе Лагиш, Вильямс, Риккель, Лонткиевич, Майльза, Марсенго. Скучно и нудно.Как вдруг в записи за 10/01 "появляется" контр-адмирал Филимор, Николая это точно не могло не удивить)) - новое лицо за столом.Далее, 13/01 Николая это уже не удивляет, и он "забывает" отметить Филимора в своем "дневнике".5) Периодически к завтраку приглашают двух помощников военных атташе, но для "Николая" они мелкие сошки, чтобы упоминать их имена, как и капитан Вигран 10/01 прибывший с ген.Калвелл (отмечен в "дневнике").6) Забывчивость "Николая" про прием ген.Вильямса, атташе Великобритании 10/01 не может не удивлять, наряду с упоминанием ген.Калвелла в "дневнике".8) Тролли всех мастей, езжайте в Бобруйск, за иадом, чтобы убиться ап стену.07 января 1916 "Николай" пишет в "дневнике" что принял Тренева.ТРЕНЕВА ,Карл! В камер-фурьерском журнале, он - ТРЕПОВ.Найдите мне кто-нибудь нормальный текст в интернет, плз.Сканер на всех сайтах плохо считал печатный текст?Когда сдавали в набор "дневники" набрали прямо по фотокопиям оригинала, где в рукописном тексте ТРЕНЕВ?!Не ходить же в ГАРФ за оригиналом, чтобы воочию убедиться в описке!Еще один косяк, фальсификаторов.А вот и телеграмма Императора за 07/01: "[...]Погода пасмурная, оттепель. Принял двух министров, приехавших из Киева - Трепова и Наумова".А вот "дневник" за 07/01: "Наступила оттепель[...]принял Наумова и в 6 час. Тренева, оба прибыли из Киева".Если что, то "Николай" 04/01/1915 тоже ТРЕНЕВА принимал, "бывшего киевского ген.губернатора" - сам написал, своей рукой в своем дневнике.Святица/Свитезь, какая нах разница, Тренев/Трепов, поручили переписывать набело неграмотному пролетарию - он и переписал, вычитывать тоже никто не стал, нах. Подлиные дневники и точка. (Министерство правды нервно курит в сторонке...)Без сомнения, теперь всем стало понятно, что "Отречение" он тоже подписал.7) НЕМНОГО ПОЗДНЕЕ, на сладкое, я приведу цитаты к-ф журнала в сравнении с "дневником".

____________КК: "шесть лет назад, после похода в ГАРФ":2010-10-28: opetros: Дневники Государя

- Уважаемый автор в 2010 г. обнаружил, что т.н. "дневники" во многом дублируют официальный журнал слово в слово.

Продолжение:

Оригинал взят у opetros в "Дневник Николая" или камер-фурьерский журнал: кто победит? (продолжение)

Итак, сладкий п.7 предыдущего поста.Пройдемся по январю 1916 года.Камер-фурьерский журнал будет J, а "дневник" будет D.Цитаты представляют собой единый фрагмент текста, начало и окончание опущены, для наглядности совпадений формулировок двух материалов.Мы уже убедились выше насколько точно Николай отражал в "дневнике" свои приемы, к-ф журнал и "дневник" совпадают также по упоминанию прогулок Николая.Например:01/01 J: "по окончании завтрака ЕИВ изволил прогуливаться" (Его Императорское Величество)D: "После завтрака отписывался от телеграмм. Погулял в садике"02/01J: "по окончании завтрака ЕИВ выходил прогуливаться"D: "После завтрака читал. Погулял от 3-х до 4 ч."Интересный, правда, но бесполезный момент.

Ниже приводятся пересекающиеся места, прошу обратить внимание на стилистику "дневниковых" записей.05/01J: "По возвращении в 11:40 утра прибыл протопресвитер отец Шавельский с Крестом и Святой водой и окропил все помещения дома"D: "Около 12 ч. о. Шавельский пришел в дом и окропил все помещения."

06/01J: "По пути шествия были выставлены шпалерами войска, находящиеся при Ставке Верховного Главнокомандующего...В 10:55 утра последовал Высочайший выход на Иордань, устроенную на р. Днепр, в предшествии Крестного хода. Во время погружения Святого Креста в воду, был произведен установленный салют"D: "После чая отправился к архиерейской службе в церкви, откуда крестный ход спустился к Днепру с правой стороны моста. Все части гарнизона стояли шпалерами, батарея произвела салют"

08/01J: "от 4 часов дня [...] посетил кинематограф"D: "в 4 часа поехал в театр, где для мальчиков был устроен кинематограф"

09/01J: "В 10:15 утра Государю Императору имели счастье представляться вновь прибывшие в СЕИВ Конвой сотник Ногайцев, хорунжий Грамматчиков и 16 нижних чинов" (Собственный Его Императорского Величества)D: "До доклада мне представились два офицера и 16 казаков от кубанских дивизий, кот. прикомандировываются к Конвою."

J: "в 18:15 вечера Государь Император в сопровождении Особ Свиты проследовал в Церковь Штаба ко Всенощной"D: "в 18:15 поехал ко всенощной"

10/01J: "В 10:10 проследовал в Церковь"D: "В 10 часов к обедне"

11/01J: "В 4 часа дня ЕИВ с Особами Свиты посетил кинематограф"D: "В 4 часа в театре было повторение кинематографа "

12/01J: "Отбыли Кальвел, капитан Вигран"D: "После завтрака простился с ген. Callwell"

13/01J: "3 начальника снабжения: ген. Фролов, ген. Маврин, ген. Данилов"D: "Обедало много важных людей — три начальника снабжении"

J: "По возвращении из Штаба ЕВ посетил больного Лейб-Хирурга Федорова"D: "После доклада зашел к Федорову, кот. нездоров."

14/01J: "В 10:15 утра на площади перед домом Губернатора состоялся в Высочайшем присутствии смотр 1-й батареи 8-й Артиллерийской бригады"D: "Утром простился с 1-й батареей 8-й артил. бригады"

J: "В 21:30 ЕИВ проследовал в поезд"D: "В 21:30 переехал в поезд"

15/01J: "В 10:00 утра императорский поезд прибыл на ст. Бобруйск. При выходе из вагона Государь Император принимал с рапортами ген. Эверта [...] приняв почетный караул, выставленый от 1-го Верхнеудинского полка Забайкальского Казачьего войска  [...] проследовал на смотр 1-й Забайкальской Казачьей дивизии [...] в 15 дня императорский поезд отбыл в Могилев [...] в 20:40 прибыл "

D: "В 10 часов подошел к Бобруйску. На платформе меня встретили: ген.-ад. Эверт [...] Поч. кар. от 1-го Верхнеудинского каз. полка. Поехал с гр. Фредерик-с[ом] к месту смотра 1-й Забайкальской казачьей дивизии с Кубанским каз. дивизионом и 1-м Забайк. каз. арт. дивизион[ом].  3 часа поехал обратно в Могилев, куда прибыл в 8.40 "

И так каждый день. Неужели есть еще сомнения, продолжать надо?

Оригинал взят у opetros в "Дневник Николая" или камер-фурьерский журнал: кто победит? (окончание)

Продолжаем сравнивать камер-фурьерский журнал (J) и "дневник"  (D) за январь 1916 года.

16/01По журналу Николай принимает ген. Алексеева и ген. Пустовойтенко, по "дневнику" тех же лиц.

J: "За завтраком в поезде ... 1 час 45 минут дня Императорский поезд прибыл на ст. Орша. По выходе из вагона Государь Император принимал с рапортами ген.-а Эверт, командующего 2-й армией ген. Смирнова и нач. 1-й Кубанской Казачьей дивизии ген.-л. Кузьмина-Караваева. Приняв почетный караул выставленный от 2-го Уманского Казачьего полка [...] Его Величество проследовал на смотр частей войск: Уральской Казачьей дивизии, 1-й и 2-й Кубанских казачьих дивизий. [...] Возвратиться изволил в 4 часа дня. К чаю и закуске в Высочайшем Присутствии приглашались : <список начальствующих частей смотра> В 5 час. 50минут [...] отбыл от ст. Орша"

D: "в полдень поехал в Оршу. Завтракал в пути. Прибыл туда в 1.45 Встретили: Эверт, Радкевич и Смирнов. Поч. кар. от 2-го Уманского полка Кубан. каз. войска. Отправился в моторе на место смотра в полутора верстах. [...] Участвовали: 1-я и 2-я Кубанские и Уральская казачья дивизии [...] Вернулся в поезд в 4¼ ч. Позвал всех начальствующих на чашку чаю и холодную закуску. В 18 час. поехал на север."

В этот и предыдущий день "дневник" содержит упоминание артил.дивизионов, однако журнал отдельно их не выделяет. Но! Командиры этих дивизионов приведены в списке приглашенных "на чай и закуску".

ген. Родкевич, командарм 10-й армии, рапорта в тот день не делал (по журналу), но! был приглашен в числе списка "к чаю и закуске". Аналогично за 15/01 в случае с ген.Рагоза, командарм 4-й армии - в списке обедавших.

17/01

J: "В 12 часов дня Императорский поезд прибыл в Царское Село. В 12:15 за завтраком Их Величества кушали с Августейшими Детьми в 7 персонах. В 14:10 Государь Император с Великими Княжнами Ольгой и Марией Николаевнами выходил прогуливаться по парку "

D: "В 12 часов приехал в Царское Село. Все дети встретили. Радость большая [быть] снова дома. Позавтракали сейчас же. Привел вещи в порядок и пошел в парк с Ольгой и Марией"

"Дневник" не содержит упоминания о приеме ген.-а. барона Мейендорфа (есть в журнале !)

18/01Николай принял Григоровича, Наумова, Штюрмера (по журналу и "дневнику" время 14:30 совпадает !)

J: "От 15:35 до 16:45 Его Величество с Великой Княжной Марией Николаевной выходил прогуливаться [...] Полуденный чай у Их Величеств кушал Великий Князь Михаил Александрович [...] От 18 часов Его Величество изволил принимать Горемыкина"

D: "Погулял с Марией. В 4½ приехал Миша, пили с ним чай. После этого принял доброго старого Горемыкина"

19/01Совпадают приемы Поливанова, Коковцова, Хана-Нахичеванского и Сазонова (вечером). Но! Прием Воейкова (в журнале) отсутствует в "дневнике".J: "В 13 часов за завтраком Их Величества кушали с Августейшими Детьми, Великим Князем Сергеем Михайловичем и дежурным флигель-а. Гавриилом Константиновичем [...] В 4 ч. 15 мин. Его Величество отбыл [...] на посещение Императрицы Матушки и у Ее Величества изволил кушать полуденный чай [...] возвратился с Великими Княжнами Ольгой и Татьяной Николаевнами в 19:25. От 19:30 ЕВ изволил принимать с докладом мин.ин.дел Сазонова. В 20:15 за обеденным столом Их Величества кушали с Великими Княжнами Ольгой, Татьяной и Марией Николаевнами и дежурным флигель-а. кн. Гавриилом Константиновичем в 6 персонах"

D: "Завтракали: Сергей Михайлович, Гавриил (деж.). Погулял с Марией и Анастасией. В 4¼ поехал в город к Мамá; она только что вернулась с освящения английского лазарета в доме Эллы. Вернулся в Ц. С. с Ольгой и Татьяной. Принял Сазонова. После обеда читал. Родионов пил чай."

Упс, упоминание про Родионова ("дневник") отсутствует в к-ф. журнале - кто такой?речь идет про Николая Николаевича Родионова (1886-1962) - ст. лейтенант Гвардейского экипажа, кап. 2-го ранга, (кон. января 1917 г.) пом. ком. по строевой части батареи Гвардейского экипажа.Несмотря на уход 1 марта Гвардейского экипажа во главе с вел. кн. Кириллом Владимировичем к ГосДуме, он среди немногих моряков остался верен присяге императору и принимал участие в защите Александровского дворца (его же брат М.Н. служил у адм. Новицкого)

20/01Приемы Трепова и Хвостова совпадают в журнале и "дневнике".Завтрак с Сандро (Лейхтенбергский) и дежурным ф.-а Казакевичем совпадают.J: "В 3 час. дня ЕВ с Великими Княжнами Марией и Анастасией Николаевнами выходил прогуливаться"D: "Сделал небольшую прогулку с Марией и Анастасией"

В "дневнике" записана дикая хрень: "Григорий посидел с нами часок"Такой же "Григорий" как и днем ранее "Родионов", в камер-фурьерском журнале об этом ни слова.

Допустим, Николай по "теории заговора" скрывал Распутина и приказал не отражать его посещения в к-ф журнале (что вообще полный бред для всех, кто знаком с бытом царской семьи и режимным порядком во дворце), но тогда чем провинился Родионов?!

21/01Приемы Мамантова, Крыжановского, Волжина, Дж.Бьюкенена и Шаховского (вечер) совпадают в журнале и "дневнике".Приемы ген.-а.Нилова, флигель-а.Кетхудова и флигель-а. Нарышкина отсутствуют в "дневнике".Снова в "дневнике" записана хрень: "Соня Ден пила с нами чай", не было этого по к-ф. журналу.Опять-де нам скажут, что Николай шифровал своих близких знакомых.А во дворец как Соня Ден попала без пропуска без записи без приглашения через посты охраны?Конечно, также как "Григорий" и "Родионов" - шастали на чаек как к себе домой.

И снова непонятно, если Родионов та же Свита, почему не записать в "дневник" Нилова и Нарышкина?Прогулки с дочерьми в к-ф журнале тоже нет.Секретная , наверное, была.Кстати, однозначно не ясно кто эти Т, М и А, это за царя так домыслил Шацилло (в дневнике инициалы). Камер-фурьерский журнал об этом ни гу-гу. Поскольку обед был именно в этом составе, то составитель "дневника" увлекся и выдумал прогулку!

Насколько же очевидна работа фальсификатора, приемы лиц Свиты не отражены в "дневнике" вопреки наличию в к-ф журнале, а чай Родионова (та же Свита!) есть.

22/01Приемы  Барка, Харитонова, Никольского, Татаринова, "шведа" Валленберга (по журналу он шведский подданный господин Валленберг - каков нюанс!), Игнатьева (вечер) совпадают в журнале и "дневнике".J: "От 10:30 Государю Императору имели счастие представляться <в черновике зачеркнуто Свиты ген.-м. Граббе> вновь поступившие в С.Е.В. Конвой сотник Лавров и хорунжий Галушкин"D: "Утром Граббе представил мне двух отличившихся офицеров Кубан. и Терского войск, прикомандированных к Конвою"

Фраза эта, вероятно, скопирована из подлинного дневника.

23/01Приемы  Маркова, Поливанова, Андерса, Штюрмера, Хвостова, Фредерикса (о , чудо ! редкий момент), Горемыкина совпадают в журнале и "дневнике". Фредерикс попал в "дневник" потому, что присутствует на завтраке (аналогично в к-ф. журнале), если его нет на обеде/завтраке то в "дневник" такой прием из к-ф журнала не попадает.J: "От 14 час. ЕВ имели счастие представляться депутация от Уральского Казачьего войска в составе [...]"D: "В 2 часа принял с Алексеем депут. Уральских казаков."

Вечером всенощная в 18:30 и по "дневнику" и к-ф журналу одинаково.

24/01J: "В 10:15 утра Государь Император с Августейшими Дочерьми отбыл ... в Петроград к Вел. Кн. Ксении Александровне, где ... слушал Божественную Литургию, а по окончании Богослужения у Ее Высочества изволил завтракать...возвратился в 15:10 [...] К полуденному чаю Их Величеств приглашался ст.лейт. Гвардейского экипажа Родионов. В 18:30 Его Величеству имел счастие представляться Отставной капитан 2-го ранга Боткин. В 20 часов за обеденным столом Их Величества кушали с Великими Княжнами Ольгой, Татьяной и Марией в 5 персонах"

D: "Окончил бумаги к 10 час. и поехал со всеми дочерьми в город. [...] Отправились к Ксении по случаю ее именин. Мамá приехала вскоре после. Были у обедни. Завтракали со всеми детьми, Николаем, Сергеем и фрейлинами. Посидел до 2¼ и затем вернулся в Царское Село с Марией и Анастасией. [...] Родионов пил у нас чай. Принял А. С. Боткина."

На этот раз неуловимый Родионов засветился в камер-фурьерском журнале. Государь прошляпил, наверное, забыл скрыть визит =)Не ясно куда делась Анастасия , с которой он вернулся, и почему она не обедала =)Весь визит Мамá (Мария Федоровна) можно легко установить по ее камер-фурьерскому журналу (спасибо д.и.н. Гальпериной и Миловидову!), есть и такой журнал, оттуда мы узнáем были ли там фрейлины, персонально, и кто такие Николай с Сергем. Насчет "Посидел до 2¼" также легко можно установить время убытия Императора, как и время прибытия Мамá .Точно также можно легко проверить аналогичный визит к М.Ф. (см выше от 19 января), особенно в части "она только что вернулась с освящения английского лазарета в доме Эллы"

25/01Приемы  Григоровича, Наумова, Трепова, Куломзина,Покровского совпадают в журнале и "дневнике".Приемы Воейкова и Юлии фон Ден (Шереметьевой) отсутствуют в "дневнике"."Полуденный чай кушал" вел.кн. Михаил - тоже совпадает.Даже "сделал небольшую прогулку" перед Григоровичем совпадает с к-ф журналом, где отмечено, что в 10:40 Николай выходил прогуливаться и "по возвращении с прогулки" в 11:10 принял Григоровича.

J: "В 2 часа Государю Императору имела счастие представляться депутация Петроградского Вагоностроительного завода в составе [...] поднесшая Его Величеству икону Святого Георгия Победоносца"D: "В 2 ч. представлялась депутация рабочих Петрогр[адского] вагоно-строительного завода, кот. поднесла образ Св. Георгия Победоносца."

Маразм крепчал. В своем копировании к-ф журнала "Николай" действует как душевнобольной.

Про погулял с Т., М., А. в камер-фурьерском журнале ни гу-гу, а ведь по "дневнику" Николай даже поработал с Нагорным! Совершенно не ясно когда он нашел на это время, ведь после Ден был завтрак в 13 часов (с флигель-а. Вилькицким - не отмечен в "дневнике"), потом депутация, в 14:30 Трепов, потом полуденный чай с Мишей, и в 18:30 Покровский, а в 20 ужин.Теоретически было время с 15:30 до 18:30, но камер-фурьеру ничто не мешало это отразить.

26/01Приемы  Поливанова, Танеева и Сазонова совпадают в журнале и "дневнике".Приемы барона Мейендорфа, ген.Шуваева, ком.2-й кавказской искровой роты подполковника Нагорского (зав. радиотелеграфом Кавказского фронта!) и флигель-а. фон Ден отсутствуют в "дневнике".В 14:30 принимал вел.кн. Бориса Владимировича ("после завтрака" по "дневнику")Про Григория "дневник" снова врет. Не было его в тот день по камер-фурьерскому журналу.

Скучно.

topkaramazoff.livejournal.com

Журнальный зал: Звезда, 2014 №8 - ИРИНА ВИНОКУРОВА

 

В отличие от многих ее современниц, идея взяться за дневник не соблазняла Нину Берберову ни в детстве, ни в юности, ни в ранней молодости. Вкус к этому занятию ей явно привил Владислав Ходасевич, так сказать, своим личным примером.

С первых же дней их совместного отъезда за границу летом 1922 года Ходасевич стал вести ежедневные дневниковые записи, шутливо именуемые им «камер-фурьерским журналом». В такие журналы при Русском императорском дворе заносились события придворной жизни, а Ходасевич заносил события своей, кратко фиксируя, что он в этот день делал, куда ходил, кого видел. Берберова не только знала о существовании «камер-фурьерского журнала», но имела к нему непосредственный доступ, а иногда даже что-то писала в нем сама.1 Однако в какой-то момент ей захотелось начать отдельный дневник.

В силу своей крайней лаконичности (все описания и переживания, за редчайшими исключениями, оставались за кадром) «журнал» Ходасевича предназначался исключительно для внутреннего пользования и был задуман, похоже, как средство самодисциплины, а также, конечно, как возможное подспорье для будущей мемуарной прозы. Очевидно, что такие же цели ставила перед собою Берберова, принимаясь за собственные записи. Воля к самоорганизации, ставшая впоследствии одной из главных черт ее характера, была, видимо, не чужда ей с рождения, да и мысль о будущих мемуарах не могла не появиться уже в самые первые месяцы за границей. Оказавшись в Берлине (именно туда они с Ходасевичем прибыли из Петрограда), Берберова сразу попала в общество Белого, Шкловского, Эренбурга, Алексея Толстого, Цветаевой, а затем и Горького. Рядом с Горьким — в курортном городке Саарове — они с Ходасевичем вскоре поселятся.

Похоже, что именно в Саарове Берберова начинает вести дневник. О существовании такового она упоминает в «Послесловии» к первому русскому изданию автобиографической книги «Курсив мой» (1960—1966), объясняя, что в вошедших в нее воспоминаниях о Горьком опиралась на «записи 20-ых годов».2 Но по какой-то причине эти записи до нас не дошли, хотя Берберова, несомненно, продолжала их использовать и при рассказе о своей дальнейшей жизни, включая переезд в 1925 году в Париж, где они с Ходасевичем осели и где прожили вместе семь лет. Самый ранний из сохранившихся дневников Берберовой относится к существенно более позднему времени. Он был начат ею уже после ухода от Ходасевича, а вернее — в самый день ухода — 26 апреля 1932 года.

Подобный жест был, конечно, глубоко символичен: жизнь начиналась с «чистого листа», и с чистого листа начинался дневник — как прямая реализация этой метафоры. Другое дело, что сама манера ведения записей, очевидно, осталась прежней, в свое время усвоенной от Ходасевича. Дневник Берберовой, охватывающий период с конца апреля 1932-го до конца декабря 1933-го, практически идентичен «журналу» Ходасевича: в нем содержится информация точно такого же рода и в точно такой же предельно краткой форме. Берберова даже использует ту же самую систему мнемонических знаков. И если, скажем, косая черта в дневнике Ходасевича разделяла записи, сделанные в разное время дня3, то аналогичную функцию выполняет этот знак и в дневнике Берберовой.

Ее записи свидетельствуют о сильнейшей интеллектуальной зависимо-сти от Ходасевича, не только имевшей место во время их семейной жизни, но сохранившей свою инерцию и после разрыва. Правда, сама Берберова была не слишком склонна эту зависимость афишировать, но все же не отрицала, что в известном смысле Ходасевич был ее «Пигмалионом», а она его «Галатеей».4 И хотя дневник Берберовой 1932 и 1933 годов — не единственный документ, способный проиллюстрировать такой, в общем, не вызывающий сомнения факт, он выполняет эту функцию с особой наглядностью.

Конечно, у «журнала» Берберовой есть свои особенности, но их легко перечислить. Ходасевич, к примеру, не доверял дневнику никакой информации, которую хотел бы сохранить в секрете, а Берберова порой отклонялась от этого правила. А потому ей приходилось впоследствии тщательно вымарывать иные слова, причем так, чтобы их стало невозможно прочесть. И хотя ее записи не были предназначены для посторонних глаз, Берберова, очевидно, считала нужным подстраховаться. В ряде случаев о причине ее осторожности догадаться нетрудно: ей явно не хотелось, чтобы были обнаружены ее кратковременные увлечения.

Помимо вымаранных слов дневник Берберовой имеет и другую характерную черту: он весь испещрен пометками красным. Однако эти пометки были сделаны гораздо позднее — в начале 1960-х, в процессе работы над «Курсивом», когда Берберова стала внимательно просматривать свои давние записи.

Красным карандашом былo подчеркнуто то, что могло пригодиться и — в своем большинстве — пригодилось для книги. В частности, тот эпизод «Курсива», где говорится о случайной встрече с Замятиным в «русском книжном магазине» и их беседе в кафе «Дантон», очевидно, вырос из следующей записи от 4 июля 1932 года: «К Чертоку [служащий Дома книги. — И. В.]. В кафе (с Замят<иным>)».5 А основой для описания банкета «Современных записок», где Берберова сидела рядом с Жаботинским, послужила запись от 30 ноября 1932-го: «Веч<ером> на банкет Совр<еменных> Зап<исок> (Жаботинский, Михельсон [сотрудник «Последних новостей». — И. В.], Керенск<ий> и пр<очие>)».6

Красным карандашом Берберова подчеркнула и все свои встречи с Набоковым, которых осенью 1932-го было немало. Однако, повествуя об этих встречах в «Курсиве», она не просто опирается на дневниковые записи, но непосредственно воспроизводит их в тексте. Сопоставление этих цитат с оригиналом обнаруживает изрядное количество разночтений, причем не только стилистического порядка. Опуская имена молодых литераторов, присутствовавших на первых встречах Набокова и Ходасевича, Берберова явно хотела создать у читателя впечатление, что, кроме нее, приглашенных не было. А потому получалось, что она была единственной свидетельницей происходивших тогда разговоров, или, как сказано об этом в «Курсиве», «тех прозрачных, огненных, волшебных бесед, которые после многих мутаций перешли на страницы └Дара“, в воображаемые речи Годунова-Чердынцева и Кончеева». Правда, в известном смысле Берберова и была единственной свидетельницей этих бесед: ведь никто, кроме нее, о них не написал.7

Наличие дневника, в котором можно было в любой момент справиться, вовсе не означало, что Берберова ставила своей главной задачей не отклоняться от него в «Курсиве». Иногда она отклонялась от собственных записей еще более радикально, что особенно заметно в рассказе о том, чем были заполнены ее первые дни после ухода от Ходасевича. В «Курсиве» об этом повествуется так:

 

«Был конец апреля 1932 года. Я нашла комнату в Отель де Министер, на бульваре Латур-Мобур <...> В тот первый вечер я расставила книги и повесила платья в шкаф, разложила бумаги на маленьком шатком столе и повалилась в постель, как только стало темно. От усталости я ничего не понимала, в голове не было ни одной мысли, в теле вовсе не было сил. Я спала до четырех часов следующего дня, когда он пришел посмотреть, как я устроилась, и повел меня обедать, а вернувшись, я опять повалилась, едва успев раздеться, и опять спала до следующего вечера. И так продолжалось трое суток, пока на четвертый день я не проснулась в обычное время, часу в девятом, и, взглянув на потолок моей мансарды, поняла — в одну-единственную, закругленно-обнявшую всю меня, сияющую радугой минуту, все, что я сделала».

 

Дневник Берберовой, однако, этот рассказ не подтверждает. Записи свидетельствуют, что она отнюдь не проспала «трое суток», а провела их до-статочно деятельно:

 

«26 вт<орник>. Переезд на Latour Maubourg. Веч<ером> В<ладя>. С ним в кафе.

27 ср<еда>. Почта. Кафе. Полиция / к Поволоц<кому>. (100 фр<анков>). Посл<едние> Нов<ости>. К Сазоновой (Коля Слон<имский>. Шлецеры, Варезы, Познеры — 3). В Select (Рейзини, Кнут, Терап<иано>, Манд<ельштам>, Ладин<ский>, Брасл<авский>).

28 чет<верг>. В Uniprix.

29 пятн<ица>. — Гуляла / в Нац<иональную> библ<иотеку> (Вейдле). В П<оследние> Н<овости>. (С Капл<уном> в кафе). Веч<ером> Ася.

30 суб<бота>. 12 ч<асов> В<ладя> с ним обедать, в кафе. Покупки. / 8 ч<асов> к Жене, с ней в кафе».8

 

Берберова, как видим, продолжает функционировать со своей обычной энергией: отправляется на почту, в полицию (сообщить новый адрес), к издателю Поволоцкому (получить деньги), на службу (в газету «Последние новости»), в универсальный магазин Uniprix, в гости к Ю. Л. Сазоновой, у которой собирались литераторы, композиторы, музыканты, в читальный зал библиотеки, бродит по городу, проводит вечер в кафе «Селект» в компании молодых литераторов, видится с двоюродной сестрой Асей.

Все это, разумеется, не означает, что уход от Ходасевича дался Берберовой легко и что его реакция была ей безразлична. В «Курсиве» подробно рассказано о том, как образовалась и постепенно разрасталась трещина в их «общей жизни», как в какой-то момент Берберовой стало понятно, что больше всего на свете ей хочется «быть без него, быть одной, свободной, сильной, с неограниченным временем на руках»:

 

«Теперь я знала, что уйду от него, и я знала, что мне надо это сделать как можно скорее, не ждать слишком долго, потому что я хотела уйти ни к кому, а если эта жизнь будет продолжаться, то наступит день, когда я уйду к кому-нибудь, и это будет ему во много раз тяжелее. Этой тяжести я не смела наложить на него».

 

Однако у Берберовой не было сомнений, что и без этой дополнительной «тяжести» ее уход нанесет Ходасевичу сильнейший удар. И хотя остановить ее не могло уже ничто, включая, как помнит читатель «Курсива», угрозу Ходасевича «открыть газик», такая перспектива ее, несомненно, пугала: Берберовой очень не хотелось никаких эксцессов. Неслучайно в ее романе «Без заката» (1936—1938), примечательном своей откровенной автобиографической основой и прозрачностью прототипов, аналогичная семейная ситуация разрешается гораздо более спокойным для главной героини образом. Полная жизненной энергии Вера (явно списанная с самой Берберовой), мучительно тяготящаяся своим немолодым и вечно больным мужем Александром Альбертовичем (явно списанным с Владислава Фелициановича Ходасевича), получает желанное освобождение без всяких усилий и осложнений: муж тихо умирает сам.

Видимо, стараясь адекватно передать в «Курсиве» свои тогдашние, очень сложные чувства и боясь сфальшивить, Берберова решает о чувствах не говорить. Вместо этого она сообщает читателю о своем якобы продолжавшемся несколько суток неодолимом, почти летаргическом сне — свидетельстве крайнего нервного изнеможения. И этот придуманный ею беллетристиче-ский ход, возможно, был наиболее точным не только с чисто художественной точки зрения, но и с моральной. Жертвуя внешней стороной дела, Берберова сумела не покривить душою по гораздо более серьезному счету.

В этом проявилась и известная деликатность по отношению к Ходасевичу, которую Берберова тщательно соблюдает на всем пространстве «Курсива». В романе «Без заката» такая деликатность как раз начисто отсутствует: Берберова, очевидно, считала, что сам жанр романа (в отличие от документального повествования) развязывает автору руки. Однако нетрудно представить, какой горечью отозвался в душе Ходасевича весь связанный с Александром Альбертовичем сюжет, хотя своих эмоций он ничем не выдал. Его рецензия на журнальный вариант этой вещи, напечатанной в 1936 году под названием «Книга о счастье», выдержана в подчеркнуто спокойных, беспристрастных тонах. Ходасевич считал «Книгу о счастье» неровной, и тем не менее отметил, что «история Веры» рассказана «со множеством прекрасных частностей, с большим литературным своеобразием».9

Конечно, к 1936 году вся ситуация с Берберовой потеряет для Ходасевича первоначальную болезненность: к этому времени он будет два с лишним года как женат. Но, несмотря на женитьбу, у читателя «Курсива» не возникает сомнений, что Берберова оставалась его главной любовью вплоть до самой кончины. Об этом свидетельствует воспроизведенный в книге один из самых последних их разговоров, а также стихи, одно из которых — «Нет, не шотландской королевой...» (1936) — Берберова детально комментирует в «Курсиве».10 Однако она предпочитает не писать о том, как мучительно переживал ее уход Ходасевич и как долго надеялся на ее возвращение. Вместо этого Берберова многократно подчеркивает, что отношения продолжали оставаться исключительно близкими, практически родственными. Они по-прежнему проводили много времени вместе, встречаясь обычно два раза в неделю:

 

«...он приходит ко мне, мы обедаем у меня и потом до ночи играем в угловом └бистро“ на биллиарде; или я еду к нему, и мы завтракаем у него; или встречаемся недалеко от редакции └Возрождения“, в подвале кафе └George V“. Потом я провожаю его или мы долго гуляем по улицам...»

 

О том, что дело так и обстояло, говорит и дневник Берберовой, и «журнал» Ходасевича, и их переписка.11 Конечно, тон писем Ходасевича бывал иногда суховатым, нарочито деловым, а иногда, напротив, наигранно веселым, но в основном он оставался исключительно нежным. В письме, ориентировочно датированном весной 1933 года и частично приведенном в «Курсиве», Ходасевич, в частности, пишет: «...ничто и никак не может изменить того большого и важного, что есть у меня в отношении тебя». Как свидетельствует дальнейшее, этого «большого и важного» не смогло изменить даже то серьезное испытание, которое вскоре выпадет Ходасевичу на долю и которое, судя по дневниковым записям, принесло ему немало страданий, — любовь Берберовой к человеку, ставшему впоследствии ее вторым мужем.

 

* * *

Этого человека звали Николай Васильевич Макеев, и в «Курсиве» Берберова представляет его так:

 

«Он был одним из самых младших делегатов в Учредительное собрание в 1917 году, членом партии с.-р., журналистом, автором книги о России (Лондон, 1919), считался сотрудником └Дней“, └Современных записок“, выставлял картины в Салоне в тридцатых годах, и не было человека, который бы не чувствовал к нему немедленной приязни. Гостеприимный, веселый, всегда добрый и широкий и вместе с тем взбалмошный, энергичный и способный, он вдруг заметил меня, будучи знаком со мной лет семь, и, раз заметив, уже не отпустил. <...>

Смысл нашей встречи и нашего сближения, смысл нашей общей жизни (десять лет), всего вместе пережитого счастья, значение этой любви для нас обоих в том, что он для меня и я для него были олицетворением всего того, что было для обоих — на данном этапе жизни — самым главным, самым нужным и драгоценным. Нужным и драгоценным для меня было тогда (а может быть, и всегда?) делаться из суховатой, деловитой, холодноватой, спокойной, независимой и разумной — теплой, влажной, потрясенной, зависимой и безумной. В нем для меня и во мне для него собралось в фокус все, чего нам не хватало до этого в других сближениях. <…> Были ли мы друг для друга символом России? Символом молодости, силы и здоровья? Силы, для которой весь мир был точкой приложения? Может быть, но еще и многого другого, о чем мы не задумывались тогда и что невозможно назвать, не повредив eго…»12 

 

В романе Берберовой «Без заката» Макеев выведен под фамилией «Карелов», и хотя в смысле житейских деталей он менее схож со своим прототипом, чем Александр Альбертович или Вера, об их взаимной любви с героиней говорится там очень подробно и прочувствованно.

Однако, несмотря на ту огромную роль, которую сыграла в жизни Берберовой встреча с Макеевым, она пишет о нем в «Курсиве» кратко и неохотно. В первом, английском, издании книги Берберова даже скрывает его имя, отчество и фамилию под одним-единственным инициалом «N.». Это обстоятельство вызовет раздраженное замечание одного из первых рецензентов «Курсива», Глеба Струве, и в последующих русских изданиях книги она сделает ряд добавлений, но добавлений минимальных. В основном тексте «Курсива» Макеев будет по-прежнему фигурировать под инициалами — Н. В. М., но в помещенном в конце книги «Биографическом справочнике» Берберова их расшифрует, добавив дату рождения Макеева (1889), а во втором издании книги и дату его смерти (1975), при этом ненароком ее перепутав: он скончался двумя годами ранее, как непреложно свидетельствует ее собственный дневник.13 В том же «Биографическом справочнике» будет упомянута и книга Макеева «Russia», вышедшая в Нью-Йорке (и Лондоне) в 1925 году, хотя Берберова не сообщает, что эта книга была написана Макеевым в соавторстве с Валентином О’Харой, достаточно известным в свое время политическим журналистом, специалистом по России.14

Стремление Берберовой свести информацию о «Н. В. М.» к минимуму объясняется несколькими причинами, но прежде всего тем, что расстались они не особенно дружески, и тем, что Макеев — при всех своих разнообразных талантах — не состоялся ни на одном из поприщ. Конечно, его политическая карьера, так ярко начавшаяся в России, прервалась не по его вине, а особых возможностей продолжить ее в эмиграции не было, хотя Макеев и пытался найти применение своему опыту и общественному темпераменту. В начале 1920-х он был председателем Главного комитета Земгора (Российского земского и городского союза) за границей, а также членом Лондонского Российского общественного комитета помощи голодающим в России.15 Одновременно — по примеру других оказавшихся в эмиграции русских политиков — Макеев стал пробовать силы в журналистике. Его книга о России получила (вполне справедливо) немало высоких отзывов, но закрепить успех не удалось: эта книга оказалась единственной крупной работой Макеева-журналиста. В дальнейшем он печатал главным образом рецензии, да и то сравнительно редко. Амбиции Макеева-художника, в свою очередь, не были реализованы. Как сообщается в примечаниях к французскому изданию «Курсива», он учился у Одилона Редона, неоднократно участвовал в выставках, в том числе и весьма престижных, но создать себе сколько-нибудь известное имя не получилось.

Словом, у Берберовой было достаточно оснований, чтобы мягко, но вполне недвусмысленно написать о Макееве в «Курсиве»:

 

«Для меня он был и остался одним из тех русских людей, которые, как некий герой народной сказки, решительно все умеют делать и решительно ко всему способны. Но почему-то так выходит, что в конце концов ничего не остается от этих способностей, вода льется у них между пальцев, слова уносит ветер, дело разваливается. И вот уже никто ничего от них не ждет. И чем меньше верят им, тем больше они теряют веру в себя, чем меньше ждут от них, тем бессмысленнее тратят они себя и остаются в конце концов с тем, с чего начали: с возможностями, которые не осуществились, и с очарованием личным, которое дано им было со дня рождения как благодать».

 

Неудивительно, что Берберовой было важно остаться в читательском сознании прежде всего «женой Ходасевича», и этой цели она, безусловно, достигла: ее свидетельства о Ходасевиче — документ исключительной силы и ценности. И все же читателя «Курсива» не может не интриговать фигура человека, прожившего с Берберовой десять с лишним лет. Ее явное нежелание о нем распространяться способно только подогреть любопытство.

Как свидетельствуют интервью Берберовой, на любые вопросы о Маке-еве она обычно отвечала уклончиво, а иногда и не совсем правдиво. В частности, в своем интервью М. Мейлаху Берберова утверждала, что все годы немецкой оккупации Макеев провел в «полной праздности — его единственным занятием было пилить дрова для печурки».16 Однако это утверждение не соответствует действительности: с 1942 года Макеев работал при Лувре в качестве арт-дилера. Во время приезда Берберовой в Москву в сентябре 1989-го я, в свою очередь, пыталась завести с ней разговор о Макееве, но она очень быстро свернула тему, добавив (вопреки реальному положению вещей), что не была с ним в контакте с момента своего переезда в Америку.

В русле той же стратегии Берберова предприняла немалые усилия, чтобы лишние (по ее мнению) сведения не сохранились в архиве. Зато в архиве сохранилась специальная запись на отдельной странице, в которой она как бы суммирует то, что считает нужным донести до потомства о своем втором муже. Под общим заголовком «Николай Васильевич Макеев» Берберова дает — на этот раз правильно — годы его жизни (1889—1973) и сообщает об уничтожении шестидесяти писем «в апреле 1973», содержание которых описывает так: «Они были главным образом / О погоде / О здоровье / О его благодарности мне за посылаемые деньги (раз в два месяца)».17

И все же кое-какие сведения о Макееве в дневниках Берберовой обнаружить можно. Записи 1940-х годов, воспроизведенные частично в «Курсиве», но до нас не дошедшие, рисуют счастливую семейную жизнь, постепенно пошедшую под уклон после 1944 года. Дневники 1960-х—1970-х годов, многие из которых сохранились в архиве, позволяют представить — в самых общих чертах, — что сталось с Макеевым после развода с Берберовой (фактического в 1947-м, официального в 1951-м18) и как протекало их дальнейшее общение. А дневник 1933 года дает возможность восстановить — причем весьма детально — начальный период их романа.

Правда, этот дневник проливает свет не столько на биографию Макеева (про него мы узнаем по-прежнему мало), сколько на биографию самой Берберовой, выявляя и ряд неизвестных нам ранее фактов, и, главное, новые грани ее характера. Записи наглядно иллюстрируют те изменения, о которых Берберова пишет в «Курсиве» в связи с рассказом о встрече с Макеевым, а именно: превращение «из суховатой, деловитой, холодноватой, спокойной, независимой и разумной», какой она ощущала себя до этой встречи, в «теплую, влажную, потрясенную, зависимую и безумную», какой она становилась по мере развития их отношений.

 

Макеев и Берберова были, видимо, знакомы с конца 1925 года, когда редакция газеты «Дни» переместилась из Берлина в Париж. В этой редакции они и встретились: журналист с немалым опытом, пожинающий успех своей только что вышедшей книги о России, и начинающий прозаик (именно в «Днях» Берберова печатала свои первые рассказы). В дальнейшем они время от времени виделись на различных литературных мероприятиях, в популярных среди русских эмигрантов кафе, в редакции «Современных записок». Однако с февраля 1933 года они начнут встречаться существенно чаще, ибо станут жить по соседству.

Как свидетельствует дневник Берберовой, 7 февраля она переехала с бульвара Латур-Мобур на улицу Клода Лоррена и поселилась в доме № 2. На той же улице в доме № 11 жил Макеев со своей гражданской женой Рахилью Григорьевной Осоргиной. Ее первым мужем был писатель Михаил Осоргин, и, хотя они давно расстались, Рахиль Григорьевна продолжала носить его фамилию, отчасти, видимо, потому, что развод не был официально оформлен. В том же доме № 11 жили и другие знакомые Берберовой: в частности, Борис и Вера Зайцевы с дочерью, сестра Алданова Любовь Полонская с мужем и сыном. И все же, судя по дневнику Берберовой, особенно радушно ее приняли Макеевы. Практически сразу после переезда, 8 февраля, Берберова идет к ним в гости; 12 февраля ее навещает Рахиль Григорьевна, а 27-го — Макеев.

В марте общение становится еще более интенсивным. 1 марта Берберова заходит к Макеевым; 2 марта Макеев заходит к Берберовой; 8 марта Берберова звана к Макеевым на обед, 17-го — на чай, а 20-го — опять на обед. 29 марта они видятся снова.

Однако начиная с апреля ситуация меняется. Упоминания о «Макеевых» (во множественном числе) полностью исчезают из дневника Берберовой, зато «Макеев» (в единственном) начинает фигурировать с особой частотой. Записи свидетельствуют, что в первую половину месяца Макеев появляется у Берберовой практически через день, а начиная с 19 апреля — каждый день. Причем в записи от 19 апреля отмечено, что во время визита Макеева приходила их общая знакомая, но они ее «не впустили».19 Характерно, что именно с этого дня Берберова начинает писать в дневнике уже не «Макеев», а «Мак.», а 23 апреля «Мак.» превращается в «М.». Похоже, что такого рода редукция отражала определенные этапы в отношениях, которые — в свою очередь — становились все более короткими.

Берберова и Макеев встречались, как правило, по утрам, что объяснялось, скорее всего, простой причиной: в это время Рахиль Григорьевна находилась на работе. Когда-то изучавшая юриспруденцию (сначала в Неаполе, а потом в Риме), она занималась в эмиграции юридической практикой. Однако многие из ее непосредственных соседей и знакомых были людьми свободных профессий: ежедневные свидания Макеева и Берберовой не могли пройти мимо их внимания. Разговоры на эту тему должны были рано или поздно начаться, и нельзя исключить, что в конце апреля они уже начались и даже дошли до Ходасевича. Возможно, это обстоятельство объясняет такую запись в дневнике Берберовой от 25 апреля 1933 года: «Утром В<ладя> (в ужасном сост<оянии>)».20 Впрочем, не менее вероятно и другое объяснение состояния Ходасевича: ведь этот визит состоялся накануне особой даты — годовщины со дня ухода Берберовой. Характерно, однако, что в своем «журнале» Ходасевич ограничился только кратким: «К Нине».21

Но если в апреле 1933 года Ходасевич мог еще не знать о ее романе с Макеевым, то достаточно скоро он о нем неизбежно узнает.

Судя по дневнику Берберовой, отношения с Макеевым продолжают развиваться по нарастающей. В мае они видятся не только каждое утро, но часто и днем. Они также начинают появляться вместе на людях: сидеть в кафе, ходить на выставки, кататься на пароходике по Сене, гулять по Парижу. Видимо, к концу месяца сложившаяся ситуация уже не представляла секрета и для Рахили Григорьевны (или, как ее звали знакомые, Рери). В записи Берберовой от 27 мая отмечено, что, когда Макеев находился у нее, «Рери» приходила и стучала в дверь. Другое дело, что окончательное объяснение и разрыв между Макеевым и Осоргиной произойдут еще не скоро; в течение весны и лета они продолжают принимать у себя гостей и ходить вместе в кафе «Мюрат», где, судя по дневнику, их часто видит Ходасевич. В той же компании нередко присутствует и Берберова. Она и Рахиль Гри-горьевна продолжают поддерживать видимость дружеских отношений.

В июне и в июле, как свидетельствуют дневниковые записи, Берберова и Макеев проводят бoльшую часть времени вместе: завтракают, гуляют, ходят в гости не только к кузине Берберовой Асе, но и к соседям по дому (в частности, к Полонским), и даже едут с ночевкой в Шартр. Макеев пишет портрет Берберовой, но был ли он закончен и что с ним сталось, нам неизвестно; в ее архиве сохранилась лишь одна его картина — натюрморт с цветами. Берберова и Макеев расстаются только тогда, когда он уезжает по делам из Парижа, что случалось нередко: он был не только художником и журналистом, но и бизнесменом. Судя по сохранившимся визитным карточкам, свободно владевший английским Макеев представлял во Франции две нью-йоркские инженерные фирмы.22

5 июля, во время одного из отъездов Макеева, Ходасевич приходит к Берберовой — в явной надежде прояснить ситуацию. В этот день она пишет в своем дневнике: «В<ладя> с 11 — до 3. (Измучил в последний раз, в чем клянусь!)».23 Что же касается Ходасевича, то в «камер-фурьерском журнале» он опять ограничился кратким: «К Нине», но двумя днями ранее, 3 июля, позволил себе такое признание: «Ужасный день».24 Это признание, крайне необычное для его дневника своей обнаженной эмоциональностью, было, несомненно, связано с Берберовой: к тому времени Ходасевич не только знал о ее новом романе, но подозревал, что он весьма серьезен. Похоже, что именно эту тему Ходасевич пытался обсудить во время своего четырехчасового визита, вызвав тем самым крайнее недовольство Берберовой. Неудивительно, что после 5 июля она делает все возможное, чтобы свести их общение к минимуму: в течение всего месяца они видятся только два раза, причем один раз случайно на улице. А потому Ходасевич пытается выяснить отношения через посредство кузины Берберовой Аси. 30 июля Берберова отмечает в своем дневнике, что Ася была у Ходасевича, а затем добавляет: «письмо, разговоры, слезы».25 В его собственном «журнале» об «Асе» упомянуто без всяких комментариев, но через два дня, 2 августа, Ходасевич снова пишет: «Ужасный день».26

Эта дата — 2 августа — наводит на мысль, что то письмо Ходасевича, которое частично приводится в «Курсиве», было написано не весной 1933-го (как его обычно датируют), а летом того же года. А именно 2 августа, ибо в самых первых фразах Ходасевич сообщает, что 2-го числа получил письмо Берберовой, написанное по следам его встречи с Асей, и тут же сел отвечать. Как это явствует из ответа Ходасевича, Берберова обвиняла его в собирании сплетен у общих знакомых (в частности, Полонских), а также в попытке вмешаться в ее личную жизнь. И в этой связи Ходасевич пишет:

 

«О каких сплетнях может идти речь? <…> Какое право я имею предписывать тебе то или иное поведение? Или его контролировать? Разве хоть раз попрекнул я тебя, когда сама ты рассказывала мне о своих, скажем, романах? <...> Не усмотри колкости (было бы гнусно, чтобы я тебе стал говорить колкости — какое падение!): но ведь зимой, во время истории с Р., он вовсе не восхитил меня во время нашего └почти единственного“ свидания в Napoli и в Джигите (помнишь?). Но ты должна согласиться, что я вел себя совершенным ангелом, — это мне, впрочем, ничего не стоило: я не могу и не хочу выказывать неприязнь или что-нибудь в этом роде по отношению к человеку, в каком бы то ни было смысле тобой избранному, — на все то время, пока он тобой избран...»27 

Об упомянутой в письме встрече с неким «Р.» в «Napoli» и в «Джигите» Ходасевич пишет в своем «журнале», а Берберова в своем дневнике, что дает возможность установить и дату этой встречи, и имя человека, с которым у нее был недолгий роман.28 Характерно, однако, что, непосредственно возвращаясь к давно оставшемуся в прошлом эпизоду, Ходасевич не рискует назвать фамилию Макеева, понимая, что это помешает примирению. А цель письма — примирение, и Ходасевич заключает его так: «Словом, надеюсь, что наша размолвка (или как это назвать?) залечится. В субботу в 3 1/2 приду в 3 Obus. Тогда расскажу и о своих планах на зиму...»29 

Судя по «журналу» Ходасевича и дневнику Берберовой, в ближайшую субботу (которая пришлась на 5 августа) они встретились в «3 Obus» в назначенное время. И, очевидно, «залечили размолвку», так как в августе будут видеться даже чаще обычного, тем более, что Макеев уедет из Парижа почти на две недели. Когда он в Париже, они с Берберовой практически неразлучны, в том числе, конечно, и в ее день рожденья, 8 августа, подробно описанный в ее дневнике:

 

«Мое рождение. Сладкий, ужасный, невероятный день. Утром М<акеев>. Гортензии. С ним в город, кофе у Printemps, в Доминик завтракать, в Сhaumiere. Потом Вера З<айцева>, с ней на минуту вниз к Р<ахили> Г<ригорьевне>, на квартиру Тэффи. Дома М<акеев > — на полчаса. Веч<ером> к Асе. С ней в кафе на Porte St. Cloud (М<акеев>, Р<ахиль> Г<ригорьевна>, Зайцевы — 2, Алданов, Костанов».30

 

Рахиль Григорьевна, как видим, тоже принимает участие в празднестве — на правах приятельницы, а также жены Макеева, но с такой ситуацией, как покажет дальнейшее, Берберовой все труднее мириться.

Следующее утро Макеев и Берберова, как обычно, проводят вместе, а затем он приходит еще раз днем, но на этот раз прощаться, ибо вечером уезжает в курортный городок Вилле-сюр-Мер, и уезжает, очевидно, с Рахилью Григорьевной. Видимо, поэтому практически сразу после его отъезда Берберова впадает в столь нехарактерное для нее подавленное состояние. Судя по дневниковым записям, она ни с кем не общается, за исключением Аси, Зайцевых, а также Ходасевича, к которому приезжает два раза сама. Несмотря на многолетнюю привычку, Берберова никуда не выходит по вечерам, за исключением своей службы в «Последних новостях». Дневник свидетельствует, что примерно через неделю после отъезда Макеева, 18 августа, она посылает ему «решительное» (по ее собственному определению) письмо и, видимо, сильно нервничает в ожидании ответа. 20 августа в дневнике появляется фраза: «Весь день спала».31 Однако уже 21 августа напряжение резко спадает: Берберова, очевидно, узнала, что Макеев возвращается 23-го в Париж, и возвращается один.

23-го, как это следует из дневниковой записи, она встречает его на вокзале, и они сразу едут к Берберовой завтракать, затем обедают вдвоем в «Доминикe», а вечер заканчивают в «Наполи». Характерно, что в этой записи Николай Макеев обозначен уже не первой буквой фамилии, а первой буквой уменьшительного имени — «К.», что, видимо, свидетельствует о новом этапе в отношениях, связанном с неким принятым ими обоими решением. (Заметим в скобках, что до этого момента Берберова обозначала первой буквой имени только Ходасевича.)

24 и 25 августа Берберова пишет в дневнике одну и ту же фразу: «Весь день вместе», причем уже не уточняет — с кем. А 26 августа они с Макеевым уезжают на несколько дней в Море-сюр-Луан, любимый импрессионистами средневековый городок. Утром в день отъезда Берберова навещает Ходасевича и в ходе разговора, очевидно, сообщает ему о своих планах. И хотя такое развитие событий, безусловно, не должно было стать для Ходасевича сюрпризом, оно было воспринято им крайне болезненно. 29 августа он снова фиксирует в своем «журнале»: «Ужасный день».32

Другое дело, что после идиллически проведенной недели у Берберовой с Макеевым наступают, в свою очередь, трудные дни. 1 сентября в Париж возвращается Осоргина, и Макееву предстоит с ней серьезно объясниться. В дневнике Берберовой отмечено, что «К<оля>» уехал встречать Рахиль Григорьевну на вокзал, а она осталась дома ждать вестей. Однако проходят целые сутки, но Макеев — во-преки установившейся за эти месяцы традиции — не забегает даже на минуту, и Берберова не знает, что думать. В дневнике записано: «Безумное сост<ояние>. Весь день в постели. В 5 ч<асов> Послед<ние> Новости. Веч<ером> дома».33 Макеев не приходит и на следующее утро, и Берберова, видимо, начинает основательно злиться. Она уже не проводит «весь день в постели», а заставляет себя подняться и начать функционировать. С утра Берберова отправляется на панихиду по Тургеневу (3 сентября 1933 года исполнялось полвека со дня его смерти), затем с Алдановым и Зайцевыми в ресторан, а дальше в том же составе к себе домой. Поздно вечером, когда все разошлись, пришел Макеев, но Берберова «не открыла ему. Не зажигала света».34 Она притворилась, что ее нет дома, явно желая ему продемонстрировать, что все происходящее ее волнует не слишком.

Макеев появился на следующее утро, и на этот раз Берберова ему «открыла». Мы не знаем, как он объяснил ей свою домашнюю ситуацию, несомненно, весьма непростую, но знаем, что Берберова приняла его объяснения. Все утро и день они проводят вместе, и так же будут складываться несколько следующих дней, пока Макеев не уедет по делам в Бельгию. Судя по дневнику Берберовой, он приезжает обратно вечером 8 сентября, она встречает его на вокзале, и они отправляются прямо с вокзала в отель, где проводят ночь. Рахиль Григорьевна, очевидно, считала, что Макеев возвращается только через сутки.

Эта хитрость говорит о том, что по каким-то причинам Макеев не смог сказать Осоргиной, что им надо расстаться, а если даже сказал, то настоять на этом не получилось. Утро и день он неизменно проводит с Берберовой, но выбраться к ней вечером ему не удается. 12 сентября она, в частности, пишет: «К<оля> завтракал и был. Веч<ером> одна дома, ждала К<олю>, но его не пустили».35

Вечера Макеев проводит с Рахилью Григорьевной, как правило, на людях, часто в «Мюрат». 19 сентября в «Мюрат» приходит и Берберова, где в компании Алдановых и Вольфсонов застает Макеева и Осоргину. В дневнике не сообщается никаких подробностей этой встречи, но появление Берберовой, безусловно, еще больше накалило и без того накаленную домашнюю обстановку Макеева.

Неслучайно, уже на следующий день Берберова и Макеев начинают энергичные поиски квартиры, так как стало понятно, что он должен немедленно съехать от Рахили Григорьевны. Но, как свидетельствует дневник Берберовой, Осоргина не стала ждать, пока квартира будет найдена, и 24 сентября ушла из дома сама. С этого момента Макеев проводит с Берберовой все вечера, а 2 октября они отмечают в ресторане знаменательное событие — его «последнее объяснение с Р<ахилью> Г<ригорьевной>».36 Определенную версию характера Осоргиной и всех связанных с этим сложностей Берберова предложит в первом варианте романа «Без заката», где повествуется не только об отношениях Веры с Кареловым, но и об отношениях с женою Карелова. И хотя такая сцена романа, как приход жены Карелова к Вере и неловкая попытка ее застрелить, вряд ли имела под собою какую-либо реальную основу, стремление Берберовой представить Осоргину психически неустойчивым существом, способным на самый безумный поступок, не вызывает сомнений. Впрочем, в позднейшем, книжном, варианте романа, законченном в 1938 году, сцена с выстрелом отсутствует, равно как и сама жена Карелова: мельком говорится, что она давно бросила мужа. Столь радикальное изменение сюжета скорее всего связано с тем, что к тому времени страсти существенно стихли. В 1938 году Рахиль Григорьевна окончательно исчезнет с горизонта Берберовой: дочь видного еврейского философа и публициста, известного под псевдонимом Ахад-ха-▒Ам, она уедет в Палестину, где обосновалась ее семья.

Любопытно, что с момента «последнего объяснения» Макеева с Осоргиной дневниковые записи Берберовой становятся еще более краткими, чем прежде, а к тому же, крайне нерегулярными: произошедшая в ее жизни перемена явно поглощает все ее время и силы. Берберова уже не отмечает рутинные события, такие как служба в «Последних новостях», куда с конца сентября она стала ходить ежедневно, а только то, что ей кажется особенно важным. В октябре и ноябре в число таких событий попадают разговор с Зайцевыми о Рахили Григорьевне, встречи с Ходасевичем, переезд на новую квартиру на улице Франсуа Мутон, отъезд Макеева по делам в Испанию и его возвращение, совместные приемы гостей и визиты в гости, несколько литературных вечеров, поход с Макеевым в балет и в кафе, где были Гончарова и Ларионов, обед литературного объединения «Кочевье», чествования Бунина в связи с получением Нобелевской премии... Но одну из встреч с Ходасевичем, пришедшуюся на 6 октября и зафиксированную в его «журнале», Берберова в дневнике не отметила, видимо, сочтя ее не особенно существенной.

Для Ходасевича, однако, дело обстояло как раз наоборот. Именно в эту встречу он узнал об окончательном разрыве Осоргиной и Макеева и — соответственно — о беспрепятственном соединении последнего с Берберовой. Эта информация и побудила Ходасевича совершить некий шаг, на который он раньше все никак не мог решиться: сделать предложение своей давней знакомой Ольге Борисовне Марголиной, с которой он сблизился после ухода Берберовой.

Как свидетельствует «журнал» Ходасевича, ровно через день, 8 октября, Ольга Борисовна к нему переезжает. А еще через день, 10 октября, они отправляются в мэрию и регистрируют брак.

Об этом событии Берберова узнала только постфактум, 17 октября, когда она снова увиделась с Ходасевичем. Неслучайно она не просто фиксирует в дневнике эту встречу, но отмечает ее галочкой — как особенно важную.

Правда, возвращаясь в «Курсиве» к этому эпизоду, Берберова излагает его несколько иначе. По ее версии дело обстояло так:

 

«Однажды утром Ходасевич постучал ко мне. Он пришел спросить меня в последний раз, не вернусь ли я. Если не вернусь, он решил жениться, он больше не в силах быть один.

Я бегаю по комнате, пряча от него свое счастливое лицо: он не будет больше один, он спасен! И я спасена тоже.

Я тормошу его, и шучу, и играю с ним, называю его └женихом“, но он серьезен: это — важная минута в его жизни (и в моей!). Теперь и я могу подумать о своем будущем, он примет это спокойно.

Я целую его милое, худенькое лицо, его руки. Он целует меня и от волнения не может сказать ни одного слова. └Вот подожди, — говорю я ему, — я тоже выйду замуж, и мы заживем... Ты и не представляешь себе, как мы заживем все четверо!“

Он наконец смеется сквозь слезы, он догадывается, за кого я собираюсь замуж, а я, и не спрашивая, прекрасно знаю, на ком он женится.

— Когда?

— Сегодня днем.

Я гоню его, говоря ему, что └она убежит“. Он уходит».

 

Как видим, в этой исполненной драматизма сцене немало придуманного. В день свадьбы Ходасевич с Берберовой не виделся, а потому и не мог ее спросить, вернется ли она. Трудно поверить, что он задал ей этот безнадежный вопрос и в свой приход накануне свадьбы, ибо дальнейшее развитие событий уже было для него совершенно очевидно. Да и шутки насчет «жениха» и «невесты», которая может «убежать», в свою очередь, плод художественной фантазии Берберовой. Но эти детали не меняют главного: она, несомненно, была счастлива за Ходасевича, обретшего любящую, преданную, заботливую жену. И, разумеется, Берберова была счастлива за себя, однако не потому, что якобы только сейчас смогла «подумать о своем будущем». К этому времени все планы на будущее были для нее предельно ясны: они с Макеевым вот-вот должны были съехаться. Откладывать это событие по каким бы то ни было соображениям Берберова, безусловно, не собиралась, но реакция Ходасевича не могла ее не волновать. Однако теперь основания для волнений исчезли. Берберова понимала: Ходасевич в любом случае сделает вид, что принял ее замужество «спокойно», и они постепенно наладят отношения семьями. Так оно, собственно, и получилось. Судя по дневнику Ходасевича, уже через месяц, 17 ноября, он приходит к Берберовой в гости, зная, что там будет Макеев, а 22 ноября принимает их обоих у себя.37

Берберова, безусловно, оценила этот жест доброй воли со стороны Ходасевича. Как свидетельствует и его «журнал», и ее дневник, в декабре они будут видеться часто, хотя Берберова в это время почти ни с кем не встречается. Помимо службы в «Последних новостях» (каждый вечер с 5 до 8) она энергично занимается обустройством своей новой жизни. В декабре Макеев находит удобную квартиру на бульваре де Гренель, куда вскоре переезжает и где они с Берберовой решают обосноваться. В дневнике отмечены день рожденья Макеева (2 декабря), его командировки, переезд на бульвар де Гренель, встречи с Ходасевичем и Асей, поход в театр и в гости к Вейдле, визит Ларионова, но в целом записей сравнительно мало. Это особенно бросается в глаза, потому что все даты аккуратно размечены наперед — вплоть до самого конца 1933 года, который оказался для Берберовой таким счастливым. И хотя запись за 31 декабря отсутствует, ее настроение в новогоднюю ночь вычислить нетрудно. О нем говорит — красноречивей всяких слов — огромная, лихо закрученная виньетка, целиком заполняющая пустой остаток страницы38.

 

Возможность сравнить написанную в зрелые годы, предназначенную для публикации автобиографическую книгу с более ранними, предназначенными только для себя дневниками представляется нечасто и всегда драгоценна. Она особенно драгоценна тогда, когда речь идет о таких знаменитых и вызывающих споры книгах, как «Курсив мой» Берберовой, позволяя скорректировать факты, прояснить туманные моменты, заполнить лакуны.

Другое дело, что в планы Берберовой не всегда входило дать потомкам такую возможность. Ее записи 1920-х и начала 1930-х годов, в какой-то момент бесследно исчезнувшие, — не исключение, а правило. Не сохранились и дневники Берберовой с 1939-го по 1950-й год, обширные фрагменты которых составили в «Курсиве» отдельную главу под названием «Черная тетрадь». Не дошли до нас и ее записи за все 1950-е годы и первую половину 1960-х, за исключением двух небольших отрывков, относящихся к летним поездкам в Европу.39 Очевидно, что у Берберовой были веские резоны распорядиться таким образом. Эти резоны были, естественно, многообразны, но в их основе лежало одно: забота о собственной репутации — человека и мемуариста.

Записи 1932 и 1933 годов, охватывающие более полутора лет, тоже во многом корректируют «Курсив», но ими Берберова распорядилась по-другому, хотя и весьма необычным для себя образом. Она не стала сдавать эти записи в архив (они поступили туда уже после ее смерти, сданные ее наследником), а держала дома. Почему-то Берберовой было непросто с ними расстаться, и мы, разумеется, можем только гадать — почему. Причин, вероятно, имелось несколько, но главной, похоже, была сентиментальность: ведь именно на этих дневниковых страницах осталась живая память о той очень влюбленной и очень счастливой женщине, какой Берберова была в те далекие годы.

 

1 См. записи от 27 марта 1923 г., с 23 по 28 ноября 1923 г. и от 29 мая 1924 г. // Ходасевич Владислав. Камер-фурьерский журнал. М., 2002. С. 42, 53, 60.

2 Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография. Mhnchen, 1972. С. 630. Описывая в «Курсиве» события более раннего времени — приезд в Берлин и поездку в Прагу, — Берберова ссылается, на «календарь» (то есть на «камер-фурьерский журнал») Ходасевича, обильно его цитируя.

3 Демидова О. Р. О камер-фурьерских журналах и журнале Ходасевича // Ходасевич Владислав. Камер-фурьерский журнал. С. 20.

4 Характерно, однако, что в «Курсиве» этот образ возникает в несколько сниженном, комическом контексте — как цитата из «витиеватой речи» профессора Н. К. Кульмана на одном из торжеств в честь Ходасевича. Цит. по: Берберова Нина. Курсив мой: Автобиография. В 2 т. 2 изд., испр. и доп. N. Y., 1983. В дальнейшем цитаты из книги приводятся по этому изданию.

5 Nina Berberova Collection. General Collection. MSS 573. B. 5. F. 66. Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University.

6 Ibidem.

7 См. подробнее: Винокурова Ирина. Набоков и Берберова // Вопросы литературы. 2013, май-июнь. С. 126—128.

8 Nina Berberova Collection. General Collection. MSS 573. B. 5. F. 66.

9 Ходасевич В. Книги и люди: «Современные записки», кн. 62-я // Возрождение. 1936. 26 декабря. № 4058. С. 9.

10 Любопытно, что в «Собрании стихов» Ходасевича, изданном Берберовой в 1961 г., она относит к написанным в тот же период и обращенным к ней текстам стихотворение «К Лиле». Однако это стихотворение, в котором содержатся такие строки: «Кентаврова скорее кровь / В бальзам целебный превратится, / Чем наша кончится любовь...», — было создано весной 1929-го, за три года до их разрыва. Столь серьезная ошибка в датировке выглядит странной, но вполне объяснимой на уровне подсознания.

11 Берберова приводит в «Курсиве» обширные отрывки из нескольких писем Ходасевича. Все его письма, и на этот раз без купюр, были напечатаны в альманахе «Минувшее» (Париж. 1988. № 5; № 6).

12 Ту же тему — на гораздо более откровенном уровне — Берберова затронет в серии интервью, данных уже в глубокой старости журналистке Кеннеди Фрейзер. В своем эссе о Берберовой Фрейзер, в частности, воспроизводит такой разговор: «С Николаем, — как сказала она мне однажды, когда я застала ее в размягченном состоянии духа, — я впервые поняла, что значит найти себе пару в физиологическом смысле этого слова» (Fraser Kennedy. Going on // Ornament and Silence: Essays on Women’s Lives. N. Y., 1996. P. 550. Перевод здесь и далее мой. — И. В.). В ходе этих интервью Берберова впервые коснулась такой деликатной темы, как ее интимная жизнь с Ходасевичем, сообщив, что эта сторона их брака всегда оставляла желать лучшего. «Я говорила с докторами и наконец поняла, — цитирует Фрейзер слова Берберовой, — он не был в этом плане нормальным мужчиной» (Ibidem. P. 49).

13 См. запись от 27 марта 1973 г.: «Вернулись 20 дол<ларов>, кот<орые> я послала Н<иколаю >М<акееву> 1 февраля. Причина — deceased [скончался. — И. В.]. Его смерть пришла ко мне таким └казенным“ образом. В газетах (русск<их>) пока не было ничего. Эта смерть меня коснулась. Я знала, что он умирает с января — по его письмам». Nina Berberova Papers. General Collection. MSS 182. B. 51. F. 1156. Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University.

14 В основном тексте «Курсива» Берберова пишет, что работа Макеева о России вы-шла в Лондоне в 1919 г., и это несоответствие не было исправлено ни в одном из многочисленных изданий книги.

15 Казнина О. Русские в Англии. М., 1997. С. 33—34.

16 «Не прошло и семидесяти лет...» Нина Берберова в России // Литературное обозрение. 1990. № 1. C. 71.

17 Nina Berberova Papers. General Collection. MSS 182. B. 46. F. 1064. См. также дневниковую запись Берберовой от 31 марта 1973 года: «Уничтожила (перечитав) 60 писем Н. М. за 1963—72 гг.». Nina Berberova Papers. General Collection. MSS 182. B. 51. F. 1156.

18 См. письмо Берберовой двоюродной сестре Асе от 2 января 1952 г.: «Милый мой Асик, да, это был подарок к Новому Году! Я разведена, — как хорошо! Пою от радости на всю квартиру...» (Nina Berberova Papers. General Collection. MSS 182. B. 4. F. 62).

19 Nina Berberova Collection. General Collection. MSS 573. B. 5. F. 66.

20 Ibidem.

21 Ходасевич Владислав. Камер-фурьерский журнал. С. 212.

22 См.: Шраер Максим. Переписка И. А. Бунина и Н. Н. Берберовой (1927—1946) // И. А. Бунин. Новые материалы. Выпуск II. М., 2010. С. 47—48.

23 Nina Berberova Collection. General Collection. MSS 573. B. 5. F. 66.

24 Ходасевич Владислав. Камер-фурьерский журнал. С. 216.

25 Nina Berberova Collection. General Collection. MSS 573. B. 5. F. 66.

26 Ходасевич Владислав. Камер-фурьерский журнал. С. 217.

27 Минувшее. № 6 (1988). С. 295—296.

28 См. запись Ходасевича от 5 ноября 1932 г.: «...К Нине (ужинал). С ней в Napoli и в Джигит (Бахрах, Смоленский, Милочка, Фельзен с сестрой, Гринберги, Рубинштейны, Эйснер, Ладинский, Мандельштам...)» (Ходасевич Владислав. Камер-фурьерский журнал. С. 202), а также дневниковую запись Берберовой за тот же день, в которой упомянуты те же рестораны и те же имена. Эти записи указывают на то, что речь скорее всего идет о предпринимателе и меценате Анатолии Моисеевиче Рубинштейне, фамилия которого часто упоминается в дневнике Берберовой, зашифрованная (с середины октября 1932-го по начало марта 1933-го) как «Р.» или «Ру.».

29 Минувшее. № 5 (1988). С. 296.

30 Nina Berberova Collection. General Collection. MSS 573. B. 5. F. 66.

31 Ibidem.

32 Ходасевич Владислав. Камер-фурьерский журнал. С. 219.

33 Nina Berberova Collection. General Collection. MSS 573. B. 5. F. 66.

34 Ibidem.

35 Nina Berberova Collection. General Collection. MSS 573. B. 5. F. 66.

36 Ibidem.

37 В дальнейшем у Ходасевича и Ольги Борисовны сложатся с Макеевым и Берберовой исключительно добрые отношения. Во время предсмертной болезни Ходасевича Макеев навещает его, чередуясь с Берберовой, на правах родного человека, а после его кончины они опекают его вдову самым нежным и заботливым образом. Другое дело, что летом 1942 г. Макеев и Берберова не смогли спасти Ольгу Борисовну от департации и последующей гибели в лагере, хотя, видимо, пытались сделать все, что было в их силах.

38 Любопытно, что и в данном случае Берберова следует, на этот раз чисто интуитивно, установленной Ходасевичем модели. Как замечает публикатор «Камер-фурьерского журнала», реакция Ходасевича на уход Берберовой «постулируется» не столько «словом», сколько «способом организации страницы. Запись [«26, вторник. В 5 ч. 10 мин. Н<иник> уехал»] отделена от остальных двумя чертами и огромным пробелом — после нее страница пуста <...> Конец и пустота — зримый образ предельно выразителен и вполне адекватен внутреннему состоянию» (Демидова О. Р. О камер-фурьерских журналах и журнале Ходасевича // Ходасевич Владислав. Камер-фурьерский журнал. С. 18).

39 В архиве сохранились, причем практически без пропусков, дневники Берберовой за четверть с лишним века (с середины марта 1966-го по начало апреля 1993-го), но с «Курсивом», полностью законченным как раз в марте 1966-го, они не пересекаются.

magazines.russ.ru

002010-zhurnalyi-kamer-furerskie | booklibrary

  1695. Походные журналы 1695 - 1704 гг. Министерство Императорского Двора.    2067   1704. Походный журнал 1704 года.    1991   1705. Походный журнал 1705 года. Министерство Императорского Двора.    1491   1706. Походные журналы 1706, 1707, 1708 и 1709 годов.    1853   1710. Походный журнал 1710 года. Министерство Императорского Двора.    1391   1711. Походный журнал 1711 года.    2052   1712. Походный журнал 1712 года. Министерство Императорского Двора.    1546   1713. Походный журнал 1713 года. Министерство Императорского Двора.    1272   1714. Походный журнал 1714 года.    1963   1715. Походный журнал 1715 года    1977   1716. Походный журнал 1716 года. Министерство Императорского Двора.    1528   1717. Походный журнал 1717 год. Министерство Императорского Двора.    1601   1719. Походный журнал 1719 года. Министерство Императорского Двора.    1530   1720. Походный журнал 1720 года. Министерство Императорского Двора.    1213   1721. Походный журнал 1721 года. Министерство Императорского Двора.    1633   1722. Походный журнал 1722 года. Министерство Императорского Двора.    2014   1723. Походный журнал 1723 года. Министерство Императорского Двора.    1543   1724. Походный журнал 1724 года. Министерство Императорского Двора.    1371   1725. Походный журнал 1725 года    2375   1726. Походный журнал 1726 года.    2152   1727. Камер-фурьерский журнал 1727 года.    1352   1730. Описание коронации Ея Величества Императрицы и Самодержицы Всероссийской Анны Иоанновны камер-фурьерский журнал    999   1734. Журнал Придворной конторы 1734 года.    1785   1736. Журнал Придворной конторы 1736 года Министерство Императорского Двора    1341   1737. Камер-фурьерский журнал 1737 года.    1318   1738. Камер-фурьерский журнал 1738 года.    1519   1739. Церемониальный журнал 1739 года Министерство Императорского Двора    1211   1742. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1742 года. (1855) Министерство Императорского Двора    1485   1743. Журналы Церемониальные, банкетные и походные, 1743 года Министерство Императорского Двора    1281   1744. Журналы походные и церемониальные-банкетные, 1744 года Министерство Императорского Двора    1350   1745. Журналы походные и церемониальные-банкетные, 1745 года    1101   1755. Церемониальный, банкетный и походный журнал, 1755 года Министерство Императорского Двора    1884   1761. Журналы камер-фурьерские 1761 года.    1093   1762. Журналы камер-фурьерские 1762 года.    1270   1763. Журналы камер-фурьерские 1763 года.    1216   1764. Журналы камер-фурьерские 1764 года.    1081   1765. Церемониальный камер-фурьерский журнал 1765 года.    1066   1766. Журнал Камер-фурьерский, 1766 года.    990   1767. Журнал камер-фурьерский , 1767 года.    1472   1769. Журнал камер-фурьерский, 1769 год    1287   1770. Церемониальный камер-фурьерский журнал 1770 года.    990   1771. Камер-фурьерский журнал 1771 года    2018   1773. Камер-фурьерский журнал 1773 года. (1863)    1101   1774. Камер-фурьерский журнал 1774 года    1898   1774. Юрналы и Камер-фурьерские журналы 1695-1774 С.Соболевский    1964   1775. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1775 года    2189   1776. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1776 года.    2346   1778. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1778 года.    2100   1780. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1780 года.    2030   1781. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1781 год. (1880)    993   1782. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1782 года. (1882)    889   1783. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1783 года. (1882)    2038   1784. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1784 года. (1884).    916   1785. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1785 года. (1885)    2234   1786. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1786 года. (1886)    1007   1787. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1787 года. (1886)    1245   1788. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1788 года. (1887)    2241   1789. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1789 года. (1888)    1107   1790. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1790 года. (1889)    987   1791. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1791 года. (1890).    1815   1792. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1792 года. (1892).    1048   1793. Камер-фурьерский церемониальный журнал 17903 года. (1892)    1338   1794. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1794 года. (1893)    937   1795. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1795 года. (1894) А.Волков    1021   1796. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1796 года. (1896)    1270   1797. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1797 года. (1897)    1178   1798. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1798 года. (1897)    2090   1799. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1799 года. (1898)    1145   1800. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1800 года. (1900)    1322   1801. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1801 года. (1901)    2238  

book-olds.ru

Book: Владислав Ходасевич. Камер-фурьерский журнал

Владислав Ходасевич



Владисла́в Фелициа́нович Ходасе́вич (16 (28) мая 1886, Москва — 14 июня 1939, Париж) — русский поэт и критик.

Биография

Ходасевич родился в семье фотографа, работавшего в Туле и Москве, который, в частности, фотографировал Льва Толстого. Мать поэта, Софья Яковлевна, была дочерью известного еврейского литератора Якова Александровича Брафмана (1824—1879), впоследствии перешедшего в православие (1858) и посвятившего дальнейшую жизнь т. н. «реформе еврейского быта» с христианских позиций.

В Москве одноклассником Ходасевича по Третьей московской гимназии был Александр Яковлевич Брюсов, брат поэта Валерия Брюсова. На год старше Ходасевича учился Виктор Гофман, сильно повлиявший на мировоззрение поэта.

По окончании гимназии Ходасевич поступил в Московский университет — сначала на юридический факультет, потом на историко-филологический. В 1905 году он женится на Марине Эрастовне Рындиной. Брак был несчастливым — уже в конце 1907 года они расстались. Часть стихотворений из первой книги стихов Ходасевича «Молодость» (1908) посвящена именно отношениям с Мариной Рындиной.

Следующая книга Ходасевича вышла только в 1914 году и называлась «Счастливый домик». За шесть лет, прошедшие от написания «Молодости» до «Счастливого домика», Ходасевич стал профессиональным литератором, зарабатывающим на жизнь переводами, рецензиями, фельетонами и др.

В 1917 году Ходасевич с восторгом принимает Февральскую революцию и поначалу соглашается сотрудничать с большевиками после Октябрьской революции. В 1920 году выходит его сборник «Путём зерна» с одноименным заглавным стихотворением, в котором есть такие строки о 1917-м годе: «И ты, моя страна, и ты, её народ, // Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год».

Тем не менее, 22 июня 1922 года Ходасевич вместе с поэтессой Ниной Берберовой покидает Россию и через Ригу попадает в Берлин. В том же году выходит его сборник «Тяжёлая лира».

В 1925 году Ходасевич и Берберова переезжают в Париж, где через два года Ходасевич выпускает цикл «Европейская ночь». После этого поэт всё меньше и меньше пишет стихи, уделяя внимания критике. Положение Ходасевича в эмиграции было тяжёлым — особенно после того, как в 1926 году он прекращает печататься в газете «Последние новости». На страницах эмигрантских изданий Ходасевич, в частности, вёл полемику с Георгием Адамовичем. В 1930-х годах Ходасевич разочарован как в литературе и общественно-политической жизни эмиграции, так и в СССР, куда отказался возвращаться.

Основные черты поэзии и личности

Чаще всего к Ходасевичу применяли эпитет «желчный». Максим Горький в частных беседах и письмах говорил, что именно злость — основа его поэтического дара. Все мемуаристы пишут о его жёлтом лице. Он и умирал — в нищенской больнице, в раскалённой солнцем стеклянной клетке, едва завешанной простынями, — от рака печени, мучаясь непрестанными болями. За два дня до смерти он сказал своей бывшей жене, писательнице Нине Берберовой: «Только тот мне брат, только того могу я признать человеком, кто, как я, мучился на этой койке». В этой реплике весь Ходасевич. Но, возможно, все казавшееся в нем терпким, даже жёстким, было только его литературным оружием, кованой бронёй, с которой он настоящую литературу защищал в непрерывных боях. Желчности и злобы в его душе неизмеримо меньше, чем страдания и жажды сострадания. В России XX в. трудно найти поэта, который бы так трезво, так брезгливо, с таким отвращением взирал на мир — и так строго следовал в нем своим законам, и литературным, и нравственным. «Я считаюсь злым критиком, — говорил Ходасевич. — А вот недавно произвёл я „подсчёт совести“, как перед исповедью… Да, многих бранил. Но из тех, кого бранил, ни из одного ничего не вышло».

Ходасевич конкретен, сух и немногословен. Кажется, что он говорит с усилием, нехотя разжимая губы. Как знать, может быть, краткость стихов Ходасевича, их сухой лаконизм — прямое следствие небывалой сосредоточенности, самоотдачи и ответственности. Вот одно из его самых лаконичных стихотворений:

     Лоб —     Мел.     Бел     Гроб.

     Спел     Поп.     Сноп     Стрел —

     День     Свят!     Склеп     Слеп.

     Тень —     В ад!

Сам Ходасевич различал у поэта «манеру», то есть нечто органически ему присущее от природы, и «лицо», являющееся следствием сознательного восприятия поэзии и работы над ней. Он был мастером в полном смысле слова — при том мастером классическим, стремившимся к предельной чёткости, как логической, так и ритмической и композиционной. Стиль его и поэтика были разработаны предельно, до мельчайшей чёрточки. Каждое слово у него значимо и незаменимо. Возможно, поэтому он создал немного, а в 1927 г. как поэт вообще почти замолчал, написав до смерти не больше десяти стихотворений.

Но его сухость, желчность и немногословность оставались лишь внешними. Так говорил о Ходасевиче его близкий друг Юрий Мандельштам:

На людях Ходасевич часто бывал сдержан, суховат. Любил отмалчиваться, отшучиваться. По собственному признанию -"на трагические разговоры научился молчать и шутить". Эти шутки его обычно без улыбки. Зато, когда он улыбался, улыбка заражала. Под очками «серьёзного литератора» загорались в глазах лукавые огоньки напроказничавшего мальчишки. Чужим шуткам также радовался. Смеялся, внутренне сотрясаясь: вздрагивали плечи. Схватывал налету остроту, развивал и дополнял её. Вообще остроты и шутки, даже неудачные, всегда ценил. «Без шутки нет живого дела», — говорил он не раз.

Нравились Ходасевичу и мистификации. Он восхищался неким «не пишущим литератором», мастером на такие дела. Сам он применял мистификацию, как литературный приём, через некоторое время разоблачал её. Так он написал несколько стихотворений «от чужого имени» и даже выдумал забытого поэта XVIII века Василия Травникова, сочинив за него все его стихотворения, за исключением одного («О сердце, колос пыльный»), принадлежащего перу друга Ходасевича Муни. Поэт читал о Травникове на литературном вечере и напечатал о нем исследование. Слушая читаемые Ходасевичем стихотворения, просвещённое общество испытывало и смущение, и удивление, ведь Ходасевич открыл бесценный архив крупнейшего поэта XVIII века. На статью Ходасевича появился ряд рецензий. Никто не мог и вообразить, что никакого Травникова нет на свете.

Влияние символизма на лирику Ходасевича

Неукорененность в российской почве создала особый психологический комплекс, который ощущался в поэзии Ходасевича с самой ранней поры.

Ранние стихи его позволяют говорить о том, что он прошёл выучку Брюсова, который, не признавая поэтических озарений, считал, что вдохновение должно жёстко контролироваться знанием тайн ремесла, осознанным выбором и безупречным воплощением формы, ритма, рисунка стиха. Юноша Ходасевич наблюдал расцвет символизма, он воспитался на символизме, рос под его настроениями, освещался его светом и связывается с его именами. Понятно, что молодой поэт не мог не испытывать его влияния, пусть даже ученически, подражательно. «Символизм и есть истинный реализм. И Андрей Белый, и Блок говорили о ведомой им стихии. Несомненно, если мы сегодня научились говорить о нереальных реальностях, самых реальных в действительности, то благодаря символистам» — говорил он. Ранние стихи Ходасевича символизмом пропитаны и зачастую отравлены:

Странник прошёл, опираясь на посох – Мне почему-то припомнилась ты. Едет пролётка на красных колёсах – Мне почему-то припомнилась ты. Вечером лампу зажгут в коридоре – Мне непременно припомнишься ты. Чтоб не случилось на суше, на море Или на небе, – мне вспомнишься ты.

На этом пути повторения банальностей и романтических поз, воспевания роковых женщин и адских страстей Ходасевич, с его природной желчностью и язвительностью, не избегал иногда штампов, свойственных поэзии невысокого полёта:

И снова ровен стук сердец; Кивнув, исчез недолгий пламень, И понял я, что я – мертвец, А ты лишь мой надгробный камень.

Но все же Ходасевич всегда стоял особняком. В автобиографическом фрагменте «Младенчество» 1933 г. он придаёт особое значение тому факту, что «опоздал» к расцвету символизма, «опоздал родиться», тогда как эстетика акмеизма осталась ему далёкой, а футуризм был решительно неприемлем. Действительно, родиться в тогдашней России на шесть лет позже Блока означало попасть в другую литературную эпоху.

Основные этапы творчества

Сборник «Молодость»

Первую свою книгу «Молодость» Ходасевич издал в 1908 г. в издательстве «Гриф». Так говорил он о ней позже: "Первая рецензия о моей книге запомнилась мне на всю жизнь. Я выучил её слово в слово. Начиналась она так: «Есть такая гнусная птица гриф. Питается она падалью. Недавно эта симпатичная птичка высидела новое тухлое яйцо». Хотя в целом книга была встречена доброжелательно.

В лучших стихах этой книги он заявил себя поэтом слова точного, конкретного. Впоследствии примерно так относились к поэтическому слову акмеисты, однако свойственное им упоение радостью, мужественностью, любовью совершенно чуждо Ходасевичу. Он остался стоять в стороне от всех литературных течений и направлений, сам по себе, «всех станов не боец». Ходасевич вместе с М. И. Цветаевой, как он писал «выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не примкнули, остались навек одинокими, „дикими“. Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть».

Чувство безнадёжной чужеродности в мире и непринадлежности ни к какому лагерю выражено у Ходасевича ярче, чем у кого-либо из его современников. Он не заслонялся от реальности никакой групповой философией, не отгораживался литературными манифестами, смотрел на мир трезво, холодно и сурово. И оттого чувство сиротства, одиночества, отверженности владело им уже в 1907 г.:

Кочевий скудных дети злые, Мы руки греем у костра... Молчит пустыня. В даль без звука Колючий ветер гонит прах, – И наших песен злая скука Язвя кривится на губах.

В целом, однако, «Молодость» — сборник ещё не зрелого поэта. Будущий Ходасевич угадывается здесь разве что точностью слов и выражений да скепсисом по поводу всего и вся.

Сборник «Счастливый домик»

Гораздо больше от настоящего Ходасевича — во всяком случае, от его поэтической интонации — в сборнике «Счастливый домик». Рваная, рубленая интонация, которую начинает использовать в своих стихах Ходасевич, предполагает то открытое отвращение, с которым он бросает в лицо времени эти слова. Отсюда и несколько ироническое, желчное звучание его стиха.

О скука, тощий пес, взывающий к луне! Ты – ветер времени, свистящий в уши мне!

Поэт на земле подобен певцу Орфею, вернувшемуся в опустевший мир из царства мертвых, где навсегда потерял возлюбленную — Эвридику:

И вот пою, пою с последней силой О том, что жизнь пережита вполне, Что Эвридики нет, что нет подруги милой, А глупый тигр ласкается ко мне –

Так в 1910 г., в «Возвращении Орфея», Ходасевич декларировал свою тоску по гармонии в насквозь дисгармоническом мире, который лишён всякой надежды на счастье и согласие. В стихах этого сборника слышится тоска по всепонимающему, всевидящему Богу, для которого и поет Орфей, но у него нет никакой надежды, что его земной голос будет услышан.

В «Счастливом домике» Ходасевич заплатил щедрую дань стилизации (что вообще характерно для серебряного века). Тут и отголоски греческой и римской поэзии, и строфы, которые заставляют вспомнить о романтизме XIX столетия. Но эти стилизации насыщены у него конкретными, зримыми образами, деталями. Так открывающее раздел стихотворение с характерным названием «Звезда над пальмою» 1916 г. заканчивается пронзительными строчками:

Ах, из роз люблю я сердцем лживым Только ту, что жжет огнем ревнивым, Что зубами с голубым отливом Прикусила хитрая Кармен!

Рядом с миром книжным, «вымечтанным» существует и другой, не менее милый сердцу Ходасевича — мир воспоминаний его детства. «Счастливый домик» завершается стихотворением «Рай» — о тоске по раю детскому, игрушечному, рождественскому, где счастливому ребёнку во сне при¬виделся «ангел златокрылый».

Сентиментальность вкупе с желчностью и гордой непричастностью к миру стали отличительным знаком поэзии Ходасевича и определили её своеобразие в первые послереволюционные годы.

К этому времени у Ходасевича появляется два кумира. Он говорил: «Был Пушкин и был Блок. Все остальное — между!»

Сборник «Путём зерна»

Начиная со сборника «Путём Зерна», главной темой его поэзии станет преодоление дисгармонии, по существу неустранимой. Он вводит в поэзию прозу жизни — не выразительные детали, а жизненный поток, настигающий и захлёстывающий поэта, рождающий в нем вместе с постоянными мыслями о смерти чувство «горького предсмертья». Призыв к преображению этого потока, в одних стихах заведомо утопичен («Смоленский рынок»), в других «чудо преображения» удаётся поэту («Полдень»), но оказывается кратким и временным выпадением из «этой жизни». «Путём Зерна» писался в революционные 1917—1918 гг. Ходасевич говорил: «Поэзия не есть документ эпохи, но жива только та поэзия, которая близка к эпохе. Блок это понимал и недаром призывал „слушать музыку революции“. Не в революции дело, а в музыке времени». О своей эпохе писал и Ходасевич. Рано появившиеся у поэта предчувствия ожидающих Россию потрясений побудили его с оптимизмом воспринять революцию. Он видел в ней возможность обновления народной и творческой жизни, он верил в её гуманность и антимещанский пафос, однако отрезвление пришло очень быстро. Ходасевич понимал, как затерзала, как погасила настоящую русскую литературу революция. Но он не принадлежал к тем, которые «испугались» революции. В восторге от неё он не был, но он и не «боялся» её. Сборник «Путём зерна» выражал его веру в воскресение России после революционной разрухи таким же путём, каким зерно, умирая в почве, воскресает в колосе:

Проходит сеятель по ровным бороздам. Отец его и дед по тем же шли путям. Сверкает золотом в его руке зерно, Но в землю черную оно упасть должно. И там, где червь слепой прокладывает ход, Оно в заветный срок умрёт и прорастёт. Так и душа моя идёт путём зерна: Сойдя во мрак, умрёт – и оживёт она. И ты, моя страна, и ты, её народ, Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год, – Затем, что мудрость нам единая дана: Всему живущему идти путём зерна.

Здесь Ходасевич уже зрелый мастер: он выработал собственный поэтический язык, а его взгляд на вещи, бесстрашно точный и болезненно сентиментальный, позволяет ему говорить о самых тонких материях, оставаясь ироничным и сдержанным. Почти все стихи этого сборника построены одинаково: нарочито приземлённо описанный эпизод — и внезапный, резкий, смещающий смысл финал. Так, в стихотворении «Обезьяна» бесконечно долгое описание душного летнего дня, шарманщика и печальной обезьянки внезапно разрешается строчкой: «В тот день была объявлена война». Это типично для Ходасевича — одной лаконической, почти телеграфной строкой вывернуть наизнанку или преобразить все стихотворение. Как только лирического героя посетило ощущение единства и братства всего живого на свете — тут же, вопреки чувству любви и сострадания, начинается самое бесчеловечное, что может произойти, и утверждается непреодолимая рознь и дисгармония в том мире, который только что на миг показался «хором светил и волн морских, ветров и сфер».

То же ощущение краха гармонии, поиск нового смысла и невозможность его (во времена исторических разломов гармония кажется утраченной навеки) становятся темой самого большого и самого, может быть, странного стихотворения в сборнике — «2 ноября» (1918 г.). Здесь описывается первый день после октябрьских боев 1917 г. в Москве. Говорится о том, как затаился город. Автор рассказывает о двух незначительных происшествиях: возвращаясь от знакомых, к которым ходил узнать, живы ли они, он видит в полуподвальном окне столяра, в соответствии с духом новой эпохи раскрашивающего красной краской только что сделанный гроб — видно, для одного из павших борцов за всеобщее счастье. Автор пристально вглядывается в мальчика, «лет четырёх бутуза», который сидит «среди Москвы, страдающей, растерзанной и падшей», — и улыбается самому себе, своей тайной мысли, тихо зреющей под безбровым лбом. Единственный, кто выглядит счастливо и умиротворённо в Москве 1917 г., — четырёхлетний мальчик. Только дети с их наивностью да фанатики с их нерассуждающей идейностью могут быть веселы в эти дни. "Впервые в жизни, — говорит Ходасевич, — «ни „Моцарт и Сальери“, ни „Цыганы“ в тот день моей не утолили жажды». Признание страшное, особенно в устах Ходасевича, всегда Пушкина боготворившего. Даже всеобъемлющий Пушкин не помогает вместить потрясения нового времени. Трезвый ум Ходасевича временами впадает в отупение, в оцепенение, машинально фиксирует события, но душа никак не отзывается на них. Таково стихотворение «Старуха» 1919 г.:

Лёгкий труп, окоченелый, Простыней покрывши белой, В тех же саночках, без гроба, Милицейский увезёт, Растолкав плечом народ. Неречист и хладнокровен Будет он, – а пару брёвен, Что везла она в свой дом, Мы в печи своей сожжём.

В этом стихотворении герой уже вполне вписан в новую реальность: «милицейский» не вызывает у него страха, а собственная готовность обобрать труп — жгучего стыда. Душа Ходасевича плачет над кровавым распадом привычного мира, над разрушением морали и культуры. Но поскольку поэт следует «путём зерна», то есть принимает жизнь как нечто не зависящее от его желаний, во всем пытается увидеть высший смысл, то и не протестует и не отрекается от Бога. У него и прежде было не самое лестное мнение о мире. И он полагает, что в грянувшей буре должен быть высший смысл, которого доискивался и Блок, призывавший «слушать музыку революции». Не случайно свой следующий сборник Ходасевич открывает стихотворением «Музыка» 1920 г.:

И музыка идёт как будто сверху. Виолончель... и арфы, может быть... ...А небо Такое же высокое, и так же В нем ангелы пернатые сияют.

Эту музыку «совсем уж ясно» слы¬шит герой Ходасевича, когда колет дрова (занятие столь прозаическое, столь естественное для тех лет, что услышать в нем какую-то особую музыку можно было, лишь увидев в этой колке дров, в разрухе и катастрофе некий таинственный промысел Божий и непостижимую логику). Олицетворением такого промысла для символистов всегда была музыка, ничего не объясняющая логически, но преодолевающая хаос, а подчас и в самом хаосе обнаруживающая смысл и соразмерность. Пернатые ангелы, сияющие в морозном небе, — вот правда страдания и мужества, открывшаяся Ходасевичу, и с высоты этой Божественной музыки он уже не презирает, а жалеет всех, кто её не слышит.

Сборник «Тяжёлая лира»

В этот период поэзия Ходасевича начинает все больше приобретать характер классицизма. Стиль Ходасевича связан со стилем Пушкина. Но классицизм его — вторичного порядка, ибо родился не в пушкинскую эпоху и не в пушкинском мире. Ходасевич вышел из символизма. А к классицизму он пробился через все символические туманы, не говоря уже о советской эпохе. Все это объясняет техническое его пристрастие к «прозе в жизни и в стихах», как противовесу зыбкости и неточности поэтических «красот» тех времён.

И каждый стих гоня сквозь прозу, Вывихивая каждую строку, Привил-таки классическую розу К советскому дичку.

В то же время из его поэзии начинает исчезать лиризм, как явный, так и скрытый. Ему Ходасевич не захотел дать власти над собою, над стихом. Лёгкому дыханию лирики предпочел он другой, «тяжёлый дар».

И кто-то тяжелую лиру Мне в руки сквозь ветер даёт. И нет штукатурного неба, И солнце в шестнадцать свечей. На гладкие черные скалы Стопы опирает – Орфей.

В этом сборнике появляется образ души. Путь Ходасевича лежит не через «душевность», а через уничтожение, преодоление и преображение. Душа, «светлая Психея», для него — вне подлинного бытия, чтобы приблизиться к нему, она должна стать «духом», родить в себе дух. Различие психологического и онтологического начала редко более заметно, чем в стихах Ходасевича. Душа сама по себе не способна его пленить и заворожить.

И как мне не любить себя, Сосуд непрочный, некрасивый, Но драгоценный и счастливый Тем, что вмещает он – тебя?

Но в том-то и дело, что «простая душа» даже не понимает, за что её любит поэт.

И от беды моей не больно ей, И ей не внятен стон моих страстей.

Она ограничена собою, чужда миру и даже её обладателю. Правда, в ней спит дух, но он ещё не рождён. Поэт ощущает в себе присутствие этого начала, соединяющего его с жизнью и с миром.

Поэт-человек изнемогает вместе с Психеей в ожидании благодати, но благодать не даётся даром. Человек в этом стремлении, в этой борьбе осуждён на гибель.

Пока вся кровь не выступит из пор, Пока не выплачешь земные очи – Не станешь духом…

За редким исключением гибель — преображение Психеи — есть и реальная смерть человека. Ходасевич в иных стихах даже зовёт её, как освобождение, и даже готов «пырнуть ножом» другого, чтобы помочь ему. И девушке из берлинского трактира шлёт он пожелание — «злодею попасться в пустынной роще вечерком». В другие минуты и смерть ему не представляяется выходом, она лишь — новое и жесточайшее испытание, последний искус. Но и искус этот он принимает, не ища спасения. Поэзия ведёт к смерти и лишь сквозь смерть — к подлинному рождению. В этом онтологическая правда для Ходасевича. Преодоление реальности становится главной темой сборника «Тяжёлая лира».

Перешагни, перескочи, Перелети, пере- что хочешь – Но вырвись: камнем из пращи, Звездой, сорвавшейся в ночи... Сам затерял – теперь ищи... Бог знает, что себе бормочешь, Ища пенсне или ключи.

Приведённые семь строк насыщены сложными смыслами. Здесь издевка над будничной, новой ролью поэта: это уже не Орфей, а скорее городской сумасшедший, что-то бормочущий себе под нос у запертой двери. Но «Сам затерял — теперь ищи…» — строчка явно не только о ключах или пенсне в прямом смысле. Найти ключ к новому миру, то есть понять новую реальность, можно, только вырвавшись из неё, преодолев её притяжение.

Зрелый Ходасевич смотрит на вещи словно сверху, во всяком случае — извне. Безнадёжно чужой в этом мире, он и не желает в него вписываться. В стихотворении «В заседании» 1921 г. лирический герой пытается заснуть, чтобы снова увидеть в Петровском-Разумовском (там прошло детство поэта) «пар над зеркалом пруда», — хотя бы во сне встретиться с ушедшим миром.

Но не просто бегством от реальности, а прямым отрицанием её отзываются стихи Ходасевича конца 10-х — начала 20-х гг. Конфликт быта и бытия, духа и плоти приобретает небывалую прежде остроту. Как в стихотворении «Из дневника» 1921 г.:

Мне каждый звук терзает слух И каждый луч глазам несносен. Прорезываться начал дух, Как зуб из-под припухших десен. Прорежется – и сбросит прочь. Изношенную оболочку, Тысячеокий, – канет в ночь, Не в эту серенькую ночку. А я останусь тут лежать – Банкир, заколотый опашем, – Руками рану зажимать, Кричать и биться в мире вашем.

Ходасевич видит вещи такими, каковы они есть. Без всяких иллюзий. Не случайно именно ему принадлежит самый беспощадный автопортрет в русской поэзии:

Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот – это я? Разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея?

Естественная смена образов — чистого ребёнка, пылкого юноши и сегодняшнего, «желто-серого, полуседого» — для Ходасевича следствие трагической расколотости и ничем не компенсируемой душевной растраты, тоска о цельности звучит в этом стихотворении как нигде в его поэзии. «Все, что так нежно ненавижу и так язвительно люблю» — вот важный мотив «Тяжёлой лиры». Но «тяжесть» не единственное ключевое слово этой книги. Есть здесь и моцартовская лёгкость кратких стихов, с пластической точностью, единственным штрихом дающих картины послереволюционного, прозрачного и призрачного, разрушающегося Петербурга. Город пустынен. Но видны тайные пружины мира, тайный смысл бытия и, главное, слышна Божественная музыка.

О, косная, нищая скудость Безвыходной жизни моей! Кому мне поведать, как жалко Себя и всех этих вещей? И я начинаю качаться, Колени обнявши свои, И вдруг начинаю стихами С собой говорить в забытьи. Бессвязные, страстные речи! Нельзя в них понять ничего, Но звуки правдивее смысла, И слово сильнее всего. И музыка, музыка, музыка Вплетается в пенье мое, И узкое, узкое, узкое Пронзает меня лезвие.

Звуки правдивее смысла — вот манифест поздней поэзии Ходасевича, которая, впрочем, не перестаёт быть рассудочно-чёткой и почти всегда сюжетной. Ничего темного, гадательного, произвольного. Но Ходасевич уверен, что музыка стиха важнее, значимее, наконец, достовернее его грубого одномерного смысла. Стихи Ходасевича в этот период оркестрованы очень богато, в них много воздуха, много гласных, есть чёткий и лёгкий ритм — так может говорить о себе и мире человек, «в Божьи бездны соскользнувший». Стилистических красот, столь любимых символистами, тут нет, слова самые простые, но какой музыкальный, какой чистый и лёгкий звук! По-прежнему верный классической традиции, Ходасевич смело вводит в стихи и неологизмы и жаргон. Как спокойно говорит поэт о вещах невыносимых, немыслимых — и, несмотря ни на что, какая радость в этих строчках:

Ни жить, ни петь почти не стоит: В непрочной грубости живём. Портной тачает, плотник строит: Швы расползутся, рухнет дом. И лишь порой сквозь это тленье Вдруг умилённо слышу я В нем заключённое биенье Совсем иного бытия. Так, провождая жизни скуку, Любовно женщина кладёт Свою взволнованную руку На грузно пухнущий живот.

Образ беременной женщины (как и образ кормилицы) часто встречается в поэзии Ходасевича. Это не только символ живой и естественной связи с корнями, но и символический образ эпохи, вынашивающей будущее. «А небо будущим беременно», — писал примерно в то же время Мандельштам. Самое страшное, что «беременность» первых двадцати бурных лет страшного века разрешилась не светлым будущим, а кровавой катастрофой, за которой последовали годы НЭПа — процветание торгашей. Ходасевич понял это раньше многих:

Довольно! Красоты не надо! Не стоит песен подлый мир... И Революции не надо! Её рассеянная рать Одной венчается наградой, Одной свободой – торговать. Вотще на площади пророчит Гармонии голодный сын: Благих вестей его не хочет Благополучный гражданин...»

Тогда же Ходасевич делает вывод о своей принципиальной неслиянности с чернью:

Люблю людей, люблю природу, Но не люблю ходить гулять И твёрдо знаю, что народу Моих творений не понять.

Впрочем, чернью Ходасевич считал лишь тех, кто тщится «разбираться в поэзии» и распоряжаться ею, тех, кто присваивает себе право говорить от имени народа, тех, кто его именем хочет править музыкой. Собственно народ он воспринимал иначе — с любовью и благодарностью.

Цикл «Европейская ночь»

Несмотря на это в эмигрантской среде Ходасевич долгое время ощущал себя таким же чужаком, как на оставленной родине. Вот что говорил он об эмигрантской поэзии: «Сегодняшнее положение поэзии тяжко. Конечно, поэзия и есть восторг. Здесь же у нас восторга мало, потому что нет действия. Молодая эмигрантская поэзия все жалуется на скуку — это потому, что она не дома, живёт в чужом месте, она очутилась вне пространства — а потому и вне времени. Дело эмигрантской поэзии по внешности очень неблагодарное, потому что кажется консервативным. Большевики стремятся к изничтожению духовного строя, присущего русской литературе. Задача эмигрантской литературы сохранить этот строй. Эта задача столь же литературная, как и политическая. Требовать, чтобы эмигрантские поэты писали стихи на политические темы, — конечно, вздор. Но должно требовать, чтобы их творчество имело русское лицо. Нерусской поэзии нет и не будет места ни в русской литературе, ни в самой будущей России. Роль эмигрантской литературы — соединить прежнее с будущим. Надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящим и — в новой форме — будущим».

Тема «сумерек Европы», пережившей крушение цивилизации, создававшейся веками, а вслед за этим — агрессию пошлости и обезличенности, главенствует в поэзии Ходасевича эмигрантского периода. Стихи «Европейской ночи» окрашены в мрачные тона, в них господствует даже не проза, а низ и подполье жизни. Ходасевич пытается проникнуть в «чужую жизнь», жизнь «маленького человека» Европы, но глухая стена непонимания, символизирующего не социальную, а общую бессмысленность жизни отторгает поэта. «Европейская ночь» — опыт дыхания в безвоздушном пространстве, стихи, написанные уже почти без расчёта на аудиторию, на отклик, на сотворчество. Это было для Ходасевича тем более невыносимо, что из России он уезжал признанным поэтом, и признание к нему пришло с опозданием, как раз накануне отъезда. Уезжал в зените славы, твёрдо надеясь вернуться, но уже через год понял, что возвращаться будет некуда (это ощущение лучше всего сформулировано Мариной Цветаевой: «…можно ли вернуться в дом, который — срыт?»). Впрочем, ещё перед отъездом написал:

А я с собой свою Россию В дорожном уношу мешке

(речь шла о восьми томиках Пушкина). Быть может, изгнание для Ходасевича было не так трагично, как для других, — потому что он был чужаком, а молодость одинаково невозвратима и в России, и в Европе. Но в голодной и нищей России — в её живой литературной среде — была музыка. Здесь музыки не было. В Европе царила ночь. Пошлость, разочарование и отчаяние были ещё очевиднее. Если в России пусть на какое-то время могло померещиться, что «небо будущим беременно», то в Европе надежд никаких не было — полный мрак, в котором речь звучит без отклика, сама для себя.

Муза Ходасевича сочувствует всем несчастным, обездоленным, обречённым — он и сам один из них. Калек и нищих в его стихах становится больше и больше. Хотя в самом главном они не слишком отличаются от благополучных и процветающих европейцев: все здесь обречены, все обречено. Какая разница — духовное, физическое ли увечье поразило окружающих.

В стихах «Европейской ночи» не случайно появляется слепой, на бельмах которого отражается «все, чего не видит он». Слепота — ключевой образ цикла: людям не дано понять, почувствовать, попросту увидеть то, что только и составляет для поэта единственную реальность. Люди несчастны — но слепы и не видят глубины своего падения, степени своего расчеловечивания. Автор видит, но поделиться ему не с кем:

Мне невозможно быть собой, Мне хочется сойти сума, Когда с беременной женой Идёт безрукий в синема. За что свой незаметный век Влачит в неравенстве таком Беззлобный, смирный человек С опустошённым рукавом?

В этих строках куда больше сочувствия, чем ненависти.

Чувствуя вину перед всем миром, лирический герой Ходасевича ни на минуту не отказывается от своего дара, возвышающего и унижающего его одновременно.

Счастлив, кто падает вниз головой: Мир для него хоть на миг — а иной.

За своё «парение» поэт платит так же, как самоубийца, бросившийся из окна вниз головой, — жизнью.

В 1923 г. Ходасевич пишет стихотворение «Встаю расслабленный с постели…» — о том, как сквозь его сознание всю ночь летят «колючих радио лучи», в хаосе темных видений он ловит предвестие гибели, всеевропейской, а может быть, и мировой катастрофы. Но те, кому эта катастрофа грозит, сами не знают, в какой тупик летит их жизнь:

О, если бы вы знали сами, Европы темные сыны, Какими вы ещё лучами Неощутимо пронзены!

Адреса в Петрограде

• 1920—1921 — ДИСК — проспект 25-го Октября, 15;
• 1922 год — доходный дом Е. К. Барсовой — Кронверкский проспект, 23.

Библиография

• сборник «Молодость», Первая книга стихов, (Книгоиздательство «Гриф», Москва), 1908
• сборник «Счастливый домик», 1914
• сборник «Из еврейских поэтов» 1918
• сборник «Путём зерна», 1920
• сборник «Тяжёлая лира», 1922
• цикл «Европейская ночь», 1927
• биография «Державин», 1931
• сборник статей «О Пушкине», 1937
• книга воспоминаний «Некрополь», 1939

Литература

• Богомолов Н. А. Жизнь и поэзия Вячеслава Ходасевича // В кн. Ходасевич В. Ф. Стихотворения. — Л.: 1989. — С. 5-51.
• Асеев Н. Н. Владислав Ходасевич — М.: 1972.
• Малмстад Д. Современные записки — М.: 1967.
• Из истории русской поэзии начала 20 в. — М.: 1976.
• Строфы века. Антология русской поэзии — Минск-М.: 1995.
• Энциклопедия для детей. Русская литература. XX век. Аванта+ — М.: 1999.
• Ходасевич В. Стихотворения — М.: 2003.

Ссылки

Источник: Владислав Ходасевич

books.academic.ru

---

Смотрите также

• 
  Черная металлургия журнал
• 
  Аппаратный журнал радиолюбителя
• 
  Экономист журнал 2017
• 
  Гарри поттер журнал
• 
  Электронный история журнал
• 
  Благин живой журнал
• 
  Полка для журналов
• 
  Журнал о зож
• 
  Глянцевый журнал это
• 
  Журнал стар лайф
• 
  Журнал погонщика ежей