Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
Самурайский подход к ведению бизнеса. Управление бизнесом журнал
Архив журнала | Журнал Управление Бизнесом
www.businesspuls.ru
Самурайский подход к ведению бизнеса |
Алиса Фрейндлих: если театр вернется к своему главному предназначению – составить момент сопереживания между сценой и зрителем, – это будет победа театра
Актриса широчайшего диапазона, сыгравшая Элизу Дулиттл в «Пигмалионе» Шоу, Катарину в «Укрощении строптивой» Шекспира, Малыша в инсценировке «Малыша и Карлсона», гордую полячку в «Варшавской мелодии» Зорина и советскую начальницу в «Служебном романе», Алиса Фрейндлих – прежде всего и поверх всего – человек дела, выбранного ею с детства. Ее поколение артистов, художников, интеллигентов очень много работало над гуманизацией нашего непростого мира. В свете теперешних итогов то ли сил у них все же не хватило, то ли молодые поменяли курс.
– Самое сильное житейское впечатление, то, которое не вытравишь?
– Их было немало. Думаю, пусть это и прозвучит довольно банально, но самым сильным жизненным впечатлением, переживанием стало рождение дочки, тот момент, когда она явилась на белый свет.
– А самое сильное потрясение от искусства? Или их тоже было немало?
– Наверное, их было несколько. Уж точно не одно. Я часто вспоминаю три момента, когда я рыдала. Первый – «Легенда о любви», которую я посмотрела в Мариинском театре. Тогда танцевала Алла Осипенко. Поставил этот балет Якобсон. Я потом видела «Легенду о любви» в других исполнениях, но только Алла Осипенко заставила меня рыдать в ложе.
Второе потрясение – балет Мориса Бежара на музыку Малера. Танцевал тогда Хорхе Донн. Это был первый приезд Бежара в Россию. Тоже, помню, на этом балете утопала в слезах.
И третье сильное эстетическое переживание, которое тоже рыданием обозначилось, – это «cНежное шоу» Вячеслава Полунина. Вообще, я много плакала и над фильмами какими-то, и над спектаклями, чувствительная я тетка… Но эти три потрясения сильнее всего.
– Почему вы решили стать артисткой?
– На этот вопрос я, пожалуй, не отвечу. Почему? Может, потому, что никогда ничего другого и не решала для себя. Хотя были какие-то отступления, коротенькие, но с детства потребность была во что-то играть, в кого-то играть. И папа влиял, конечно, со своими репетициями и трогательным вмешательством в мои игры. Он все время со мной во что-то играл. И тетушка с мужем, консерваторцы, «работали». Все время рядышком было что-то театральное, артистическое.– Вы были свидетельницей того, как Бруно Артурович Фрейндлих, ведущий артист Александринского, тогда Пушкинского, театра, репетировал?
– Я тогда не понимала, что это репетиция. Маленькая была – 4 года, не больше. Это было еще до войны. С начала войны мы уже жили отдельно, папа с мамой к тому моменту разошлись. Так что это мои довоенные, самые детские впечатления. Я просто помню, как он перед зеркалом что-то такое изображал, а я сидела рядом и вторила. А что до консерваторцев, моей тетушки с мужем, то они постоянно пели, распевались. Ходила года в четыре на взрослые оперные спектакли, потому что это были их дипломные спектакли, на которые родственники были званы, в том числе и я. Смотрела «Корневильские колокола», «Евгения Онегина», «Пиковую даму».
– Интересно, что все ваши потрясения от искусства связаны с музыкальным, не драматическим театром…
– Да, сначала меня привлекал музыкальный театр. После войны я бегала в Мариинский. Моя соседка по коммунальной квартире имела абонемент, но не всегда могла пойти в театр, и иногда я ходила на спектакли. Сидела на галерке, слушала и смотрела оперы и балеты.
– Были ли в вашей жизни моменты, когда казалось, что сделали неправильный выбор? В профессии я имею в виду…
– Нет. У меня были две измены. Когда училась в школе, не было кружка, в который я не ходила бы: и драматический, и певческий, и балетный, и танцевальный в Доме пионеров. Но вдруг в шестом или седьмом классе, уже после войны, у нас появился предмет «астрономия», и я захотела стать астрономом, мне захотелось заниматься звездами. И довольно долго я изменяла первому своему увлечению. А потом появились предмет «психология» и предмет «риторика», и мне вдруг захотелось непременно быть адвокатом. Юристом, но непременно адвокатом…– Чтобы защищать?
– Да. Такие были страстишки. Потом эти страстишки стыдливо ушли, стушевались. Главное победило.
СЕМЬЯ И БЛОКАДА
– Сейчас любят говорить «петербуржец в таком-то поколении». Вы в каком поколении петербурженка?
– Давайте посчитаем: мои внуки, моя дочь, вот я, папа, мама, бабушка, прадедушка, прабабушка… Думаю, что я шестое поколение. А может, и глубже, потому что по линии бабушки мои предки раньше появились в Петербурге – когда стеклодувные заводы под Питером стали строить, туда приглашали мастеров-стеклодувов из Германии. Вот тогда они и приехали в Россию.
А дедушкино поколение, то есть Фрейндлихи, приехали в начале XIX века. Есть бумага, где мой дед просит о русском подданстве. Он уже был в России давно – в Новгороде, по-моему, а приехав в столицу, в Петербург, попросил подданства. Наверное, год 1828-й, какой-то такой. Не знаю, кем он был, но документ такой у нас хранится.
– Вы интересуетесь историей своей семьи?
– Насколько могу углубиться, интересуюсь конечно. Сейчас очень трудно восстановить все это в памяти, потому что умерло и бабушкино поколение, и мамино. Во время войны было не до расспросов, да я и маленькая была. Даже если бы не было войны, мне это все было тогда не сильно интересно. Не говоря уж о том, что с начала войны немцев выселяли, сажали, так что лучше про немецкое прошлое было не вспоминать. А когда можно стало вспоминать, тех, кто мог бы вспомнить, уже не было. Тетушка, папина сестра, была последний источник, который мог бы нам что-то рассказать. То, что она успела рассказать и поведать, мы знаем. Кое-что узнали в лютеранской церкви, в кирхе на Кирочной улице. Среди сохранившихся бумаг церковного архива есть свидетельство о крещении, о конфирмации.— Если я не путаю – есть у протестантов конфирмация?
– Конечно есть. Один из главных обрядов. У них же нет таинства миропомазания. Конфирмация – момент сознательного исповедания веры. Один из важнейших обрядов в протестантизме…
— Вы оказались в городе во время блокады, помните это страшное время?
– Конечно помню. Другое дело, что в моей памяти нет последовательности никакой. Есть калейдоскоп событий, деталей, поворотов, картинок и так далее. В связный сценарий это никоим образом не выстраивается. Если мне надо вспомнить об этом, то я очень напрягусь, что-то уходит, что-то возвращается.
– Не любите вспоминать про это?
– Почему? Я вспоминаю, когда приходит какой-то момент. По аналогии что-то вспоминается. Ассоциативный ряд вдруг выплевывает картинку.– Вас в какой-то момент эвакуировали?
– Нет, мы провели всю войну в блокадном Ленинграде.
– Чудом выжили…
– Думаю, да. Можно назвать это чудом. В первую зиму – самую тяжелую, с 41-го по 42-й, там, конечно, бабушка была главной поддержкой. Я уж столько раз об этом говорила, что неловко повторяться, но… повторюсь. Бабушка со своей немецкой дисциплиной устроила нам железный режим. Маленький кусочек хлеба, который давался на всех, разрезался на кусочки и выдавался по часам. Я очень хорошо помню эту картинку: у нас висели часы, они шли всю войну, не останавливались. И вот мы все сидим, не спуская глаз с циферблата – от первой выдачи до второй, смотрим на стрелки, как удав на кролика.
– У вас была коммунальная квартира?
– Да, коммунальная. И довольно большая. Другое дело, что в самом начале войны нашу квартиру разбомбило. Мы в это время были в бомбоубежище, поэтому не пострадали. А квартира пострадала: и окна вылетели, и потолок рухнул. Собрали вещи, которые можно было собрать, и перебрались к папиному брату, который жил в этом же доме. Тоже в коммунальную квартиру, но комната была 25 метров, и мы там все разместились. А нас было: Зоя с сыном, папина сестра с дочкой, бабушка, мама и я… семь человек. Вот так мы сгрудились около буржуйки и жили. Тогда же еще было печное отопление. У дяди была большая изразцовая печь, но печь-то топить было нечем, поэтому стояла буржуйка, а труба ее входила в изразцовую печь. Вокруг буржуйки составили кровати, спали рядышком, грелись друг о дружку.
Помню, как с бабушкой ходили далеко во двор за хорошей водой. А с молодой тогда еще своей невесткой бабушка отправлялась за водой к прорубям. Мы жили на Мойке, это не очень чистая река. Но не до выбора было… Откуда-то привозили питьевую воду. А чтобы мы совсем не завшивели, бабушка вместе со мной (это я очень хорошо помню) ходила во двор за снегом: мы разгребали сугроб, черный, грязный, набирали в ведра более-менее чистый снег, потом бабушка его таяла и этой водой нас мыла.– Вы читаете книги о войне и блокаде, и если да, то какие кажутся наиболее… адекватными?
– Читала «Блокадную книгу» Гранина и Адамовича. А так не очень-то я читала и читаю. Когда началась школа после войны, я и сама все помнила. И помню. Я помню, как пошла в блокадную школу с января 1943 года. В декабре 1942-го мне исполнилось восемь, мама пошла за карточками в ЖАКТ, а ей не дают карточки, говорят: «Раз дочке 8 лет, должна идти в школу, иначене дадим карточек». Я пошла учиться и с этого времени помню более-менее отчетливо все. Сценарно, не так калейдоскопично.
Помню, как спускались в бомбоубежище, как начинали писать, не снимая рукавичек. Бумаги не было, нам давали стопку газет, и мы писали на полях. Так мы учились писать буквы. Ни о каких тетрадках и речи быть не могло. Помню, что мы должны были носить в школу кружку, и каждый – что мог из съестного. Ну это уже 43–44-й годы, когда стало не скажу, что сытно, но не так голодно. Не 125 граммов. В общем, каждый приносил кусочек хлеба, кто с маслом, кто без. И в кружку нам наливали чай! Из чего был этот чай, не знаю, но у каждого из нас была своя кружечка для школьного чая.
– Вы учились в знаменитой 239-й школе, «школе со львами»…
– После войны я на три года уезжала в Таллин, с третьего до шестого класса училась там. Отчим мой там служил, поэтому мы и уехали. Мама регулярно возвращалась в Ленинград, чтобы не отобрали комнату.А вот первые два военных класса я помню очень хорошо. Нас, малышей, сбивали в отряды, и мы ходили в госпитали. Школа же на Исаакиевской площади, а по всему периметру площади, во всех этих зданиях – Институте растениеводства, «Астории», «Англетере», Зубовском институте – были сплошные госпитали. Мы ходили в них октябрятскими отрядами, читали раненым стихи, пели песни. Даже помню, что именно я им пела. Очень хорошо это помню…
– Вы с самого детства хорошо поете…
– Тогда я пела очень хорошо. Сейчас не пою. Искурила голос. Пела раненым: «Эх, дороги, пыль да туман…», «Севастопольский вальс», «Темную ночь» из фильма «Два бойца». Одни из первых моих слез, ну, кроме детских, когда тебя шлепают, были на фильме «Два бойца» с Марком Бернесом и Борисом Андреевым. Он вышел как раз в 43-м… Я смотрела этот фильм в кинотеатре и бегала на него безостановочно. Мыла пол в мамино дежурство по коммунальной квартире, зарабатывая этим право посмотреть кино. И без конца смотрела «Двух бойцов», без конца… Не знаю, раз сорок его смотрела. И каждый раз плакала. А в госпиталях пела «Темную ночь» Агатова и Никиты Богословского, если не ошибаюсь. Это был мой коронный номер.
УЧИТЕЛЬ
– Еще один вопрос, которым, надо полагать, тоже все надоедают, но как не спросить: у вас был любимый учитель в Театральном институте?
– 60 лет занимаюсь этим грешным делом, лицедейством, и не устаю вспоминать Бориса Вульфовича Зона. Мне все время вспоминаются его рекомендации, посылы, наставления. Я работаю по Зону всю мою артистическую жизнь. Он рассказывал нам, как стажировался у Станиславского. Когда-то Зон был формалистом, театральным авангардистом, его за это даже очень бранили и обижали. У него был Новый ТЮЗ, смешной такой, несколько хулиганский, новаторский, авангардный театр. А потом, когда он побывал в Москве на спектаклях МХАТа и встретился со Станиславским, загорелся его системой, его идеями.Борис Вульфович рассказывал нам очень многое из того, что он видел во МХАТе, пока жил там и стажировался. Все спектакли пересмотрел того периода. Каждый раз, когда мы ставили свой студенческий спектакль, на репетициях он страшно любил искать жизненные аналогии и ассоциации, что, в общем, безумно важно в нашем актерском деле. Кроме того, он всегда рассказывал, как такую-то роль играл Москвин, как такую-то роль играл Дикий. И эти параллели, которые у него возникали, очень сильно западали в сознание. Из тех его воспоминаний тоже можно было извлечь целую главу актерского мастерства.
– Правда ли, что он считал – кино портит артиста, и поэтому запрещал своим студентам сниматься?
– Я такого не помню. Он не разрешал халтурить вне стен Театрального института, подрабатывать все равно где – в кино ли, в театральной массовке или на эстраде. Я знаю, что Игоря Владимирова он выгнал с первого курса актерского факультета, когда узнал, что Владимиров подрабатывает у Николая Акимова в Театре Комедии – то ли в массовке, то ли куплеты какие-то пишет.Зон за это Владимирова выгнал! Нельзя было совмещать. Учиться, нарабатывать мастерство, а потом – работать. Но не подрабатывать. Мы даже в елочных представлениях не играли. Только учеба.
– А правда ли, что он велел своим ученикам вести дневники?
– Да, правда. Мы все вели дневники. Обязательно. Дневники не житейские, а творческие. Конечно, это были примитивные, школярские записи. Впрочем, не знаю, у кого как. У меня – так. Мой дневник был абсолютно школярский. Впечатления от уроков, спектаклей, фильмов. Вообще любые впечатления. Зон брал наши записи, читал, потом обсуждал. Он очень отслеживал все наши параллельные дисциплины. Ходил, смотрел, что мы делаем на ритмике, слушал, что поем. Выбирал нам педагогов.Кстати, именно он привел в Театральный институт Зою Лодий. Замечательная певица, маленькая, горбатенькая, с невероятным голосом. В свое время ее звали «Северный соловей». Ей всегда ставили на сцену высокий стульчик, она на него усаживалась и пела. Она преподавала в Консерватории. И Зон упросил Зою Петровну, чтобы она на нашем курсе вела вокальный класс.
– В книге, посвященной Зону, я прочел ваше письмо Борису Вульфовичу. Вы очень хорошо пишете. Никогда не пытались писать мемуары, воспоминания?
– Нет, не пыталась. Я всегда в очень большом затруднении, когда мне надо что-то написать, даже поздравительную открытку. Всегда очень мучаюсь, когда пишу. Но если у меня что-то иногда и получается, то только благодаря Иде Славиной, моему потрясающему школьному педагогу по русскому языку и литературе.
РОЛИ, СПЕКТАКЛИ, ФИЛЬМЫ
– Какую свою роль вы считаете самой удачной?
– Никто из артистов не решится ответить на такой вопрос, по-моему. Если суммировать впечатления зрительские и впечатления коллег, то, наверное, это та роль, которую я сыграла на склоне лет, вернувшись для этого спектакля, для этой роли в Театр Ленсовета. Пьеса «Оскар и Розовая Дама» французского драматурга и режиссера Эрика-Эммануэля Шмитта. Спектакль поставил Владислав Пази. Я играла этот спектакль почти шесть лет. Пази пригласил меня в мой старый любимый театр как гостью. Мне было 70 лет, когда я играла этот спектакль. Он очень мне дорог. Там сиделка – старенькая, пожилая, волонтер. И мальчик, который умирает от рака. Это моноспектакль, я играла все роли. Спектакль был построен как воспоминания сиделки после смерти мальчика о том, как все происходило. Это давало право мне сыграть и мальчика тоже.
– Вопрос, на который артисты тоже не любят отвечать: есть роль, которую вы мечтали сыграть?
– Есть такие роли, которые я хотела бы сыграть, но не сложилось. Хотя мне грех жаловаться, я довольно много сыграла прекрасных ролей в Театре Ленсовета. Когда ушла в БДТ, ролей стало поменьше.Огромная труппа, да и возраст сужает круг возможных ролей. В Театре Ленсовета я была еще в том возрасте, когда опыт уже есть, а лета еще позволяют, и очень хотела, чтобы Игорь Владимиров поставил мюзикл.
Два мюзикла у него выпрашивала – хотела сыграть Оливера Твиста в «Оливере» и Элизу Дулиттл в My fair lady («Моя прекрасная леди»). Я сыграла Элизу Дулиттл, но в пьесе Шоу «Пигмалион», а мне хотелось ее еще и спеть. Владимиров был против. Он сказал, что всякий мюзикл зарубежный, который мы берем, – это создание автора, режиссера и композитора, совместное. И раз мы ставим этот мюзикл, значит, строим по чужим лекалам, прихватываем чужие идеи. Надо создать свой мюзикл. Это – позволительно. Пользоваться чужим – не позволительно.
И он поставил свой мюзикл – «Дульсинею Тобосскую» Александра Володина. Саша Белинский принес нам эту пьесу, свеженькую, из-под пера. Это не был мюзикл в чистом виде, но первая попытка такого музыкально-драматического действа. Мюзиклы Марка Захарова были попозже, чем наша «Дульсинея…».
– Хороший был спектакль. Михаил Боярский очень хорошо играл будущего, нового Дон Кихота, студента теологии, а Анатолий Равикович…
– …Равикович блистательно играл Санчо Пансу. Музыку к спектаклю написал Геннадий Гладков. Превосходный композитор, который владеет музыкальной драматургией. Мелодическимидоблестями может похвастаться не один композитор, а вот владеть музыкальной драматургией может далеко не каждый. Гладков блистательно владел именно этим…
– Вы снялись в абсолютном кинематографическом шедевре – «Сталкере» Андрея Тарковского. Как работал Тарковский и как работал ваш партнер по этому фильму Александр Кайдановский?
– Я не знаю, как про это рассказывать. Роль моя в этом фильме очень локальна. Первая сцена, когда сталкер уходит в Зону, и последняя, когда возвращается. Вот и вся моя роль на двухсерийный фильм. Поэтому мои встречи с Тарковским были так коротки, что я мало что могу сказать. Вот мне сейчас надо ехать на фестиваль Тарковского в Иваново, Павел Лунгин этот фестиваль организовал, и надо там что-то говорить, а что – ума не приложу…– Ну вот вы сейчас и отрепетируете, что там говорить…
– Что уж тут репетировать. Я в панике. Не знаю, что рассказывать. Знаю только, что Тарковский никогда не ставил никакой актерской задачи. Он создавал атмосферу, а задачи не ставил. Впрочем, я не знаю, как он работал с другими артистами, с теми, кому надо было сыграть протяженную роль. У меня-то два локальных момента. Но он создавал атмосферу, которая нужна в данный момент для данного эмоционального состояния актера. Он читал стихи. Своего отца, Арсения Тарковского. Другие какие-то стихи, которых я не узнавала, потому что просто не знала их. Читал такие стихи, которые атмосферно заряжали именно тот миг, который нужно сыграть.
Что касается последнего монолога жены сталкера, то он был моей пробой. Потом Тарковский съездил в экспедицию, снял материал на заброшенной электростанции в Эстонии, вернулся, и я второй раз сыграла этот монолог уже в павильоне. Тарковский хотел взять куски из моей пробы, но… не сошлись шарфики. На пробе у меня был один шарфик, а во время съемок другой.
А потом выяснилось, что весь отснятый материал пошел в брак, потому что, с великим трудом добыв пленку «Кодак», по неопытности нарушили какую-то технологию при ее проявке. Весь материал погиб! Картину остановили. Целый год Тарковский с братьями Стругацкими переписывали сценарий. Немножко ломали его. Сценарий получился у них уже на две серии, а была одна. Потом стали снимать заново, и я в третий раз сыграла монолог.
С Кайдановским на съемках «Сталкера» я общалась совсем мало. Потом – побольше. Когда он снимал «Простую смерть» по «Смерти Ивана Ильича» Льва Толстого, позвал играть эпизод. Валерий Приемыхов играл у него главную роль, а я играла его жену, довольно равнодушную к умиранию своего мужа даму.Не могу сказать ничего особенного, что мне бы запомнилось. Как он с героем работал, я не знаю, не видела, моя же роль была довольно небольшой, буквально несколько эпизодов. Нормальный, вежливый, интеллигентный, тактичный человек. Когда был партнером в «Сталкере», не требовал ничего, не капризничал, не тянул одеяло на себя. А режиссер? Не знаю. Я ведь этот фильм даже не видела. Не знаю, как он получился, хотя Приемыхов хороший артист и он хорошо игралв этом фильме.
– Так получилось – не знаю, хотите вы того или нет, нравится вам это или не нравится, – но самая ваша знаменитая кинороль – в «Служебном романе». Как вы относитесь к этому фильму и к этой роли?
– Да, фильм редкой живучести. Наверное, это происходит за счет какой-то доброй интонации самого Эльдара Рязанова, он человек очень добрый, веселый, с юмором, контактный. Очень симпатичный человек. Наверное, это всегда проецируется на работу.
Как я могу к этой роли относиться? Метаморфоза какая-то произошла с персонажем, это уже интересно. Мне всегда интересно, когда в роли заключается какая-то метаморфоза. И в театре мне хотелось войти в спектакль одним человеком, а выйти другим. Войти цветочницей Дулиттл, а выйти леди Дулиттл. И в роли в «Служебном романе» это было для меня самое завлекательное.
А почему этот фильм так популярен? И почему эта роль у меня самая известная? В самом деле, в каком бы ты ни была городе и какое бы ни было поколение, от стариков до молодых, все подходят и говорят: «Ой, мы вас видели в «Служебном романе»!» Чем это объяснить? Повторюсь, доброй, человечной интонацией. И, конечно, органичность, достоверность и узнаваемость присутствуют в фильме, что тоже подкупает.– Долгое время вы были знаком, как теперь говорят, брендом Театра Ленсовета. Какие спектакли этого театра вам особенно дороги?
– «Дульсинея Тобосская». «Люди и страсти», замечательный был спектакль. Это был такой, простите за суховатое слово, альманах немецкой театральной классики. Очень интересный посыл в подборе фрагментов из пьес немецких классиков. Отрывки были выстроены по принципу: казнящий – казнимый, казнимый – казнящий. Я играла в этом спектакле двух королев. Одну, казнящую, Елизавету из «Марии Стюарт» Шиллера. Другую, казнимую, Марию Антуанетту из «Вдовы Капет» Фейхтвангера. Такие вот получались взаимоотношения между властью и просто человеком.
Сен Жюста играл Боярский. Марию Стюарт Галя Никулина играла. Два этих эпизода – встреча Марии Стюарт с Елизаветой и встреча Сен Жюста с Марией Антуанеттой – шли один за другим.А потом весь второй акт был выстроен на комедии Брехта «Кавказский меловой круг». Равикович играл Аздака. Такое мажорное, что ли, завершение темы взаимоотношений человека и власти.
И опять же Геннадий Гладков. Гладков писал музыку на стихи Гейне и Гете. Великолепные у него получились зонги. Интересно, что целиком пьесу Фейхтвангера пытались поставить в «Современнике», но не получилось у них. Целиком она не состоялась. А вот фрагмент – беседа Сен Жюста и Марии Антуанетты перед казнью королевы – замечательный. И там еще есть фрагмент: суд над Марией Антуанеттой. Но спектакль не вмещал уже столько фрагментов. Пришлось отказаться. А целиком пьеса – рыхлая, неинтересная, за исключением двух этих эпизодов…
«Малыш и Карлсон» мне очень дорог, где Равикович играл Карлсона, а я Малыша. Был хороший спектакль «Укрощение строптивой». Случайно сохранилась его запись. Вообще, так обидно, когда исчезают хорошие спектакли. «Дульсинею…» не записали. «Люди и страсти» сняли все-таки на телевидении. Есть какая-то жалкая копия. «Укрощению…» больше повезло: когда театр был на гастролях в Москве, телевидение засело в зале и прямо со спектакля записало представление. Не знаю, для каких целей. В фонд тогда не снимали и канала «Культура» в помине не было. Пленка валялась в архиве, и какой-то умный человек, пока пленка еще теплилась, перевел ее на цифру. Теперь эти диски мы друг дружке дарим. Я от поклонников получила два диска «Укрощения строптивой», черно-белый вариант. Видимо, при перекодировке, перезаписи пленки на цифру цвет не сработал.– Вашим партнером, Петруччио, в «Укрощении…» был Дмитрий Барков?
– Да. А его слугу играл Равикович. Слугу другого вельможи играл Алексей Петренко. И это был потрясающий дуэт. Изумительные были двое слуг – Равикович и Петренко.
– Помню, как на одном спектакле Равикович вас всерьез шарахнул по голове. Петруччио – Барков унес вас со сцены на плече, как дрова.
– Господь с вами, это мизансцена такая была. Вам показалось, что мне шарахнули по голове всерьез. Ну и прекрасно – значит, хорошо, слаженно сыграли. Так и было поставлено. Меня так и уносили каждый раз, как дрова.
АРТИСТЫ, ТЕАТРЫ, КОШЕЛЕК И ГОРОД
– Есть ли, по-вашему, незаслуженно забытые артисты? И если есть, то кого бы вы назвали?
– В Ленинграде сначала, а потом в Петербурге был артист Пантелеймон Крымов, Патя Крымов. Актер замечательный. Ученик Зона, которого Борис Вульфович часто вспоминал на своих уроках.
There are no photos with those IDs or post 5284 does not have any attached images!Я с Патей Крымовым снималась в фильме у Элема Климова «Похождения зубного врача» по сценарию Александра Володина. Патя играл моего отца. Это был второй фильм Климова. Первый – «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен».
Не могу сказать, что совсем забытая актриса, это было бы неверно, но все-таки лучше, чтобы ее больше помнили и чаще вспоминали, – очень хорошая актриса Эмилия Попова. Начинала в театре Комиссаржевской, потом работала в БДТ. Тоже ученица Зона, кстати говоря. Вообще, Зон выучил очень многих. И не только артистов, но и режиссеров. Зиновий Корогодский его, Лева Додин его, Саша Белинский его…
– Вы долго работаете в театре, изменился ли театр?
– Это вопрос, отвечая на который не обойдешься одной-двумя фразами. Мне кажется, что изменился. И кажется, что не в лучшую сторону. Наверное, я уж очень консервативна. Не могу принять сегодняшние театральные тенденции. Актер сегодня совсем не главное в театре, главное – режиссерские, а то и дизайнерские изыски. Я этого не принимаю. Понимаю, что в истории театра это – разминка. Авангард, который населяет современные спектакли, исключает присутствие эмоциональной составляющей.
Хорошо, когда режиссер изобретателен. Владимиров в «Укрощении строптивой» тоже был изобретателен. Но эта его изобретательность не исключала сильной эмоциональности. Нужны спектакли, в которых присутствуют эмоции, требующие сопереживания зрительного зала. А не просто – сидит зритель и оценивает: «Смотри-ка, как интересно: под потолок взлетел артист, а что это с полу такое поднимается?» Дым, как правило, с полу поднимается…
Режиссерские изыски не бывают лишними в театре. Но вот необходимыми в театре являются чувства, эмоции… Мысли и эмоции – я вот так скажу. Если у вас присутствуют две эти составляющие – мысли и эмоции, тогда выдумывайте, сочиняйте и дым, и полеты под потолок – и будете гением. Если вы сумеете совместить эмоции, мысли и ваши изыски – станете гением.
Если театр, переболев этой «чумкой», вернется к своему главному предназначению – составить момент сопереживания между сценой и зрителем, – это будет победа театра, не утратившего фантазии и потребности оживить и обновить сценическое пространство. А пока театр по горизонтали ищет что-то интересное, необычное, а вертикаль исчезает…– Эдуард Кочергин говорил примерно то же самое, что и вы, но объяснял это тем, что нет современной драматургии. Вы с этим согласны?
– Согласна. За неимением пьес режиссеры сами пытаются «сочинять». Но с драматургами всегда было непросто. Был хороший, скажем так, выброс в 60-е годы: Арбузов, Розов, Володин, Зорин, позже появившиеся Вампилов, Петрушевская. Шестидесятые, семидесятые и даже хватило на восьмидесятые, а Петрушевскую и на девяностые.
А знаете, я сейчас подумала: драматургов всегда не хватало, иначе бы не делали инсценировки. Хорошая проза была в помощь. Хорошей прозой и сейчас пользуются, когда есть хорошие инсценировщики. Но это всегда делается в тандеме с режиссером. Режиссер заболевает идеей, находит прозу и ищет того, кто эту прозу превратит в пьесу.
Не хочу обидеть хорошую прозу, но все одно – не драма. Заменитель. Из прозы только при наличии сильного режиссерского замысла можно сделать хороший спектакль. Так поступал Товстоногов. Правда, у него была Роза Сирота, которая разминала актерский материал, и Дина Шварц, которая искала и готовила прозаический материал. «Идиот» возник таким образом, «Три мешка сорной пшеницы», «Тихий Дон»…
– Сейчас появилось понятие «потерянное поколение», но не в хемингуэевском, а в несколько ином смысле: молодые люди, которые, не находя себе места в современной России, уезжают, эмигрируют. Вы согласны с таким определением?
– Все в России немного заболели рублем. Когда душу подменяет кошелек, все дороги ведут туда, где кошелек поплотнее. Вот это и есть проблема. Может, я ошибаюсь. Вы скажете мне: «А в XIX веке без конца мотались за рубеж учиться, возвращались и приносили славу российской науке и культуре». И художники, и композиторы, и писатели, и ученые… Чьи воспоминания ни начнешь читать, везде заграница, Запад, Европа присутствуют как некая питательная среда. Но тогда-то ехали за знаниями, а сейчас – в большей мере за деньгами, чем за знаниями и умениями. Едут по «кошельковому» принципу…
– Над чем вы сейчас работаете?
– С марта мотаюсь на съемки фильма Валерия Тодоровского в Минск. Съемочная группа выстроила там себе павильоны. Фантастика: дешевле построить павильон в Минске и гонять туда огромное количество народа – всю съемочную группу, чем снимать в Москве. У меня это в голове не укладывается. А сейчас снимают в Москве – буду ездить в Москву.
Условное название сценария «Большой». Весь сюжет строится вокруг балета, вокруг девчонки из города Шахтинска. Серая мышка вырастает в очень талантливую балерину. И всякие препятствия возникают на ее пути. Сюжет разработан со знанием дела. Я играю бывшую хорошую балерину, которая преподает в училище. И вот она эту девочку талантливую вычислила из всех. И опекает ее, ведет до последнего через все трудности, разные, в том числе и «кошельковые». Кошелек там тоже работает.
– Как закольцевалось интервью – мы начали с балета и им же закончили…
– А я очень хотела быть балериной. Но опоздала в балетное училище. Когда в 49-м вернулась в Петербург, мне было столько лет, что в балетное училище уже не брали.
– Есть у вас любимые места в нашем городе?
– Закаты у Петропавловки, если смотреть с Троицкого моста. В хорошую погоду такие закаты бывают – до слез…
Никита Елисеев
www.businesspuls.ru
Листая электронные страницы | | Журнал Управление Бизнесом
Бумажные журналы не умрут, они станут приложениями для планшетов, считает основатель Kula Tech Антон Пронин
На главной странице сайта компании Kula Tech, головной офис которой расположен в американском Сан-Франциско, написано буквально следующее: «Мы бесплатно создаем лучшие мобильные новостные приложения». Пожалуй, хорошая новость для бумажных журналов, если воспользоваться советом. Генеральный директор компании Kula Tech Антон Пронин рассказал журналу «Управление бизнесом», как создать рекламе красивую оболочку и какую выгоду от этого получат печатные СМИ.
Антон Пронин
– Антон, что же вы все-таки придумали?
– Мы создали программный продукт, сближающий чтение в интернете, от которого уже никуда не деться, с удовольствием перелистывания страниц красивого журнала. Это для читателей. А рекламодателям и владельцам СМИ наш продукт позволит сохранить прежние отношения, как если бы тиражи не падали и все оставалось как раньше.
Очень важен контекст, в котором читатель увидит рекламу. Мы создаем рекламе красивую оболочку, в которой она достойно смотрится. Как правило, у крупных изданий редакторские группы, изготавливающие контент для сайта и для бумажного носителя, разделены. Для сайта контент, как правило, дешевле. Мы этому заведомо недорогому контенту придумываем красивую обертку и предлагаем рекламодателю заплатить за это чуть меньше, чем за рекламу в печатной версии. При этом рекламодатель получает дополнительную выгоду от того, что реклама все-таки интерактивна, и рекламное действие – этот желанный клик, приводящий к покупке, – тоже возможен.
– Создать мобильное приложение – это единственный для бумажного журнала путь к «цифровой аудитории»?
– Если издание ставит себе целью хорошо зарабатывать, то прибыль можно получить, завоевав внимание так называемой перспективной мобильной аудитории. У пользователей гаджетов есть деньги, и они привыкли платить. К тому же их количество растет.
Бумажные издания стали терять тиражи. «Принт» с головой окунулся в интернет, но не научился в новых условиях зарабатывать столько, сколько привык. Это связано с тем, что рекламу в «принте» используют, в основном, самые крупные мировые компании. Их, в первую очередь, интересует брендбилдинговая реклама, то есть иллюстрированные журналы и телевидение. А доля интернет-рекламы, например, у того же Procter and Gamble, только 5%. Но тиражи журналов падают, потому что аудитория переходит на новые методы потребления контента. Отчего и происходят участившиеся случаи банкротства СМИ. Новизна, увы, постигается с большим трудом: концепцию, которую мы отстаиваем, тяжело претворить в жизнь. Сейчас в мире есть три похожих проекта, и мы – один из них.
– В чем же противодействие? Люди боятся нового?
– Мы видим основную проблему в том, что менеджеры рекламных агентств, – а крупные рекламодатели работают со СМИ не напрямую, – не понимают, что реклама для гаджетов, mobile, отличается от рекламы для пользователя настольного компьютера. Тем более, что рекламой в интернете и «принте», как правило, занимаются сотрудники разных отделов, и наш метод, объединяющий лучшее из этих двух рекламных сфер, не находит адресата. Доходность рекламы в мобильных приложениях менеджеры измеряют привычными инструментами для интернета. Реклама, грубо говоря, должна приводить пользователя на страницу с кнопкой «купить». Многие статьи пишутся на эту тему, но все равно цена рекламы в интернете по-прежнему измеряется прямым действием: везде пока царствует оплата за клик.
[quote style=»boxed» float=»right»]Любому бренд-менеджеру понятно, почему до 30% рекламного бюджета необходимо тратить на бумажный журнал, хотя это и не дает немедленной отдачи[/quote] Все происходит примерно так. Производитель шампуня размещает рекламу в журнале. С помощью нашего мобильного приложения эту рекламу увидят те, кто журналов не читает, потому что уже привык к планшету. Но производитель не ставит себе целью, чтобы шампунь обязательно покупали прямо с планшета. Ему важно, чтобы изображение шампуня как можно чаще мелькало перед глазами читателя и у того сложилось бы положительное мнение о бренде. Так же, как если бы читатель листал бумажный журнал. Ведь журнал на экране планшета остается все тем же журналом, и реклама в нем работает так же, как в журнале, но не в браузере. Любому бренд-менеджеру в крупной компании понятно, почему до 30% рекламного бюджета необходимо тратить на бумажный журнал, хотя он и не дает немедленной отдачи. Это десятилетиями сформировавшиеся соотношения, и никто не спрашивает, зачем мы столько денег тратим на журналы, – просто бренды должны публиковаться в печатных изданиях.
Настало новое время, но новых традиций еще не сложилось. И вот что мы пытаемся донести до рекламодателя: журналы читают все меньше, но ваши потери можно компенсировать, перейдя на новый продукт.
– Это непонимание свойственно клиентам только в России?
– Нет, в Америке происходит примерно то же самое. У американцев есть такой популярный мобильный продукт – Flipboard. Если его сейчас открыть, мы увидим там много той самой брендированной рекламы, о которой я уже говорил, но все равно ее недостаточно. Потому что рынок пока неготов. Я уверен, что рекламы в мобильных устройствах будет со временем больше, и она будет дороже, если мы все будем подавать ее под правильным соусом. Flipboard делает это правильно: он не снижает цену и акцентирует внимание на том, что это реклама брендбилдинговая, а не прямого действия.
Кстати, у Flipboard закрытая технология, а у нас – открытая, и каждый, кто захочет сделать свой собственный Flipboard, получит его, обратившись к нам.
– Обычно люди читают новости прямо в браузере, в лучшем случае через социальные сети. Какая аудитория достается вашим клиентам?
– Так или иначе, слава зарабатывается за пределами интернета. Читатель должен знать и, более того, любить свой журнал, чтобы тратить время на его мобильное приложение. Мы рассчитаны на тех, у кого есть аудитория, потому что собирать ее в мобильном интернете очень тяжело.
Но диверсификация в пользовательских предпочтениях все равно останется. Если читатели предпочтут социальные сети, они будут пользоваться разными соцсетями. Работая с нашими крупными клиентами, мы понимаем, что большинству пользователей удобнее потреблять контент в новостном агрегаторе.
Тем более, мы видим тренд, который развивается в разных направлениях: мобильные приложения стараются создать себе определенную нишу.
– Чем вы будете заниматься, когда у всех качественных журналов уже будут мобильные приложения? Хороших журналов с преданными читателями не так много…
– Две трети интересного нам рынка – это вовсе не журналы, а независимые блогеры с аудиторией порядка 100 000 подписчиков. По нашим подсчетам, их более 200 000. Мы видим свою миссию в том, чтобы помочь этим людям выйти к нужной аудитории и начать на ней зарабатывать. Наш новый продукт, который мы анонсировали в сентябре, снизит порог входа в этот бизнес.
Допустим, живет себе блогер, у которого в «Живом журнале» или Фейсбуке 100 000 френдов и фолловеров, и вы один из них. Вам нравится читать и комментировать этого автора, поэтому вы не поленитесь открывать его блог, когда он будет виден отдельной иконкой на рабочем столе. Блогер же сможет отправлять уведомления и пользоваться всеми выгодами приложения. То, что пользователи гаджетов предпочитают приложения, но не браузер, – это общедоступная статистика.
– Вы будете первыми, кто предлагает подобное?
– Есть некоторые компании, которые создают мобильный продукт, но иногда настолько низкого качества, что им тяжело воспользоваться. Мы же считаем, что приложение уровня Flipboard может себе позволить каждый. Есть категория программ, которые помогают сделать пользователям приложения, но это выглядит «сработанным на коленке». Насколько я знаю, «Живой журнал» делает приложения своим самым известным блогерам за свой счет. А это значит, что мы все движемся в правильном направлении.
– Как эти блогеры будут пробиваться к своим читателям?
– Реклама – это то, что мы продаем сами, и блогер избавлен от таких забот. Его задача донести до своих читателей необходимость скачать приложение, пользоваться им.
Для блогера работа приложения будет бесплатной, мы же будем зарабатывать на рекламе, которая начнет продаваться через этот блог.
– По российским законам блогер приравнивается к СМИ, если у него более 3000 читателей – с этого момента он интересен государству. А какой порог интереса у вас?
– Мы сделаем полностью автоматизированный сервис, и нам не жалко предоставить его в открытый доступ. Единственное, из практических соображений, какой-то порог необходимо оставить, чтобы люди не засоряли AppStore всяким мусором, но этот порог будет минимальным.
– А вы готовы к тому, что скоро технические возможности планшетов изменятся, и софт должен будет их как-то реализовывать?
[quote style=»boxed» float=»right»]Мы умеем подстраиваться под рынок. За два года существования уже пару раз меняли свою концепцию[/quote] – Мы гибкие и умеем подстраиваться под рынок. За два года существования мы уже пару раз меняли свою концепцию. Очевидно, что резких технологических изменений не будет. Если голографические интерфейсы и появятся у мобильных устройств, то это будет происходить постепенно. Мы отображаем контент, и на чем его отображать – для нас большой роли не играет.
Технический прогресс пытается перенести наше паттерное поведение из реальной жизни в виртуальную. Перелистывание страниц – один из таких примеров. Нет принципиальных различий: будем ли мы листать страницы на современных экранах или каких-то голографических. Сложно будет конкурировать, когда появится интерфейс «мозг – компьютер»
Мы следим за техническим прогрессом и стараемся использовать новинки в наших приложениях. При этом приложения выглядят максимально простыми, не перегруженными функциями, но за этой простотой стоит детальная разработка. Когда новые типы устройств станут по-настоящему популярны, нам несложно будет их использовать, будь то Google Glass или Apple iWatch
– Почему вы стали делать программы, связанные со СМИ?
– Не было связей, сначала вообще не было ничего, кроме желания сделать что-то удобное и полезное. Мы сделали продукт, а потом стали думать, кому же он пригодится в первую очередь, и поняли, что это блогеры и СМИ. И когда мы пообщались с потенциальной аудиторией, оказалось, что такой продукт ей как раз нужен.
2,5 года назад у нас не было даже команды. Только хорошая презентация и проработанная идея. Презентацию мы отослали по почте инвестору, которого нашли сами, и получили приглашение на встречу. А через неделю получили 150 000 долларов. Их хватило на создание первой версии продукта. На сегодняшний день мы привлекли инвестиций на полтора миллиона долларов.
– Все получилось потому, что вы ухватились за такую перспективную идею?
– Я бы так не сказал, не в идее дело. Идеи появляются каждый день, иногда кажется, что посетившая тебя с утра идея лучше той, над которой ты работаешь. Думаю, дело в людях, а не в идеях. Инвесторы все-таки вкладывают в людей. То, что мы не поддаемся соблазну новых идей, характеризует нас как ответственных и всерьез увлеченных своим делом профессионалов. Потому что есть много историй провалов, когда предприниматели расфокусировали свое внимание, занимаясь пятью-шестью проектами одновременно. Мне кажется, если ты уж совсем «прокаченный» в бизнесе, то можешь позволить себе максимум три проекта. Я пока не считаю себя готовым начать даже второй проект и веду к успеху Kula Tech.
– Есть ли разница в работе с российскими и американскими клиентами?
– Небольшая разница есть. Российские СМИ очень пристально смотрят на Запад, пытаются там что-то скопировать, и получается это достаточно плохо. Пытаются найти готовый рецепт и сразу ставят себя в позицию догоняющего.
Но есть Look at media, Tjournal и Siliconrus – российские проекты, возникшие благодаря нестандартным подходам и талантливым ребятам, которые их делают.
Среди крупных я бы отметил Hearst Skulev Media. Этот издательский дом – первый, кто в нас поверил, и сегодня его приложение Maxim – самое прибыльное контентное приложение в России. Никто в нашей стране больше него «мобильной» рекламой не зарабатывает. Hearst Skulev Media рискнул начать работать со стартапом, у которого не было еще ни одного клиента, и не прогадал, при том что сам нас нашел.
Там оказался хороший менеджер, который был заинтересован в развитии компании. В этом, на мой взгляд, и состоит разница между российским и американским менеджментом. В Америке чаще встретишь менеджера, мотивированного на развитие компании, а в России, в большинстве случаев, менеджеры стараются ничего не делать.
– Вы не продвигаете свои продукты, вашу фирму можно увидеть совершенно случайно. Какая-то безрадостная картина. Как это можно поправить?
– Чтобы стать узнаваемым, надо потратить на это ресурсы. Мы в России уже пообщались со всеми крупными медиахолдингами, это действительно «большая тройка», занимающая порядка 80% рынка. А поправит ситуацию время. Компании сильно теряют в доходах, им нужно будет что-то предпринимать.
Когда руководитель долго занимает свое место, в сложившейся у него картине мира бывает сложно что-то поменять. В корпоративном секторе инновации идут медленно. Мы на это даже и не жалуемся: будет падать выручка – у менеджеров расширится кругозор, они начнут искать выход, а для рынка мобильной рекламы выход – это мы.
Есть еще проблема недоверия, сложившаяся после, я бы сказал, первой волны. Многие СМИ обожглись на том, что заказывали мобильные приложения за бешеные деньги. Если открыть AppStore, то мобильные приложения есть почти у всех, но они такого низкого качества, что рекламодатели не хотят и смотреть в их сторону. У РБК для Iphone – рейтинг полторы звезды! Поэтому, когда компания уже заплатила как минимум 100 000 долларов за разработку некачественного продукта, а потом ей предлагают хорошее и бесплатно, возникает недоверие.
– А как с этим в Америке?
– Боюсь, я не смогу достойно ответить на этот вопрос – мало примеров для обобщений. Мы разговаривали с представителями пяти или шести компаний, и с ними было так же тяжело. Например, один из наших американских клиентов – семейная компания, менеджерам далеко за 50 и они думают по-другому. Исключение составляют маленькие компании, у которых 2-3 миллиона уникальных пользователей. Вот они все решают моментально.
– Как вы общаетесь с американскими менеджерами? Замечаете культурную разницу?
– Я вижу разницу в том, что в России решения принимаются часто эмоционально. В Америке этот процесс более системен и в большей степени зависит от цифр. Что нас объединяет: должна быть достаточная мотивация ответственного лица, чтобы сотрудничество началось. Я не говорю об откатах или каком-нибудь негативе, я говорю о такой мотивации, как служебный рост в компании. Если менеджер видит, что, начав работать с тобой, он продвинется по служебной лестнице, вероятность того, что он согласится, очень велика.
– Где лучше делать софт?
– Нет принципиальной разницы, где его делать, но если опять сравнивать Россию и США, то в России писать программное обеспечение проще и дешевле. Здесь есть много талантливых ребят, чей труд недооценен. В Штатах вообще тяжело найти хорошего разработчика: большую часть забирает Уолл Стрит, остальные едут в Силиконовую долину. Там множество стартапов, и конкуренция между ними за этих программистов очень острая. У нас в России конкуренция ниже, и за счет этого можно дешевле производить софт.
– Каким вы видите будущее интернет-рекламы в России?
– Будущее — за нативной рекламой, которая подразумевает органичное включение рекламного сообщения в контент, который просматривает пользователь. Мы видим такой тренд на примере Норвегии: там половина рекламной выручки зарабатывается за счет мобильной рекламы. В России это пока незначительные проценты. Интернет-реклама со временем переместится в гаджеты. Она будет работать необязательно через приложения, но и через браузеры для мобильных устройств. Доля интернет-рекламы, предназначенной пользователю, сидящему за персональным компьютером, будет падать.
Бумажные журналы не умрут, но тоже станут нишевыми. Будет уменьшаться тираж, расти стоимость рекламы и качество контента. Мне кажется, что в бумажном виде останутся только те, кто «пишет на вечные темы». К примеру, Harvard Business Review или Playboy.
– Что вы будете делать в ситуации санкций к России со стороны западных стран? Есть ли какие-нибудь опасения, и надо ли теперь менять планы?
– Мы не российская компания, несмотря на то, что у нас есть офис в России, и поэтому санкции могут коснуться лишь наших сотрудников, их обычной жизни. В деловом плане это может нас коснуться, если наши российские клиенты начнут терять выручку.
Могу построить простую цепочку. Есть рекламодатель, который импортирует какой-то продукт. Если этот продукт попадает под запрет в России, рекламодатель перестает его рекламировать.
Мы не испытываем оптимизма по поводу экономической ситуации в России, скорее, наоборот. Но стараемся быть аполитичными, потому что мы делаем бизнес.
Даниил Габе
www.businesspuls.ru
Александр Сокуров: Мы падаем в цивилизационную яму. |
Кино и жизнь.
Александр Сокуров: для меня жизнь всегда оптимистична, потому что в ней обязательно есть шанс появления какого-то чуда.
Великий русский режиссер Александр Сокуров работает над своим новым фильмом в Париже. На несколько дней он приехал в Санкт-Петербург, и нам удалось поговорить с ним не только о его будущем фильме, но и о многом другом, ибо Сокуров не просто режиссер, но режиссер-философ, режиссер-историософ. Услышать его мнение по тем или иным вопросам политики и культуры всегда интересно и плодотворно.
[unordered_list style=»bullet»]
- Вы как-то сказали: «Государство направило абсолютно кривое зеркало в сторону культуры»… Изменилось ли что-нибудь в отношении государства к культуре?
[/unordered_list]
– Во всяком высказывании есть свои плюсы и минусы. Минусы понятны, любое красивое высказывание – всегда преувеличение. Есть страны, где вообще нет министерства культуры. Но если речь идет о странах, где министерство культуры есть, то оценка деятельности государства в этой области – во многом оценка деятельности министерства культуры. Какое оно, чем занимается и как себя позиционирует министр культуры, как он представляет себе свои главные задачи.
Если министр культуры позиционирует себя как человек, который организовывает экономику и общественные настроения вокруг развития культуры, – это одно. А если он позиционирует себя как человек, который занимается в основном политической ориентацией культуры, то это совсем другое. И совершенно разный результат в итоге одной и другой деятельности.
В государственной политике в области культуры не хватает сильного, простого, ясного, практического действия. Надо начинать с самого начала – с сельского клуба с широким влиянием на местное население. Я часто бываю в Ставропольском крае, в маленьком городке Ипатово, где у меня живет мама. Культура там – это упадок. Когда-то в Ипатово был большой Дом культуры, много форм культурной работы с населением. Сейчас, конечно, этого почти нет.
Для меня министерство культуры – государственная организация, которая занимается практической стороной жизни культуры, например, зарплатой людей в этих домах культуры. Причем это должна быть единая тенденция – что для Ставропольского края, что для Дальнего Востока, что для Кавказа. Все должно быть одинаково, требовательно и просто. В каждом поселке, в каждом городке – уж не знаю, должно ли быть там отделение связи, но клуб или Дом культуры должен быть.
Уровень общей культуры населения катастрофически падает. Раньше не понимал, почему большевики главной политической акцией в области культуры выбрали ликвидацию безграмотности. Теперь я это прекрасно понимаю, видя миллионы безграмотных людей. Безграмотных не только с точки зрения родного языка, но и с точки зрения всеобщей грамотности – социальной и культурной. Абсолютно дремучее состояние людей, которых можно повести за собой под любыми знаменами: нацистскими, тоталитаристскими, националистическими. Нет тех знамен, на которые не откликнулось бы население при его нынешнем культурном уровне. Я говорю сейчас именно о среднем уровне культуры.
[quote style=»boxed» float=»right»]Ни президент США, ни один из президентов Европы не могут быть причислены к числу культурных гуманистов[/quote] Это общая мировая тенденция дегуманизации. Россия – только самый яркий и опасный пример. Дегуманизация началась в Европе, потом дошла до России. Если брать результат падения культуры, посмотрите на ведущих политиков современности. Вы можете назвать хоть одного современного государственного руководителя, про которого можно было бы сказать, что это образец культуры, просвещенности и гуманизма? Ни президент США, ни один из президентов Европы не могут быть причислены к числу культурных гуманистов.
Религия и политика
[unordered_list style=»bullet»]
- Томас Манн писал, что «религия и искусство – две сферы, абсолютно несовместимые с политикой»…
[/unordered_list]
– Теперь видно, что он ошибался…
[unordered_list style=»bullet»]
- Но он делал оговорку: «что касается искусства, то ему дозволено в крайних случаях проникать в эту чуждую ему сферу, и тогда возникает нечто фантастическое, то, что существовать не может, но существует, – некое веселое чудовище». Вы как-то тоже сказали, что сама природа политики – лавирование и компромиссы, тогда как природа искусства – четкое и прямое высказывание, прямой путь, via rectas…
[/unordered_list]
– Эта мысль очень простая и естественная. В данном случае Манн высказал то, что очень просто на самом деле. Что же до несовместимости религии и политики, то практика современной, и не только современной, Русской православной церкви полностью перечеркивает этот принцип. Православная церковь всегда была политизирована, участвовала в управлении, стремилась к власти, к слиянию с властью и, по сути, к обретению земной, политической власти, полной и окончательной.
На мой взгляд, это печальная тенденция, это ошибка. Но так оно есть. Практика показывает, что слияние политики и религии – вещи очевидные и осуществляемые. Иногда в нашей жизни разницы между политикой и религией нет никакой, потому-то Православная церковь и пала в 1917 году, и понесла такие страшные потери, когда случилась революция. По мнению народа, культ был столь же греховен, как и вся старая власть, которая привела страну к экономическому развалу, участию в абсурдных войнах и так далее. Для народа религия и священники были просто частью государственного аппарата.
Надежды и опасения
[unordered_list style=»bullet»]
- Есть ли в современной России что-то, что внушает вам надежду?
[/unordered_list]
– Пока появляются молодые талантливые люди, всегда есть надежда на что-то удивительное и уникальное. Искусства России не существует. Его просто не может быть, как не может быть итальянского или французского искусства. Это просто игра слов искусствоведов и так называемых исследователей. Им проще взять и объединить совершенно разных людей под одним названием. На самом деле, искусство – персональные усилия отдельных людей разной степени одаренности. Есть блестящие ремесленники, которых подавляющее большинство. Есть люди скромного художественного дарования. А есть люди гениальные и выдающиеся – их вообще единицы, на всю цивилизацию, может, десять человек наберется.
Для меня жизнь всегда оптимистична, хотя она, конечно, пессимистична в силу всеобщего закона смерти. Но она оптимистична, потому что обязательно есть шанс появления какого-то чуда. Просто талантливый человек – это чудо. Не всегда это чудо божественное. Очень часто это чудо – противобожественное. Потому что человек по природе своей противится воле сверху, законам разным и делает то, что противно законам, со времен изгнания из рая.
[unordered_list style=»bullet»]
- Что вызывает у вас наибольшие опасения в современном развитии России?
[/unordered_list]
[quote style=»boxed» float=»left»]Просвещенная часть моих соотечественников соглашается с властью и в буквальном смысле этого слова ее обслуживает[/quote] – Надо быть системным политиком, человеком, изучающим политические закономерности, я же могу говорить только про эмоциональные наблюдения. Просвещенная часть моих соотечественников в подавляющем своем большинстве готова соглашаться с властью и в буквальном смысле этого слова ее обслуживать. Это и писатели, и музыканты, и артисты, и режиссеры, и художники.
Эти люди находятся в тысячепроцентной зависимости от власти в силу условий и договоренностей. И таким образом они живут и существуют. Большинство известных людей политико-наркозависимые, я бы так сказал. Никто из них не свободен. Каждый из них мне тихонечко на ухо признается: «Я бы да, я бы сказал, что я не согласен, но у меня театр». У другого – школа, у третьего – журнал. Они все готовы пойти на любой компромисс…
[unordered_list style=»bullet»]
- Чтобы спасти свое дело?
[/unordered_list]
– Слишком красиво сказано. Не дело спасти – шкурку спасти. Потому что по большей части дело это не столь великое и не столь значимое, чтобы ради него идти на такие компромиссы.
[unordered_list style=»bullet»]
- Может, они оправдываются тем, что безоглядная оппозиционность русской интеллигенции в немалой степени поспособствовала социальному взрыву 17-го года?
[/unordered_list]
– Не знаю, чем они оправдываются, но не этим. Если бы они оправдывали себя такими глубокомысленными историческими парадоксами, это было бы еще хорошо. Все оправдываются, не стесняясь, животными интересами. Интересами живота своего. Вот это главная опасность. Потому что в обществе всегда должно быть какое-то количество людей, которые вне зависимости от погоды скажут начальнику, какая погода на самом деле…
[unordered_list style=»bullet»]
- Если он не может сам посмотреть в окно… Есть ли среди оппозиции серьезные политики и вообще, есть ли шанс у оппозиции?
[/unordered_list]
– Я отношусь к числу людей, которые считают: я как гражданин России, как человек, живущий у себя на родине, не могу отдать на откуп жизнь и культуру своих соотечественников какому-то резкому, но, по сути своей, инерционному течению. Я прекрасно понимаю, что какой-то областью жизни руководят не очень достойные люди, но я считаю необходимым, сколько есть сил, а их, конечно, немного, все же пытаться привести этих не очень достойных людей к пониманию того, что общие интересы имеют значение принципиальное.
В частности, я имею в виду градозащитное движение. Люди все чаще мне говорят, что это бесполезно, что с такой властью нельзя иметь никакого дела. Я понимаю их резоны. Но если ваш дом строят плохие строители, неужели вы не сделаете хотя бы так, чтобы дом на вас не обвалился? Недостойные люди – временно, а мы – навсегда, пока существует Россия. Мы же не можем вот так просто наблюдать за тем, что делают недостойные люди?
[quote style=»boxed» float=»right»]Люди, заряженные оппозиционной энергетикой, заблуждаются, полагая, что чиновники принимают решения исключительно в корыстных целях. Это далеко не так[/quote] Люди, заряженные оппозиционной энергетикой, заблуждаются, полагая, что все решения, которые принимают чиновники, находящиеся у власти, принимаются исключительно и только в силу их корыстных экономических и политических интересов. Это далеко не так. Дайте любому из наших оппозиционеров власть, и он захлебнется в море спутанных проблем. Соучастником нашего абсурда является весь народ, который частично очень плохо работает, частично проявляет абсолютное равнодушие, частично очень беден, частично слишком богат. Развращен политической практикой, неудавшейся и раз за разом не удающейся. А кроме того, размазан по огромной территории. Нас очень много, и мы очень разные.
Мы разные и в национальном смысле. У тех, кто является носителем русской культуры, одни жизненные цели; у тех, кто является носителем иной религиозной или национальной культуры, – совсем другие. И средства достижения этих целей разные, и уклады – разные. Россия – единственная крупная страна, в которой феодальные общественные конструкции существуют рядом с демократическими. Нужно работать не над слиянием разных культур. Задача государства должна быть иной: создать благородную, уважительную дистанцию между культурами.
Нельзя вынуждать разные этносы так резко, интенсивно перемещаться с одной территории на другую, сталкивать этносы, вынуждать их фактически воевать друг с другом. Надо всеми силами удерживать людей на территории Кавказа. Обеспечить их нормальной работой, чтобы не было этих агрессивных набегов на территории других народов, где живут другие люди с другим жизненным укладом. Это – задача государства. Если ее не решить, то дело начнется волной взаимной ненависти а закончится просто гражданской войной.
Настоящая национальная политика – это не торжество слияния, но торжество благородной дистанции и взаимного сохранения культур в их неагрессивном, человечном виде. Это только одна проблема. А сколько их? Поэтому мне странно, когда с Алексеем Навальным начинают бороться изо всех сил. Дайте ему власть или часть власти. Вы увидите, что он ничего не сделает. А если сделает, то что плохого? Но он ничего не сделает, потому что без участия всего населения в решительном трансформировании общественной и экономической жизни ничего не сделать в нашей стране.
Надо создать государство в России. Его никогда не было по-настоящему. Никогда у нас власть не могла создать разумное государство. У нас нет опыта государственного строительства. Мне так кажется. Сто раз могу ошибаться, но я не могу назвать ни один из периодов в жизни нашей страны в этом смысле удачным. Не могу найти в истории России нормальный баланс целей, средств решения задач и осуществление этих целей ненасильственным, нетеррористическим по отношению к собственному населению образом.
[unordered_list style=»bullet»]
- Великий Новгород до поглощения Московским государством…
[/unordered_list]
– Мы не знаем степень принуждения и давления, существовавшую в этой республике. Нам хочется, чтобы Новгородская республика выглядела такой прекрасной, удивительной и идеальной, но мы не знаем, как на самом деле жили слои населения в этой республике. Мы вообще о средневековой или древней России, допетровской России практически ничего не знаем. Даже о России XVII века…
Мы не знаем нашего прошлого, остались только идеологические предположения. Идеологические вампуки такие, постоянно возникающие. Реально мы не знаем ни бытовой жизни, ни политической. Мы оказались глухими и немыми по отношению к своему прошлому, потому что искусство никак не сформировало этот образ. Средневековую Европу мы можем представить по ее живописи. Можем мы увидеть жизнь России XVI–XVII веков так, как мы видим жизнь Голландии того же времени по «малым голландцам», по Рембрандту? Тут мы понимаем, как прошлое выглядело реально. У нас же ничего нет. За нашими спинами – пустое пространство. Я очень сожалею, что это так.
Народ и власть
[unordered_list style=»bullet»]
- То есть главная проблема не во власти и не в государстве, а в народе?
[/unordered_list]
– У меня нет сомнений в этом. Народ не умел выделять из себя политиков. Слава Богу, конечно, что русский народ не выделил из своей среды такого политика, как Гитлер, но зато народ долго терпел и поддерживал Сталина. И если вообразить себе такие исторические весы исторического Страшного суда, то еще надо понять, на какой чаше этих весов лежит тело потяжелее. Нам стыдно признаться, что терроризм Сталина во многом превосходил терроризм Гитлера, потому что в этом участвовали наши люди. Ни о каком осуждении нашего тоталитаризма и речи не идет. И нынешний наш президент даже подумать о том, чтобы вынести тело Ленина из Мавзолея, не может.
[unordered_list style=»bullet»]
- Кроме всего прочего, это было бы уважение к мертвому телу…
[/unordered_list]
– Может, для научных целей и нужно сохранить этот труп, но это же, в общем, не проблема тела Владимира Ульянова, это проблема правильного отношения к нашему недавнему прошлому. Существует ли анализ деятельности компартии в практической области? Его нет. Как нет понимания, что наша вина перед цивилизацией в том, что мы взяли на себя ответственность практической реализации идеального социалистического общества и провалились. В достижении этой цели мы погубили миллионы своих соотечественников. Мы девальвировали идею государственного социализма. С одной стороны, социализм как идея, с другой – Сталин. И вроде как социализм хорошо, а Сталин плохо. Или вроде как Сталин – хорошо, а социализм – плохо.
Политики, как правило, отличаются тем, что думают на один-два изгиба. Политика – искусство лавирования, а когда начинаешь лавировать, никогда не можешь знать наперед, куда тебя вынесет кривая. Это прямая дорога указывает куда. А когда ты лавируешь, то никогда не знаешь, куда придешь. Когда политики начинают осуществлять такие грандиозные гуманитарные акции, как изменение жизни народа, это всегда приводитк жестокому абсурду.
[unordered_list style=»bullet»]
- В оборот снова входит термин Гертруды Стайн «потерянное поколение». Речь идет на этот раз не о фронтовиках, а о молодых людях, не находящих себе места в современной российской социальной действительности…
[/unordered_list]
– Не согласен, что это «потерянное поколение». Господь дал им жизнь, они не умерли, не заболели, не попали в какие-то на грани жизни и смерти ситуации, они выжили, даже получили образование. Страна и предшествующие поколения открыли им двери в мир. Ведь это диссиденты, люди предшествующего поколения, добились всех этих перемен. Плохих, хороших – не о том речь. Но они открыли двери в мир тому поколению, которое вы назвали «потерянным». Они открыли ворота, открыли границы. Пожалуйста, живи, где хочешь. Почему человек, который уезжает куда-то, должен называться человеком «потерянного поколения»? На каком основании так вообще можно ставить вопрос? Раз тебе открыли мир, пожалуйста, учись. Изучай языки, ищи работу, получи практику, возвращайся сюда.
Конечно, тяжело. Неприязненное отношение к тем, кто уезжает в Европу, складывается у тех, кто предполагает, что в Европе жить легче. Они глубоко заблуждаются.
[quote style=»boxed» float=»left»]Я подолгу живу за пределами страны, и вижу, что люди в Европе живут очень тяжело. В материальном смысле в том числе[/quote] Я постоянно бываю за пределами страны и живу там подолгу теперь уже. Я вижу, что люди живут очень тяжело. И французы живут очень тяжело, и немцы. В материальном смысле в том числе. Дрожат за каждую копейку, и каждая возможность где-то пообедать и выпить кофе за счет общественных акций и мероприятий используется всеми за здорово живешь. Вся интеллигенция приходит покушать. Там жесточайшая проблема денег. Это абсолютная выдумка, что где-то есть благополучие.
Благополучия нет нигде. Разве что среди миллиардеров. Но я боюсь, что здесь мы тоже ошибаемся. Потому что получение таких денег требует расхода огромной энергии, времени, нервов, для того чтобы удержаться на плаву, грамотно оперировать этими деньгами. Так что благополучия нет нигде. Как из рая изгнали, так пошла у нас трагическая, совсем неблагополучная жизнь. Хорошо никогда не будет уже.
Санкт-Петербург
[unordered_list style=»bullet»]
- По поводу того, что хорошо уже не будет: изменилась ли ситуация с историческим центром Санкт-Петербурга, а если нет, то что можно сделать, чтобы ее изменить?
[/unordered_list]
– Нужно провести профессиональный, объективный анализ реального состояния исторического центра. Для этого нужны силы, люди, организации, которые могут сделать такую независимую экспертизу. Неподкупные люди и организации, которые не будут работать под кого-то. Мне неизвестны такие силы. Мне неизвестны такие организации. Потому что я всегда и во всех обстоятельствах вижу чьи-то интересы. Бывает терпимая ситуация, когда понимаешь, что ситуация не очень чистая, но результат может быть близким к обнадеживающему.
А бывает ситуация, когда ты видишь с самого начала, что толку не будет, что это просто денежные операции на предоставленных площадях, в этих пространствах. И ты прекрасно понимаешь, что ты ничего не сможешь сделать. Потому что у тебя только твой голос. И он прозвучит иногда на совещаниях или акциях, но он (этот голос) на самом деле ничего не решает.
Послушают, пожмут плечами, пошушукаются между собой, но сделают так, как делают. Для того чтобы что-нибудь изменить в этой системе, нужно очень серьезное действие. Должна быть реконструирована вся система управления городом. Это такое переплетение интересов самых разных людей, хотя, скорее, нет, по сути дела – это переплетение интересов одних и тех же людей. Когда вы смотрите, кто стоит за проектами реконструкции города, какие экономические группировки, какие архитектурные мастерские, какие строительные комплексы, вы обнаруживаете одних и тех же людей.
У меня было в свое время предложение тогдашнему губернатору Петербурга Валентине Матвиенко: сделать исследование практики работы архитектурных и строительных организаций на территории города. На основании этого определить, кто совершил архитектурно-строительные преступления, и сделать так, чтобы эти организации не получали городские заказы. На 10 лет все эти архитектурные мастерские и все этибольшие, богатые строительные организации должны быть отлучены от работы в городе. И провести расследование, почему, при каких обстоятельствах это оказалось возможным?
Естественно, предложение отвергли. Было ощущение, что я произношу оскорбительные фразы, что это – абсолютно нетерпимая радикальность и левизна. Именно «нетерпимая». А что тут нетерпимого? Преступления налицо – нарушение всех строительных норм и нормативов. Если нет изначальной политической воли к тому, чтобы пресечь эти вещи, тогда мы понимаем, что победы не одержаны. Я знаю, что очень большое давление бывает на нового главу КГИОП и что далеко не всегда он может выиграть те сражения, в которые вступает. Интересы целой системы в городе не преодолены.
[unordered_list style=»bullet»]
- Вы снимаете фильм о Лувре, по душе ли вам стеклянные пирамиды во дворе этого музея?
[/unordered_list]
– Внешне мне трудно это воспринимать. Но я понимаю, что там есть правильное понимание исторического контекста. Пирамиды все же, а не какой-то тупой небоскреб. У этой формы, у этого вторжения есть своя гносеология: Лувр известен своей огромной египетской коллекцией. Кроме того, это очень точно инженерно замотивировано. Я знаю теперь все пространства Лувра, я был в тамошних подвалах и в подземном помещении Лувра, над которыми установлены стеклянные пирамиды. Под Лувром же целый город с улицами, светофорами.
Мне нравится, что стеклянные пирамиды ночью подсвечены. Это рассчитано не только на восприятие дневное, но и ночное. Чего нет у нас, и о чем я много раз говорил на разных строительных совещаниях: вы планируете жизнь и связь города с людьми только на летний период, а мы живем большую часть времени зимой, то есть фактически ночами. Темно, холодно, а когда темно и холодно, горожанам некуда деться.
У нас нет больших согретых, светлых пространств. У нас нет улиц, покрытых стеклянными крышами, что было бы уместно в Петербурге. У нас нет ярких, часто расположенных фонарей. У нас ничего этого нет. Зимой мы умираем, скукоживаемся, засыпаем. И это сказывается на всем.
А в Лувре сияющая ночью стеклянная пирамида имеет и большое символическое звучание: в этом есть знак хорошего несуетливого ума. Архитекторы и инженеры, да и все, кто принимал участие в этом проекте, после, разумеется, большой общественной дискуссии, приняли очень мудрое решение. И пропорции, и высота, сами размеры – не наглые, не выпирающие за рамки, – что-то в этом есть умное, неленивое.
Хотя эстетически я все время наталкиваюсь на то, что мне не нравится, кажется чужим, чуждым и радикальным. Все равно как среди тихо говорящих людей появляется человек, который специально говорит очень громко. Но это такая инфицированная архитектура. Архитекторы нашего времени потеряли всякое дарование и всякую системную гениальность. Это началось с конструктивизма, конечно. Они не выдержали гармонии и архитектурного пиршества, которое подарил человечеству стиль модерн.
[quote style=»boxed» float=»right»]В образовательную архитектурную среду стало попадать гигантское количество бездарных людей. Как в сточную яму[/quote] А потом появилось поколение, которое попало в эту образовательную среду и окончательно погубило свое дело. Почему-то в образовательную и воспитательную архитектурную среду стало попадать гигантское количество бездарных людей. Как в сточную яму. Немножко инженеры, немножко дизайнеры, но не архитекторы. Я бы даже сказал, уже не дизайнеры и еще не инженеры, но почему-то… архитекторы. Такая получилась цивилизационная яма.
А может быть, органичность, которая свойственна и модерну, и предшествующим архитектурным стилям, исчерпала все возможности и всю фантазию. У меня такое впечатление, что Гауди был последним всплеском какой-то даже… архитектурной растерянности. Я много ездил и смотрел, но мне неизвестны большие архитектурные удачи, кроме, может быть, испанского архитектора Сантьяго Калатравы, чья выставка недавно была в Эрмитаже. Это очень интересно. Это тоже, как и Гауди, опора на какое-то звероподобие, я бы так сказал. Все-таки это не человеческие вещи. Это фантазия, связанная с сопротивлением материалов. Позволяет металл себя так выгнуть – попробуем, так и будет. Фабрики могут делать эти огромные стекла – давайте делать здания в расчете на эти огромные стекла.
Штука в том, что среди архитекторов никто не проводит гуманитарную работу. Нет среды, которая авторитетно может сказать: «Дорогой господин! А обращали ли вы внимание на это? Вы стопроцентно уверены, что вы правы?» Никто из архитекторов по-настоящему не учитывает, кто и что думает по поводу его творений. Для них главным является заказчик: сказал «хорошо» – значит, хорошо.
Это – общекультурная проблема: искусство пришло в упадок. В области музыки что-то сохранилось через Бриттена, Мессиана, Шостаковича, Прокофьева, а в области живописи и архитектуры ведь ничего, равного Бриттену или Шостаковичу, или Гауди, не появилось. Это не пессимизм и не оптимизм, это констатация факта.
Время может расставить все на свои места. Появится великий архитектор. Появится великий композитор, который своим творчеством закроет ту пропасть, которая существует сейчас между Мессианом, Шостаковичем и нашим временем, когда ничего подобного нет. Когда еще было время, чтобы в России не было бы дирижеров и великих композиторов? Когда еще такое было? Когда еще было такое, чтобы в Германии не было великого композитора? Ау, где он? Во Франции, в Италии – где это все?
Фильм и Лувр
[unordered_list style=»bullet»]
- Почему вас увлекла тема Лувра и есть ли тут перекличка с вашим фильмом об Эрмитаже «Русский ковчег»?
[/unordered_list]
– Никакой переклички нет, только если с той стороны, что Лувр, как и Эрмитаж, – музей, фундаментальное создание, без которого нет культуры.
Музейная культура, к счастью, не поддается вкусовым давлениям. В музее есть все, от не очень любимых мной французских импрессионистов до очень любимых классиков. Музей смиряет всякую гордыню художественно действующих сегодня людей. Не было бы музеев, под славословия в собственный адрес и уверенности в собственной гениальности просто сгнила бы вся культура. Было бы внутреннее разложение, гниение культуры, если бы не было музеев, которые указывают, что есть высоты, которых современным людям не достичь.
Лувр интересен своим высокомерием, способом формирования коллекции, историей и, конечно, еще тем, что он смог пережить две мировых войны. Меня всегда интересовало, как удалось спасти Лувр, когда немецкие войска вошли в Париж. Когда это мое желание было воспринято руководством Лувра не без опаски, но с большим интересом, началась разработка сценария всей этой идеи – чего стоило сберечь Лувр в страшное время. Об этом фильм. О Лувре во время немецкой оккупации. Это художественная картина с элементамиигрового и документального кино.
Картина еще не готова. Это франко-немецкий фильм. Здесь в России он вряд ли будет показываться. Русский вариант мы даже не делаем. Прокатного интереса к этой картине в России нет. Ни у моих продюсеров, ни у меня нет связей с прокатной мафией в России. Я давно успокоился по этому поводу, нет никакой особо болезненной реакции. Мне хочется работать. Делать то, что я могу еще делать. А уж кто посмотрит, как… Может, вообще, картина не получится. Этого же никто не знает. Когда режиссер делает картину, он никогда не знает, получится или нет. Поэтому всегда неприятно и трудно говорить о том, чего ты еще не сделал. Даже с точки зрения содержания. Потому что многое меняется.
Российское кино
[unordered_list style=»bullet»]
- Каким вам видится положение дел в современном российском кино: обнадеживающим, безнадежным или обычным?
[/unordered_list]
– Ни на один из этих терминов я бы не стал обращать внимания. В кино есть чрезвычайно много способных людей, это не только моя априорная уверенность. То, что я иногда вижу, мне нравится. Порой мне это не нравится эстетически, но как поступок очень нравится. Мне не нравятся многие личности режиссеров, пришедших в кино. Люди резкие, высокомерные, агрессивные. Личностно мне многие не нравятся просто по своему поведению, но это уже частное мое мнение.
Вопрос, какое кино сегодня и каким оно будет завтра, действительно драматичен. Вопрос этот я бы так сформулировал: насколько доступным становится кинематографическое творчество для талантливых людей? Надо, чтобы количество дебютов в стране стало в десятки раз больше, чем сейчас. Из 10–20 дебютов можно выбрать одну серьезную картину. 20–30 дебютов – один серьезный режиссер.
Нам в стране нужно, по крайней мере, десять крупных фигур кинематографических, которые будут расти. В год нужно делать 100–150 дебютов, как это было в советский период, когда 300–350 картин выпускалось и в кино были люди разных поколений. Необходимо сделать все, чтобы одно поколение, например мое, потеснилось, а к кинематографическому творчеству получили доступ люди другого поколения. Нужно помочь этим людям. Мы организовали фонд «Пример интонации», в декабре будет три игровых картины, три дебюта. В следующем году, если Бог даст, будет запуск большой документальной картины. Может быть, что-то получится с новыми игровыми полнометражными или дебютными фильмами.
[quote style=»boxed» float=»left»]Границы кинопроизводства жестко охраняются людьми одного поколения[/quote] Все кинематографические группы должны направить свои усилия на выявление талантливых людей и помощь им в реальном кинопроизводстве. Пока границы кинопроизводства жестко охраняются людьми одного поколения. Государство выделяет большие средства на кинопроизводство. Но в первых рядах на участие в дележе этого пирога стоит с большими ложками огромное количество московских коллег. И они получают в свои большие миски под свои большие ложки практически все, что дают на кинопроизводство.
В федеральном масштабе у нас нет национального кинематографа. Есть только московское кино, как и московская пресса, московский театр, московская литература. У нас ведь нет киностудий за пределами Москвы и Петербурга. Все областные киностудии погибли. Да у Москвы и нет особого желания [quote style=»boxed» float=»right»]На экране мы видим выражение интересов очень узкой московской, более-менее образованной кинематографической среды[/quote]развивать кинематографические студии по всей стране. На экране мы видим выражение интересов очень узкой московской, более-менее образованной кинематографической среды и московских телевизионщиков.
Никаких других интересов – эстетических, сюжетных, социальных – вы на экране сейчас не найдете. Нет национального кино по масштабу. Хотя оно должно быть. Неоднократные мои попытки обратить внимание на это печальное обстоятельство на самых разных уровнях вызывали очень резкую реакцию коллег. Мои выступления на эту тему порой просто останавливали. Борьба, но борьба, в которой пока не видится победная часть.
Никита Елисеев
www.businesspuls.ru
