Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
ПОД БРЕНДОМ «МОЛОТА». Журнал кто главный
10 ГЛАВНЫХ ЖУРНАЛОВ РОСТОВСКОГО САМИЗДАТА. журнал Кто главный
«Главный» попросил музыканта и редактора легендарной «Коры Дуба» Дениса Третьякова вспомнить, что было на Земле в «догламурный» период.
«Алло»
Первый музыкальный самиздат в городе. Издавался будущим журналистом Игорем Вагановым в недрах своей школьной рок-группы. Журнал состоял из краткой истории самой группы, переписанных с приемника рассказов «Голоса Америки» и рецензий на рок-альбомы, переведенных из газеты английских коммунистов «Моrning Star». Оформлен был фотографиями кустарного качества и рисунками самого редактора. В течение 1974 — 1975 годов Ваганов выпустил четыре номера «Алло», естественно, каждый в единственном экземпляре. Группа и журнал завершили свое существование одновременно, сразу после концерта в воинской части по случаю 23 февраля, когда ростовские песняры с неподдельной печалью в глазах исполнили песню «У деревни Крюково погибает взвод» в громоподобной аранжировке «Black Sabbath». Статья о журнале «Алло» есть в энциклопедии российского самиздата «Золотое подполье».
«Перятятковичи»
Журнал выходил в Ростове во второй половине 70-х. Издавался якобы студентами художественного училища им. Грекова. К сожалению, история не сохранила для нас имен этих воистину странных и, безусловно, талантливых людей. Известно, что «перятятковичи» были художественно-авангардистской группировкой, развлекавшейся разбрызгиванием красок с помощью клизм и «брызгалок» в духе абстрактного экспрессионизма Дж. Поллока. Судя по тому безумию, что творилось на страницах их издания, «перятятковичи» увлекались мистикой во всех ее проявлениях. В раскрашенном, перепачканном, шитом белыми нитками журнале «Перятятковичи» можно было найти что угодно: от заговоров ростовских знахарок до лекций по марксистской диалектике. Увидела свет и парочка интересных статей, посвященных диггерским практикам издателей, снабженных самодельными картами ростовских подземелий. Мистики, безумцы, философы, первые ростовские экстремалы — вот кто такие они были.
«Единение»
Еще один журнал художников. Выходил в конце 70-х. Издавал его человек по фамилии то ли Володин, то ли Владин, на тот момент студент одного из ростовских художественных вузов. Как и «Перятятковичи», каждый номер более скромного в оформлении «Единения» существовал в единственном экземпляре, так как рисовался и писался редактором и его друзьями просто от руки. Но если яркие фейерверковые «Перятятковичи», по воспоминаниям очевидцев, были подобны «разъе… ашевшейся комете», то «Единение» было всего лишь скромной звездочкой. Вышло всего два номера. Редактора, скромного худенького мальчика, поймали прямо за руку в момент подготовки третьего. Его обвинили в антисоветской пропаганде, название журнала защитники советской власти расценили как насмешку над Союзом ССР. Редактора отчислили из вуза.
«Убитый горем»
Журнал человека по имени Вадик Головин. Этот легендарный художник был достопримечательностью Новочеркасска. Городской сумасшедший, он щеголял в безразмерных оранжевых штанах и на ходу сочинял стихи-речитативы обо всем, что видел вокруг. Вадик писал злые письма на неправильном английском президенту Рейгану, считал себя правозащитником. Но, по сути, он был первым советским рэпером. К Московской Олимпиаде 80-го года Головин раздобыл где-то толстенные бухгалтерские книги и стал их методично заполнять стихами и рисунками собственного сочинения, ставя на обложке всегда одну и ту же надпись: «Бортовой журнал Убитого горем». Этот журнал мог так и остаться неизвестным широкой публике и органам, но, по легенде, один из рисунков каким-то немыслимым способом попал аж в «Нью-Йорк Таймс»! На карикатуре был изображен задумчивый Леонид Ильич в галифе, со сталинскими усами и трубкой, выпускающий изо рта кольца дыма в виде пяти колец Московской Олимпиады. Ниже было подписано, что это карикатура из советского самиздатовского журнала «Убитый горем». Вскоре первый советский рэпер Головин пропал без вести.
«Донский бит»
В 80-е на смену самиздатчикам-художникам пришли музыканты. В 1987 году увидел свет «Донский бит», полное название «Донский бит имени Степана Разина». Он был толстый (150 страниц), состоял из нескольких гигантских аналитических статей, напечатанных под разноцветную копировальную бумагу, «для пестроты». Издавался он ростовским журналистом Петром Москвичевым и легендарным поэтом и арт-провокатором Мирославом Маратовичем Немировым, приехавшим в наш город из пересыльной Тюмени с благородной целью возглавить первый ростовский рок-клуб. Самой яркой публикацией стал репортаж Москвичева с рок-фестиваля, целиком состоявший из оригинальных хит-парадов: «группы, ругающие советскую власть», «группы, поддерживающие советскую власть», «группы, показывающие голый зад» и тому подобных. Журнал носил подстрекательский характер, призывая заниматься безобразиями в художественной форме.
«Козлы»
Вот, что написала про этот журнал энциклопедия российского самиздата «Золотое подполье»: «Яркий пример „блестяще проведенной операции“ ростовскими органами безопасности. Из 28 экземпляров тиража 20 уничтожено в день выхода, один хранится в ФСБ, 7 ходят по рукам. В журнале освещалась темная сторона всевозможных „винтов“ с критикой местных козлов». Редактором был Иван Трофимов, будущий автор текстов группы «Запрещенные барабанщики». Весь журнал он написал в одиночку под псевдонимом «Вениамин Кац». Было это в далеком 1988 году в недалеком городе Белая Калитва.
«Темерницкая таможня»
Этот никак не иллюстрированный литературно-музыкальный альманах издавал в Ростове Александр Янченко в 1989 — 1990 гг. Вышло три номера. Многие ростовчане, ставшие ныне уважаемыми в городе людьми, до сих пор вспоминают этот лирический журнал с ностальгической теплотой.
«Рок -Опо»
Вновь хочу процитировать «Золотое подполье»: «Широко разрекламированное иллюстрированное издание, выполненное художником и журналистом Игорем Вагановым в формате „New Musical Express“. Отличительными особенностями всех трех номеров „Рок-Опо“ можно считать уникальную систему пофамильного распространения, а также интеллектуально-исторический багаж главного редактора…» Вот так-то. В Ростове, кстати, Ваганова до сих пор многие знают как журналиста, лично знакомого с Бьорк и другими радикальными персонажами западной богемы. На днях ему по каким-то своим делам звонил Стинг, это не шутка. Еще Ваганов издавал в единственном экземпляре музыкальный альманах «Крик», до сих пор не имеющий аналогов по уровню безумия дизайнерской и литературной мысли.
«Ура Бум-Бум!»
Из этого издания вышла вся нынешняя культур-гламур-журналистика Ростова. Красивая женщина Галина Пилипенко, вместе со своим мужем — музыкантом и журналистом Валерием Посиделовым, художником Андреем Кравцовым, фотографом и музыкантом Эдуардом Срапионовым создали в 1987 году этот популярный в свое время журнал. Первоначально он назывался «Приложение не известно к чему», но впоследствии был переименован. Вышло десять номеров «ПНЧУ» и десять «Ура Бум-Бум!». Последние два номера уже печатались типографским способом. По форме и содержанию «УББ!», предтеча будущих «птючей», уже не являлся «традиционным» самиздатом, это была попытка создать настоящий молодежный журнал. Закрылся он в 1993 году.
«Кора Дуба»
«Кора Дуба» была организована за один вечер весною 1998-го и закрыта за один вечер весною 2000 года. В промежутке был выпуск пяти толстенных (до 200 стр.) журналов. Каждый из выпусков посвящался определенной тематике: например, детским религиозным сектам или долгожданной встрече с инопланетянами. В промежутках делались музыкальные фестивали, создавались полубезумные движения и группировки «Святые Мурзилки» и «За анонимное и бесплатное искусство (зАиБИ)». Устраивались уличные цветастые флэш-мобы, проводились смешные мероприятия типа фестиваля поэзии в морге БСМП или коллективных спиритических сеансов с духом Ленина. В общем, это все то, чем должен заниматься самиздатовский журнал — создавать свой собственный мир, собственную мифологию. Почему мы закрылись? Пошла подписка, письма читателей, мы стали вылезать на общероссийский уровень, про нас стали говорить разные московские издания, в том числе и интеллектуальная «Контркультура», и одиозно «народная» газета «Завтра». Мифология кончилась, началась реальная жизнь. Сразу стало скучно. Все разбежались. Собственно на нас ростовский самиздат закончился. Все умники ушли в сеть, все достойные художники — в дизайн, аналитики — в политику. После закрытия «Коры Дуба» я не встречал еще ни одного земляка в здравом уме и твердой памяти, готового заниматься таким неблагодарным делом, как самиздат.
Галина Пилипенко, главный редактор журнала «Ура Бум-Бум!»
До «Ура Бум-Бум!» я делала другой рок-самиздат — «Приложение неизвестно к чему» — после того, как вместе с ростовской группой «День и Вечер» попала на украинский рок-фест, что и отбарабанилось на машинке в пять бледнолицых закладок. Семейным образом к деланию журнала присоединилась моя наироднейшая сестра Люся Андрейченко, переводившая с ненашенских языков музинформацию (никаких журналов тогда не было — все привозилось правдами и не… из-за границы). Появился Андрей Кравцов — художник, рисующий много и стремительно.
А однажды в квартиру постучал чернобородый, черноглазый и худенький, как подросток, мужчина по имени Фима. Он скромно предложил вывести журнал на «новый уровень», поскольку — профессиональный печатник и художник. Я вручила ему все случившиеся на тот момент «ПНЧУ» и забыла. Но Фима не пропал, а появился снова с 50 брошюрками карманного формата. На цветной обложке значилось: «Ура Бум-Бум!» № 1, ниже был изображен пионерский барабан, на который плюхались чернила-кляксы и отлетали нотами.
Отбор был жесткий: Фима выбрал на свой вкус всего два материала — статью Валеры Посиделова о выставке Тер-Оганяна, Кошлякова и Тимофеева в туалете на Газетном и мое интервью с «Алисой»-Задерием.
До некоторого времени жизнь «братьев» длилась параллельно — машинописного, оперативного «ПНЧУ» и относительно дизайнистого (обложка в два цвета, вручную выклеенные заголовки, отбивки и рисунки) «УББ!». Последний уже был широко известен в узких кругах страны, и два материала из него («Он умеет делать только то, что он умеет делать» и «Репортаж из зала суда») были перепечатаны в книге Н. Барановской «Константин Кинчев».
Затем «ПНЧУ» за ненадобностью умер. Так бывает в индийском кино. Все поют.
Живущий сейчас в Греции Ефимиус Мусаймелиди (он же Фима) тогда работал печатником в одном наглухо закрытом учреждении города Ростова-на-Дону. Мы находились за железным занавесом, а Фима — еще и за железной дверью. Готовую продукцию — отпечатанный «Ура Бум-Бум!» — он выносил в хозяйственных сумках. Поверх журналов лежали пустые бутылки из-под спиртного. А поскольку на Руси к пьющим исстари относились сочувственно, Фима не знал препятствий. Сдать бутылки? Да святое дело!
Фима в отношении ГБ страдал болезненным любопытством: он водил дружбу с иностранными студентами, во всех видел стукачей и любил дразниться. На обложке второго номера «УББ!» он напечатал воззвание: «Дорогой друг! Если тебе не нравится журнал, дойди до ближайшей урны и выбрось его. Но об одном тебя прошу: не неси его в КГБ».
С «оплодотворящим началом» все было в порядке: Руслан Ясаев, Андрей Барышников, Миша Марочкин, Дима Христианов. Отдельная тема — приход художника Коли Гука: он создал, прижимая ушки компьютерной мышки, такие шедевры для «УББ!», что охватывает щемящая нежность.
Интервью с Севой Новгородцевым взято в Лондоне Валерой Посиделовым и Кирой Серебренниковым «специально для»; перевод «Архива» Дэвида Боуи сделан во Франции Маришей Егоровой так же.
Кстати, примечательно: когда ксероксы были разрешены к использованию в нашем государстве, американо-советский журнал «Москоу гардиан» поместил статью, приветствующую шаг к свободе слова; в ней писалось и об «УББ!» как о беспрецедентном издании на Юге загадочной России. А обложка 4-го номера журнала была опубликована как образец высокого искусства в области «ксерографии».
Распространялся журнал по самодеятельной подписке. Узнала о существовании таких мест, что и на карте нет. Город Большой Камень, например. Через «УББ!» познакомились с «БИ 2» — тогда еще безвестной австралийской группой. Храню письма из Бразилии и Израиля, не говоря уже про нашу необъятную.
Наверное, я была чем-то интересна — мои статьи читали по BBC, печатали западные издания.
Самый сложный вопрос — зачем его делали?
Объяснение первое. Однажды я догадалась, что больна трудоголизмом, что не обладаю умением отдыхать. Наверное, делание журнала, домашнее такое искусство, и есть мой отдых. Объяснение второе. Остановка смерти подобна. Не случайно по-турецки остановка так прямолинейно и называется «дурак». Правда, это автобусная.
Объяснение третье. Впишите сами.
ТАМ И У НАС. журнал Кто главный
Концертмейстер альтов оркестра шотландской национальной оперы, доктор музыковедения и философии, профессор Королевской консерватории Шотландии, выпускник ростовской консерватории Лев Атлас рассказал «Главному» о Ростове 70-х, заграничной жизни, особенностях образования в СССР и Европе.
Текст Сергея МЕДВЕДЕВА ФОТО предоставлено героем публикации.
КТО ТАКОЙ.
Лев Атлас, известный исполнитель, педагог, альтист и скрипач, родился в Астрахани 23 ноября 1952 года. В 1977 году окончил Ростовский музпед по классу скрипки профессора С.Б. Куцовского, аспирантуру в Гнесинке, в классе профессора Я.П. Александрова. В 1991 году Лев Атлас эмигрировал с семьей в США. В 1992 году приглашен концертмейстером альтов в оркестр Шотландской Оперы. С 1997 года является профессором кафедры струнных инструментов Королевской консерватории Шотландии по классу альта и камерного ансамбля. Профессор Лев Атлас создал серию мастер-классов под названием «Трансцендентальный альт», которая получила широкое признание как в Великобритании, так и во многих других европейских консерваториях. С 1999 года является основателем и художественным руководителем Русского Культурного Центра Шотландии. В 2000-м основал клейзмер-джаз-трио «Кошка». Трио гастролировало в Британии, Европе, Норвегии и Америке, 4 оригинальных диска стали бестселлерами. В 2013 году Лев защитил докторскую диссертацию и стал первым исполнителем-струнником в Великобритании, которому была присуждена ученая степень Доктора Музыковедения и Философии сразу двумя институтами — Университетом Сент-Эндрюс и Королевской консерваторией Шотландии за научную работу «В тени Шостаковича». Исследование посвящено советской камерной музыке 1970–1990 годов, значительная часть которой в процессе распада Советского Союза была забыта или утеряна.
— Итак, получив двойку на экзамене по научному коммунизму в столичной консерватории, вы приехали в Ростов, потому что в здешний музпед брали с «пятым пунктом». С чем был связан такой либерализм?
— С историей создания Ростовского музыкального пединститута. Тогда он не был консерваторией, но по учебным программам это, конечно, была консерватория. В Ростов приехал ряд не просто хороших, а выдающихся педагогов из разных концов Советского Союза — из Свердловска, Новосибирска, Петрозаводска... Молодому институту (в этом году консерватории исполняется 50 лет. — «Главный») нужны были прежде всего результаты, и в Ростов стали приезжать евреи из разных концов Советского Союза, которых не приняли или прогнали из других вузов. Особенно это касалось струнной кафедры. Их брали с удовольствием. К тому же в Ростове было меньше проблем с антисемитизмом, чем в центральных вузах... Мы жили в относительно провинциальном городе, но, несмотря на все проблемы и недостатки, здесь была совершенно удивительная творческая атмосфера. Все горело. Я сейчас работаю в Шотландской королевской консерватории, техническая база изумительная, в каждом классе стоит «Стейнвей», все замечательно. Но если я после шести вечера прихожу туда, консерватория почти пустая, а она раза в три-четыре больше ростовской. Никто не занимается. У нас такого не было, мы шли к половине шестого утра занять очередь, чтобы попасть в класс позаниматься. Вечером занимались до полуночи, пока нас бабушки не выгоняли. Никому не приходило в голову, что по специальности можно получить четверку. Дух соревновательности был удивительно высок. Кроме того, в Ростове были потрясающие вещи, например, музыкальный клуб, который вел Анатолий Цукер. Уровень дискуссии был удивительно высоким. А какие были потрясающие капустники! Наверное, все в моем возрасте смотрят назад и говорят, что все было лучше. Но, думаю, в моих словах есть доля правды.
— А почему в Шотландии не остаются после шести?
— Может быть, я не совсем прав, и те, у кого есть стремление и горение, конечно, занимаются. Я не хочу сказать, что на Западе —плохо, а в Советском Союзе все было хорошо. Это не так, иначе бы я не уехал. Но здесь люди учатся в первую очередь, чтобы получить работу. Человек должен чему-то научиться и стать в чем-то незаменимым. На это направлено все обучение на Западе. А мы об этом не думали. Каждый считал себя великим музыкантом. Но великими музыкантами становятся единицы. Это не зависит от уровня преподавания. Если у меня рост 1 метр 72 см, то я никогда не буду играть в американской баскетбольной лиге, а хотелось бы. Так и в музыке — существует какой-то предел таланта. Даже если заниматься по 20 часов в день... И люди, которые проучились 5 лет, стремились стать лауреатами, вдруг чувствуют себя невостребованными. И тогда надо идти в оркестр или преподавать. А у нас у всех было идиотское представление, что оркестр — это шаг вниз. На Западе все наоборот. Оркестр — это то место, где музыка живет. Без оркестра все, что написано великими композиторами, остается пустым звуком.
— Работа в оркестре в той же Шотландии обеспечивает достойный уровень жизни?
— Конечно, в этом все и дело. Профессиональные оркестры дают возможность музыкантам жить нормально. А большие и знаменитые оркестры: Нью-Йоркский филармонический, Берлинский —платят очень хорошо, как самым высокооплачиваемым технарям, компьютерщикам. Попадая в такой оркестр, ты обеспечиваешь себе достойный уровень жизни на долгие годы, социальную защиту, пенсию и так далее.
— Как вы решили уехать?
— Когда я демобилизовался, пошел работать в оркестр. Проработал недолго, и ко мне обратились двое ребят, старше меня на 2–3 года, Саша Вольпов и Леня Айзенберг. Они предложили мне поступить к ним, в квартет ростовской филармонии, альтистом. Это был очень нервный момент в жизни. Во-первых, надо было освоить новый инструмент, потому что я был скрипачом, во-вторых, вписаться в компанию трех человек, которые уже давно работали вместе и были хорошо известны в Ростове. Юрий Юрасов был замечательным первым скрипачом, я никогда не слышал такого звука, как у него. Леня Айзенберг, вторая скрипка, и Саша Вульфов, виолончель, были очень хорошими, крутыми музыкантами. И я присоединился к этой компании, начал осваивать альт. Мы поступили в аспирантуру, к профессору Александрову, это был очень известный человек в мире музыки, и начали готовиться к всесоюзному конкурсу, практически круглосуточно. Конкурс имени Бородина существовал в Советском Союзе давно. Раз в четыре года он проводился специально для струнных квартетов. В 83-м году конкурс проходил в Таллине. И произошло нечто удивительное — мы получили первую премию. За всю историю этого конкурса еще никогда провинциальный квартет на нем не побеждал. Даже не занимал какое-то место.
— Это событие было замечено в Ростове?
— Была статья в местной газете. Но на нашей жизни это никак не отразилось. Мы по-прежнему, чтобы заработать себе на жизнь, должны были ездить по всей Ростовской области, играть по несколько концертов в день, например, перед шахтерами, которые спускались в забой... Вы знаете, что такое «химия» (принудительные работы. — «Главный»)? Мы играли в общежитиях для «химиков», в парках, детских садах. Где только не играли. А мы надеялись, что, победив на всесоюзном конкурсе, у нас появится возможность играть не только в шахтах. Мы хотели играть и в больших, серьезных залах, в Москве, Ленинграде, поехать на гастроли по Советскому Союзу и, конечно, за границу, потому что на нас посыпались приглашения. Но ни одно из предложений мы не смогли использовать.
— А почему все так произошло?
— Во-первых, существовал Москонцерт, мощная такая организация, которая ставила щит для не своих. Все делалось по блату. Вы же знаете, как это было в Советском Союзе. У тех, кто оканчивал Московскую консерваторию, было гораздо больше связей, знакомств. А мы — квартет из занюханной ростовской филармонии. Мы просто не могли пробиться через эту стену. А с другой стороны, надо было пробиться и через особые отделы. И это была основная преграда. Когда я готовился к отъезду, у меня сложились прекрасные отношения с одним из кураторов горкома партии, который занимался отъезжающими. Я узнал потрясающие вещи. Я видел приглашения из разных мест — из Франции, из Финляндии, из Германии. И на все эти приглашения кто-то отвечал, каждый раз очень креативно. «К сожалению, ростовский струнный квартет не сможет приехать на гастроли во Францию, потому что Лев Атлас сломал ногу и находится в больнице». Вместо нас ехал кто-то другой... Я спросил у куратора, почему мы так и не смогли поехать. Он на меня посмотрел и сказал: «Лев, не может городской комитет партии позволить, чтобы донское искусство за рубежом представлял коллектив, состоящий из трех евреев и русского алкоголика». Я на всю жизнь запомнил эту фразу. Три еврея и русский алкоголик. В конце восьмидесятых началась перестройка, и мы все-таки попали за границу. Ростов и Глазго стали городами-побратимами. Начался обмен делегациями. В Ростов пригласили шотландских композиторов, и наши культурные власти решили устроить концерт из их музыки. Нас попросили сыграть струнный квартет известного шотландского композитора Томаса Уилсона. Мы его выучили. Как обычно, сначала разобрав на маленькие составляющие, а потом опять соединив их вместе. Мы работали, как фанатики, для нас квартет был религией. Помню, когда Уилсон услышал свою музыку в нашем исполнении, он заплакал. Музыка для струнного квартета, как я думаю, превосходит все написанное для других жанров. Это вершина композиторского мастерства! Ее нельзя играть, не доучив. А западный композитор привык, что его музыку играют после 3–4 репетиций. Уилсон сказал, что хочет услышать наш квартет в Глазго. Нас пригласили на фестиваль, посвященный 100-летию Прокофьева. Мы играли, записывались, произвели впечатление. При других обстоятельствах это могло бы послужить началом хорошей карьеры. К нам подходили агенты, и BBC очень нами заинтересовалась. Но было поздно. Это был 89-й год. Леня Айзенберг уехал в Филадельфию, его место занял Дмитрий Шейкман. Опять были гастроли по Шотландии, тур на месяц. Успех был такой, что Саше и Юре предложили остаться и работать в оркестре BBC в Глазго. Это было неслыханно — попасть в оркестр без конкурса и комиссии. И они согласились. А меня в Ростове ждали документы на постоянное жительство в Америку. Мы уехали в июне 91-го года. В Бостон. Перед отъездом у нас, включая детей, отобрали гражданство, еще и заставили за это заплатить. Я в ОВИРе спросил, почему у нас забирают гражданство — мы же просто уезжаем жить в другую страну. Нам не повезло, буквально через месяц сталинский закон 1937 года об иммиграции был отменен. И мы уехали. Двое взрослых и двое маленьких детей, четыре больших чемодана и 400 долларов. И мы начали новую жизнь. Дети сразу пошли в школу, жена убирала квартиры, разносила газеты, училась в Бостонском университете. Я был на фрилансе и постоянно летал на прослушивания.
— Какую музыку требовалось играть?
— Все, что только можно себе представить. Например, сегодня ты играешь Моцарта в маленьком городке штата Массачусетс. Приезжаешь, тебе выдают костюм XVIII века, парик. Одна репетиция и потом концерт. Для меня это было просто шоком. А утром звонят и говорят, что вечером опять концерт, надо ехать. Три-четыре часа от Бостона. 250 долларов. 250 долларов — это очень хорошо, конечно, поеду, а что играем? Отвечают: «Чайковского, "Сувенир Флоренции"». А «Сувенир» — одно из самых трудных произведений камерной музыки... Играли марши на выпускном вечере в колледже.
— И как долго это длилось?
— Около года. А Вольпов и Юрасов в это время находились в Глазго, работали в симфоническом оркестре ВВС, они предпринимали попытки к воссоединению нашего квартета. Однажды они позвонили и сказали, что BBC организовывает концерт. Я приехал в Глазго. После концерта на вечеринке кто-то из местных музыкантов мне сказал, что шотландская опера ищет концертмейстера для альтов. Я говорю, что у меня завтра самолет в Бостон, в пять вечера. Они мне говорят: «Позвоним менеджеру, утром сыграешь». Мы все хорошо выпили, и я сказал, что, мол, давай... Это было в 1992 году. Получается, что в Глазго я прожил дольше, чем в любом другом городе.
— Но вы не теряете связей с Ростовом.
— Как многие русские интеллигенты, мы никогда не прерывали связь с Россией. Особенно моя жена Юлия-Анна, особенно с Ростовом, она — ростовчанка в пятом поколении. Когда мы немножко освоились, она сразу начала работать над созданием Русского культурного центра в Шотландии. Наверное, это неправильное название, потому что обычно цель таких центров — это помогать иммигрантам. А у нас была совершенно другая цель —помочь шотландцам в обучении детей, используя опыт русской педагогики и культурные связи между нашими странами. И на этой основе мы создавали различные проекты. А в 2004 году случился Беслан. 3 сентября нам позвонили из газеты Scottish Sun и сказали, что хотят помочь детям Беслана, мол, они уже получили от читателей 10 000 плюшевых мишек, хотим утешить детей, которые выжили. Юлия сказала, что все эти мишки в России будут проданы на черном рынке. А детям нужны не плюшевые мишки.
Они: «Что же делать, у нас уже 30 000 фунтов. Но мы не можем их просто переслать в Россию». Юлия тут же позвонила в Ростов, она сама много лет проработала на кафедре травматологии и ортопедии и знала многих врачей. Оказалось, в Ростов на вертолете доставили 11 тяжело раненых и обожженных детей из Беслана, они все в критическом состоянии. Необходимы срочно Инфьюзоматы. В Ростове такой аппаратуры не было. Юлия позвонила в Германию, на предприятие, где производят эти аппараты, и убедила немедленно в кредит переправить в Ростов 21 Инфьюзомат. Самолетом аппараты доставили в Питер, затем поездом в Ростов, установили в реанимации отделения областной больницы и ожоговом центре 20-й городской больницы. Таким образом, спасли жизнь 11 детям. Потом вместе с Юлией в Ростов приезжала журналистка из газеты Sun, а также «Мисс Британия 2004», навестить детей в больницах. В общем, на наш счет собрали необходимые 100 тысяч фунтов только к декабрю, расплатились с немцами, а на оставшиеся фунты купили для Ростова самый лучший Шторцевский бронхоскоп, который до сих пор служит верой и правдой в 20-й больнице у Бориса Розина. Вот такой был случай, который, наверное, сейчас никто не помнит. У нас есть и музыкальные проекты. В 2008 году мы получили европейский грант на постановку оригинальной версии «Войны и мира» Прокофьева. Он дописал оперу к 40-му году, но тут же стал ее переписывать, добавлять партизанские сцены, например. Оригинальная, самая первая версия, никогда не исполнялась. Значительную ее часть Прокофьев даже не успел оркестровать, были только наброски. Одной из целей нашего проекта как раз и было закончить партитуру и поставить оперу. И мы это сделали. Рита Макалистер написала оркестровку. Макалистер — ректор шотландской консерватории по музыке, специалист по Прокофьеву. Мы сыграли премьеры «Войны и мира» в Глазго, Эдинбурге, Ростове, где на сцене только в хоре было 200 певцов, более 130 оркестрантов, 40 солистов. Сейчас у нас реализуется другой проект — «Эразмус Плюс». Мы пытаемся свести вместе консерватории Ростова и Глазго. Существует такая европейская организация — «Эразмус», которая дает деньги на сотрудничество высших учебных заведений. Это самый «массивный» из межвузовских проектов для Ростова, да и Глазго тоже. Сейчас в Глазго находятся 6 студентов из Ростова, а в Ростове — 6 студентов из Шотландии. В январе к нам приедут еще 6 студентов из Ростова. Ваши педагоги приезжают к нам, а наши к вам, проводят мастер-классы, конференции, концерты. Всего в проекте за 18 месяцев примут участие 60 человек. Мы считаем, что это очень важно. И у нас есть чему поучиться, и у вас есть чему поучиться у нас.
— А как обстоят дела с вашим квартетом?
— После того как Юра Юрасов умер, мы решили никогда не восстанавливать квартет. С Сашей Вольповым, который работает концертмейстером виолончелей в Северном Английском балете, мы организовали «Рахманинов-трио», с которым в апреле планируем приехать в Ростов, отметить 40-летие со дня образования Ростовского Струнного квартета. Моя мечта — привезти в родной город «Кошку» — мою клейзмер-джаз-группу. ×
kg-rostov.ru
ПОД БРЕНДОМ «МОЛОТА» журнал Кто главный
«Главный» изучил истории, пожалуй, самых известных ростовской газеты и типографии.
Текст СЕРГЕЯ МЕДВЕДЕВА
ГЛАВНАЯ ГАЗЕТА ДОНА. Не о многих газетах поэты слагали стихи. Вот так сразу вспоминаются (с помощью «Яндекса») строки Маяковского: «Вопросы и трудные, и веселые, и скользкие, и в дни труда и в дни парадов — ставила, вела и разрешала "Комсомольская правда"». Есть стихотворные строки (две) и о «Молоте»: «Газета "Молот" — в Ростове голод». Автор неизвестен. Речь идет о голоде в начале 30-х. Повод печальный, но таким образом «Молот» вошел в фольклор. Кстати, Маяковский бывал в редакции «Молота» неоднократно. Как пишет Илья Березарк (в 1926 году — корреспондент «Молота»), «в редакции Маяковский бывал каждый день. С разрешения редактора он просматривал и правил материал — не стихи, нет, обычные рядовые репортерские заметки. И мы порой удивлялись, какими выразительными и красочными становились эти заметки после его правки. В этот приезд Маяковского произошла история, которую он после использовал в одной из своих пьес. В нашей редакции была уволена машинистка. Она... красила губы. При тогдашних пуританских нравах некоторым казалось, что она компрометирует редакцию, вносит буржуазное разложение. Нелегко было в то время найти работу, и машинистка плакала. Я и местный фельетонист Н. обратились к Владимиру Владимировичу: помогите! Маяковский вошел в кабинет редактора. Сел с почти угрожающим видом. — Скажите, — сказал он, — кому же она красит губы: себе или вам? Редактор застеснялся и обещал восстановить машинистку на службе. Но Маяковского обещание не удовлетворило. Он потребовал, чтобы тут же, при нем, был написан соответствующий приказ, что и было сделано». ТИПОГРАФИЯ. В этом году газете «Молот» исполняется 100 лет. «Молотом» она стала не сразу. С 1917 по апрель 1918 года газета называлась «Наше знамя». С января 1920-го стали выходить «Известия Ростова-Нахичеванского ВРК», с 1921 по 1924 год — «Трудовой Дон». Редакция газеты располагалась на улице Никольской, 54 (ныне — Социалистическая, 50а). Дом существует и поныне — это здание с мемориальной доской «Здесь жил советский драматург Николай Погодин». Лауреат двух Сталинских премий, автор «Человека с ружьем» и «Кремлевских курантов». Погодин работал в «Трудовом Доне». Наверное, думал, что очень удобно ходить на работу в домашних тапочках. С лета 1922 года Погодину пришлось поменять привычный образ жизни — редакцию «Трудового Дона» переселили в здание на углу Братского и Большой Садовой, туда, где до прихода большевиков помещались редакция и типография газеты «Приазовский край». Редакция «Трудового Дона» расположилась на втором этаже, на первом — типография, которую также передали газете. Август 1922 года считается годом рождения типографии «Молот». Таким образом, в этом году ростовские полиграфисты празднуют 95-летие. КУЕМ НОВУЮ ЖИЗНЬ. Считается, что название «Молот» в 1924 году придумал Анастас Микоян, секретарь Юго-Восточного бюро ЦК РКП(б) в Ростове-на-Дону. Дело в том, что в 1924 году власти решили укрупнить регионы, был образован Северо-Кавказский край с центром в Ростове. «Трудовой Дон» должен был стать главной партийной газетой региона (а Микоян — главным партийцем края). Название газеты должно было соответствовать региону. «Назовите газету "Молот", — сказал Микоян, — чем плохо? Ведь мы с вами новую жизнь куем». По одной версии, логотип газеты придумал выпускник Ростовского художественно-промышленного техникума Иван Максимович Семенов, впоследствии известный советский карикатурист. Есть и другая версия — логотип по заданию редакции разработал художник Александр Мытников, ставший впоследствии главным художником краевого книжного издательства и известным сценическим художником. Скорее всего, автором логотипа был Мытников — Семенову в 1924 году было всего восемнадцать. В 1924 году издательству «Молот» было передано и здание, расположенное напротив бывшего «Приазовского края» (ул. Энгельса, 11). Помимо собственно «Молота», в издательстве печатались: «Советский пахарь», «Большевистская смена», «Ленинские внучата», «Путь рабселькора», «Советский Юг». ПЛЮС САД НА КРЫШЕ. В 1930 году началось строительство пятиэтажного производственно-административного корпуса издательства «Молот» на Буденовском проспекте. В декабре 1932 года газета «Молот» писала: «На плоской крыше устраивается сад. Летом эта крыша будет использована под солярий, культкино и физкультурную площадку. Дом внутри оборудуется всеми новейшими техническими приспособлениями, облегчающими работу редакции. Запроектирована пневматическая почта, которая даст возможность, не отходя от стола, пересылать почту в любую из комнат всех этажей дома. В информационном отделе будет установлен "Клейншмидт" — усовершенствование, дающее возможность принимать информацию из Москвы непосредственно на пишущую машинку». Клейншмидт — буквопечатающий аппарат. Вот как Константин Паустовский описывает их работу: «Машинистка (их зовут пуншеристками) пишет на пишущей машинке. Но вместо строк на бумаге из машинки выползает пергаментная лента с пробитыми на ней точками — машинка (она называется пуншер) сама переводит наш алфавит на знаки Морзе. Пробитая этими знаками пергаментная лента идет в особый передатчик — трансмитор. Он втягивает ленту в себя и передает ее содержание по прямому проводу в Ленинград или другой город. В Ленинграде провод присоединен к пишущей машинке вроде телетайпа. Она автоматически принимает информацию, переводит ее со знаков Морзе на русский алфавит и печатает на бесконечной ленте. Ленту время от времени отрывают и передают редактору. Вот и все. Быстрота передачи поразительна». В корпусе на Буденновском были зал заседаний на 300 человек, столовая и кухня на 400–500 обедов, а также газоубежище. ТИПОГРАФИИ НЕ ГОРЯТ. Увы, здание, построенное в конструктивистском духе, не пережило Великую Отечественную — комплекс сгорел. В 1946 году начались восстановительно-строительные работы — от конструктивизма и сада на крыше не осталось и следа, зато появился производственный корпус на улице Пушкинской. Второй пожар «Молот» пережил уже в перестроечные времена: первого августа 1990 года сгорел газетный цех и вместе с ним 8 новых восточногерманских печатных машин «Рондосет» (одни из лучших по тем временам). Машины установили всего за несколько лет до пожара — в новом комплексе на улице Доватора. Из восьми сгоревших машин бригаде слесарей-ремонтников удалось оперативно собрать две. Как бы то ни было, к началу XXI века в типографии издательства «Молот» печаталась 41 центральная, областная и городская газета ежедневным тиражом 1,5 миллиона экземпляров. В 2000-е годы практически все производственные мощности издательства были перенесены в корпус на улице Доватора. На Буденновском остались лишь редакции областных газет. Постепенно и они, за исключением «Нашего времени», перебрались в другие помещения. В том числе и редакция газеты «Молот». В 2009 году в «Молоте» произошли глобальные модернизация и перевооружение. Он перешел на полноцветную печать, были установлены офсетные печатные машины Cityline Express. В декабре 2016 года издательский комплекс «Молот» был приватизирован. По словам нового собственника, в зданиях на Пушкинской и Буденновском после ремонта откроется офисный центр, типография на улице Доватора будет по-прежнему работать. Здесь печатаются все крупные газеты области и города, а также соседних регионов.
№ 130 ИЮНЬ 2017 г.
kg-rostov.ru
АКАДЕМИК журнал Кто главный
Говорят, что иногда Бог спускается на землю и прикладывает руку на голову только что родившихся младенцев, потом из них вырастают таланты с отметиной Бога. Иосиф Ворович — из их числа. Академик Международной инженерной академии, заслуженный Соросовский профессор, председатель Головного Совета по механике Госкомвуза РФ, член бюро отделения механики и процессов управления РАН, член Национального комитета России по механике, член Международного общества математики и механики в Штутгарте. Именем действительного члена Российской академии наук, лауреата государственной премии СССР названы планета и созданный им Научно-исследовательский институт механики и прикладной математики.
Текст Сергея Медведева ФОТО из архива Л.С. Ворович
ЧЕЛОВЕК ИЗ СТАРОДУБА.
В сентябре 1937 года в студенческом общежитии МГУ появился невысокий худенький молодой человек с большими грустными глазами.
Академик Никита Николаевич Моисеев вспоминал, что в глазах первокурсника запечатлелась вся мировая скорбь. «Но особенно запомнилось: большой чемодан или сак, перевязанный ремнями, под которые были засунуты бурки, в которых маленький Иосик должен был ходить в холодную московскую зиму».
Ворович тоже запомнил встречу с Моисеевым. По его словам, войдя в комнату, он увидел несколько полуголых парней, которые резались в карты. Парни сразу же отправили Иосифа за пивом. Иосиф Ворович приехал в Москву из удивительного города под названием Стародуб. Сегодня это районный центр в Брянской области, недалеко от границ с Украиной и Белоруссией. Считается, что город основан в 1080 году. Именно к этому времени относится первое упоминание о Стародубе в «Поучении» Владимира Мономаха.
Население — 18 тысяч. До 17-года — 14 тысяч. Наберите в интернете «родившиеся в Стародубе». Любопытная картина. Тут вам и актеры, и писатели, и ученые, и даже начальник Московской железной дороги.
Математику в Стародубской школе преподавал бывший офицер броненосца «Потемкин» Николай Фомич Карманов.
Карманов заметил необыкновенные математические способности мальчика Иосифа.
Ворович вспоминал, что «учителя считались самыми уважаемыми людьми в городе. Они были очень квалифицированными специалистами... И когда примерно с 7 класса я начал обнаруживать стремление к углубленному изучению математики, учителя сразу это поддержали, стали помогать мне, отдельно со мной занимались, сочиняли индивидуальные программы и задачи. Если бы такого не случилось, может быть, и жизнь моя сложилась бы иначе».
Когда преподаватель математики заболел, директор попросил Иосифа вести в течение месяца занятия в девятом и десятом классах.
Николай Фомич Карманов настоял, чтобы Ворович поступал именно в МГУ. Хотя талантливого мальчика приглашали в Смоленск — из тамошнего пединститута в Стародуб приехали представители, чтобы отобрать себе лучших учеников выпускных классов. Обещали неплохую по тем временам стипендию. Стипендия, конечно, была важна для Иосифа: его мама умерла, когда ему было десять лет, отец-бухгалтер после смерти жены переехал в Ленинград к дочери, мальчик остался у тети, которая работала санитаркой в госпитале.
Но Иосиф Ворович выбрал физмат МГУ.
УНИВЕРСИТЕТ.
Понятно, что смоленский пединститут не мог конкурировать с физматом Московского университета.
Ворович попал в Москву в переломный для факультета момент. Еще читал лекции академик Сергей Алексеевич Чаплыгин — один из учеников и соратников Н.Е. Жуковского. Но уже начинали преподавать молодые М.В. Келдыш, Л.И. Седов, Ю.Н. Работнов, С.В. Ильюшин, А.Ю. Ишлинский. Все они со временем стали академиками и, как говорится, внесли фундаментальный вклад в развитие мировой механики и математики.
Студентов интересовала не только наука.
Иосиф Израилевич вспоминал: «Учась в МГУ, я мечтал посмотреть спектакль Большого театра. Это было довольно сложно сделать. Вместе с друзьями мне представилась возможность подработать в Большом. Мы, участники массовки, двигались на заднем плане с копьями в руках, причем так, что нас самих из зала видно вообще не было, мелькали лишь копья и слышался топот. Как артистам, нам выдавали контрамарки на балкон. Видно было не все, но оперные партии запомнил на всю жизнь».
К этому времени относится еще одна история, характеризующая настроения нашего героя.
Профессор кафедры прикладной математики Московского университета путей сообщения Анатолий Дмитриевич Мышкис, учившийся вместе с Воровичем на мехмате МГУ, вспоминал: «Как-то на занятиях мужской части курса по физподготовке преподаватель пригласил нас на секцию плавания и в шутку сказал, что, посещая эту секцию, мы сможем сэкономить время, не ходя в баню. И тут раздался мрачный голос: "А мы и так не ходим...", что вызвало общее веселье. Я сразу запомнил невысокого широкоплечего юношу, произнесшего эти слова. Это был Ворович».
ВОЙНА.
21 июня 1941 года у Иосифа Воровича был двойной праздник. Во-первых, ему исполнился 21 год, во-вторых, его группа сдала последний экзамен за 4-й курс.
«В воскресенье 22 июня мы с товарищем по курсу с утра отправились в однодневный студенческий дом отдыха в Сокольниках, потом было выступление Молотова, стихийное собрание курса в старом здании мехмата на Моховой против Манежа и единогласное решение всего курса о добровольном вступлении в ряды Красной Армии».
Однако у руководства страны были другие планы на молодых математиков, физиков и химиков.
— Вышел приказ Сталина: студентов старших курсов университетов направить в военные академии. Ворович попал в Академию Жуковского, — рассказывает Любовь Семеновна Ворович, вдова Иосифа Израилевича.
А вот что написал сам Ворович: «В сентябре 1941 года почти вся мужская половина нашего университетского курса была призвана в советскую армию. И все мы были направлены в Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского. Так я стал слушателем, думаю, одного из лучших высших технических учебных заведений страны, а возможно и мира. Достаточно сказать, что из той казармы, где я жил, вышло 7 членов-корреспондентов и академиков академии наук».
Обучение в академии сочеталось с командировками в действующую армию.
В 1942 году Ворович попал на Волховский фронт — в полк истребителей на должность старшего техника эскадрильи по вооружению.
«Бывало, целыми сутками не удавалось ни на секунду сомкнуть глаз, так как каждую ночь напролет приходилось ремонтировать подбитую материальную часть, чтобы с наступлением светлого времени суток выпустить больше машин... В конце войны я был адъюнктом академии и благодаря этому счастливому обстоятельству стал участником парада Победы 24 июня 45 года. (Каждая военная академия выделяла для парада по одному батальону. — «Главный»).
Через несколько дней я получил приказ отправиться по новому месту службы — в Забайкальский округ в Читу, оттуда — в 10-й Гвардейский авиационный полк, который стоял в Монголии. Здесь вступил в должность техника звена по вооружению, а затем инженера авиаэскадрильи».
К 1950 году Ворович защитил закрытую кандидатскую диссертацию. О чем она, до сих пор не знает даже жена.
Рассказывает Любовь Ворович:
— Сохранились его записные книжки, он уже в то время интересовался оболочками. Потом многие годы, когда уже был создан Институт механики и прикладной математики, Ворович занимался подводными лодками, ракетами, самолетами. Это все начиналось в «Жуковке». Он не распространялся о тематике своих работ, это называлось хоздоговорами и было совершенно закрытой темой.
— Когда в мае этого года Воровичу закладывали звезду на ростовском Проспекте звезд, выступающие отмечали, что на дни рождения Иосифа Израилевича поздравления приходили от нескольких десятков военных предприятий.
— Да, так и было, у нас дома лежат часы, которые подарил авиационный институт. Есть специально сделанная для него чеканка.
В РОСТОВ! В РОСТОВ!
Рассказывает Любовь Ворович:
— Перевестись в Москву с Дальнего Востока было непросто, за Иосифа хлопотали многие коллеги.
— Но как Ворович оказался в Ростове, почему не остался в Москве?
— Это были годы, когда имели значение биография и пятый пункт. У Моисеева была похожая ситуация: у него лежала готовая диссертация, но была репрессирована мачеха. Им предложили на выбор два-три города. И это было не так плохо. В Министерстве образования, куда они вместе с Моисеевым пришли за помощью в трудоустройстве, Ворович и Моисеев встретились с Семеном Белозеровым, ректором РГУ (с 1938 по 1954. — «Главный»).
И Белозеров их сразу взял.
— Их имена о чем-то говорили Белозерову?
— Он их не знал, хотя и был математиком. Но все публикации Воровича и Моисеева были в закрытой печати, может, кроме студенческих.
Никита Моисеев в своей книге «Как далеко до завтрашнего дня. Свободные размышления» вспоминал: «Неожиданно оказалась очень приятной и деловой атмосфера на нашем физико-математическом факультете. Там собралась весьма квалифицированная компания доцентов, подобранная еще профессором Мордухай-Болтовским, приехавшим в 14-м году из Варшавы. Может быть, они и не были первоклассными учеными, но все были знающими, интеллигентными преподавателями вполне университетского уровня. Теперь я уже имею право сказать, что все доценты факультета были профессионалами высокого класса. Именно они определяли погоду на факультете, который тогда был заметным явлением на фоне других провинциальных университетов. И что было особенно приятно: преподаватели факультета были все какими-то очень беспартийными. Как это отличалось от того, с чем я сталкивался на моем родном механико-математическом факультете МГУ, где группа партийно-комсомольских деятелей присвоила себе право решать и судьбы отдельных людей, и факультета в целом!»
Рассказывает Любовь Ворович:
— Когда в Ростов приехали Ворович, Моисеев и Толоконников, я была на первом курсе. Моисеева назначили нам в «классные дамы», а я была в то время старостой. Помню, что все они ходили в военной форме.
— А где поселили молодых специалистов?
— На кафедре теоретической механики в университете многих посадили, поэтому свободные места были. Моисеев жил в общежитии, на улице Горького, он приглашал студентов к себе в гости, знакомился. Воровичу общежития не досталось, он жил на квартире. Иосиф преподавал у нас на вторых-третьих курсах.
— Математик — кандидат наук был в те годы обеспеченным человеком?
— У нас были невысокие требования, нам хватало. Моисеев в своих воспоминаниях оценивал свой уровень академика в 90-х как более низкий по сравнению с временами, когда он был кандидатом в Ростове.
Моисеев писал: «Мы жили раскованно и весело. После заседаний кафедры или ученого совета было принято ходить в "букинистический магазин". Мы так называли небольшую забегаловку, расположенную на улице Энгельса около букинистического магазина. Там продавали в разлив донские вина. Вина там были хорошие и дешевые, но не было закуски. Поэтому иногда мы шли куда-нибудь еще и поужинать. Обычно шли в ресторан "Дон" (в ресторан — при доцентском жаловании! Такое тогда бывало, времена были куда как более легкие — прошу верить!), расположенный на той же улице. Были распространены шутки и безобидные розыгрыши. Однажды из ресторана "Дон" ректору университета была прислана страница из жалобной книги с такой записью: "Когда я попросил третью пол-литру, мне в этом грубо отказали!" И подпись: "Доцент университета Ворович". Надо сказать, что будущий действительный член Российской академии наук И.И. Ворович, в особенности в те годы, практически ничего не пил спиртного. Письмо из ресторана демонстрировали на общем партийном собрании факультета, однако экспертизу почерка не проводили».
С появлением в Ростове молодых математиков на факультете началась совершенно другая жизнь.
Рассказывает Любовь Ворович:
— Стали проходить научные семинары. Было очень интересно. Обстановка была дружеская, непринужденная, все делалось весело, доброжелательно, с чувством юмора, при полном отсутствии занудства. Такой наукой хотелось заниматься. Ворович читал нам лекции и вел практические занятия на третьем курсе. Он никогда не опаздывал, не помню, чтобы он хоть когда-нибудь ошибся, запутался в выкладках. Он читал лекцию так, будто с этими знаниями родился... Ворович пользовался каждым удобным случаем, чтобы рассказать об истории развития науки, об ученых, о радости научного творчества и бескорыстии научного поиска... Он мог спросить, какой груз может выдержать балка, почему-то торчащая из стены в аудитории старого мехмата, при каких условиях сломается ножка у стула... Вечерами мы ходили в филармонию, где опять же встречали Моисеева, Воровича и Толоконникова — основной состав кафедры. Было непонятно, когда они занимаются наукой. Через несколько лет, когда я уже была женой Воровича, я это узнала. Его голова работала непрерывно.
Как я понимаю, Ворович производил на окружающих впечатление «человека не от мира сего». Окружающих удивляло, когда в буфете он говорил: «Мне, пожалуйста, 70–80 граммов колбаски». Во время завтрака или обеда он вдруг мог встать и уйти, спрятаться у себя в кабинете. Даже в новогоднюю ночь.
Дочка входила в отцовский кабинет только по его приглашению. Со слезами на глазах она стучала в дверь кабинета и требовала: «Папочка, впусти, я тебя только поцелую». Ворович время от времени распахивал дверь кабинета, раздавался его клич: «Стройся на поцелуй!»
Будущему зятю он заявил, что не может разрешить дочери брак неизвестно с кем, мол, он даже не знает фамилию претендента. Зять с обидой ответил, что уже два года ухаживает за его дочерью, можно было бы и поинтересоваться. Ворович с негодованием заметил, что если бы он интересовался фамилиями всех, кто тут ошивается, ему некогда было бы работать.
На рынок профессор Ворович ходил с рюкзаком. Он любил поговорить с продавщицами, поторговаться. Терпеть не мог промтоварные магазины. По словам Любови Семеновны, было большой проблемой уговорить его примерить костюм или пальто, даже если она сама приносила эти вещи домой.
— Как-то во двор нашего дома привезли машину живой рыбы — огромных судаков. И было это 1 мая. Я уходила на демонстрацию раньше Воровича, подумала, что неплохо бы купить, но мысль о том, что ее придется чистить, заставила меня забыть о рыбе. Возвращаюсь домой и застаю такую картину: в гостиной на ковре стоит большой таз с рыбой, уже почищенной. Тут же разбросаны внутренности, чешуя, слизь, и лежит Ворович в новом костюме, отдыхает. Он доволен, хорошо поработал... Ковер и костюм были испорчены...
Трогательно звучат сегодня рассуждения Воровича о необходимости наглядной агитации в студенческой аудитории: «Не всякий студент закурит в шапке и пальто под строгим, полным благородства взглядом А.М. Ляпунова или под мученическим ликом Белинского. Меньше будет и грубости, недисциплинированности в аудитории, сама обстановка будет располагать к более благородному поведению».
ИНСТИТУТ.
К началу 70-х ростовский мехмат вышел, как говорится, на передовые рубежи советской математики и механики. Здесь был организован (совместно с Воронежем) совет по защите диссертаций. Для многих ученых стало правилом: прежде чем защитить диссертацию или опубликовать серьезную работу, надо сначала проверить свои изыскания на семинаре у Воровича.
В 1970 году Иосиф Израилевич стал членом-корреспондентом Академии наук СССР (отделение проблем машиностроения, механики и процессов управления). А в 1971 году на заседании совета Северо-Кавказского научного центра Высшей Школы было принято решение о создании Научно-исследовательского института механики и прикладной математики при Ростовском университете. Директором института стал Ворович.
Рассказывает Любовь Семеновна:
— Институт очень быстро выдвинулся в лидеры. Институты механики были в Москве и Ростове. Институт гремел, сюда направляли выпускников математического факультета МГУ, из Москвы приехали Юрий Домбровский, Федор Сурков...
— А у Иосифа Израилевича не было мысли уехать из Ростова?
— После защиты докторской его непрерывно звали в Москву. Заманивали квартирой. Но у него здесь уже была школа. Ему говорили, что возьмут и всю школу, даже Юрию Жданову писали письма с просьбой отпустить. Речь шла о «закрытых» организациях. Но он не рвался...
— Он, наверное, был «невыездным»?
— У него была секретная форма допуска. Воровича приглашали на международные конференции, но его не выпускали. Года за два до смерти он побывал в Польше. Это была его единственная заграничная поездка.
ГОСПРЕМИИ.
Вспоминает профессор Яков Михайлович Иерусалимский:
«В далеком 1962 году я, будучи восьмиклассником, впервые пришел на мехмат РГУ в большую математическую аудиторию на улицу Горького, 88. Там проходили занятия воскресного математического лектория.
Лекторы выбирали темы в соответствии со своими научными интересами... Помню лекцию Воровича "Что такое теория упругости?" Иосиф Израилевич за время лекции построил на доске самолет. Он был похож на остроклювую птицу. Позже я ловил себя на мысли, что сверхзвуковой "Конкорд" и ТУ-144 имели своим прототипом самолет Воровича... Годы, о которых идет речь, принято теперь называть "Утро космической эры". Фамилии творцов практической космонавтики были засекречены. Вместо этого писали "Главный теоретик", "Главный конструктор". После лекции я долго раздумывал над тем, кто же он — И.И. Ворович? По прошествии лет стало ясно, что по отношению к нему вопрос был поставлен некорректно и поэтому не получил у меня разрешения. Иосиф Израилевич был "Главным конструктором-теоретиком"».
В 1983 году за создание имитационной модели Азовского моря коллектив ученых: Ю.А. Жданов, И.И. Ворович, Э.В. Макаров, С.П. Воловик, А.Б. Горстко, А.М. Брофман, Ю.А. Домбровский, Ф.А. Сурков, А.Я. Алдакимова — получил государственную премию. Если в двух словах, «модель позволяла выработать стратегию рационального водопользования в регионе».
Накопленный опыт позже был использован при решении природоохранных проблем Байкала, Севана, озер Швейцарии, Великих озер...
Занимался институт и чисто прикладными проблемами, например, элементами теплозащиты космического самолета «Буран» или диагностикой Царь-колокола в Московском Кремле.
В 1998 году Ворович получил Государственную премию Российской Федерации в области науки и техники — за цикл работ по фундаментальным проблемам тонкостенных конструкций.
ЦАДИК.
Юрий Домбровский (в 1985–1993 годах — профессор Ростовского государственного университета. — «Главный») в статье «Учителю» пишет так: «Выдающиеся люди бывают яркими, броскими, оставляющими взрывной след в памяти и в истории. А есть и незаурядные люди, олицетворяющие совесть, мудрость и страдания своего времени, по-своему не менее значительные. Порой они живут тихо и незаметно среди нас, подспудно заставляя окружающих относиться к себе с должным уважением. Рассказывают, что во время погромов в еврейских местечках изуверы обходили стороной дома цадиков, местных праведников, мудрецов. Бога побаивались? Знали, что грабить ничего? Ворович всегда напоминал мне цадика. Мудрость и доброта просто светились в его глазах... Этого человека невозможно было обмануть. По двум причинам — язык не поворачивался под этим грустным пронзительным взглядом, да и невозможно было провести эти мудрость и интуицию... Как и большинство из нас, он был конформистом. Советская среда порождала в самостоятельно мыслящих людях личностное раздвоение: думать и чувствовать одно, проявлять в действиях и словах иное, угодное системе, зачастую самоуничтожающее.
Не забыть долгого унизительного разбирательства перенаправленной из райкома анонимки, утверждавшей, что в его институте "засилье евреев".
Писали оправдание, подсчитывали проценты... Партком сурово сводил брови. Можно ли винить его в том, что не брал на работу в институт достойных людей с неподходящими анкетами, что увольняли из института тех, кого КГБ винил в диссидентстве...
Конечно же, он был человеком не от мира сего, жившим научными идеями, интеллектуальностью, духовностью. Он мало уделял внимания комфорту и выгоде, с иронией относился к спеси и чванству... И еще было у него от Бога проникновенное чувство юмора. Оно поднимало над суетой, абсурдностью ситуаций, согревало душу».
Вспоминает А.Б. Горстко (доктор физ.-мат. наук, ныне проживающий в США. — «Главный»):
«Руководители бывают разные. На одном полюсе — диктаторы с зычными голосами и ударами кулаком по столу. На другом — свои люди, дружные со всеми. Ворович не принадлежал ни к одной из этих категорий. Это был руководитель, который имел моральное право руководить. И он это знал. И, что самое главное, это знали, понимали, даже чувствовали все окружающие... С первого дня создания НИИМ и ПМ и до конца жизни в 2001 году он был директором, не получая за эту нелегкую работу ни копейки. На общественных началах! Такое трудно было представить себе даже в СССР, а уж в развитых капиталистических странах это просто невозможно».
kg-rostov.ru
