Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
БЛОГ ЖУРНАЛА ЛЕХАИМ. Журнал лехаим читать последний номер
Лехаим № 11 (307) — Лехаим
Купить журнал
Послания Любавичского Ребе
Письма о деловой жизни, достатке и заработке
Перевод с идиша, иврита и английского А. Ольмана, И. Стрешинского, Ц.‑Г. Блиндера, Е. Левина. Составитель Ишайя Гиссер
Слово раввина
«Лузер» — это не по‑еврейски
Берл Лазар
Неразрезанные страницы
Основные направления в учении хасидизма
Гилель Цейтлин
Богослужение: единство в многообразии
Сало У. Барон
Университет: Открытый доступ
Рогачевер говорит начистоту
Марк Шапиро
Опыт
Есть ли Б‑гу дело до обуви?
Адам Кирш
КРУГЛЫЙ СТОЛ
Революция, «изъязвленная злословием штыков»
Беседу ведет Афанасий Мамедов
Спорный момент
Мрачное столетие русской революции
Пол Берман
проверено временем
Пора сионистам прекратить праздновать годовщину Декларации Бальфура
Бенджамин Глэдстоун
Неразрезанные страницы
Откуда есть пошла Декларация Бальфура
Алекс Тарн
Трансляция
The Jerusalem Post: Как отразится на Израиле историческая встреча Саудовской Аравии и России?
Сеф Дж. Францман
The New York Times: Липовый мир между лейбористами и евреями
Говард Джейкобсон
цитата
ОБ Этом надо поговорить
10.2017
Обзор подготовил Борис Мелакет
Резонанс
Нетривиальные итоги октября с Лайелом Лейбовицем
Репортаж
На революционном фоне
Ирина Мак
Музей
«Каждому по свободе?»: выставка в Еврейском музее к 100‑летию русской революции
Ирина Кордонская
Зрительный зал
Непригодное прошлое
Галина Зеленина
Интервью
Самуэль Маоз: «Если не получаешь удовольствия от жизни, неважно, получишь ли ты “Золотого льва”»
Беседу ведет Татьяна Розенштайн
Трансляция
The New Yorker: Фильмы Ланцмана на Нью‑Йоркском кинофестивале
Ричард Броди
Jewish Telegraph Agency: Еврейская проблема у Чайковского
Том Тугенд
The New York Times: Ратманский и Десятников: родство душ в музыке
Марина Харс
The New York Times: Битва за полотно Клее подошла к концу
Кэтрин Хикли
The Times of Israel: «Забытые драгоценности Кубы»: тропическая история о бриллиантах и спасении от Холокоста
Ларри Лакснер
Alaska Public Media: Музей города Анкоридж: планы расселения еврейских беженцев на Аляске
Генри Лизиа
Актуалии
Артур Шик, великий и почти забытый художник‑иллюстратор
Александра Пуччиарелли
Неразрезанные страницы
История, оперенная рифмой: феномен «Седьмой колонки» Натана Альтермана
Собрание сочинений
Такие люди были раньше
Машиах бен Давид
Звезда Давида
Майсы от Абраши
Натан Вершубский
Книжный разговор
От хасидизма к марксизму
Адам Кирш
Трансляция
The New York Times: Что значит быть евреем, американцем и писателем
Кадиш
Первооткрыватель
Владимир Лазарис
Книжные новинки
Актуалии
lechaim.ru
ТЕКУЩИЙ НОМЕР. Ирина Мак. ОБ ОБЫВАТЕЛЯХ И КОЛЛАБОРАЦИОНИСТАХ
Последнее метроРежиссер Франсуа ТрюффоФранция, 1980
Я тщетно пытаюсь вспомнить, когда в СССР впервые показали «Последнее метро» Трюффо. Это был внеконкурсный — или ретроспективный? — показ Московского кинофестиваля последних предперестроечных лет. Кажется, 1983 год: Франсуа Трюффо, один из идеологов французской «новой волны», был тогда еще жив.
Впрочем, в Союзе о Трюффо почти никто не знал. Зато абсолютные звезды, даже в глазах наших людей, — Катрин Денев и Жерар Депардье — выступали в картине в главных ролях. Она — примадонна Марион Штейнер, возглавившая театр вместо якобы сбежавшего от нацистов мужа. Он — приглашенный из театра «Гранд Гиньоль» первый любовник Бернар Гранже. Но более всего поражало место действия: военный Париж, переполненный, несмотря на присутствие в городе фашистов, театр «Монмартр» и его подвал, в котором прячется не успевший скрыться директор театра Люка Штейнер, в недавнем прошлом — польский еврей. И именно это тогда потрясало больше всего.
В последние десятилетия советской империи даже слова «еврей» не произносили публично. Для нашего ТВ существовала «израильская военщина», а «евреи» — нет. В Киеве на памятнике в Бабьем Яре (а точнее, рядом с ним) было указано число жертв — просто советских людей. Тогда как в «Последнем метро» про евреев — в каждом кадре. Актеры, подписывая в театре новый контракт, свидетельствуют, что среди их родителей евреев нет. Газеты сообщают, что первоочередная задача, стоящая перед администрацией театров, — выявить всех евреев в «Комеди Франсез». Полторы тысячи писем в день, выявляющих евреев среди соседей, знакомых и друзей, пишут в полицию толпы парижан, — сообщая эти убийственные факты, Франсуа Трюффо не жалеет никого.
Принято считать, что — да, имели место коллаборационисты, стремившиеся услужить правительству Виши, но было их абсолютное меньшинство, а все прочие французы так или иначе сотрудничали с Сопротивлением. Трюффо объяснил: все не так. В фильме в Сопротивление уходит только герой Жерара Депардье. Рестораны и кабаре заполнены немцами и людьми, которым немцы не слишком мешают. Певица поет шлягер Шолома Секунды «Bei mir bist du schӦn», вставляя именно немецкие слова, а не идиш во французский текст. При этом никто не мог упрекнуть Трюффо в незнании истинной истории своей страны.
— «Последнее метро» — не тот откровенный фильм об оккупации, который я мог бы сделать и, может быть, сделаю когда-нибудь, — признавался режиссер в интервью журналу «Кайе дю Синема», — это была бы история маленького мальчика, который обнаруживает обман взрослых. Мне было восемь лет в начале войны, двенадцать — в конце ее, и в промежутке я открыл для себя мир <…> взрослых, раскрывшийся передо мной в юности как средоточие гнилости и безнаказанности.
В фильме тоже есть мальчик — сын костюмерши. Его отец — якобы несправедливо отправленный в концлагерь как еврей француз. Может быть, Франсуа Трюффо имел в виду себя. Принято считать, что он был французом. В действительности французом он был усыновлен, его настоящий отец — юрист и еврей Ролан Леви — расстался с матерью Франсуа, когда тот еще не появился на свет. Выйдя замуж, она уговорила мужа усыновить ребенка. Пошло ли это ему на пользу — большой вопрос.
Во время войны его родители увлеклись альпинизмом. Они уходили в горы, бросая мальчика на попечение бабки. Франсуа испытал на себе все пороки общества и угодил в колонию за кражу, прежде чем увлечься кино. Вопреки воле матери-антисемитки он женился на Мадлен Моргенштерн, дочери преуспевающего продюсера, который впоследствии финансировал его первые фильмы и хорошо заработал на них. Прежде чем развестись с Мадлен, Франсуа стал отцом двух дочерей.
По большому счету, свои картины Трюффо так или иначе снимал о себе и тех, кто был ему близок. О великих женщинах — Жанне Моро, Франсуазе Дорлеак — погибшей в автокатастрофе старшей сестре Катрин Денев. Трюффо слыл донжуаном и даже заявил, что, как Гитлер и Сартр, не терпит мужского общества после семи вечера. Его последний фильм — «Соседка», с Фанни Ардан, матерью его младшей дочери Женевьевы, и Жераром Депардье, — можно рассматривать как посвящение его собственному многолетнему роману с Катрин Денев. И то, что перед «Соседкой» Трюффо снял со своей музой «Последнее метро», — больше чем просто факт творческой биографии. Последние годы жизни Трюффо, умершего в 52 года, в 1984-м, от опухоли мозга, они были друзьями, единомышленниками, близкими людьми. Режиссер пригласил Денев, признанную иконой французского кино, чтобы из ее уст французы услышали страшную правду о себе.
«Марион Штейнер не берет в свой театр евреев», — говорит кто-то из героев. Не берет, потому что боится навлечь беду на театр, в подвале которого прячется ее муж. О тайне Марион в труппе не знает никто — у каждого здесь свои секреты. Художница Арлетт — лесбиянка, режиссер Жан-Лу — гомосексуалист. Юная Надин готова сниматься у немцев, потому что хочет играть. В театре каждый идет на свой компромисс, и Трюффо их прощает. В его фильме только один антигерой — критик Даксиа, сотрудничающий с немцами и пытающийся гнобить в своей антисемитской газете независимый театр.
Этот ненавистный образ — обобщенный персонаж, «румяный критик мой…» Все самые порочные фразы Трюффо вкладывает в его уста.
— Французский театр должен быть очищен от евреев – от чердаков до суфлерской будки. Потому что если мы оставим еврея-суфлера, то очень рискуем со временем увидеть его директором театра. Пусть эти господа знают: Франция потеряна для евреев. И не значит ли это для Франции, что на три четверти она спасена?
И все-таки критик действительно был.
Жан Маре, актер, чьими достоверными воспоминаниями вдохновлялся Трюффо, собираясь снимать фильм, упоминает никчемного критика Алена Лобро, сделавшего себе карьеру при фашистах на грязных антисемитских пасквилях и с их уходом бежавшего из Парижа. Критик тоже опоздал на премьеру — в реальной жизни, как и в кино. В «Комеди Франсез», на спектакль «Королева мертва». И сцена с избиванием критика тоже слизана с него. Только бит Лобро был не за лживую рецензию — он назвал педерастом Жана Кокто. И хотя Кокто из своих сексуальных предпочтений тайны не делал, отомстил за любовника и друга именно Жан Маре. Он же фактически подарил фильму Трюффо название, рассказав о последнем поезде, на который надо было успеть после спектакля, чтобы не попасться немцам в комендантский час.
Франсуа Трюффо и Катрин Денев на съемках фильма «Последнее метро». 1980 год
— Директора и директрисы театров, — цитировал Трюффо, — всегда утверждают: «Немецкие офицеры бывали во всех театрах, кроме моего». В действительности немцы ходили во все театры, отдавая предпочтение «Комеди Франсез».
Когда фильм впервые показали в Москве, мы ничего этого не знали. Многие и имени такого не слышали — Франсуа Трюффо. Едва ли кто-то был в курсе, что, когда в 1974 году посадили в тюрьму Сергея Параджанова, Трюффо был среди тех, кто подписал петицию за его освобождение. Петиция, как известно, не помогла. А в 1983-м снобы и умники, считавшие себя посвященными, говорили: «От Трюффо мы ожидали большего». Сегодня очевидно, что не ожидали они и не поняли про один из его лучших фильмов ничего.
Новые времена все-таки пришли. Теперь, когда многократно повторенное слово «еврей» не удивит никого, можно смотреть фильм непредвзято. И понять, что история — про театр и про любовь.
— В вас живут две женщины, — говорит красавице Марион Бернар-Депардье, — одна замужем, но не любит мужа, а вторая…
— Не надо гадать, все равно не поймешь, — отвечает ему Марион-Денев.
А про театр — потому что фильм про кино — первый из предполагаемой трилогии об основных жанрах искусства, картину «Американская ночь», режиссер уже снял в 1973 году. Третий фильм снять не успел.
Трюффо здесь — настоящий адвокат театра. Да, актеры играют на сцене и в жизни, но порядку, установленному фашистами, открыто служить в большинстве своем не стали. В отличие от многих зрителей — обычных горожан. Искусство не умирало во Франции в годы войны. Марсель Карне снимал своих «Вечерних посетителей», волшебный миф, в котором нет ни слова о войне. Но для нас он самый что ни на есть антивоенный фильм.
Трюффо любит артистов. Артисты лучше обывателей. В своей игре они честнее, талантливее, умнее. И скорее останутся в веках.
lechaim-journal.livejournal.com
Лехаим № 5 (313) — Лехаим
Купить журнал
Колонка редактора
Мальчик с флагом
Борух Горин
Послания Любавичского Ребе
Время утешать
Мендл Калменсон
Слово раввина
Ум хорошо, а два лучше
Берл Лазар
Резонанс
Еurostars предлагает альтернативу
Джесс Бернштейн
Опыт
Сломанное и починенное
Адам Кирш
Неразрезанные страницы
Каббала и философия
Эдуард Шифрин
Звезда Давида
Майсы от Абраши
Натан Вершубский
Неразрезанные страницы
Как Израиль стал ядерной державой
Шимон Перес
Кабинет историка
Коммунизм, сионизм и евреи: мимолетный роман
Харви Клер
Неразрезанные страницы
Богослужение: единство в многообразии
Сало У. Барон
Прошлое наизнанку
Два мира — два Даяна
Алекс Тарн
Blow Up
Шпага Финкелькраута
Пол Берман
Трансляция
The Guardian: Последние охотники за нацистами
Линда Кинстлер
Кадиш
The New York Times: Йохан ван Хульст, спасший 600 еврейских детей
Ричард Сандомир
Проверено временем
Правда ли, что евреи — коренное население Земли Израиля? Да
Райан Бельроз
Трансляция
The Atlantic: У организации «Женский марш» проблема: дружба с Фарраханом
Джон‑Пол Пагано
цитата
ОБ Этом надо поговорить
4.2018
Обзор подготовил Борис Мелакет
Резонанс
Нетривиальные итоги апреля с Лайелом Лейбовицем
Музей
Завтра наступило вчера
Александра Борисова
Объектив
Дорога в Иерусалим Роберта Капы
Стюарт Шоффман
Трансляция
The New Yorker: Почему в Италии сохранилось столько памятников фашизма?
Рут Бен‑Гият
The New York Times: Евреи, которые мечтали об утопии
Джейсон Фараго
The New York Times: Музей открывает новый свиток
Джейсон Фараго
Интервью
Яков Шехтер: «Рассказы о праведниках — это живой фольклор»
Беседу ведет Евгений Коган
Собрание сочинений
Как прочие народы
Грейс Пейли. Перевод с английского Олеси Качановой
Неразрезанные страницы
История, оперенная рифмой: феномен «Седьмой колонки» Натана Альтермана
Алекс Тарн
Литературные штудии
Секс, магия, фанатизм, упадок — и первый роман на иврите
Гилель Галкин
Книжные новинки
Шлимазлы нашего времени, или Еврейский хеппи‑энд
Андрей Рогачевский
lechaim.ru
ОКТЯБРЬСКИЙ НОМЕР УЖЕ В ПЕЧАТИ. ЧИТАЙТЕ В НОМЕРЕ: Йеуда Векслер. Тишрей 1939 года
1 сентября 1939 года началась вторая мировая война — величайшее бедствие, постигшее еврейский народ со времен Крестовых походов. Лишь 27 дней понадобилось, чтобы Польша была оккупирована, и ее правительство заявило о полной капитуляции.Любавичский Ребе Йосеф-Ицхак Шнеерсон (Раяц) жил тогда в городке Отвоцке неподалеку от Варшавы, где находилась также любавичская ешива «Томхей тмимим». В первый же день войны Отвоцк подвергся бомбардировке. Учащиеся ешивы в страхе прибежали к дому Ребе, на другой конец городка, чтобы быть вместе с ним. Ребе сказал им, что «у каждой бомбы есть ее адрес»: ни в коем случае нельзя поддаваться панике, так как все происходит по воле Всевышнего, и даже травинка вырастает именно в том месте и в то время, как Он желает.
Ешива "Томхей тмимим" в Отвоцке
Ребе решил вернуться в Ригу (откуда четыре года назад приехал в Польшу) и выехал из Отвоцка в Варшаву. Там выяснилось, что об отъезде в Ригу не может быть и речи. На Варшаву и днем и ночью падали бомбы, а когда немецкая армия подошла ближе, начался и артиллерийский обстрел. Была предпринята попытка укрыть Ребе в латвийском посольстве и уже получено предварительное разрешение на это, но в последний момент, когда тот уже лег на носилки (по загроможденным обломками разрушенных домов улицам проехать было невозможно, а самостоятельно идти тяжело больной Ребе почти не мог), из посольства пришел отказ. Мать Ребе, ребецн Штерна-Сора, увидев лежащего на носилках сына, принялась взывать в слезах: «Где же Бааль-Шем-Тов? Где Алтер Ребе? Где Мителер Ребе?»В канун Рош а-Шана Ребе на короткое время вышел к хасидам, чтобы, по обычаю, взять записки с просьбами о благословении. Он попросил, чтобы на праздничные молитвы приходил необходимый минимум людей во избежание опасности быть схваченными во время праздника и отправленными на строительство укреплений вокруг польской столицы.Как выяснилось после войны, нацисты были прекрасно осведомлены о знаменательных датах еврейского календаря и приурочивали к ним свои акции. Так и тогда, в самом начале войны: именно в Рош а-Шана бомбардировка усилилась. Из-за этого не только не удалось провести все молитвы как следует, но Ребе был вынужден в праздничный день перебраться в другую часть города, где обстановка была относительно спокойнее. С невероятными усилиями достали возок, в котором повезли Ребе по улицам обстреливаемой Варшавы. Его мать, ребецн Штерна-Сора, сначала ни за что не хотела уходить, требуя: «Оставьте меня в комнате моего сына — там я чувствую себя в безопасности!» В конце концов она согласилась лечь на носилки, и ее также переправили в другое место. Один из тех, кто нес ее, впоследствии вспоминал, что главной его заботой было тогда не наступать на трупы, во множестве лежавшие на улицах. На новом месте ребецн попросила молитвенник и свои очки. Выяснилось, что их забыли захватить, и один из молодых хасидов побежал обратно. Когда он вернулся, ребецн спросила: «Что там делают сейчас?» — и, получив ответ, что встали на молитву, воскликнула: «Как жаль, что я ушла!»После окончания Рош а-Шана Ребе Раяц сказал: «В <Танье> объясняется, что <есть два вида удовольствия> (Танья, 34б) один — от кушаний, приготовленных из вещей сладких и приятных, другой — от кушаний, приготовленных из вещей острых и кислых. Для нас этот Рош а-Шана был горьким, но удовлетворение от него в высших мирах — больше, чем от сладкого».С каждый днем Варшава подвергалась все более и более страшным ударам, и опасность возрастала. Несмотря на это, Ребе противился долгому пребыванию в убежище и несколько раз возвращался в свою комнату в самый разгар бомбардировки. Как-то раз, когда бомба упала совсем неподалеку и дом задрожал от мощного взрыва, Ребе вздрогнул. Но тут же поспешил успокоить окружающих: «Я не боюсь, просто тело от удара сотрясается». Как рассказывал потом Шрага-Файвиш Залманов, когда он пришел за благословением накануне Йом Кипура, Ребе сказал: «Пусть Всевышний даст нам добрую печать и доброе завершение печати...» И добавил голосом, в котором послышались рыдания: «Попадем в руки Г-спода...»[1], — и горько расплакался. О тшуве, в отличие от всех прошлых годов, он не упомянул, однако спустя некоторое время добавил: «Сердце разбитое и сокрушенное Ты, Б-г, не отвергнешь!..» (Теилим, 51:19).Из-за особенно мощной бомбардировки в Йом Кипур молиться вместе с Ребе приходили считанные хасиды — и то с большими опозданиями. Тем не менее все молитвы были прочитаны, и Ребе, как всегда, читал афтару «Йона». Именно в этот момент гром взрывов достиг кульминации, и только потому, что Ребе, сохраняя поразительное хладнокровие, продолжал афтару, не замедляя и не убыстряя чтение, никто не убежал в более безопасное место (что произошло в других варшавских синагогах).Неилу, заключительную молитву Йом Кипура, Ребе велел прочитать быстрее и протрубить в шофар раньше обычного, чтобы дать возможность молящимся добраться домой до наступления темноты (никакого освещения на улицах не было — за исключением пламени пожаров). Трапеза после поста была скудной, тем не менее Ребе был очень весел и до такой степени заразил присутствующих своим настроением, что кто-то начал вполголоса напевать хасидский напев. Ребе обрадовался еще больше и показал жестом, что все должны присоединиться к пению, а сам начал дирижировать. И звуки хасидского напева сливались с грохотом взрывов...На следующий день, тоже в разгар налета вражеской авиации, ребе Йосеф-Ицхак внезапно сказал: «Праздник Суккот вот-вот наступит, надо к нему подготовиться». В первую минуту никто из присутствующих не понял, что Ребе имеет в виду. Хозяин квартиры, сухачевский хасид, обладавший незыблемой верой в хасидских цадиков и благоговейно почитавший Ребе Раяца, на этот раз отказался поверить, что Ребе имеет в виду строительство сукки — праздничного шалаша. Однако Ребе подтвердил, что намерение его именно таково, и дал указание, как именно нужно ее построить. «Мы были бы меньше удивлены, если бы услышали, что должны лететь в Индию, — вспоминал последствии реб Мордехай Райхрат, сын хозяина квартиры. — Однако уже несколько часов спустя сукка была готова, хотя в сердце мы сильно сомневались, удастся ли нам посидеть в ней, когда праздник настанет». В канун Суккот немцы обрушили на Варшаву небывалый еще по силе ураган огня. Но и в условиях обстрела и смертельной опасности ребе Йосеф-Ицхак думал о других евреях. Он не удовлетворился тем, что каким-то чудом сам заполучил этрог[2] на праздник, но приложил все усилия, чтобы раздобыть еще один — для рабби Ицхака-Зеэва Соловейчика, знаменитого как Брискер Ров, также находившегося тогда в Варшаве. Именно в тот ужасный день, канун Суккот, Ребе известил его, что для него есть этрог. Есть разные версии о том, как тот в конце концов был переправлен по назначению, однако это было сделано несмотря на опасность, подстерегавшую посланника на каждом шагу.В первый день Суккот бомбы и снаряды перестали падать: Варшава пала, в город вошли нацисты. Как почти сразу выяснилось, одну беду сменила другая, более страшная: нацисты принялись за «решение еврейского вопроса». И все-таки тот праздник еще был праздником. Известно, что к дому Ребе, одного из немногих счастливцев, раздобывших этрог, каждый день выстраивалась очередь из нескольких тысяч евреев, страстно желавших удостоиться заслуги исполнения заповеди праздника Суккот о «четырех видах растений».Позже, уже в Нью-Йорке, в праздник Пурим, чудом спасенный рабби Йосеф-Ицхак Шнеерсон рассказывал о самом страшном дне, который он пережил в Варшаве:«Известно, что нет добра без зла и нет зла без добра. В каждой вещи есть примесь зла, и каждое зло имеет примесь добра. Среди дней войны дата <двенадцатое тишрея> у меня отмечена как день одного из самых сильных переживаний в жизни. <...>Наша группа — я, моя семья и несколько десятков учащихся ешивы “Томхей тмимим” — мы читали “Теилим”. Внезапно раздался ужасный взрыв: бомба разорвалась совсем близко, и в тот же миг разлилась огненная река. Каждый из нас увидел смерть лицом к лицу.И в то же мгновение все, как один, издали вопль: “Слушай, Израиль: Г-сподь, Б-г наш, Г-сподь един!!!” Каждый был уверен, что эта минута — последняя в его жизни. Такой “Шма Исраэль” от самых различных людей с самыми различными мировоззрениями, с таким выкриком из самой глубины сердца, я еще никогда не слышал. И я прошу Всевышнего, чтобы вот эта “Шма Исраэль” сохранилась в памяти моей навечно.В дни войны, кроме того, что каждый из нас видел Провидение, также на каждом шагу мы видели искренность еврейского сердца: как оно пропитано простой и подлинной верой. Увидеть воочию, сколь велика и глубока вера в Творца, укоренившаяся в еврейском сердце, — это то добро, которое я увидел во зле. Всеобщий бесхитростный выкрик веры “Шма Исраэль” открыл во мне новые родники любви и глубочайшего уважения к сынам и дочерям еврейского народа — какими бы они ни были. И я глубоко убежден — на основе фактических доказательств, — что еврейское сердце живо для Торы и заповедей. Просто порой оно ослабевает; однако разбудить, подбодрить его, воодушевить — это в руках воспитателей и наставников»[3].
[1]. Шмуэль II, 24:14. Продолжение: «...Ибо велико Его милосердие, но в руки человека не попадем».
[2]. Один из четырех видов растений, над которыми заповедано произносить благословение в праздник Суккот.
[3]. Сефер а-сихот, 5700.
lechaim-journal.livejournal.com
Лехаим | |
Последний день войны
Дорогие друзья!
9 мая 2015 года грядет 70‑летие Победы над коричневой чумой. В 1943 году в Москве проходил пленум Еврейского антифашистского комитета СССР. Выступая на нем, писатель Илья Эренбург сказал: «Мы обязаны рассказать о том, как евреи воюют на фронте не для хвастовства, а в интересах нашего общего дела… Нужны живые рассказы…»
И такие рассказы появлялись в газетах, журналах, звучали по радио. «Лехаим» также поведал о многих событиях, о героях той войны. Но до последней точки еще очень далеко, и скажем себе: призыв знаменитого писателя актуален и сегодня. Принято считать, что на фронтах сражались 430–450 тыс. евреев. Официальные исследования называют и такую цифру: 142 500 из них, т. е. почти каждый третий, не вернулись из боя. А сколько фронтовиков умерло уже после Победы, никто не знает.
Я обращаюсь к участникам войны и труженикам тыла: расскажите, как, где, когда для вас закончилась война. Необязательно, чтобы это случилось 9 мая 1945 года — для кого‑то война завершилась раньше, а то и позже. Я обращаюсь и к родным, знакомым ветеранов, ушедших из жизни: вспомните, какими воспоминаниями делились с вами дорогие для вас близкие. Пришлите нам, в редакцию журнала «Лехаим», записи, копии документов, фотографии, рисунки, мы их обязательно вернем. Глубоко прав р. Берл Лазар, утверждающий: в то время еврейский Б‑г был в каждом солдате советской армии. Благодаря им живем и мы сами. Наш долг — внушить своим детям ту же неизбывную признательность. Этому будут служить и публикации ваших писем.
Прислать материалы можно:
в конверте по адресу: 127018, Москва, 2‑й Вышеславцев переулок, д. 5а. Редакция журнала «Лехаим»;
по факсу: 8 495 710 99 34;
по электронной почте: [email protected]
Владимир Шляхтерман
ЧИТАЛИ?ФЕЙКОВЫЙ ХАРАКТЕР ИЗРАИЛЬСКИХ «ДИКИХ ГУСЕЙ»11.2014
Не буду ни с кем спорить, только факты. Семен Чарный пишет: «В качестве противовеса было выбрано и максимально широко распространено сторонниками Майдана из числа представителей еврейских организаций Украины интервью Натана Хазина, нарисовавшего образ “еврейской сотни Майдана” (вне зависимости от того, насколько этот образ был реалистичным). Первоисточником здесь выступила газета “Хадашот”, близкая к Иосифу Зисельсу, одному из лидеров еврейской общины Украины, с самого начала безоговорочно поддержавшему Майдан». Как ни относись к Н. Хазину, но в интервью, данном мне (а это было его первое интервью, с которого все и началось), он ни разу не обмолвился о «еврейской сотне». Интервью называлось «Стоило жить в этой стране, чтобы дожить до Майдана». На следующий день сайт телеканала «Эспрессо ТВ» перепечатал его под своим заголовком: «Як на Майдані живе єврейська сотня Самооборони». Мне сразу посыпались письма, звонки, но вал было уже не остановить: так, вовсе не стараниями «представителей еврейских организаций Украины», а с подачи украинского телеканала начался миф о «еврейской сотне». Более того, на страницах той же «Хадашот» в материале «Я бы фейк приравнял к штыку» я писал: «Да, на Майдане стояло много евреев, были они и в Самообороне, хотя “еврейская сотня” — не более чем миф. Встречались среди майдановцев и израильтяне, никого, кроме себя, не представляющие». Раз уж упомянута группа «Еврейской самообороны» Киева, то явно не соответствует действительности фраза С. Чарного: «Реально можно говорить только о создании самообороны (но без оружия) в киевской еврейской общине…» Я брал интервью у руководителя киевской Самообороны. Цитирую собеседника: «Достаточно сказать, что мы единственная в мире группа “Еврейской самообороны”, которой на уровне руководства МВД разрешено носить и применять в случае вооруженного нападения огнестрельное оружие — вплоть до АКМ. Ни в Нью‑Йорке, ни в Лондоне, где существуют дружины “Шомрим”, такого нет». Читатель, далекий от украинско‑еврейских реалий, вряд ли заметил бы ляпы, но «беда» в том, что мои материалы, ссылки на которые я бросил, широко разошлись по Сети, будучи напечатаны и на Jewish.ru, и на сайте 9‑го канала, и на zahav.ru, и в американской русскоязычной прессе, — зачем строить предположения, если есть документальные факты, их опровергающие?
Михаил Гольд
old.lechaim.ru
Вышел в свет ноябрьский номер альманаха «Лехаим» — Лехаим
Вышел в свет ноябрьский номер альманаха «Лехаим». Альманах объединяет самые разные жанры – художественную прозу, критику, исторические эссе, политические очерки, обзоры.
Традиционная колонка главного редактора журнала Боруха Горина посвящена памяти ушедших в этом году знаменитых евреев — переводчиков, медиа-магнатов, а также лауреатам последней Нобелевской премии.
Первый раздел номера – «Академия» – посвящен изучению еврейской мысли на основе Торы. В этом номере публикуются письма Любавичского Ребе Менахема-Мендла Шнеерсона, посвященные таким темам как изучение Торы и зарабатывание денег. Письма, в частности, посвящены теме воздаяния, когда доброе дело и соблюдение заповедей возвращаются к человеку через успехи в бизнесе.
Главный раввин России Берл Лазар в своей статье выступает против деления людей на «победителей» и «лузеров», напоминая, что благодаря Всевышнему условия жизни любого человека могут изменится.
Очередной отрывок из многотомного труда знаменитого еврейского историка Сало У. Барона, посвящен развитию литургической поэзии у евреев в 6-7 вв.
Статья Марка Шапиро посвящена одному из самых известных и самых неординарных еврейских религиозных мыслителей первой половины ХХ века — Иосифу Розину, больше известному как «Рогачевер», и включает в себя малоизвестное интервью с Рогачевером, взятое у него в 1933 г.
Американский поэт и литературный критик Адам Кирш продолжает читать даф йоми – лист Талмуда каждый день – и делится размышлениями о прочитанном. На сей раз он исследует отношение мудрецов к обуви и женским украшениям, приходя к выводу, что «в патриархальных культурах женщины должны были ходить по острию ножа и дорога эта была узка и полна опасностей».
В этом разделе также публикуется продолжение работы еврейского философа и мистика первой половины ХХ века Гилеля Цейтлина «Основные направления в учении хасидизма».
Большой блок материалов посвящен событиям 1917 г. На круглом столе, который ведет Афанасий Мамедов, российские и израильские историки разбираются с мифом о 1917 как о «еврейской революции», показывая его полную искусственность и подчеркивая, что практически все еврейские партии выступили против захвата власти большевиками.
Пол Берман анализирует вариант альтернативной истории, когда у власти в России оказались бы не большевики, а меньшевики. Бенджамин Глэдстоун призывает не праздновать столетие декларации Бальфура, рассматривая ее «как нарушенное обещание, которое привело к смерти бесчисленного множества евреев». О декларации Бальфура пишет и Алекс Тарн, считая ее лишь одним из многих элементов большой дипломатической игры, затеянной Великобританией 100 лет назад ради власти над Ближним Востоком, элементом, который неожиданно вышел из под контроля своих создателей.
Раздел «Перекресток» открывает статья Сефа Дж.Францмана из Jerusalem Post. В ней разбирается новая «Большая игра» – на сей раз уже в наше время — с участием Саудовской Аравии, России, США и Израиля.
Зеев Хафец в статье, опубликованной в Bloomberg, разбирает реакцию израильской элиты на неуклюжие заявления президента США Д.Трампа о событиях в Шарлттсвилле.
Говард Джейкобсон в статье, первоначально вышедшей в New York Times, исследует отношения между сионистами и лейбористской партией в Великобритании, подчеркивая, что евреи отчаянно пытаясь добиться каких-то уступок от лейбористов пошли на заключение соглашения, которое начало разваливаться сразу же после его подписания.
Материал советника Всемирного еврейского конгресса Менахема С.Розензафта рисует широкую картину реабилитации пронацистского режима усташей в современной Хорватии, и подобных же режимов в странах Восточной Европы.
Под рубрикой «Об этом надо поговорить» идут небольшие заметки о некоторых событиях октября, «зацепивших» еврейские общины в России и в мире. Свои итоги месяца подводит и Лайел Лейбовиц.
Раздел «Парк культуры» открывается репортажем Ирины Мак о выставке «Некто 1917» в Третьяковской галерее на Крымском валу, посвященной искусству переломного в истории России года, а Ирина Кордонская описывает выставку «Каждому по свободе», открывшуюся в Еврейском музее и центре толерантности и рассказывающую об истории российских/советских евреев в революционные годы. В качестве дополнения к выставке «Лехаим» публикует ряд документов тех лет о закрытии еврейских организаций в 1919 г., подписанных Сталиным (тогда скромным наркомом по делам национальностей), просьбы московских еврейских организаций о регистрации и т.д.
Татьяна Ротштейн интервьюирует режиссера фильма «Фокстрот», награжденного на Венецианском кинофестивале, и вызвавшего нешуточную «культурную войну» у себя дома, Самуэля Маоза. Отвечая на обвинения в левизне израильского кино, тот замечает, что режиссерам во всем мире «интереснее драматические истории, человеческие конфликты, а не картины счастья, вечно улыбающиеся граждане и отчеты о победе страны».
Ричард Броди в своей статье, изначально опубликованной в New Yorker, рассказывает о новых фильмах режиссера Клода Ланцмана, еще раз поднимающих вопрос виновности нацистских палачей и невиновности жертв Холокоста, вне зависимости от того, как им пришлось выживать.
Кэтрин Хикли в статье в New York Times разбирает многолетнюю историю попыток властей Мюнхена не возвращать владельцам конфискованную нацистами картину Густава Клее «Легенда болот».
Лари Лакснер из Times of Israel, в своей статье описывает фильм «Забытые драгоценности Кубы», рассказывающий историю спасения от Холокоста 6000 бельгийских евреев — огранщиков алмазов и их семей. А Генри Лизиа из Alaska Public Media описывает открывшуюся в Анкоридже выставку, посвященную неосуществившемуся плану по превращению Аляски в убежище для евреев.
Раздел «Библиотека» открывается исследованием Алекса Тарна о стихотворных и прозаических колонках Натана Альтермана, печатавшихся в газете «Давар» с 1943 по 1967 гг.
Также в разделе публикуются рассказы прозаика Авроома Рейзена из сборника «Такие люди были раньше», рассказ Цви Прейгерзона «Машиах бен Давид», продолжение «Майс от Абраши» раввина Натана Вершубского, оказавшегося в 1980-х в тюрьме по ложному обвинению, рецензия Адама Кирша на книгу эссе троцкиста Исаака Дойчера о еврействе, размышления трех еврейских писателей и одного автора комиксов, живущих в США о том, каково это — быть евреем и американцем.
Завершает журнал раздел «Кадиш» в котором опубликован некролог литератору и переводчику Рафаилу Нудельману, много лет сотрудничавшему с издательством «Книжники».
lechaim.ru
Лехаим |
Бесконечное настоящее
Шмуэль‑Йосеф Агнон
Под знаком рыб
Перевод с иврита Р. Нудельмана и А. Фурман. М.: Текст, Книжники, 2014. — 349 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)
Было время, когда рецензенты и даже авторы предисловий хвалили еврейских авторов за то, что они не такие уж и еврейские: не замыкаются‑де в кругу узконациональных проблем, а пишут об «общечеловеческом». Сейчас еврейской специфики вроде бы перестали стыдиться. Но зато выработались досадные стереотипы, с одним из которых мы сталкиваемся в предисловии к книге рассказов Ш. Агнона, написанном переводчиками — Р. Нудельманом и А. Фурман:
…Позади него — безвозвратно уходящий мир: стройное здание коллективного еврейского прошлого, скрепленного вековечными законами Торы, мудрой традицией, мучительным опытом многовекового рассеяния. Теплый мир детства, радостный мир юности, знакомый отчий мир. Агнон всматривается в него с любовью и тоской. Он ощущает его неизбежный уход как личную и национальную трагедию. Он хотел бы передать горький и радостный опыт своей жизни новому времени и новым людям, но им этот опыт непонятен и не нужен. Драгоценная книга многовекового знания утрачена. Иногда Агнон думает, что он, быть может, последний, кто призван сохранить ее буквы, ее слова, ее речь.
Такая картина мира характерна для еврейской литературы XX века — особенно для литературы на идише. Трагедия прошлого, которое не может передать себя будущему, присутствует у таких разных авторов, как Башевис Зингер и Граде. Но как раз у Агнона, во всяком случае в тех произведениях Агнона, которые вошли в книгу, ее нет. В отличие от писателей‑идишистов, он пишет на языке, имеющем прочное настоящее и обеспеченное будущее, он живет в стране, где чтение Торы и соблюдение кашрута — такая же бытовая вещь, как хамсин. Прошлое, в том числе тысячелетнее, присутствует там в бесконечном настоящем, как и эсхатологическое будущее.
Лавочники закрывают свои лавки и добавляют замок к замку по причине воров, которые размножились в Иерусалиме. Несутся по улицам автомобили, и, под стать им, несутся прохожие, протискиваясь на бегу сквозь толпы женщин, торгующих всякой мелочью, и мужчин, продающих веники и метлы, и нищих, стоящих с протянутой рукой, и музыкантов, играющих на флейте, и всевозможных реформаторов мира, и разных безумцев с безумицами, и вихрастых подростков, развешивающих объявления, и степенных продавцов, выкрикивающих низкие цены, и тут же крутятся в этой толпе собаки, потерявшие своих хозяев, и хозяева, потерявшие своих собак… А граммофон вопит: «Как прекрасны шатры твои, Иаков», — а напротив радио поет: «Как счастлив ты, Израиль».
Более того: даже Холокост в этом мире не воспринимается как нечто окончательное, рубежное, роковое. Это просто очередные гонения, очередные убийства, выгнавшие очередную группу евреев из Европы и способствовавшие ее восхождению в Страну. Экзистенциальный фон житейских конфликтов оказывается на первый взгляд даже чрезмерно благополучным для литературы XX века — особенно для еврейской. Это ощущение возникает при чтении реалистических любовных рассказов «Развод доктора» и «Песчаный холм».
Другое дело рассказы‑притчи. Драматизм придает им проблематизация самого жанра. Только один из включенных в книгу рассказов такого типа — «С квартиры на квартиру» — обладает связным, завершенным сюжетом, из которого можно извлечь некую «мораль». Да еще «Вечный мир» — политический текст со сравнительно легко читаемым ключом. Во всех остальных случаях и притчевый сюжет, и стоящая за ним картина мира подвергаются если не «деконструкции», то искажению в некоем кривом зеркале. Проще всего, если перед нами (как в заглавной повести «Под знаком рыб») просто тонкая пародия на благочестивую хронику — со множеством литературных отсылок: и к мировой литературе (не столько к Гоголю, упомянутому в предисловии, сколько к Рабле и Стерну), и к еврейской традиции — но тут жалеешь, что книге не хватает глубокого и подробного комментария. Страннее, а может быть, и многозначнее «Целая буханка», где спор за душу героя двух персонажей, явно олицетворяющих добро и зло, обрывается на полуслове. Или «Письмо», где странный диалог рассказчика (то ли это alter ego автора, то ли «старинный» еврей чуть ли не из квартала Меа Шеарим, — между прочим, одна из житейских масок Агнона) и покойного господина Кляйна (не то благодетеля страждущих, не то лицемера) идет на фоне хронологически прозрачного, разновременного Иерусалима. Или такие рассказы, как «К доктору» или «Документ», в которых кафкианская антипритча (стилистическая база тут очевидна) превращается в некий сон без конца и начала. Или рассказ «Навсегда» — притчу с неожиданным реально‑историческим ключом (и это, кстати, единственное во всей книге место, где тема Холокоста звучит в полный голос).
Последний рассказ мог (по сюжету) сойти с пера Борхеса. Но стилистически трудно найти авторов более далеких, чем Агнон и Борхес. Притчевая структура рассказов Агнона неразрывно связана с природой языка, библейского по генезису, для которого притча — наиболее естественный вид нарратива. Переводчики стараются передать это — в основном удается хорошо. Стоит ли привлекать внимание к их огрехам — скажем, к чудовищному слову «простолюдье» или к роману Арцибашева «Санин», превратившемуся в рассказ (для русского переводчика странная ошибка!)? Все же мы о них упомянули — может быть, в следующем издании их решат исправить.
Валерий Шубинский
Далее
Книга, которой могло не быть
Асар Эппель
Стихи
Составление, текстологическая подготовка Вадима Перельмутера. М.: ОГИ, 2014. — 272 с.
Выход книги стихов Асара Эппеля — безусловно, событие, поскольку возвращает русской литературе интересного, самобытного поэта. Читатель знает Эппеля как прозаика, эссеиста, переводчика, редактора серии «Проза еврейской жизни», сочинителя советских шлягеров, но не как автора замечательных стихов, что, впрочем, и не удивительно. Хотя поэт писал всю жизнь, прижизненных публикаций было крайне мало — всего две, а первое публичное чтение состоялось 30 марта 2006 года. Не считая, конечно, случая в конце 1960‑х, о котором пишет Вадим Перельмутер в предисловии к книге: когда Асар Исаевич под видом переводов вдруг стал читать свои стихи и был тут же разоблачен Аркадием Штейнбергом. Тем значительнее книга, вышедшая в издательстве ОГИ, поскольку она дает понять, что перед нами не «стихи прозаика», то есть нечто маргинальное и второстепенное по отношению к прозе, а еще одна грань литературного гения Асара Эппеля.
«Сквозь его многообразные литературные занятия стихи прошли пунктиром» — это важное замечание составителя: не только для определения того места, которое занимало написание стихов в жизни Асара Эппеля, но и для понимания его прозы и переводов. «Многие прозаики начинали стихами… — продолжает Вадим Перельмутер. — Но есть прозаики, они довольно редки, которые бывали поэтами и потом, некоторые — всю жизнь, сколько бы она ни длилась. Иван Бунин и Валентин Катаев, Владимир Набоков и Юрий Олеша…» Асар Эппель — из них.
Субъект поэтической речи Асара Эппеля родственник лирическому «я» Льва Лосева — этакий рефлектирующий интеллигент, относящийся к миру не без иронии, но в то же время предельно серьезно. Говорить о взаимовлиянии не приходится, поскольку вряд ли эти два автора могли читать друг друга в 1960–1970 годах, тем удивительнее сходство интонационного строя. Но у Эппеля субъект речи сложнее уловить, он не укоренен, а растворен в окружающей его действительности:
Толченым кирпичом надраен, Заштатный месяц плыл в ночи. Звенел латунный таз окраин От обывательской мочи.
Это взгляд изнутри, жителя этой самой окраины, видящего и слышащего именно таким образом.
У Эппеля есть и абсолютно импрессионистические стихи:
Сыро…Плохо…Глухо…Серо…Вспыхнет спичечная сера,осветив несветлым светомна тарелке хлеба коркии упрятав на мгновеньемглу в углу, в мышиной норке…
Эппель широкими мазками создает фон (Сыро… /Плохо… / Глухо… / Серо…), а затем начинает выписывать предметы, причем цвет и свет для поэта очень важны: серо… спичечная сера… несветлый свет. Или в другом стихотворении:
Золотые бабочки ночные Бьются о сверкающую лампу, Торопясь, обламывают лапы, Мажут лампу мягкою пыльцой…»
Двух определений достаточно для того, чтобы картина ожила и заиграла.
Взгляд Эппеля останавливается порой на вещах на первый взгляд обыденных, на которых остановился бы взгляд далеко не каждого поэта:
Дитя удивлено осой — Оса кидается и вьется, Дитя боится и смеется, Оса метнется и уймется, Блеснув оранжевой красой.
И тут же постулирует:
Мир взгляда мал, Но сколько в нем всего!
Здесь сказывается опыт Эппеля‑прозаика, внимательного к детали.
Асар Эппель пытается привить «классическую розу к советскому дичку», примешав к ним жаргонную речь, недаром в стихотворении «Исток» он пишет:
И двуязычьем обработан, Себя к нездешнему креня, Подросток сей по фене ботал, И превращал себя в меня.
Но жаргон появляется в стихах Эппеля не часто: «И Никола откадил Морской», «В купальщиц голых втюрен / Шальной июль‑кустарь…» Жаргон придает стихам оттенок и колорит, но чаще — это игра в жаргон:
День, как белая невеста, Ночь, как фрак на аферисте, На Привозе за бесценок Приобрел трубу архангел… Кто вышел прогуляться,
Но обратно не вернется. Кто‑то спросит старый адрес, Но ответа не запомнит… Молдаванка…
«Советский дичок» прорывается в поэтический мир против воли автора, но понимая, что от этого никуда не деться, поэт вписывает его в общую картину:
Велеречивый, как обэриут, вмешался диктор в тихий мой уют и сообщил, что в закрома ячмень ссыпает расторопная Тюмень…
Эппель констатирует, что языковая ситуация обэриутовской игры вдруг стала серьезнейшей реальностью, а переправа в иной мир вдруг оборачивается абсурдным экзаменом по политграмоте:
А лодочник по Стиксу подплывет и, ничего не взяв за перевоз, задаст мне любознательный вопрос — действительно ли в закрома ячмень ссыпает расторопная Тюмень, и правда ли, что жители Тамани, как встарь японцы, носят член в кармане.
Эппель играет не только с языковыми пластами, но и со звуком. Вадим Перельмутер пишет: «Он проверял свою прозу на слух. Сохранились диктофонные записи с записями рассказов». Это внимание к точности звука словно заставляет Эппеля в поэзии всему обратиться в слух, он играет с фонетикой:
То ли база, То ли лабаз. Грузчик‑плут узкоглаз и лобаст; и олифу, и алебастр / за пол‑литра налево отдаст…» В данном случае поэт максимально использует возможности парономазии.
Или такое:
Нил чернил на карте Нил, не жалеючи чернил; а Ненила рядом ныла: — Не расходуй, Нил, Чернила!..
Возможности фонетической игры Асар Эппель в полной мере продемонстрировал в лимериках:
Утверждают, что Лопе де Вега на исходе ХХ века был известен Европе не за то, что он Лопе, а за то, что воспел человека
Подчас комический эффект усиливается за счет анжамбемана:
Утверждают, что Джон Голсуорси тщился слыть корсиканцем на Корси‑ ке. Спросят: “Вы корс‑ иканец?” — “Of course!” — отвечал он и в общество втерся.
У Эппеля в стихах происходит «то детское открытие, постижение, восприятие языка, его переливчатости, переменчивости, возможностей перехода из игры звуковой в звук—смысл», и он приглашает присоединиться к этой игре читателя, которому наконец стали доступны стихи Асара Эппеля.
Сборник иллюстрирован архивными фотографиями, в оформлении обложки использован рисунок писателя Михаила Ушаца.
Мария Нестеренко
Далее
Принципиальный частный взгляд
Александр Бараш
Свое время
М.: НЛО, 2014. – 176 с.
«Свое время» — вторая автобиографическая книга Александра Бараша. Первая, «Счастливое детство», вышла восемь лет назад и, как нетрудно догадаться, посвящена детским годам автора. Как видим, оба текста названы тем или иным расхожим выражением, которое должно значить слишком много, а на деле не значит ничего: в повседневной речи «счастливое детство» уже давно приобрело иронический оттенок и не вызывает ассоциаций со своим кошмарным первоисточником, а эвфемизм «свое время» лишь подчеркивает зависимость личности от социального порядка, из которого и выделяется это самое свое или, как еще говорят, свободное время (кроме того, оно связано и с проблематикой памяти, что имеет самое непосредственное отношение к прозаическим книгам Бараша). После прочтения этих текстов становится ясно, что уже в названии заложен конфликт, значимый для прозы Бараша: исследование себя на фоне пунктирно выписанных реалий позднесоветского времени. По словам Данилы Давыдова, Бараш «расставляет дополнительные смыслы на том поле, где уже практически все устроено»: имеется в виду некоторое представление о различных периодах жизни человека, обретающего в этой прозе конкретность именно на позднесоветском материале. При разговоре о нем Бараш не скрывает некоторой брезгливости, но ностальгическая нота и стремление к интроспекции побеждают: «Выйти из метро на “Баррикадной”, подняться по улице мимо сталинской высотки, перейти Садовое кольцо у место его впадения в Площадь Восстания, слева Замок Дракулы — особняк Берии… и по узкому тротуару — к колоннам Дворца Снежной Королевы, то бишь советской литературы, где из осколков разбитого зеркала русской революции, отражающего действительность, данную нам в ощущении отмороженности, бывшие мальчики Каи, украденные у своих ненаписанных настоящих книг, пытаются сложить слово “соцреализм”».
Цитируемые слова — о литературных утренниках в Центральном доме литераторов, где юный Александр Бараш получил первое представление о литературе. Оно, так сказать, явилось в лицах наблюдаемых им «живых поэтов», классиков советской литературы Павла Антокольского и Давида Самойлова, в чьи ряды затесалась и Олеся Николаева. Надо отметить, Бараш вовсе не дистанцируется от советской поэзии, но рассматривает ее вершинные достижения так же внимательно, как и тексты неподцензурных авторов. Позднее Бараш проходит все причитающиеся автору 1980‑х годов этапы, скажем так, творческого пути: литературное объединение «Магистраль», в котором «было тихо и покойно, как в провинциальном буфете», литературные салоны (так называется одна из глав) и, наконец, широкий контекст неподцензурной словесности конца 1970‑х и 1980‑х годов. Бараш не стремится к обобщениям, но и не пытается избавиться от аналитического взгляда, пусть и подчеркнуто частного, как говорил другой автор, примерно в то же время двигавшийся по направлению к Нобелевской премии. По сути, «Свое время» — это (еще один) частный взгляд на литературную эпоху, чьи следы практически неразличимы, но еще не стали предметом пристального исследования. Почти все упомянутые фигуранты так или иначе прославились, некоторые вовсе исчезли из публичного поля. Что касается самого Бараша, то удивительно, насколько не совпадают его ранние тексты и сегодняшние стихи: кажется, ничего не предвещают в циничных, инкрустированных элементами соц‑арта и, будем честны, откровенно слабых текстах пронзительных и внимательных стихов 1990–2000‑х, собранных в книгах «Панический полдень» или «Итинерарий». Разумеется, автором проделана огромная внутренняя работа, биографической (внешней) рамкой которой является отъезд в 1989 году в Израиль, ставший — наряду с местными no man’s land — основным фоном для его зрелых текстов (в частности, «Мы шли по щиколотку в малахитовой воде» и «Кофе у автовокзала», приведенных в книге).
Отдельно стоит сказать и о другой теме, возникающей в книге «Свое время». Речь идет о намечавшемся взаимодействии между неподцензурной поэзией и рок‑культурой: одна из глав посвящена краткому анализу творчества и имиджа таких разных представителей «русского рока», как Борис Гребенщиков и Петр Мамонов, чьи «квартирники» Бараш проводил в 1980‑х годах. Примерно в то же время состоялось и его знакомство с Олегом Нестеровым: немного игривые, но не лишенные трагизма тексты Бараша очень кстати подошли к «хорошо сделанной» музыке группы «Мегаполис». Надо сказать, что это сотрудничество продолжается по сей день.
Денис Ларионов
old.lechaim.ru
