Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
Журнальный зал. Журнал октябрь 2012 12
Журнальный зал: Октябрь, 2012 №2
Октябрь
Литературно-художественный журнал
№ 2 2012
ПРОЗА И ПОЭЗИЯНиколай КЛИМОНТОВИЧ Степанов и Князь Роман
Бахыт КЕНЖЕЕВ Три стихотворения
Андрей ДМИТРИЕВ Крестьянин и тинейджер Роман
Владимир ВАСИЛЬЕВ А как пели первые петухи… Стихи
Андрей БАЛДИН Левушка и чудо Окончание
ПУБЛИЦИСТИКА И ОЧЕРКИВладимир ЕЛИСТРАТОВ Интернет-нирвана Стива Джобса
Там, гдеАнастасия ГОЛУБЕВА, Никита ВОЙТКЕВИЧ Чертова дюжина книг: non/fiction № 13
Ксения ЛЕОНТЬЕВА Оркестр по заявкам
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКАЮрий КОРНЕЙЧУК Попытка гипноза
Анна ОРЛИЦКАЯ Микроистория великих событий
Дмитрий БАК Сто поэтов начала столетия О поэзии Аркадия Драгомощенко, Светланы Кековой и Веры Павловой
Близко к текстуЕкатерина КАЧАЛИНА Цветы на сырой земле (Людмила Петрушевская. Не садись в машину, где двое)
Марта АНТОНИЧЕВА Своевременные люди Ирина Богатырева. Товарищ Анна
Вадим МУРАТХАНОВ Формула любви
ЛитчастьБорис МИНАЕВ Карандаш читателя
magazines.russ.ru
Журнальный зал: Октябрь, 2012 №12 - Евгений БАБУШКИН
ЧТО ТАКОЕ ПРАЗДНИК?
Нам захотелось поразмышлять: что же это такое, особенно в нашей стране? И мы обратились с таким вопросом к молодым писателям.То, как каждому из них видится праздник, вы прочитаете ниже.
Евгений БАБУШКИН
Жрать, бухать, бездельничать
1
Праздник – это сахар в каше, мясо в супе. Еще вариант: берете масло подсолнечное, льете на блюдце, хлеб туда – вот и праздник. Если, конечно, хлеб завезли.
Я вырос в голодном городке, где волки сгрызают собак с цепи, на берегу моря, лишь мечтающего о синеве. Мы ходили по мерзлую бруснику и устраивали себе праздник.
Мы, рожденные в восьмидесятые, вернули празднику античный смысл. Жрать от пуза. Остальные смыслы придумали сытые.
Мы-то ни черта не сытые. Мы выращиваем картошку на бывшем аэродроме и вымениваем водочные талоны на крупяные – тем и живы.
Праздник – это сигареты. Особенно “Космос”. Они казались чем-то сказочно вкусным, как плавленый сырок “Дружба”. Итак: чахлая тайга, онемевший от одиночества телевизор и молодой Горбачев внутри, и с ним другие люди в пиджаках. Я смотрел на них без зависти, с голодным уважением. Такие важные люди, у них наверняка полные карманы “Космоса” и “Дружбы”. Вот вырасту большой, как Горбачев, буду курить “Космос”, буду есть “Дружбу”.
Много позже я понял свою ошибку, а после прочел про карнавал, про горы мяса и рог изобилия, про пьяные шествия, хохот и обжорство. Я представляю автора: истощенный калека на полустанке, одноногий школьный учитель Михаил Бахтин. Я чувствую родство. Не через великую русскую литературу, а через великое братство голодных: сахар в каше, мясо в супе.
2
Короче, праздник – это изобилие. Где чего много, там то и празднуют. У нас, например, изобилие гнилых ракет и кирзовых сапог. Поэтому – парады. У шведов, например, изобилие прав человека. Поэтому гей-парады. Что поразительно в Стокгольме: на августовский гей-парад съезжается полстраны, приходят загодя, с детьми и собаками, у каждой собаки – радужный ошейник, у каждого ребенка – радужный флажок, а у каждой парламентской партии, кроме фашистов, – своя колонна. Всенародный праздник человечности. Шведы давно уже не думают о политическом смысле гей-парада, все ушло в фон. Сейчас им просто хорошо, и они невинно хвастаются изобилием, чтобы где-нибудь в далекой варварской стране какой-нибудь депутат корчился от ярости.
Всякий религиозный праздник, впрочем, о том же: изобилие Господа, явленное в чуде. Где Бога много, там и празднуют Бога. А где мало – там ракеты и сапоги.
Мне довелось пожить на Валааме, в скиту при знаменитом монастыре, когда там еще не пахло золотом, джипами и президентами. Я видел валаамское чудо в праздник Преображения Господня – необычайно сильное и раннее северное сияние, светящиеся колонны от земли до неба, это в августе-то. Мы стояли, задрав головы, и в ночи рыдал колокольный звон. “Чудны, б.., дела твои”, – сказал цыган-истопник и перекрестился, проявив праздничное изобилие лексики.
3
Валаамскими буднями мы таскали мешки с цементом, а в Преображение – не таскали, и это логично. У праздника – один корень с праздностью, и всякий праздник – выходной, напоминание о седьмом дне творения, когда творить уже устал и пора на боковую.
Поэтому праздник праздников – Первомай, хоть ныне значение его утрачено. Какой, к черту, “праздник весны”? Это годовщина расстрела американских анархистов, если кто не знает. Люди умерли за наше право на восемь часов отчужденного труда вместо пятнадцати. За право на бесстыдную праздность (с точки зрения господ) и на заслуженную свободу (с точки зрения голодных и рабов, то есть с нашей точки зрения). Это мы и празднуем – самопожертвование немногих во имя свободы миллионов.
Российские текстопроизводители хорошо устроились и позабыли, что они такой же рабочий класс, как таджик со шваброй. Но я усвоил мучительный смысл Первомая, когда работал в одной интернет-газетенке по десять часов в сутки, множил знаки за зарплату московского дворника. По выходным я не мог даже написать “мясо в супе, суп на столе, целую, Женя”. Пальцы крючились от усталого омерзения. И я устраивал себе праздник – не писал и не думал.
Но отчужденный труд тотален, он корежит либидо и проникает в сны, рабочему снится станок, журналисту – безотчетная пляска букв. Помогал феназепам: засыпаешь в пятницу вечером, просыпаешься в понедельник утром. Иногда праздник – это просто крохотная таблетка и долгая ночь без снов.
4
Впрочем, в любом празднике – намек на забвение. Сон разума и трудное пробуждение, обещающее обратимость смерти. Оттого так важны в традиционных праздничных ритуалах химические медиаторы – псилоцибин, мескалин и далее по тексту.
Сейчас легендарные шаманские средства труднодоступны, но есть вариант для бедных. Перекур – нелепый суррогат праздника, причащение никотином. Следующий уровень – соборование этанолом, пятничная пьянка в офисе. Вершина существования – двухнедельная раблезианская попойка по случаю Нового года. Да, интоксикация “Балтикой-девяткой” не тянет на священное опьянение, но – по мощам и елей.
Наш удел – удел людей наемного труда – унылый праздник каждый день, беспробудная будничность. Рождество, День Победы и день рождения лучшего друга – все равно что потерянный понедельник где-то в конце ноября. Чуть больше бухла и “камня” – вот и все отличие.
Надоели фальшивые праздники? Человечество придумало лишь один способ все исправить: “Достань гранату, и будет праздник”, – спел один современный поэт; “Винтовка – это праздник, все летит в п…” – спел другой (впрочем, он уже отпраздновался).
Пока же лишь студенты – относительно свободное сословие – умеют обмануть обреченность. Вспоминаю: праздник – это запить водку газировкой, метнуть пару пельменей в потолок, уронить искусственную елку на электроплиту, выйти на крышу общежития, смотреть, как светится город, и чувствовать себя беспощадно молодым.
5
Разумеется, праздник – это еще и язык, особый режим речи, амплификация Рабле, удивленное “б..” цыгана. Любой дурак это чувствует, вручая любимой теще открытку с дебильными стихами.
Вот и я не мог написать это эссе будничным языком, как нынче все пишут, – пряча скудость мысли за наукообразием. Надеюсь, тут не слишком много ритма и мата, а если слишком – так и ладно. С наступающим праздником вас, чем бы он ни был.
magazines.russ.ru
Журнальный зал: Октябрь, 2012 №12 - Михаил СВИЩЁВ
Здесь врут народные приметы… С Итакиздесь собираются по трое, здесь и на майках – ордена, и церковь Троицы, как Троя, под склад сантехники сдана.
молчат архангельские трубы, гниют мостки в густой траве на берегу рябого пруда, и телогрейку от кровей
отмоет баба в телогрейке, к воде сережки наклоня, ворота заперты, и греки вповалку спят внутри коня.
здесь врут народные приметы, и как побудку не играй, мы не конец увидим света, а лишь его щербатый край.
* * *
только истина убивает… Александр Кабанов привычно обойдя ментов и табор, она войдет в битком набитый тамбур, – она стоит и едет по Руси в людской толпе – не с ними, но на фоне, и мертвый свет в развинченном плафоне ее тайком на время воскресит,ее узнают слесарь и бездельник, и дрянь, что на порезанном сиденье над томиком Марининой дрожит, она права, тверёза и картава, как бакалавр естественного права, уткнувшись лбом в дверные витражи.
…и гопники стоп-кран сорвут, и первым в промерзшей электричке на Перерву, заголосит в коляске идиот, и колыхнутся в сумочке от Prado детектор лжи и детонатор правды, и небо на платформу упадет.
Три вокзала
Казанский
Пачкая или пачкаясь в петлях чужих агоний, замшевыми пальчиками по молодым ладоням
водит полдня цыганочка: “яхонтовый, лазоревый…”, с долготерпеньем ласточки в небе над лепрозорием,
береговою чайкою утреннего вокзала, вся себе примечание к правде, что не сказала, –
к “балтике три” с фисташками, к черной колючей вести, – пензенскою весталкою, узнанной при аресте,
вся себе равноденствие ртов, поездов и кровель. Время боится девственниц, рельсов и прочей крови.
Ярославский Все как хотелось – утро напало из темноты, наш бронепоезд смог развернуть орудья. Знания тела предосудительны, но и ты знала, что так, вероятно, оно и будет:
храп безбилетных, запах вокзала под Покрова, и контрабандой в темно-зеленой сумке мячики лета, закатившегося под кровать, бабочки век в венозных твоих рисунках.
Ленинградский
А с Ленинградской недоделкою вокзал Московский разводят на ночь красной стрелкою навроде моста.
В купейных стеклах отражающий лицо и совесть неторопливых провожающих, последний поезд
зеленой крашеною рабицей ж/д забора из рима третьего отправится в четвертый скорый.
Здесь между рельсами и шпалами, пока невнятно, трубят слонихи ганнибаловы, молчат ягнята,
промеж курчавыми и бритыми, ища калитки, и даже клумбы пахнут бритвами сквозь маргаритки.
И протрезвеешь тут как миленький, когда захочешь узнать, по ком звонят мобильники в четыре ночи.
* * *
кувшин прольется, трюм заполнит течь, и голубь на лету собьется с маха верней, чем обещанье новых встреч, чем Гектора прощанье с Андромахой.
несет теплом со скотного двора, дрожит в руках зареванный наследник, и думаешь — вот это в первый раз, а это, получается, в последний.
Спиной к Эвридике
Когда у ворот снисходительно бросят – “идите вдвоем и сейчас, потому что потом будет поздно”, Орфей повернется широкой спиной к Эвридике, попросит прощенья за неделикатную позу.
А путь будет долгим, поскольку дорога из ада длинней, чем туда. Ну а если подумать, то все же спиной к Эвридике – удобней, чем пятиться задом уставясь на губы девицы живой и пригожей.
Непарный их шаг будет легким, – так шарик опала звенит по камням, увлекая колечко стальное. Спиной к Эвридике, лицом – ко всему что попало, ко всем остальным и тем паче – всему остальному.
Где кончится смерть, начинается ласковый вереск, там зелено всё – пастернак, кипарис и капуста. Кто сзади идет, и идет ли – уже не проверишь, что этак, что так: обернешься – увидишь, что пусто.
Сквозь запах угля, перемешанный с запахом мирры, на солнечный свет продираясь корою земною, почувствуешь ветер, сквозящий в предбаннике мира, и чье-то дыханье – спиной, на спине, за спиною…
* * *
то плавно двигаясь, то вовсе неуловимо на полотне работы Босха Иеронима мазками спутаны густыми, как на иконе,
у спящих заводей гусыни, быки и кони, документальным фотоснимком на рыбе-звере
плывут влюбленные в обнимку в стеклянной сфере, как в пузырьке одеколона минувшим летом,
струей разбавлено холодной немного света, а золотой повенчан с бурым, и часословом,
как будто шишкинское утро в бору сосновом, как будто русские – от шавки и до миледи,
как будто даже есть душа в них, но нет медведей.
* * *
– хочется выть медведихой, петь волчицей, пуще – во сне тебя целовать в ключицу. – пятую ночь не пью, мастерю корабль выше портовой церкви, длинней хорала, чтоб показать тебе, как рисуют парус. – много уйдет пеньки нам составить пару? – с пару аршин, и на узел скользящий хватит… – чашки? тарелки? еще нам нужны кровати. – всё на борту – оснастил от кормы до носа, только шести простых не хватило досок. – значит, наш путь, не такой уж он выйдет дальний? – их не хватило только для нашей спальни. – разве в дороге не будет у нас прелюдий? – будет как есть, и как не было, тоже будет.
дети, оркестр и пушечный залп к отплытью. скрипки молчат в смычок, зарастая снытью.
magazines.russ.ru
  feed_id: 8216 pattern_id: 2583 query: |
Содержание:
Информация об издании предоставлена: volga |
fantlab.ru
Журнальный зал: Октябрь, 2012 №12 - Дмитрий БАК
Дмитрий БАК
Сто поэтов начала столетия
В течение без малого четырех лет на страницах “Октября” публиковались эссе о современных русских поэтах. Для обзорной рубрики – срок весьма длительный, предполагающий решение дополнительных, порою противоречащих друг другу авторских задач. Было важно избежать повторов и в то же время – соблюсти единую тональность рассказа, удержать на пике интерес и внимание читателя, однако – не ценою акцентирования броских и поверхностных частностей. Удалось ли все это, судить не мне, однако хотелось бы напомнить изначально установленные “правила игры”.
Первое: избегать иерархий и сравнений, стремиться не к сооружению некоего пантеона русских поэтов, построенных в четкие ряды и обоймы, но к воссозданию цельной картины развития поэзии во всем ее пестром многообразии.
Второе: говорить поверх и помимо полемики литературных партий и фракций, сохранять непредубежденность и взвешенность оценок, подчеркивать их предельно личный, даже субъективный характер.
Третье: обсуждать главным образом подборки и сборники, опубликованные в 2000-е годы, лишь от случая к случаю обращаясь к более ранним годам творчества поэтов – героев эссе.
Во вступлении к первому выпуску рубрики в качестве идеального ориентира был обозначен “гумилевский” жанр: очерки и рецензии из цикла “Письма о русской поэзии”. Сейчас ясно, что обозначенные три правила в своей совокупности близки к параметрам еще одного “персонального” жанра литературно-критического эссе. Речь о “силуэтах” Юлия Айхенвальда, написанных так, словно бы автор сию секунду снял с полки том Достоевского или Толстого и пытается говорить без ссылок на статьи других исследователей. Здесь-то и кроется главная сложность жанра “поэтического силуэта”. С одной стороны, стихотворный текст по природе своей провоцирует на спонтанные импровизации, рассчитанные на более или менее широкий круг читателей современной поэзии. Но в то же время оставленные “за кадром” известные мнения и оценки ведут к упрощениям, с первого взгляда заметным именно для глаза профессионала.
За годы существования рубрики состав крови современного русского стихотворчества заметно изменился. К сожалению, многие достойные представители цеха покинули земные пределы. К счастью, пришли и вкусили славы дебютанты. Как ни досадно, некоторые властители умов и фестивальных площадок “замолчали”. К моему удивлению и удовольствию некоторые ранее мною не чтимые авторы прозвучали по-новому и заставили иначе о себе судить и писать. В общем, так: поэтический бронзовый век на всех парах движется к своему итогу. Зафиксировать то, что находится в движении, почти невозможно, однако в момент, когда заканчивается “мой труд многолетний”, не могу не отметить в себе запоздалой отваги. Никогда бы не взялся за это прекрасное дело, если бы не поддержка журнала, четыре года назад рискнувшего поболее моего. Спасибо, “Октябрь”!
Юрий Кублановский, или “Огонек служения вместо чуши…”
Поэтическая позиция Юрия Кублановского в последнее десятилетие получила поддержку с неожиданной стороны. В прежние годы (включая проведенные вне России) романтический принцип “жизнь и поэзия – одно” выглядел в случае Кублановского совершенной абстракцией. Кублановский – один из немногих современных представителей традиционной “гражданской лирики”, но вот за пределами поэтического текста его заветные призывы им самим никак не подтверждались, не подкреплялись. Достаточно уединенный образ жизни, отсутствие публичной активности, стремление сохранить личное духовное пространство – все это входило в известное противоречие с ясно проступающим в стихотворениях Юрия Кублановского обликом стихотворца-идеолога, человека, остро чувствующего драматизм российских событий прошлого века.
Известны качественные афоризмы о том, что Кублановский умеет про общее говорить очень личностно, а личное возводить в ранг всеобщего. Подобная диалектика все же кажется мне не более чем эклектикой, стремлением оправдать подлинность поэтической интонации многих стихотворений посредством утверждения права поэта на раздвоение между поэзией и жизнью.
Россия под пятой внутренних и внешних губителей лежит в руинах – как было с этим не бороться не только словом, но и делом? Иное дело – последние времена, когда страна вроде бы вернулась на естественный путь развития, но не приблизилась не только к своему идеальному метафизическому прообразу, но и попросту к элементарному благополучию и стабильности. Оказалось, что былые враги одолены… иными врагами, в результате смешались все краски и страны света. Если раньше в политике “правое” называлось “левым” и наоборот, то теперь под сомнением любые попытки отличить убеждения от их мастерских либо бездарных имитаций. Очередной вариант смуты благоприятствует не делу, но уединению, именно в эти годы позиция Юрия Кублановского обрела органику, его образ трибуна-мизантропа перестал быть казусом и приблизился к одной из возможных ипостасей героя нашего времени.
Кублановский, как и в прежнее время, исходит из главного принципа: поэтическое слово – не вещь в себе и для себя, оно не повисает в воздухе украшением, поскольку за ним предполагается и на самом деле существует вполне определенная реальность.
С той поры, как где-то в груди возник огонек служения вместо чуши, стал я верный медиум-проводник, щелкопер по жизни, потом старик, окормитель тех, кто имеет уши. (“Времена года, 6”)
Именно идея “служения” отличает традиционную гражданскую лирику от новейшей “социальной поэзии”, для которой жесткие изображения личных и общественных изъянов и травм резко преобладают над метафизическими реконструкциями поруганных идеалов. Как правило, нет в социальной поэзии и топики уединенного авторского сознания, у Кублановского по-прежнему занимающей авансцену практически любого стихотворения. Только что процитированный цикл “Времена года”, например, завершается так:
Порча коснулась, да, слезных пазух всерьез. Поровну в сердце льда осенью и в мороз. Над снулой рекой вихрится диск огня. И я теперь не такой, каким ты помнишь меня.
Каков же он сейчас, поэт, остро ощутивший парадоксальную неразличимость идеала прежней, “докатастрофической” России и России нынешней, более не вписывающейся в ясные антитезы идеального и трагического? Пока в стране трагедия стремительно совместилась с тем, что казалось идеалом (свобода веры, отсутствие коммунистического диктата), поэт чувствовал упадок сил, немощь, тоску по невозвратным годам сил и надежд.
Минули годы, годы. В моду вошли обноски. Стали пасти народы новые отморозки. <…> Запрусь я на все запоры, никому не открою. Мысленно разговоры стану вести с тобою. Прежний мой дух мятежный уж не огнеопасен. Если решишь, что снежный я человек, согласен.
Предчувствия – невеселы, признания – тверды; испытывая боль при виде “того, что совершается дома”, поэт еще более непосредственно ощущает перемены в самом себе:
Я живу с простым и твердым чувством приближения к границе жизни. Только вот не я к ней приближаюсь, а она проходит возле дома.
Фальшивые ноты у Кублановского проскакивают как раз в тех случаях, когда экзистенциальная неоспоримая подлинность выносится за скобки, а следом высокая идея служения неприметно превращается в разоблачительную публицистику, в поиски супостата, принесшего горе честнόму народу.
В пелене осеннего молока хорошо бы, выровняв аритмию, генным кодом старого черепка разживиться и воссоздать Россию.
Впрочем, даже иллюстративные лозунги порою обретают некое право на законное существование в стихах, если они сопряжены с подлинным чувством человека, болезненно расстающегося с былой убежденностью в существовании единой и единственной правды.
…Ведь помнишь, как, бодро шагая вначале, ты вдруг задохнулась в пути: – Россию, которую мы потеряли, уже никогда не найти. Я был только автор ненужных нетленок. Ты – русая птица ночей. Зачем же тогда в либеральный застенок таскали выпытывать: чей?
Стоит решиться на неочевидное обобщение: крупный и самобытный поэт Юрий Кублановский работает на рискованных границах между подлинной и служащей самой себе поэзией и желаемой идеальной правдой. Именно поэтому практически в каждом отдельно взятом стихотворении он решает одну и ту же задачу органического сопряжения здесь и сейчас ощущаемой эмоции и далеко идущей (порой “геополитической”) максимы. В отсутствие свободной и непокорной художественной логики любая, даже абсолютно верная мысль, а также без остатка подлинная эмоция стремительно обращаются в лозунг, рецепт, фантомную боль, не имеющую никакого отношения к страдающей духовной материи.
В тех случаях, когда золотое сечение оказывается найденным и соблюденным, когда поэт поднимается до высокой и непредубежденной способности суждения
sine ira et studio, – именно в этих случаях Кублановскому удаются шедевры. Вот, на мой взгляд, один из самых бесспорных (“Сны”):Зимою – впадиной каждой, полостью пренебрегавшие до сих пор льды заполняют едва ль не полностью речные русла, объем озер. Лишь луч, нащупавший прорубь черную там, где излуки в снегах изгиб, работу видит локомоторную мускулатуры придонных рыб. Россия! Прежде военнопленною тебя считал я и, как умел, всю убеленную, прикровенную до горловых тебя спазм жалел. И ныне тоже, как листья палые иль щука снулая блеск блесны, я вижу изредка запоздалые неразличимые те же сны.
Константин Кравцов, или “…есть, пойми, узкий путь…”
Из немалочисленного хора современных поэтов, сопричастных христианской (православной) риторике, топике и проблематике, Константин Кравцов выделяется достаточно резко. Напрашивается апофатическая логика, рассуждение от противного. Не впадает Кравцов в сусальное благочестие, не занимается схоластической эзотерикой, не соскальзывает к назидательному тону, не проецирует религиозные универсалии на техногенные и иные коллективные травмы, наконец, не пытается приспособить христианские ценности к профанному сознанию мирянина и атеиста – всего этого вокруг сегодня пруд пруди.
Человек, живущий внутри не только религиозного, но и повседневного богослужебного опыта, ориентируется на свое непосредственное восприятие, никому из непосвященных ничего не разъясняет. Иногда пропущенные объяснения восполнимы достаточно легко.
Ангел-хранитель больниц и гимназий, вот твои ветреные хризантемы: залиты солнцем губернских оказий, рельсы по воздуху тянутся, где мы кто это “мы”? неуместные сидни, прах на спирту, отморозки и лохи: спим на ступенях, и лествицы сини, рельсы струятся, и радуют крохи Трапезы светлой, весны Твоей звенья, Город в посмертных промоинах зренья (“Лазарева суббота”)
Каждый, кто слышал (хотя бы из “Преступления и наказания”!) о воскрешении Лазаря, все, кто знает, в какую седмицу Великого поста бывает Лазарева суббота, без труда поймут, например, почему в стихотворении упоминаются больницы. Бывают случаи посложнее: не ведающие о труде кн. Евгения Трубецкого о русской иконописи под названием “Умозрение в красках” имеют права не понимать мотивного ряда одноименного стихотворения:
Отключиться, все окна свернуть, проступить, как, не зная износа, беззаконный тот шелковый путь: парадиз, что открылся без спроса в льдистых красках над снегом по грудь.
Как рождается это внятное лишь северному народу контрастное сочетание льдистого сумрака пейзажей и яркого многоцветья священных изображений – вот в чем вопрос! “Северные” мотивы занимают в отточенной лирике Константина Кравцова место не случайное. “Тундра”, “ягель” и иные приполярные атрибуты свидетельствуют не только о повседневном и символическом, ментальном опыте поэта-северянина, эти образы сопряжены с лагерным насилием, которое, в свою очередь, опосредованно связано с насилием, описанным в евангелиях, преодолимым и преодоленным, оставившим зримый след в реликвиях (из них особенно усердно упоминается Туринская Плащаница). “Далековатые” уподобления (холод – реликвия – унижение тела и души), повторяясь, облегчают “обычному” читателю путь к постижению кравцовских строк:
При слове север сердце воскресает, а почему – не знаю. Приглядись: вот в сумерках блестит грибная слизь, а дальше все земное вымирает, уходит, не спросясь, и вот лишь слово: и верую, и сев пребудут в нем, и верба, развернувшаяся снова – там, на ветру, во Царствии Твоем. (“Север”)
А вот иной пример – невынужденной зашифрованности, которая может отступить, если, скажем, читателю известно, что Секондо Пиа – фотограф, впервые запечатлевший Плащаницу, а выражение “смерть автора” отсылает к работам французских интеллектуалов Ролана Барта и Мишеля Фуко:
– А смерти автора, кстати, радовались и раньше: один иерей врал о похоронах Лермонтова: Вы думаете, все тогда плакали? Никто не плакал. Все радовались. – Что нам до поля чудес, жено? но спит земля в сияньи голубом, те залитые известью ямы шаламовские, ученики в Гефсимании (в паузе слышно, как в детской дребезжат стекла вослед трамваю) есть, пойми, узкий путь, – узкий путь, а с виду безделица: звон каких-нибудь там серебряных шпор, когда ни одна звезда, когда звезды спали с неба как смоквы и небо свилось как свиток, как тот сударь, и лишь тахрихим, та холстина в опалинах (в паузе – отрывок блатного шансона, проехавший мимо), и подумать только: какой-то там фотолюбитель, какой-то Секондо Пиа. (“Смерть автора”)
Степень затемненности/просвещенности зависит не только от осведомленности читателя в тонкостях притчи о мытаре и фарисее и в значении слова “хамсин” – умерщвляющий жизнь южный ветер, в Египте становящийся северным (дующим с севера, но несущем все ту же сушь), а в российских пределах тоже превращающимся в ветер с севера, но несущий уже не зной, а снег. Не только эта осведомленность отмечает разные степени проникновения в смысл, но само умение читателя воспринимать поэтический текст как нечто многослойное и многосмысленное, взывающее к встречной умственной и моральной работе. Иначе, по Константину Кравцову, и быть не может в подлинной поэзии.
Леонид Костюков, или “…никогда не спрашивай меня о моей работе…”
Поэзия Костюкова не особенно видна и заметна вовсе не потому, что он пишет (во всяком случае – публикует) рифмованные тексты довольно редко – нам случалось уже рассуждать о поэтах, которые немногословны, но многозначительны (Гронас, Тонконогов, Дашевский…). Здесь случай иной – один из примеров запоздалого, почти демонстративного “непрофессионализма”, высокого “любительства”. Не только стихи, но и прозу Костюков многие годы пишет и печатает исподволь, мимоходом, как бывало в те времена, когда публиковаться чаще напрасно было и надеяться. Позиция Костюкова-поэта неотделима от его “творческого поведения” как ценителя литературы, тонкого эссеиста. Он не только разбирается в литературе, но и может научить этому других, а главное, ее попросту, прошу прощения, любит. “Профессионалу” в этом порою признаваться неловко, как мастеру-кондитеру – в пристрастии к сладкому. Костюков-профессионал роняет свои признания как бы неохотно, но уверенно:
никогда не спрашивай меня о моей работе никогда не спрашивай меня о моей работе хорошо – в первый и в последний раз ты можешь спросить меня о моей работе <…>
прольется много дурной крови лучше не светиться возле струи никогда не объединяйся ни с кем кроме кроме своей семьи
(“Крестный отец”)
Его стихотворные “реплики” разрозненны, не выстраиваются в единую развернутую “фразу”, зачастую противоречат друг другу стилистически и даже идеологически. Присутствие Леонида Костюкова в поэзии нарочито пунктирно, содержит лакуны, пропущенные логические звенья развития, не поддается какой бы то ни было попытке анализа “эволюции творчества”. “Пишу – когда и как желаю, не опасаясь анахронизмов, без оглядки на то, что уже сказано ранее, мною и другими”. Вот так, например:
В суете простых скоротечных дел я случайно куртку его надел и пошел в ларек покупать муку по размытой глине и по песку.
Дождь с утра грозился – и вот пошел. Я в кармане куртки его нашел шапку из материи плащевой, по краю прошитую бечевой.
Он сложил ее, как бы я не смог, – я бы просто смял, закатал в комок, обронил в лесу, позабыл, уйдя, никого б не выручил от дождя.
Там очки – для его, а не чьих-то глаз, валидол, который его не спас, пара гнутых проволок – потому, что так нужно было ему.
Дождь все лил, сводя ручейки в ручей, и в сиротстве бедных его вещей, в каждой мелочи проступала смерть, как когда-то из вод – твердь.
И с тех пор доныне влекут меня две стихии – воздуха и огня, что умеют двигаться в никуда – без названия и следа.
(“Памяти тестя”)
Костюков пишет так, будто только что придумал зарифмовать что-нибудь вроде “берез – овес”. Это – особый род изощренного эпатажа, неброский, утонченный, видимый лишь посвященным. Эта негромкая дерзость сильнее воздействует на всех наделенных слухом и имеющих уши, чем лобовой бунт современных бурных гениев, адептов обсценных слов и тем, искателей очередной новой социальности:
Тополиный пух ест дыханье мое, колотье у меня в боку. – Канотье, вы сказали? – Нет, колотье, как у лошади на скаку.
Так случится – Господь остановит коня, в дом горящей души войдет, на вершине дня – на закате дня в небе молнией прорастет.
– Вы сказали: Господь? – Я сказал – Господь. – То есть дух? – То есть дух и плоть. Посмотри – горит тополиный пух, то есть плоть, но скорее – дух.
Странная, немодная позиция человека, знающего ремесло словотворения, но отделывающего слова не по правилам. Так неловкий рассказчик в бессмертном романе “Что делать?” патетически изрекает: “Я знаю о Рахметове больше, чем говорю”. Почти фатальный избыток осведомленности о правилах игры не мешает Леониду Костюкову стилизовать стихи под наивные, спонтанные. На грани набоковского раздраженного упоения разными конфигурациями чистой формы Костюкову удается сказать что-то абсолютно свое – не то чтобы совсем неизвестное, но произносившееся иначе, с иным градусом серьезности и личной причастности. Здесь подобной причастности одновременно и минимум, и максимум, потому что в следующий раз (может, через несколько лет) все будет сказано совершенно иначе, но без отказа от прежних мнений и интонаций. Вы опять говорите, что поэты бывают хорошие и разные? Что ж, согласен, – среди хороших случаются и такие…
Лариса Миллер, или “Я опять за свое, а за чье же, за чье же?..”
Лариса Миллер – поэт нефальшивых нот, ясности и предельной искренности. Основной вопрос в ее стихотворениях звучит с последней прямотой: откуда мир, зачем в нем я? Предельные по своей сути вопросы к бытию всегда оборачиваются банальностью и пафосом, тем более важно отважиться их задать. Так Николай Ростов, проигрывая Долохову за ломберным столом фатальные сорок три тысячи, в смятении спрашивал себя: как же связаны ловкие движения рук друга-противника, тасующих карты, с потерей состояния и утратой дворянской чести? Малое сопряжено с великим, неброское подает сигналы о вечном – так получается у Ларисы Миллер, порою совершенно в манере Ходасевича:
Эти поиски ключей В кошельке, в кармане, в сумке, В искрометности речей И на дне искристой рюмки, В жаркий полдень у реки, И на пенной кромке моря, И в пожатии руки, И в сердечном разговоре, И когда не спишь ночей, Вдохновенно лист марая... Эти поиски ключей От потерянного рая.
И вот тут почти мгновенно оказывается, что в подобных прозрачных формулировках слишком многое повторяется, предвидится и узнается заранее. Как будто бы на протяжении десятилетий звучит одна и та же, пусть и подкупающая искренностью песня: человек просыпается (выходит из дому, бросает взгляд на заоконный пейзаж и т.д.) и понимает, что за окном лето (осень, зима и т.д.), и также – что, несмотря на это (или благодаря этому), мир щедр и совершенен (или печален, или бессмыслен).
Полные наборы возможных переменных давно замкнулись, уже много раз, например, за окном обнаруживался август – вот несколько случаев почти наугад:
Живу, ни во что не вникая. Меня за собой увлекая Летят августовские дни… …Ласкает солнечный июль, А может, август – губы, руки… …Августовский день нарядный, Ненаглядный, ненаглядный, Ты помедленней теки…
В итоге получается, что тривиальность, всегда сопутствующая предельным вопрошаниям о бытии, прорывается на первый план, вынося за скобки повторяющиеся варианты времени-места и эмоций-оценок, остается в сухом остатке. Несмотря на бессмыслицу и пустоту напрасного случайного дара, жить стоит, поскольку предвечная статика, благое присутствие творца в творении даруют нам путь к радостному смирению и упоению.
А жизнь идет – за кругом круг, – Идет, и все ей сходит с рук. Сквозь вереницу черных дней Идет, и горя мало ей. Воспрянув от любой беды, Сухой выходит из воды. И шепчешь, в рюмке боль глуша: “Жизнь в самом деле хороша”.
Ясности и прозрачности здесь сколько угодно, но где же перемены, где выход за пределы многолетней камерности, доходящей порою до аутизма? Я где-то слыхал про то, что надежда побеждает прах, и о том, что белый, белый день бесконечен и светел – тоже. Это знание уже есть во мне. Но где же внимание к тому, что происходит со стихами и со стихом в последние годы и десятилетия? Где осведомленность о том, что существование не сводится к утренним пробуждениям от сна с гусиным пером в руке? Всего этого в лирике Ларисы Миллер нет, да – вероятно, согласно законам, самим поэтом над собою признанным, – и быть не дόлжно. Но как тут быть, если мне-то – вот чего, вот чего не хватает?
БИБЛИОГРАФИЯ
Юрий Михайлович Кублановский
2005
Дольше календаря – М.: Время, 2005. – 736 с.
Над строчкой друга. Стихи // Новый мир, 2005, № 6.
2006
На маяк. Стихи // Новый мир, 2006, № 5.
2007
Евразийское. Стихи // Новый мир, 2007, № 5.
2008
Мученик тополей. Стихи // Новый мир, 2008, № 5.
2009
Перекличка. Стихи // Новый мир, 2009, № 5.
2010
Перекличка. Стихотворения. – М.: Время, 2010. – 112 с.
Чтение в непогоду. Стихи // Новый мир, 2010, № 1.
2011
Фатум. Стихи // Новый мир, 2011, № 3.
2012
Поздние стансы. Стихи // Новый мир, 2012, № 5.
Константин Павлович Кравцов
2002
Январь. – М.: Э.РА, 2002. – 79 с.
Беспутный наш снег... Стихи // Октябрь, 2002, № 6.
2006
Парастас. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2006. – 56 с.
Салехард. Стихи // Знамя” 2006, № 4.
2007
Парастас // Интерпоэзия, 2007, № 1.
2009
Дым Отечества // День и ночь, 2009, № 5-6.
Рождение воздуха. Стихи // Знамя, 2009, № 10.
2010
Аварийное освещение. – Предисловия Н. Черных, С. Круглова,
Л. Костюкова. – М.: Русский Гулливер, 2010. – 64 с.
“Частичные галлюцинации” и др. // Волга, 2010, № 3-4.
2012
Из цикла “На длинных волнах”. Стихи // Новый мир, 2012, № 9.
Леонид Владимирович Костюков
2001
[Три стихотворения]: Авторник: Альманах литературного клуба. – М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001. – Сезон 2001/2002 г., вып.5. – С.12-15.
2002
От дальних платформ. Стихи // Знамя, 2002, № 8.
2006
Голоса // Арион, 2006, № 2.
2009
Снег на щеке: Книга стихов. – М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2009.
2010
Листки // Арион, 2010, № 1.
2011
Как будто плывем... Стихи // Арион, 2011, № 1.
Стихотворения из “Тушинского цикла” // Новый берег, 2011, № 31.
Лариса Емельяновна Миллер
2005
Птица легкого пера за окном моим летает... Стихи // Дружба народов, 2005, № 1.
Новые стихи // Новый берег, 2005, № 7.
Робкая тайна. Стихи // Новый мир, 2005, № 9.
На наречии чудном. Стихи // Континент, 2005, № 124.
2006
Сто оттенков травы и воды... – М.: Время. Серия “Поэтическая библиотека”, 2006. – 160 с.
Лето. Стихи // Зарубежные записки, 2006, № 6.
Живи. Не бойся. Бог с тобой... // Дружба народов, 2006, № 12.
Живи как умеешь. Стихи // Континент, 2006, № 127.
2007
Горлинка на груди. Стихи // Новый мир, 2007, № 3.
Девочка с высоким лбом... // Арион” 2007, № 4.
Земное дитя, неразумное чадо... Стихи // Континент, 2007, № 131.
2008
Золотая симфония. – М.: Время, 2008.
Земное золотое дно. Стихи // Дружба народов, 2008, № 5.
Скворцы прилетят. Стихотворения // Новая Юность, 2008, № 6(87).
Накануне не знаю чего.
Стихи // Континент, 2008, № 135.Нужны слова, которых нет в природе. Стихи // Континент, 2008, № 138.
2009
Накануне не знаю чего. – М.: Время. Серия “Поэтическая библиотека”, 2009. – 112 с.
Под звон тишины. Стихи // Новый мир, 2009, № 3.
А главное, чтоб мы любили... // Арион, 2009, № 4.
Точнее о счастье. Стихотворения // Новая Юность, 2009, № 6(93).
Что-то горнее, что-то земное. Стихи // Дружба народов, 2009, № 7.
Простыми словами. Стихи // Зарубежные записки, 2009, № 17.
Стихотворения // Новый берег, 2009, № 23.
2010
Потаенного смысла поимка. – М.: Время. Серия “Поэтическая библиотека”, 2010. – 112 с.
Из новых стихов // Новая Юность, 2010, № 6(99).
Небо, небо. Стихи // Новый мир, 2010, № 9.
Если б я жила умело… Стихи // Континент, 2010, № 143.
С новой строки. Стихи // Континент, 2010, № 145.
2011
Четверг пока необитаем. – М.: Время. Серия “Поэтическая библиотека”, 2011. – 160 с.
Как удивительно: все сделалось само... // Арион, 2011, № 1.
На счастье намек. Стихи // Дружба народов, 2011, № 3.
...Из обрывков покинутой яви. Стихи // Сибирские огни, 2011, № 9.
2012
И на землю сошел глубочайший покой... // Арион, 2012, № 1.
Счастливое слово // Новая Юность, 2012, № 3(108).
∙
Библиография подготовлена Татьяной Соловьевой.
magazines.russ.ru
Журнальный зал: Октябрь, 2012 №12 - Андрей КОРОВИН
Фестивальное движение в России, на Украине и других странах СНГ растет и ширится… Звучит как строчка из отчета ЦК какой-нибудь продвинутой партии. К чему бы это? И для чего, собственно, все это фестивальное разливанное море? Именно эти вопросы я выдвинул для обсуждения на круглом столе нынешнего, юбилейного Волошинского фестиваля. Благо в этом году в Коктебеле собирались кураторы различных фестивалей – от европейских до сибирских. Сейчас пугающее множество самых разных фестивалей: одни проводят просто литературные чтения, другие совмещают чтения с мастер-классами, а иные объявляют конкурсы и премии. Волошинский фестиваль как-то изначально задал себе высокую планку: он включает и литературный конкурс с многочисленными номинациями (в 2012-м – поэзия, видеопоэзия, проза, драматургия, кинодраматургия) и дальнейшими публикациями лучших произведений участников конкурса в литературных журналах, и литературную премию (номинации “За вклад в культуру” и “Лучшая поэтическая книга”, Специальная студенческая премия Центра новейшей русской литературы РГГУ, специальные премии Союза российских писателей), а также обучающую программу (мастер-классы, в 2012-м – поэзия, проза, драматургия), и детскую программу (литературный конкурс детского творчества, встречи детских писателей с детьми Феодосии и Коктебеля), круглые столы, литературные чтения и, наконец, игровую программу (турнир поэтов, заплыв поэтов на приз журнала “Октябрь”, футбольный матч сборной поэтов со сборной профессионалов).
Благодаря Межгосударственному фонду гуманитарного сотрудничества государств-участников СНГ, который поддерживает симпозиум уже второй год, стало возможно приглашать гостей из стран СНГ, появилось много новых лиц.
И с каждым годом все меньше и меньше остается у участников свободного времени: в нынешнем году наша программа начиналась в десять утра и заканчивалась ближе к полуночи. Такие насыщенность и масштаб наталкивают на мысль – стоит ли тратить столько сил и так усложнять жизнь? Каков оптимальный формат современного литературного фестиваля? Каждый год я задаю себе этот риторический вопрос.
Десять лет назад, когда создавался Волошинский фестиваль, необходимость подобной активности была очевидна – литераторы были разобщены или незнакомы друг с другом, Интернет едва входил в литературную жизнь, поводов и мест для встреч писателей практически не было. Сегодня частенько слышишь о том, что где-то возник очередной фестиваль, а поэты не успевают перемещаться от одного праздника жизни к другому... В 2006 году мы с Юрой Ракитой написали статью “Фестивальное поколение”, опубликованную в “Октябре”. Тогда фестивальное движение в России и за ее пределами только зарождалось, и мы хотели поддержать его неким организационным посылом, создав Содружество независимых фестивалей. Предполагалось, что содружество будет помогать организовывать новые фестивали, составлять календарный план, создаст единый механизм информационной и спонсорской поддержки. Прошло шесть лет, и одни фестивали прекратили свое существование, другие самоопределились иным образом. Содружество так и осталось красивой мечтой.
Юбилей – это всегда хороший повод задуматься и что-то изменить в действующем проекте. Коллеги-кураторы из России (Москва, Санкт-Петербург, Александров, Казань, Вологда, Иркутск, Улан-Удэ), Украины (Киев, Харьков, Одесса, Винница, Коктебель), Армении, Латвии, Эстонии, Австрии, Германии, Чехии и других стран говорили о том, что фестивали оживили литературную жизнь в их городах. Честно говоря, мне хотелось наконец-то услышать утешительные слова о том, что, мол, ребята, мы молодцы, задача нами, фестивальными кураторами, выполнена, можем расслабиться и заняться эскапизмом, собиранием личных коллекций, прочими глупостями. Но… тут-то и произошел новый поворот обсуждения – фестиваль “Петербургские мосты” неожиданно не только для меня, но и для всех остальных представил интернет-портал “Фестивальный Зал”. О создании чего-то подобного мы уже давно говорили с московскими коллегами, но идея не была реализована. И вот теперь появляется площадка, которая претендует стать местом сбора свежей и подробной информации о самых значительных литературных фестивалях не только России и СНГ, но и всего мира... Случайно забредший на нашу дискуссию пляжный отдыхающий с завистью посетовал на отсутствие подобных фестивалей у него дома, в Белоруссии. Все расчувствовались и поддержали создание портала “Фестивальный Зал”. А раз пошла такая… фестивальная жизнь, я не выдержал и поделился своей давней мечтой – проводить совместными усилиями Фестиваль Фестивалей. Город, в котором будет проходить раз в несколько лет это масштабное действо, выбирать по олимпийской системе. Идея также получила полную поддержку. Готовность принять первый Фестиваль Фестивалей выразили восемь городов – от Киева до Еревана.
Так круглый стол, на котором я хотел подвести итоги фестивального движения, фактически превратился в первый съезд кураторов литературных фестивалей постсоветского пространства. Интересно, что из этого всего выйдет?
А пишу я эти строки в промокшей и продрогшей осенней Москве, запивая горячим чаем тоску по предстоящей работе с рукописями Волошинского конкурса, перепиской с экспертами, жюри, издателями и с бесконечной головной болью: где взять деньги на фестиваль и премию. А ведь где-то есть море, и звезды, и Карадаг…
magazines.russ.ru
Журнальный зал: Октябрь, 2012 №12 - Дмитрий РУСИН
Дмитрий Русин родился и живет в Набережных Челнах. Окончил агротехнический колледж по специальности ветеринарный фельдшер, учится на филологическом факультете Набережночелнинского института социально-педагогических технологий и ресурсов. Работает в молодежном театре-студии “Ключ” НИСПТР актером и помощником режиссера. Печатался в журналах “День и ночь”, “Луч”, “Берега”, “Идель”.
Дмитрий Русин
Набережные Челны
в россказнях и легендах, или Мне 27
Листья травы
Мой друг Вадим играет блюз на гитаре как никто другой. Конец девяностых – начало двухтысячных. Мы ходим на крышу недостроенного 24-этажного дома на остановке “Центр” – мы зовем это место “Крышей мира”. Однажды Вадим играл на “Крыше мира” песни группы “Чайф”, а пьяный парень с приплюснутой головой подтягивался на стреле строительного крана – дело было в июле. А еще мы ходим на концерты местных рок-групп…
КДЦ Политехнического института – дымно, шумно, играют казанские “Листья травы”. Нам с Вадимом нравится эта музыка. Иногда мы выходим на лестницу, там незнакомые и полузнакомые, опасные и неопасные люди много курят и пьют свое пиво. Мы пробуем их пиво, пробуем их сигареты и возвращаемся к “Листьям”. Нам нравится эта музыка. После концерта пальто надеваю (в подкладку провалилась аудиокассета). Стою на крыльце. Выходит Вадим. Приближаются те, которых нам нужно бояться, и спрашивают несущественное (а нам нравится эта музыка). Мы ударяем в лицо первого из них и реечными ключами рвем его красную куртку. Остальные пятнадцать пинают нас в пыли. Выходят милиционеры. Один из опасных говорит сержанту, что это мы на них напали. Сержант хорошо усмехается… Пешком по ночному проспекту идем к Вадиму домой. Впереди нас ждут макароны-ракушки. В подкладке пальто аудиокассета, расколотая на мелкие кусочки пластмассы, бряцает и пересыпается. Хорошо идем.
Вадим, Вадим, скоро ты будешь делать домофонные ключи “вездеходы”, а дочка твоя порежется о первую струну и ты уберешь гитару на шкаф. Но сейчас мы идем – идем.
Улица Лермонтова
Улица Лермонтова находится в районе “Элеваторная гора”. Это первая улица, на которую попадает автомобиль при въезде на “гору”. Заборы, заборы, охрана, обрыв.
Кажется, австрийцы построили элеватор перед самой мировой войной.
Здесь же был штаб местных частей армии Александра Васильевича Колчака. Тогда, в гражданскую, мимо нашей “горы” из Владивостока на корабле “Кент” проплывал капитан Британской королевской морской пехоты Томас Джеймсон, писавший в своих мемуарах: “Шесть судов нашей флотилии вышли вниз по течению из Котловки и вступили в бой. Наше положение было невыгодным, так как большевики поставили свои батареи на высоком берегу, господствующем над местом впадения Вятки в Каму. Вражеские снаряды ложились не только вокруг наших кораблей, они долетали до плавбазы и деревни…”
Однажды в дни первых морозов я видел пробитую насквозь со стороны реки стену заброшенной церкви. До города от стены 80 километров. А вот улица Лермонтова…
Собственно говоря, улица Лермонтова сама по себе никогда не приводит нас к элеватору, но лишь, незаметно вливаясь в улицу Чапаева, оказывается усыпанной зерном. Вот они – галки, вот она – проходная, вот единственный в городе памятник Ленину – возле Музея камского хлеба. Памятник Ленину с указующей в небо деревянной рукой – с деревянной рукой, которую кто-то сжег.
Скульптуры
Говорят, Ильдар Ханов утверждает, будто все его скульптуры расположены в специальном порядке и притягивают в город положительную энергию планеты. А в одном из дачных поселков живет человек, который фотографирует “шары” в атмосфере, заряжает воду в канистрах и говорит, что хановские монументы были спущены на бульвар Энтузиастов ночью, с вертолетов, в глубокой тайне от исполкома.
Мы с Рушаном атеисты. Мы с Рушаном говорим о свободе. Мы с Рушаном идем смотреть, как знакомые сатанисты продают душу. Купили бензину и отправились в Боровецкий лес. В зарослях иван-чая развели костер, а чуть подальше черные молодые люди выложили из бревен пентаграмму, достали свечи, выкрашенные в черный цвет, и показали нам какой-то латинский текст на желтой мятой бумаге. Мы решаем, что один из нас для чистоты эксперимента продаст душу, второй же понаблюдает за обрядом со стороны и расскажет потом, что было. Тянем жребий – мне выпало сидеть у костра, ждать и записывать… Вот участники ритуала встают и сквозь толпу мотыльков идут к пентаграмме, но тут предводитель сатанистов, парень в зеркальных очках и черной косухе, оборачивается и запрещает следовать за собой наблюдателю. Тогда я достаю огурец и армейскую флягу с водой – я буду слушать. У костра со мной остались две знакомые девушки, одна из которых решилась на “продажу” из-за несчастной любви, а вторая – чтобы поддержать подругу, за компанию. Они нервничали, эти девушки, – они ждали своей очереди. Они смеялись. Они разделись до пояса и танцевали вокруг костра. Через полтора часа надоело на них смотреть. Вернулся Рушан и попросил заглянуть в глаза:
– Видишь во взгляде какой-нибудь новый блеск?
– Нет, не вижу.
– Еще посмотри.
– А, подожди-подожди… Да! Вот! Точно – вижу!
– …
На рассвете взорвали оставшийся бензин и вышли из леса к мосту через Шильну. Присели на холме у подножия хановского монумента “Роза ветров” – мы называем это изваяние “Штопор от города” – допили воду, доели огурцы.
Я стою на мосту
В устье реки Мелекески на левом берегу стоит высокая мечеть “Тауба”, что по-русски означает “Покаяние”, а на правом – белая церковь Серафима Саровского. Церковь новая, построена на месте разрушенного храма Ильи Пророка. Зимою же, в низких снеговых облаках, как на экране, иногда можно видеть зубчатую тень минарета мечети.
Центральная улица (бывшая Дворянская). Дома купцов Стахеевых. А недалеко отсюда затерло во льдах пароход “Меркурий”, на котором, спасаясь от отца жандарма, плыла гимназистка Ева Кюн – героиня “Повести о рыжей девочке” сарапульской писательницы Лидии Будогоской.
Постовой
Был такой постовой, который прославился тем, что оштрафовал собственную жену за переход улицы в неположенном месте. Однажды он наложил взыскание на первого секретаря горкома партии, спешившего на работу. И секретарь не смог ему ничего доказать.
Первое Мая
Мне мало лет. Мне купили козинак на палочке и дали в руки флажок с надписью “Миру мир!” – мы все идем на демонстрацию. Ничего не помню, кроме толпы на проспекте Мира и прицепленного к самосвалу огромного красного портрета Ленина. Мне купли сладкую вату, мне купили “Тархун”… После очень хотелось повторить этот чудесный день с толпой, Лениным, козинаками, ватой и газировкой, но праздник не повторялся. Я участник последней советской первомайской демонстрации.
Шляпа
Ночь. Сажусь в последнюю газельку. Добродушный, большой, как борец сумо, водитель просит разрешения померить мою шляпу. Надевает и со словами: “А я теперь похож на сицилийского гангстера!” – давит на газ… Быстро и страшно несемся по проспекту Чулман. Пассажиры держатся за сиденья. Большой водитель смеется в их сторону. Доехали. Я получаю шляпу обратно. Выхожу на дорогу.
Набережная Тукая
Иду красивый по набережной Тукая в белых брюках, белой рубашке. Останавливается уазик, и человек в серой форме приглашает войти внутрь. В “стакане” знакомые, которые возвращались с концерта. Всех нас подозревают в убийстве.
В отделении мы узнаем, что разыскивается “высокий рыжий парень, одетый в черную кожу”. Среди толпы человек в пятьдесят единственным рыжим был какой-то затравленный школьник… Ротвейлеры, автоматы, снятые с предохранителя (патрульные изображают из себя расстрельную команду гестапо). Опытные гопники обмениваются спичками и сигаретами (я получаю одну сигарету и три спички). Моя очередь сдавать шнурки, ремень, стоять перед веб-камерой и отвечать на вопросы. Краем глаза вижу туалет: в нем человек лицом в унитаз пристегнут наручниками к сливной трубе. За металлической дверью карцера возня, мат… Но тут дежурному сообщают, что рыжий убийца только что пойман на улице.
В другой раз я оказался в этом отделении уже в качестве свидетеля: украден телефон и я единственный, кто все видел. Схвачен парень, бежавший вместе с преступниками от преследовавшей патрульной машины.
Полумрак июньской ночи. На полу в коридоре раздавленная ботинком крыса. Входим к следователю. Вдруг у грабителя звонит телефон. Милиционер медленно берет трубку и измененным, покашливающим голосом отвечает.
М и л и ц и о н е р. Да?
Т р у б к а. Это ты?
М и л и ц и о н е р. Да, это я…
Т р у б к а. Ты где ваще? Чё так тихо говоришь?
М и л и ц и о н е р. В ментовке сижу. Чё делать?
Т р у б к а. Сотри номера (называет имена и телефоны). Чтоб мусора не вычислили…
М и л и ц и о н е р. Ладно.
Следователь кладет трубку, достает пистолет из кобуры, выбегает в коридор и… бежит по пустому ОВД, размахивая “макаром”, с криками: “Я раскрыл это дело методом личного сыска!”
Киллер
Анатолий писатель. Вот он возвращается из подпольного картежного клуба домой по улице Шамиля Усманова. Вот видит лежащего у стены пятиэтажки мужчину. Анатолий поднимает мужчину на ноги, но тот падает снова. Анатолий вновь поднимает пьяного, который падает и падает, но в конце концов просит проводить его до дому. Человек этот благодарит моего друга и предлагает работу за “сто тыщ”, предлагает открыть собственную газету, предлагает дойти до своей квартиры, где лежат доллары (все эти доллары он отдаст Анатолию). Человек говорит, что у него есть наследственное золото, но родственники слетелись на богатство и так друг друга ненавидят, что он отказался от своей доли, ради того чтобы жить в спокойствии со своею женой. Человека зовут Володя. Он читает Анатолию стихотворение Лермонтова “У врат обители святой…”.
Со стороны магазина подходят двое. Володя машет им руками. Один из подошедших снимает очки и предлагает Анатолию мороженое. Анатолий берет рожок, а угощавший, пристально глядя на него единственным глазом, говорит: “Меня зовут Мунир. Я киллер”. Володя бормочет, что “все в порядке”, тогда Мунир отвечает: “Хорошо, Анатолий. Ты можешь идти. Мы тебя отпускаем”.
Черный Ключ
На правом берегу Камы, над самой водой, в лесу, была деревня Черный Ключ. В прибрежных торфяниках били чистые родники – отсюда и название. Корабельные сосны, а между стволами их – прозрачный, как местные источники, воздух. Дача купца Стахеева, который вылечил здесь свою дочь от туберкулеза.
Великая Отечественная война принесла сюда сначала госпиталь для раненых, а потом отделение елабужского лагеря военнопленных. Японские солдаты и младшие офицеры жили в чаще, чуть в стороне от поселка, валили лес и ходили в Черный Ключ за водой.
Создатели водохранилища решили поднять уровень Камы еще на несколько метров, и в Черный Ключ пришло распоряжение покинуть дома. Деревня загорелась. Но воду так и не подняли. Собаки и лошади бродили по свежему пепелищу. Торфяные родники исчезли. Часть жителей навсегда переехала в Челны, часть переселилась выше, в сторону леса. Новую деревню назвали Тарловка.
Заброшенный санаторий для больных чахоткой. Японский ботинок нашли в крапиве. Мыльная сточная речка впадает в Каму. Бывшая медсестра военного госпиталя сидит на качелях и говорит: “Все теперь не так, и люди уже не такие”, – сетуя на то, что “городских детей больше негде лечить”.
Воздух между корабельными соснами. Бетонные пионеры в зарослях. Наполовину растащенная по бревну купеческая дача лишена крыши, но двери так и не покосились. Одичавшая садовая сирень.
Саквояж
На траве у проспекта Сююмбике остановился мужчина. В руке у него большой саквояж. Он осторожно ставит сумку на землю, открывает застежки, запускает обе руки внутрь и бросает в небо над собой одного за другим десяток белых голубей. Они еще кружат над хозяином, но медленно, по широкой спирали подымаются выше, выше, исчезают.
Бунгало людоеда
Раз в месяц по ржавым рельсам ездил громыхающий товарный состав. А теперь и вовсе перестал появляться. Здесь никогда ничего не было. Дачный поселок, гаражи, река Челнинка и крайние дома Орловки – все это по краям большого, то желтого, то фиолетового, но всегда необитаемого поля. Если осенью пойдешь вдоль течения… не помню, в какую сторону, то придешь к частоколу ошкуренных осиновых стволов. За ним полужелезное сооружение над обрывом, стол, повсюду смятые упаковки от кетчупа и майонеза. На одном из кольев на ветру будет развеваться выцветший свитер. Все лето здесь обитает опасный человек…
Скорее всего, я видел его однажды за плотиной в зарослях ивняка. Худой, бородатый, он кипятил закопченную консервную банку на хилом костре. Не его ли пугающий плащ до сих пор висит среди маслят на ветке высокой сосны в посадке на том берегу?
Военный летчик
Во время учебы в колледже я часто ездил на автобусе номер семь в сторону заводов – это был долгий путь на скрипучем, приятном “Икарусе”-гармошке. В дороге можно было успеть познакомиться с кем угодно…
– Молодой человек!
– Да?
– Вы учитесь?
– Да.
– Моя внучка тоже вот… учится…
– Угу…
– Ну, учитесь обязательно! Я не учился и в армию вот пошел…
– …
– Летчиком был потом… на летчика выучился…
– Хм, в первый раз с летчиком разговариваю!
– Воевал потом…
– Вы, в смысле, на военных летали, что ли?
– Да… Во Вьетнаме. Слышал? Там наши тоже были. Про нас особо не говорили: секретно было.
– …
– Вот ощущение было: когда летишь, а внизу, там, люди, машины, а ты щас на кнопку нажимаешь.
– …
– Ты учись. Внучка тоже вот учится…
– Спасибо. Ладно, я выхожу. Хорошего дня!
Выхожу не на своей остановке. На пары уже опоздаю. Иду, балансируя по бордюру.
Лис
Медитирую на холме. Делаю так: смотрю на небо, думаю только о небе, не думаю даже – мысли гоню прочь. Мама, ночь опускается, фонаря нет, книга – это все прочь, прочь. Медленным куполом небо меня накрывает. Спускаюсь к реке, к насыпям гравия. Совсем ночь. Хочу плавать. Оставляю одежду. Вода гладкая. Глубина близко. Река – сплошной воздух, перечеркнутый лесом (авиагоризонт?). Лежу на воде неспокойно, кажется, белые длинные руки из глубин фарватера тянутся. Встаю, оборачиваюсь к берегу: возле одежды две собаки сидят и смотрят на меня молча. Прожектор сторожки далеко – не услышат, не успеют. Поворачиваюсь лицом к воде, спиной к собакам. Поднимаются волны. Смотрю на волны, думаю о волнах, не думаю даже – прочь, прочь…
Плывет баржа – это я несу ее на руках; ныряют люди с далекого катера – это я принимаю их, это я уверяю их в красоте, это я смотрю на все костры и огни одновременно столько времени… столько времени… Ловлю себя на улыбке. Оборачиваюсь: на берегу никого, только одежда. Сижу на теплом гравии склона. Маленькая тень пробирается к воде – животное, не видит, не чует меня. Это лисенок. Всклокоченный, ободранный лисенок опустил ушастую голову и пьет Каму.
Послесловие
Не сказал о том, что Петр Прихожан еще раз написал “Илиаду”. Не рассказал о водолазе, у которого на глубине оборвался трос, но он по дну реки вышел на берег. Не сказал о старом учителе физкультуры. Умолчал и о людях, плывущих мимо – в ссылки, на каторги, на восток и на запад – по делам государственным, случайным и для себя.
∙
magazines.russ.ru
b.png)