"Гоген уезжал настолько обдуманно, настолько целеустремленно, что иначе как эмиграцией это не назовешь. Любопытно то, что это была необычная эмиграция, не к хорошему и сытому, а к голодному и неустроенному. Это была, так сказать, эмиграция наоборот. Мы привыкли, что уезжают в более сытые страны, где есть работа и медобслуживание, где колбаса толще, а рабочий день короче. Гоген уехал туда, где никакой колбасы вовсе не было. Он уезжал от колбасы, с ненавистью к колбасе. Он, бывший биржевой маклер, плоть от плоти капиталистической морали, вдруг сказал: я буду художником. Но не импрессионистом, не бульвардье, не салонным протестантом – нет, он поступил так, что смутил умы обывателей надолго".

Всякого зашуганного, запуганного, затюканного подгоняла глубоко запрятанная мысль: а что если вот так взять, да и уехать отсюда на остров? Ну что тут, в самом деле, штаны просиживать, в Жан Жак ходить – каждый день одни и те же лица. Невозможно уже видеть эти рожи. Но и боязно ехать. А что там, но острове, делать? Ну да, жить можно на природе, рисовать, писать… А как же премия «Золотая шишка»?А в кафе с кем на острове встречаться? Круг общения какой? Кто оценит метафору? По набережной гулять, конечно, можно, но вдруг там набережной нет? А с княгиней Марьей Алексеевной как же получится? И что, на выставку в музей Церетели уже не сходить? Что-то тут не так, с вашей экзотикой"

Дар

Таджикистан. Как земляной отвал – старик на дряхлой кошме. Слепые белые глаза смотрят в пространство. Он сидит среди войска глиняных монстров с мордами обезьян, драконов и птиц. Изо ртов их вырываются снопы языков, на спине у каждого маленькое свирепое подобие. Время от времени крошечная жена старика собирает крайних уродов в коробку и уносит на базар. Но войско не тает, потому что руки старика шевелятся непрерывно, и новый страшила встает в строй.

«А на спине у него кто?» – спрашиваю я. «Это его сынок», – в сторону отвечает старик. Он слышит каждый мой шорох, но пустые глаза смотрят мимо. Разговор наш медлен, как время. «Что это за звери такие? Кто их выдумал?» – допытываюсь я. «Они мне снятся, – кротко отвечает старик. – Хочешь, возьми себе». Я беру парочку посвирепей. «За кишлаком, – говорит старик, – сай, высохшая река. На другом берегу жили древние люди. Они умерли. Но весной приходит вода и размывает берег, там – белые кости и черные кувшины. Мы не умеем делать такие кувшины, женщины берут их из сая. Мы из них пьем». Нащупывает меня слепыми глазами и спрашивает: «У тебя мальчик есть?» – «Есть».

Москва. Мой четырехлетний малыш поглощен войной. Он стоит на диване в своих драных колготках, выпятив животик, вытаращив голубые глазки, щеки его надуты, в руке пластмассовая сабля. Заглядывает мать и, увидев это расфуфыренное сокровище, кидается его целовать. «Не подходи! – отчаянно вскрикивает бабушка. – Он – Бронзовый!» Но поздно. Как он даст родной матери саблей по башке! Аaа! А не надо было соваться. Он же – Бронзовый. «Ванечка! – в ужасе говорит бабушка. – Как ты можешь?!» «Могу! – отвечает непреклонное дитя. – Вот съем тебя и мучайся у меня в животе!» «И не жалко тебе бабушку?» – ахает бабушка. «Жалко бабушку, – соглашается ребенок. – Но ничего не могу поделать. Я – генерал!»

Таджикистан. «Мне сто лет, – говорит старик. – Я устал жить во тьме. Меня измучили сны. Твой сын – воин. На, отдай ему! – и, порывшись, вытаскивает из-за пояса замусоленную свистульку: – Она – с того берега. Пусть теперь он созывает свое войско!»Москва. Вечером, завернув после купания свое глазастое розовое чудо в огромное полотенце, мать снова приходит в восторг: «Какой же ты хорошенький! Как жаль, что ты не девочка!» Испугалась и сразу поправилась: «Нет-нет, мальчиком тоже быть хорошо!» Ребенок задумчиво смотрит на нее и важно говорит: «У мальчиков одно неудобство: один побеждает, другой погибает».В нем уже живет тот гибельный дар, что природа вкладывает в мужчин. Для жестоких игр. Пластмассовыми саблями. Выплевывающими огонь автоматами... И кто-то всегда побеждает. И кто-то всегда погибает. На этом пустеющем пространстве...Господи, мой Боже! Зеленоглазый мой!

Владимир Чернов, июнь 2011 года

Да…

Был апрель. Страну качало. Перестройка. Каждый день являлись вокруг неожиданные таланты. Один заряжал воду прямо с экрана телевизора, другой оказывался миллиардером. Я шел на концерт. Дочь главы одной из бывших республик, ныне независимой ни от кого, оказалась оперной певицей. Конечно, человек с миллионами мог запросто устроить свою страшную дочку – в красавицы, а сына оболтуса – в банкиры, но устроить ребенка в классические певицы вряд ли. То есть я шел любоваться одним из реальных достижений капитализма, когда дети – сами.

Концерт происходил в зале человек на триста, для дипломатов и людей культуры. Дамы в вечерних платьях, мужчины в смокингах. В первом ряду папа и мама певицы. Нам раздали буклеты, в которых различные деятели искусств с восторгом писали о необыкновенной дочери мало известного миру народа, которая теперь запросто поет себе на разных языках и понятна любому.

Дочь оказалась не молода, где-то под сорок, у нее было умное симпатичное лицо. Она встала перед поджидавшим ее симфоническим оркестром и сказала, что в мире случились большие перемены. Раньше она пела лишь своим детям и близким, а теперь смогла поехать в Италию, где с ее даром поработали настоящие учителя. Милым и нежным голоском она спела колыбельную на родном языке, прелестный романс на русском и оперную арию на итальянском. Ну да, не Мария Каллас, но все – трогательно наше. Зал устроил овацию и завалил ее частью принесенных букетов.

Одно отравляло, акустика в зале оставляла желать лучшего, и тем, кто сидел позади, слышно было, ну, не очень. Организаторы привыкли, видимо, проводить собрания и не сообразили, что далеко не все помещения годны для искусства. Она ведь не только пела, но в паузах рассказывала, с кем из знаменитостей встречалась, о будущих гастролях, о том, что в сегодняшний концерт пригласила простую девочку, которую республика послала учиться в консерваторию, а теперь ее взяли даже в парижскую Гранд-опера. Чтобы спеть сегодня дуэтом, девочка отказалась от спектакля и приехала в Москву. Встречайте!

Оркестр вступил, на сцене появилась полная барышня с румяным лицом пэтэушницы и скромно встала за плечом хозяйки вечера. Та спела первые фразы дуэта, и вдруг! Звякнули оконные стекла, и зал покачнулся. Пригибая головы гостей и подымая волосы, по залу прокатилась волна звука, мощного как цунами, ударилась в стену, колыхнула люстры. Все пригнулись, потому что в ушах, уже настроившихся на звук, шедший до того со сцены, прогнулись барабанные перепонки. Это румяная пэтэушница открыла свой накрашенный ротик. Боже мой! В ее звуке, помимо силы, была такая страсть, такая нерастраченность! О, глупая! Ее голос, наученный заполнять оперное пространство со всеми его закутками и балкончиками, не был рассчитан на этот крохотный зал, в котором, как оказалось, была просто замечательная акустика. И вдруг музыканты, игравшие до того пианиссимо, заслышав привычное, распрямились, и в зал, как вода, хлынула неодолимая прекрасная музыка. Уф!.. К счастью, это был последний номер. Барышня исчезла, оркестранты смолкли, минута ошеломления и… дипломаты, друзья и знакомые побрели к виновнице торжества с оставшимися букетами.

Я шел по улице, качая буйной головой. Мы поем, кто хуже, кто лучше, нашими самодельными карманными голосами. Ну и что? Есть специалисты, которые на компьютерах выправят наши фальшивые ноты, есть микрофоны, которые звук наш усилят. Главное, не пригласить сдуру каких-нибудь профессионалов, потому что им не нужны микрофоны, от их тяжким трудом рожденных голосов разлетаются стекла и вздрагивают капельдинеры. Вот этого – не надо! Мы уж сами как-нибудь...

Главный редактор

Владимир Чернов

Музыка

Человечек с огромным шнобелем, подвижный, как обезьянка, вечно под мухой. Рассредоточенные, с безуминкой глаза. С лицом Яши Хейфеца, Стефана Грапелли и Паганини. Каждый день моего детства оно передо мной – это Лицо мучителя в музыкальной школе. Изгнанного из Большой Музыки. Завязшего в сугробах нашего сонного Владимира. В самых красивых сугробах на земле.

В его разболтанном теле все хило, кроме длинных, наделенных страшной силой рук. Он жесток и насмешлив, он бьет меня смычком по нерасторопным пальцам. Чтоб стали как его собственные, сухие прозрачные, с желтой бороздкой от струн на подушечках. Чтоб взметались, как стая мальков на отмели.

Он играет на похоронах и свадьбах. Его зовут Сашка. Славное имя городских сумасшедших, прозябавших в былые дни по всем городам и весям. Он играет Сарасате, как бес, как если бы сам был цыган, скрипка кажется крошечной в его вибрирующей обезьяньей руке. Он хохочет, как Карабас, когда я принимаюсь дразнить его, играя не по нотам, а музыку, которую выдумываю.

На улице Третьего Интернационала, в кинотеатре «Художественный» он играет перед сеансами. В промороженном фойе, набитом людьми в шубах и валенках. Он играет «Осенний сон», а я смотрю на картину, висящую на стене, на ней роскошная нагая красавица, и на ее белое-белое колено положил черную руку угольно-черный негр.

…Он научил меня этим нежным розовым флажолетам, зависающим, как паутинки на кончике смычка, научил взрывать струны пузырьками пиццикато. Видимо, он вовсе не думал обо мне так отчаянно, как я сам о себе. Потому что, когда настала пора переходить с детской на взрослую скрипку, я решил, что иду к нему в последний раз. Но когда я явился, он просто взял из моей руки игрушечный инструментик и вложил в нее огромную итальянскую концертную скрипку. С трещиной во всю верхнюю деку. На ней играл он когда-то на своих конкурсах. Она треснула от жизни, а он ее склеил и подарил мне.

Звук у этой калеки был влажный и мощный. И когда в конце урока за ним заходил его друг контрабасист, костлявый небритый старик в солдатской шинели, и они слегка поддавали для разогрева, он перед тем, как пуститься в странствия, заказывал: «А ну давай нам на дорожку Брамса. «Венгерский танец»... эээ… номер 3!» И я давал, а они расслабленно обвисали на стульях, иронично похрюкивая. «Не-ет, – говорил контрабасист. – Какой же он у тебя скрипач? Он – прирожденный альтист». – «Ага! И где же я ему возьму альт?»

Но как-то вечером пришла cоседка и сказала, что видела, как его увезли с автобусной остановки. Он лежал там долго, и его уже занесло снегом. Он замерз от переохлаждения жизни. Все они умерли в своих маленьких городках. И память о них засыпал снег.

Мир, который ушел навсегда…

Главный редактор

Владимир Чернов, март 2011

Давным-давно я работал в «Комсомольской правде», и на меня написали донос. Доносили, что, являясь сексуальным маньяком, я посягаю на все, что шевелится, а все, что шевелилось в пределах досягаемости, уже пало жертвой моих низменных желаний. Инструментом соблазна служат мне политические анекдоты, которые помогают нечувственно овладеть хохочущей жертвой. Будучи человеком хоть и громким, но застенчивым, я был несколько даже обескуражен тем, что в чьих-то глазах виделся столь коварным и тлетворным. Анекдотов же в те поры не рассказывал только глухонемой. И вот, пожалуйста.

Меня вызвал главный редактор, перед которым лежал донос.