Интернет журнал пролог

Интернет-журнал Пролог. Текст

Евгений Лесин

ПРОСУЩЕСТВУЮТ ЛИ "ПЕТУШКИ" ДО 2042 ГОДА?

Мысли о Венедикте Ерофееве и не только

Отец, прощаясь со мной, сказал мне, что ему кажется, будто бы от меня пахнет вином. - Это, верно, оттого, - сказал я, - что суп был с мадерой. Александр Герцен. Былое и думы

     НOMO BIBENS & HOMO SCRIBENS

    Не помню кого, кажется, Карамзина, попросили охарактеризовать ситуацию в России одним словом. И он сказал: воруют. Так вот, не прав был Карамзин! Лучше было сказать: пьют. А еще лучше: пьем.

     К чему я это? А вот к чему.

     Конечно, Веничка Ерофеев - не единственный пример пьющего персонажа, а Венедикт Ерофеев - не единственный пример выпивающего писателя в русской литературе. Но - самый характерный. А из тех, у кого персонаж и автор почти неотделимы, просто самый талантливый. Впрочем, в ХХ веке, по крайней мере во второй его половине, он и так самый талантливый. ( А Солженицын? - спросят меня коварно. А Солженицын, - отвечу хитро, - во-первых, классик, во-вторых, на все века, а в-третьих, ну, хорошо, пускай Солженицын. Но уж после!...)

     А после - остается один Ерофеев. Остается, как желтый поникший лютик, как одуванчик, который все колышется и облетает от ветра, и грустно на него глядеть. Ну разве он не облетает? Разве не противно глядеть, как он целыми днями все облетает и облетает?

     Одно из необходимых (но, к счастью, недостаточных) условий великого писателя - большое собрание сочинений. Выпивающим писателям этого добиться непросто. Они все-таки еще и пьют, а потому не могут писать много-много дней подряд, выстраивая сложные сюжетные ходы и переплетения, внимательно и скрупулезно создавая судьбы огромного числа персонажей. Выпивающие писатели пишут или - одним махом, нахрапом, запоем, создавая небольшое, но гениальное произведения (как, например, созданы были "Москва - Петушки"), или - отрывками, урывками, от случая к случаю создавая дневники, записные книжки, ни дня без строчки, etc. Вот и числятся во второразрядных, второсортных, недовоплотившихся. Хорошо это или плохо - не знаю, они сами выбрали свою судьбу.

     ОТЦЫ И ДЕТИ, или ПОСЛЕДЫШИ

Бондаренко, торговый моряк, наружности немолодой, веской, силится придать себе вид бульварного фланера. Лев Славин. Интервенция

     Владимир Бондаренко любит шокировать. А потому, говоря о Ерофееве (в книжке "Реальная литература"*), он не стал, как все прочие, бранить его однофамильца, а, напротив, похвалил, правда, как бесплатное приложение к Лимонову: "Венедикт Ерофеев был литературным отцом прозаика Лимонова". И далее: "Прочитайте "Москва - Петушки" и вернитесь к "Эдичке", вы увидите несомненную связь, не подражание, не заимствование, не эпигонство, а творческую связь. Развитие идеи. Пожалуй, "Эдичка" более совершенен, более сделан, в ерофеевской прозе больше размашистости, всяких отклонений".

     Каков сыночек! Однако в чем-то, как всегда, Бондаренко прав. У Ерофеева и в самом деле есть, выражаясь по-бондаренковски, "литературные дети", хотя, скорее всего, им и не в радость такое отцовство, и устанавливать его они не намерены.

     Очевидно, что после автора "Петушков" писать одновременно - матом, смешно и гениально - уже невозможно. Но вот матом, смешно и талантливо (хорошо, интересно, неплохо - нужное подчеркнуть ) - пытаются, по мере сил, многие. Это и Лимонов, и Яркевич, и Владимир Сорокин, и даже отчасти Юз Алешковский, хотя последний все-таки создал одно по-настоящему

    сильное произведение: повесть "Николай Николаевич", которая и талантлива, и смешна… вот только мата там раз в 20 больше, чем у Ерофеева. Вообще, это качество - добирать недостаток таланта переизбытком мата - свойственно всем "последователям" Ерофеева.

     Другое, что их объединяет, - они пишут хорошо и одинаково. Почти всегда это как бы одно и то же произведение, что у Алешковского, что у Яркевича, что у Сорокина, что, нельзя не признать, у Ерофеева.

     Теперь о Лимонове. Все-таки как раз у Лимонова - больше размашистости и всяких отклонений: то с женщинами, то с мужчинами, то, извините, с неграми (хотя откуда в Америке негры? Все негры живут в Сибири: "раз в год им привозят из Житомира вышитые полотенца - и негры на них вешаются..." ). К тому же Лимонов, наследует Ерофееву ЯВНО, а значит, ничего общего, кроме, может быть, чисто внешней схожести имен персонажей - Веничка - Эдичка, - с ним не имеет. Поэтому и пишет НЕ СМЕШНО. Хотя из всех вышеперечисленных, он, вероятно, действительно самый талантливый, но и самый от Ерофеева далекий.

    СТРАСТИ ЕРОФЕЕВЫ, или ПРОСУЩЕСТВУЮТ ЛИ "ПЕТУШКИ" ДО 2042 ГОДА?

     Венедикт Ерофеев, посвятивший почти все свое творчество пьянству, пил до последнего дня (о его "Последнем дневнике" ниже) - пил мужественно и самоотверженно. Я говорю АБСОЛЮТНО СЕРЬЕЗНО. Это действительно акт мужества.

Самоотречение. Аскеза. Уход и выход. Расход.

     Верно подмечено Андреем Немзером: "...писатель, ставший классиком при жизни, обычно раздражает изрядное число современников, в том числе и не худших..." Трагедия Ерофеева в том, что он стал классиком - УЖЕ УХОДЯ ИЗ ЖИЗНИ, а потому раздражает - очень многих, даже теперь, спустя восемь лет после смерти (характерный пример - Вл. Новиков), и будет

    раздражать еще очень долго, если не всегда. Причем действительно не самых худших. Это объясняется отчасти еще и тем, что алкоголизм, признаемся, все же не старая добрая традиция, обычай, характерная черта, простительная слабость, а именно болезнь, к тому же хроническая и неизлечимая.

     Кстати, о доброй старой традиции. Вот что пишет, скажем, Иван Кондратьев в знаменитой своей книге "Седая старина Москвы: Исторический обзор и полный указатель ее достопамятностей", изданной более 100 лет назад: "Русские пили водку не только перед обедом, но и во время обеда, и после обеда, и во всякое время дня. За этот обычай многие иностранные писатели отзываются о русских весьма дурно. И в самом деле, русский человек в старину, как и теперь, всегда находил предлог для выпивки".

     Данный пассаж взят мною из главы "Старинные московские кабаки".

     Не могу не процитировать оттуда еще кусочек, ибо это - поэзия чистой воды и высшей пробы: "Вот названия старинных кабаков: Истерия, Карунин, Хива, Лупихин, Варгуниха, Крутой Яр, Денисов, Наливки, Ленивка, Девкины бани, Агашка, Заверняйка, Красилка, Облупа, Шипунец, Феколка, Татьянка, Плющиха и проч."

     Ну разве не чудесно звучит - Девкины бани? Впрочем, не так давно, хотя и при большевиках, тоже были неплохие места с дивными названиями. Это, правда, были не кабаки, а пивные, но по сути именно пивные при большевиках исполняли ту функцию, что при самодержавии кабаки. Только в одной Москве: "Омут" на Полянке, "Керамика" и "Пльзень" в Парке Горького, "Пиночет" возле МАИ, "Кабан" на Новокузнецкой, "Ладья" ( каждый знает ), "Жигули" между Арбатом и проспектом Калинина, "Ангар" ( по-моему, на Академической ) , "Литучеба" на Белорусской, "Желток" на Метростроевской, рядом с домом Тургенева; и еще множество "Ям", "Клешней", "Ракушек" и проч. и проч. Список мой, разумеется, неполон, но я это сделал сознательно: пусть каждый сам вспомнит еще 15-20 милых его сердцу гадюшников, тошниловок, автопоилок, а также рюмочных, шашлычных, пельменных и чебуречных.

     Пусть иностранные читатели и писатели и отзовутся о нас дурно, но я подчеркну - милых нашему сердцу гадюшников. Русский человек в старину, как и теперь, всегда находил предлог для выпивки. Недаром же (еще одна цитата из книги И. Кондратьева, но так всегда бывает - как попало в руки что хорошее, так и оторваться нельзя и все цитируешь, цитируешь как безумный):

     "...нашему посольству, бывшему в Испании в 1667 году, показалось за диковину, что оно на улицах Мадрида не встречало пьяных. Вот как об этой диковине записано в статейном списке посольства: "Гишпанцы не упьянчивы: хмельного питья пьют мало и едят помалу же. В Гишпанской земле будучи, посланники и все посольские люди в семь месяцев не видали пьяных людей, чтобы по улицам валялись, или, идучи по улице, напився пьяны, кричали".

     Почему я вдруг обратился к прошлому, к "седой старине", может возникнуть резонный вопрос. Объясняю. Речь ведь идет О БУДУЩЕМ - о том, что станет с Петушками в 2042 году, будут ли тогда читать Ерофеева и т.д. А чтобы узнать будущее, есть только один способ - заглянуть в прошлое.

     Прошлое обнадеживает. Русские пили, пьют и, надеюсь, будут пить еще долго, а значит, будут и книжки читать. А то, что до тех пор, пока будут читаемы книги на русском языке, будет читаем и Ерофеев - в этом у меня нет сомнений.

    "ПРИКАНЧИВАЮ ОСТАТОК ВЧЕРАШНЕЙ ВОДЯРЫ", или "ПОСЛЕДНИЙ ДНЕВНИК" ВЕНЕДИКТА ЕРОФЕЕВА

     Документ это одновременно и страшный, и великий, и замечательный ( кто захочет ознакомиться - он напечатан в 18-м номере "НЛО" за прошлый год. - Прим. Е.Л .). После его чтения понимаешь, что не зря Ерофеев оправдывал свое пьянство тем, что это у него такое призвание,

    а "уважать надо всякое призвание". "Последний дневник" хочется охарактеризовать - ПЬЯНСТВО КАК СЛУЖЕНИЕ.

     Ерофеев умер в мае 1990 г., дневник охватывает период с октября 1989-го по март 1990-го. Последняя запись датирована 18 марта. Больше Ерофеев ничего не написал.

     "Последний дневник" читать тяжело. После прочтения хочется не откупорить, а забыться. Не бражничать, а бежать. Судите сами: "Голову можно поворачивать только на 25 влево и 20 вправо". ( После двух операций на горле.)

     "Все дальше к вечеру уже не могу говорить, даже кивать головой не в сила". ( Не следует забывать, что после 1985 г. Ерофеев вообще не мог говорить, пользовался специальным аппаратом или писал. )

     Ерофеев не жалуется, он записывает. Поэтому есть в "Дневнике" и такое: "Сегодня я уже способен гулять. Усаживаюсь за привезенную прессу". Но (запись того же дня) - "... стук в окошко: появл. Мур. И тоже с провизией, и тоже с коньяком".

     А в другой день даже так: "...врываются Кобяковы с псом, с коньяком и кагором".

     А следовательно - "начинается полоса коньяков и канделябров."

     Начинается она, как и положено, совсем не страшно, можно даже сказать, светло и радостно: "...выпью еще стакан, закушу луковкой и буду славить моего Господа". Хорошо, да? Но не радуйтесь прежде времени. Дневник-то последний, предсмертный дневник, а значит - самый что ни на есть смертный. И смерть, как "девка с гостинцем" ( т.е. водкой ), все время маячит рядом:

     "Приканчиваю утром остаток водяры..." "Приканчиваю остаток вчерашней водяры..." "Подкрепляю себя остатком бормотухи..." и т.д.

     А день рождения, 24 октября 1989 года? А он не слишком-то отличается от 24 октября 1958 года: "Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов..." ( "Москва - Петушки" ). И от 24 октября 1968 года: "И принесли мне - что принесли? - две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов..." (снова "Москва - Петушки"). Все минувшее миновалось. Все утекло, ничего не изменилось: "Самый беспамятный из всех моих дней рождения. Помню только первые две рюмахи, далее мгла, кроме (третьего) падения на кухне..."

     Конечно, не забывает Ерофеев и о политике: "По буквам "Израиль" - Ирочка, Зайков, Рыжков, Андропов и Лигачев". "...Но мне важнее: изловят этого пидораса Чаушеску или не изловят..."

     А еще важнее вот что (снимите шляпы, смахните слезы, встаньте из-за стола): "Епифан сшибает наземь сообщением из Москвы: большевики начали продавать водяру с 8 утра..."

     Ах, Веня.

     Пьющему трудно. Непьющему гадко. Пора заканчивать.

     А потому напоследок несколько заключительных аккордов, в сущности - чистая лирика, а по сути - проливные слезы: "Снова один. Метелица почти стихает. "Скоро март", говорю себе, и больше ничего не говорю". "Коньяк, еще коньяк, и отдыхаю с гудящими от весны ногами".

     И одна из самых, самых последних записей: "...первый раз спал на новой кроватке..."

www.ijp.ru

Интернет-журнал Пролог. Текст

Роман Сенчин

г. Москва

СТО СЕМЬ СТРАНИЦ КОШМАРА, ИЛИ СЕКРЕТ АКТИВНОЙ СТАРОСТИ

Я долго не решался приступить к чтению повести Валерия Попова "Третье дыхание", опубликованной в пятом и шестом номерах журнала "Новый мир" за 2003 год.

Во-первых, внушительное по объему, это произведение названо именно повестью, а следовательно, автор явно дает понять, что намерен говорить всерьез, отметая или подавляя до предела присущее жанру романа игровое начало. Во-вторых, герой повести назван Поповым Валерием Георгиевичем, точно так же, как зовут и автора, профессия у него - писатель. А мне вещи, написанные как бы документально, "о себе", читать всегда страшновато. То, что придумано - неинтересно, а такое вот - страшновато...

Но решился в конце концов, прочитал. Захотелось сказать о своих впечатлениях.

Сразу уточню, что оставляю за рамками разговора другие произведения автора "Третьего дыхания", его биографию, достаточно хорошо известную мне по многочисленным справочникам, отклики и рецензии на это произведение, появившиеся ранее в печати. Речь пойдет конкретно о содержании повести "Третье дыхание" и о тенденции, которая четко прослеживается в последнее время, - о писателе, как главном герое многих художественных произведений нашей литературы...

Итак, вот две книжки "Нового мира", в них повесть, об авторе которой я никогда ничего не слышал. И я начинаю осиливать страницу за страницей. Впрочем, "осиливать" не то слово. Читается легко - динамики повести не занимать... Краткое содержание первых глав:

Герой повести возвращается из Парижа с некой конференции. Дома его ждет жена Нонна, в прошлом красавица-попрыгунья, а ныне шестидесятилетняя алкоголичка, и девяностолетний отец. Жена встречает его у окна и тут же начинает упрекать, зачем он все эти дни был в доме напротив, где живет молодая дворничиха; звонит дочь и уговаривает положить мать в больницу, "пока разрушения личности, как я надеюсь, обратимы еще!" Отец жалуется, что Нонна его совсем не кормит.

В общем, герой-рассказчик, которого жена зовет Венчик, Веча, а отец - Валерий, попадает в тот ад, где существует все последние годы...

После нескольких страниц описания этого ада появляется раздражение, но раздражение вызывает не именно тема повести, а то, как пишет об этом автор - не с горечью, состраданием, даже не пытаясь быть объективным, а саркастически, с веселинкой, то и дело хорошенько прикладывая то жену Венчика, то его отца и не скупясь жалея его самого.

Вот первое после возвращения из Парижа пробуждение героя:

"Блаженство кончилось, надо вставать. Но вставать надо бодро - с любой минуты, в принципе, можно начать новую, счастливую жизнь - все зависит от слова, которым начнешь. Закидываю ноги к подбородку, выпрыгиваю с тахты. "Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!" На кухню иду.

А вот и любимая!

Острый подбородок ее высунулся вперед, крупно дрожит. Ходуном ходят большие пальцы. Глаза ее полны слез, глубокими вздохами она удерживает их. В общем - идиллия". Поясню, "любимая" не смогла найти алкоголь - муж перепрятал.

А вот портретик отца:

"Отец прошел мимо меня с длинной оглушительной трелью в портках: поел, стало быть, все-таки хорошо, одобрил появление сына в своеобразной манере - тут, стало быть, можно быть спокойным".

И так из абзаца в абзац - тихие истерики жены, отец, бродящий по квартире с банкой своей мочи, бюст Льва Толстого, в который Нонна прячет выпивку, а муж находит и выбрасывает. И из абзаца в абзац он, Венчик, Валерий, отчаянно, зло балагурит, когда про себя, а когда вслух упрекает родственников за свою испорченную жизнь. И когда уже тянет захлопнуть журнал, бурча нечто вроде: "Книга жалоб какая-то, а не литература!" - автор побрасывает намеки на то, что сейчас сюжет выйдет на новый уровень, откроется новый пласт. Намеки эти буквально в нескольких фразах. Сначала про отца: "Он-то не виноват: честно овдовев, продал свою квартиру, переехал к нам"; затем про героя и его жену: "Вот она, расплата за веселую жизнь, которую я воспевал так упорно! Я воспевал - а страдает она. А веселились-то вместе - вместе и отвечать. Хотя - что мои моральные муки по сравнению с ее физическими, а точнее - химическими!"

Благодаря этим крошечным эпизодам сразу появляется и прошлое персонажей "Третьего дыхания" (прошлое вообще-то есть и в самом начале, но там оно еще не действует на читателя, да и показано откровенно тезисно: Воспоминание первое... второе... третье... Этапы превращения красавицы Нонны в старушонку-алкоголичку), и, что важнее прошлого героев и что неизменно трогает русского читателя, освещение повествователя со всех сторон, пусть даже со стороны самой неприглядной...

Эти брошенные намеки на дальнейшее заставляют перелистывать страницы повести дальше. Борьба с алкоголизмом жены, стычки с отцом, протухшая еда, до предела энергичный бизнесмен Боб, с которым Валерий знакомится во время очередной конференции в Египте, снова Питер, квартира, жена под капельницей, психиатрическая больница, точнее - Институт токсикологии имени Бехтерева, куда ее кладут по блату, метания героя повести между домом, больницей, поиск денег...

С одной стороны, тема поднята хоть и давно освоенная, изученная литературой, но, наверное, неисчерпаемая - старость человека, но старость не спокойная, не мудрая, а суетливая, обремененная не только заботой о детях, жене (или муже), но и живых еще собственных родителях. И здесь Валерию Попову удалось создать фигуру трагическую: с одной стороны, кажется, достаточно известный писатель (автор двадцати книг), то и дело летает на конференции, пишет эссе с "этическим уклоном", а с другой - шестидесятилетний юноша, бывший весельчак и балагур, ставший желчным брюзгой, почти "шестёрка" у нового русского, почти бессильный, но поневоле активный (и оттого злящийся на всё и вся, хотя убеждающий себя, что он заботливый, добрый страдалец) человек, который не может себе позволить быть стариком.

Наверняка эта повесть у многих ее прочитавших вызвала недоумение, презрение, а то и брезгливость к автору. Да, к самому автору. И дело тут не только в стремлении автора придать ей предельно документальную форму, слить себя, написавшего, с тем, о ком написано, а крайняя однобокость показа действующих лиц. Те намеки на новый уровень так и остаются намеками, редкими штришками, которые тут же теряются под жирными мазками всё тех же жалоб героя -Валерия. Никакой, так сказать, полифонии и в помине нет. Но если задуматься, то в жизни большинство из нас такие и есть. Внутренне, в глубине души такие. Литература же приучила нас видеть человека противоречивого, иметь в тексте персонажей более или менее положительных и более или менее отрицательных. Персонажи "Третьего дыхания" оцениваются только героем-рассказчиком, и они так или иначе, в большей или меньшей степени, мешают ему, ведь они требуют его внимания, его времени, энергии, его денег.

В повести, как я уже отмечал и в какой-то мере досадовал, почти нет истории, нет прошлого героев. Можно понять, что Венчик-Валерий лет тридцать назад был модным и благополучным писателем, всеобщим любимцем в белом свитере, "отличником", проводящим вечера со своей молодой и красивой Нонной не иначе как в гостинице "Европейская", отдыхающим (и пишущим) в Домах творчества в Комарове, Ереване; постепенно с окраины Питера он перебирался в центр и на старости лет устроился не где-нибудь, а на Большой Морской, в двух шагах от Зимнего дворца и Александрийского столпа. Жена раньше работала на заводе, но денежный муж сделал ее "женой писателя":

"Вспомнил вдруг, как отец ее, чопорный красавец инжэнэр, говорил удивленно:

- Вы позволяете Нонне уволиться с завода? Но куда же она пойдет?

А я тогда наглый был. Думал: какой еще завод, батя, когда весь мир валяется у наших ног! С усмешкой сказал ему:

- Не волнуйтесь так! За жизнь Нонны я полностью отвечаю!

...Ответил!"

Отец героя повести всю жизнь проработал мелиоратором и теперь пишет какую-то книгу по мелиорации. Дочь Венчика и Нонны (кажется, единственный их ребенок), наверняка уже не юная девушка, занимается (или занималась) переводами...

Да, автор почти не рисует прошлое своих героев, Валерий почти не вспоминает, но ему и некогда вспоминать, да часто ли мы, реальные люди, вспоминаем, прокручиваем свою жизнь? В основном живем настоящим, перебегаем из одного дня в другой, стараясь не оглядываться...

Что, на мой взгляд, серьезно вредит повести - частые вспышки гротеска, не всегда уместная игра в слова, в метафоры и стиль. Впечатление, что автор прячется за эти приемы, чтобы сгладить наиболее острые углы, сделать литературой то, что рвется быть не-литературой (быть выше или ниже ее, это уже другой вопрос).

Вот сцена, когда герой приезжает в больницу, чтобы забрать жену. Разговор с врачом:

" - Вы хотите забрать ее? - Стас как-то опередил не только мои слова, но и мои мысли.

- Да, - быстро произнес я. А что мне оставалось.

- Но вы осознаете... - проговорил он.

Осознаю. А куда денешься?

- Но... от тяги к алкоголю... вы ведь избавили ее?

Помолчав, Стас покачал головой.

- Если вам кто-то скажет, что лечит алкоголизм, бегите от такого человека немедленно. Это шарлатан! - Он произнес это, видимо, гордясь своим глубоким научным... бессилием.

- Значит... - проговорил я.

- Значит, - подтвердил Стас. Мы молчали. - У вас есть на что опереться? Заставить ее сопереживать чему-то... за что-то почувствовать ответственность? Отвлечь ее, хотя бы чуть-чуть, от постоянных мыслей об алкоголе?

- Ну... всякие... семейные притчи, - улыбнулся я.

- Слова, слова, слова! - вздохнул Стас. - К сожалению, это не то!

Ну почему же? Словами как раз удавалось мне держать наш мир в гармонии. Такая работа".

Почти белый стих, чуть ли не опера. И так написаны практически все ключевые эпизоды повести. То ли специально, то ли невольно автор пытается защититься языком от того, что должно бы разорвать душу.

То же и с гротеском. Мне кажется, что в такого рода произведении нужно стараться создать впечатление предельной правдивости, заставить читателя поверить каждому слову. Гротеск хорош для иных произведений, для других целей.

Ну вот, например, почти лейтмотив повести - женщина на коне. Ее мы встречаем в одной из первых же глав, когда Валерий-Венчик возвращается из Москвы на джипе бизнесмена Боба (девушки на трассе Москва - Петербург предлагают покататься на лошадях), а затем уже в Питере... Да, это в последнее время один из распространенных способов подработать, и на Невском проспекте девушки с лошадьми не редкость. Но вот как это показано в "Третьем дыхании". Герой повести спешит в больницу к жене (у нее приступ, врач по телефону грозится привязать ее ремнями к кровати), не может поймать машину и тут... " - Эй! - Конь прямо на тротуаре, надо мной: бешеные глаза навыкате, из ноздрей пар. Сколько раз я возмущался ими, "бедным Евгением" себя чувствуя, на которого Медный всадник наезжает. Эти Медные задницы достали уже!

- Поедем, дядя? - нагло произнесла. Славная у них реклама: "или задавлю".

- За десять минут за Лавру домчишь?

- Не фиг делать!

- Прыгай! - выпростала ножку в кроссовке, освободила стремя. Схватился за дугу седла, вознесся. Раскорячился, держась за седло, на широком теплом заду лошади.

- Геть! Геть! - амазонка звонко кричала. Я стыдливо молчал. Заняться ее воспитанием - потерять темп. Но - прямо наезжает на людей, те испуганно шарахаются. Мчит прямо по тротуару! А ты бы хотел - среди машин?"

Трудно поверить? Мне трудно. Впрочем - дальше больше! Буквально через несколько страниц к герою повести снова проявляет внимание наездница (правда, другая на этот раз): "Прокатимся, барин?" Валерий уже привычно "взлетает" на коня, и девушка везет его домой. Завязывается беседа:

" - А где ты сейчас живешь-то? - спросил у нее.

- А! Пока еще тепло - в парке Интернационала, танцевальный павильон нам сдают. Вповалку спим, не раздеваясь.

- А хочешь тут жить? - показал на свой дом-ампир.

Въехали, чуть согнувшись, под арку во двор. Окно бати сияет, источая мудрость. Флигель напротив - темен и пуст.

- Раньше жила дворничиха, - на то окно показал. Заселю по своему усмотрению.

- Так. - Анжелка ногой, прямо с коня, дверь приоткрыла. - Тут и Ворон может стать. И топят, похоже".

Она без промедлений вводит коня во флигель, вскоре туда же переселяется ее подруга со своим конем. Как в сказке. И вот уже двор усеян конскими яблоками, отец героя разламывает их, вспоминая свою жизнь на земле, бизнесмен Боб увлекается идеей изготовления из этих яблок топлива...

Забавно? Может быть. Но не на пользу повести. И подобных эпизодов, к сожалению, предостаточно. Вот Валерий-Венчик отправляется в очередную загранпоездку. И мало того, что перелет совершается на каком-то грузовом, полуразвалившемся самолете, так еще потом, в шведской гостинице, питаясь из экономии взятыми из дома продуктами, с героем происходит следующее.

"Пищу в пакетике за окном держал, прижав рамой. Однажды ночью налетел шторм. Дом наш трясся от ветра! Утром глянул: пакетика на подоконнике нет! Оторвало. Унесло. Распахнул окно, выглянул наружу. И увидал - на газоне, прижатый штормовым мусором, мой пакетик лежал! Кинулся вниз, ухватил пакетик, стал жадно есть... И - застыл. Увидел, что сквозь широкое окно нашей кухни писатели всего мира с изумлением смотрят на меня: что это? Русский прозаик мусор ест? Я стал на пакет показывать, подняв его в левой руке, правой стучал себя по груди: мол, это все мое, нажитое! "Унесенные ветром" харчи".

Тут уж не гротеск, а, что называется, - откровенный стёб. Остается только недоуменно плечами пожать...

Но все-таки в целом "Третье дыхание" ставит ряд важных проблем. И проблему стареющего человека, у которого нет возможности стареть (и такие люди умирают обычно на бегу, не успев ничего понять, поставить хоть какую-то точку в своей жизни), и проблему ответственности за своих близких, и проблему - что есть сегодня писатель. Вот на этой проблеме, мне кажется, стоит остановиться.

Удивляет, почему в последние лет десять - двенадцать появилось так много романов, повестей, рассказов (жанры вроде бы принадлежащие исключительно художественной литературе, беллетристике) о писателях. Именно с того момента, когда массовый читатель, получив так называемое "бульварное чтиво", охладел к современной русской литературе.

Писатель и до того был частым персонажем художественных произведений. Достаточно вспомнить, от лица кого ведется начало "Героя нашего времени" и чьими ушами мы слышим рассказ Максима Максимыча, чьими глазами читаем "Дневник Печорина", или чем заканчивается "Обломов", или кто в центре событий романа "Униженные и оскорбленные", кто герой большей части рассказов Юрия Казакова. Но так или иначе, писатель, литератор оставался персонажем пассивным, в сюжет романа, рассказа он особо не вмешивался, а наблюдал. В последнее же время писатель превратился в главного героя. Сначала это были чаще всего произведения о давнем или совсем недавнем прошлом (вспомним повесть Юрия Нагибина "Тьма в конце туннеля"), герой еще прятался автором за вымышленным именем, затем время действия переместилось в настоящее (роман Владимира Маканина "Андеграунд, или Герой нашего времени"), материал становился всё более и более литературный. "Литературный" в данном случае - о жизни писательского мирка.

Чем это можно объяснить? Сначала я был уверен: авторам надоело воспевать комбайнеров, сталеваров, доярок, инженеров и они решили рассказать то, что знают по-настоящему хорошо, что для них и, наверное, для читателей очень важно. Но идет время, уже вовсю раздаются голоса критиков, что пора бы реабилитировать "производственный роман", что о деревне последних лет не появляется значительных вещей, что вообще процессы, происходящие в нашей стране, остаются практически не освещенными "серьезной" художественной литературой. Потому так шумно был в свое время встречен роман Андрея Волоса "Недвижимость" - роман о человеке новой, рыночной, профессии, написанный человеком, знающим детали, нюансы этой профессии. Но "Недвижимость" так и осталась единственным заметным крупным произведением этого плана. Герои других романов, повестей в основном писатели или люди с неопределенными профессиями, зато с глубоким внутренним миром, философствующие на протяжении десятков и десятков страниц.

В общем-то тревожная тенденция. То ли писатели потеряли интерес к людям других профессий, то ли им лень собирать материал, то ли трудно перевоплотиться, стать на время комбайнером или физиком-ядерщиком? Окунуться, так сказать, в реальную жизнь с ее бесконечным разнообразием людей, сюжетов, материала для писанины...

Нечто похожее на ответ я нашел, читая повесть Валерия Попова.

Валерий-Венчик, отправив жену в больницу, стоит у окна и смотрит в окно напротив, где жила некогда молодая дворничиха. Вспоминает: "В окне этом рядом с моей красавицей появлялись мужики - сперва симпатичные, потом все более жуткие. Показывали мне кулак, а то и нож... потом призывно бутылкой стали махать. Я махал, но не шел. Так от жизни и уклонился. Не только там, но и здесь. Так что, по сути, Нонна права, ненавидя меня за то, что не сгорел с ними - с ней и с ее "визави". Выкрутился! Но не до конца. Петлей меня жизнь все-таки прихватила". Про петлю-удавку, правда, щедро украшенную цветными ленточками писательских приемов, и эта повесть - "Третье дыхание".

www.ijp.ru

Интернет-журнал Пролог. Текст

Георгий Автандилов

ТЕНЬ ЗИМЫ

Рассказ

...Гул и грохот. Рвущий душу, захлебывающийся стон. Мир сделался черно-белым. Тяжкие стальные стволины, запрокинувшиеся будто в яростном отчаянии, одна за одной выплевывают в мутное, волокнистое небо опаленной зимы сгустки ослепительного рева.

Контратака захлебнулась, четыре орудия - все, что осталось от батареи - развернувшись полукольцом, ведут навесной огонь: танки, появления которых никто не ожидал, рвутся к мосту в двух километрах к северо-востоку отсюда. Они пока не видны, как не виден за перелеском и сам мост: его при вчерашнем паническом отступлении не успели взорвать, и уничтожить его сегодня приказано нам... А корректировщик давно умолк, не отвечает - должно быть, лежит, дико вывернув ноги, где-нибудь под истерзанной осколками елью, осыпанный взметнувшимся снегом и комьями липкой расплескавшейся земли, которая теперь вновь медленно застывает у него на сапогах.

Как его звали?.. Я не знаю, как его звали. Я не помню. Мне все равно, как его звали.

А может быть, он жив, и просто перебило провод? Какая разница. Русские обнаружили нас, садят из 76-миллиметровых, и если мы до сих пор не разбили этот мост... Лицо Франца, длинное, серое до синевы, как гипсовая маска, кажется мне огромным, чудовищно огромным и плоским. Он трясет меня за плечо, что-то кричит - я не могу разобрать ни слова; в ушах - пронзительный визг и клекот, и мне кажется, я уже слышу леденящее кровь "ура" несущейся на нас пехоты. Затвор, откатываясь, звенит и лязгает, дымящиеся гильзы, выскакивая одна за другой, тоскливо и тупо звякают о размолоченную сталью гаубичных колес мерзлую землю. А этот, в окопе, все крутит и крутит ручку... Франц орет, мечется, какого черта ему от меня надо. Разве не ясно, как это все глупо, бессмысленно. Теперь уже - бессмысленно. От его волос противно пахнет псиной, каска сползла на лоб, и из-под козырька - розовый пот. Крупными каплями. "Gustav Reinhardt, Berlin, 1942". Странно, я никогда не замечал этих букв у нас на ремешках. Тот, в шерстяных наушниках, - зачем он снимает? Кто это увидит теперь? Вот разве - русские... Неужели они опять перешли в наступление? Связи нет, мы ничего не знаем. Опять - визг, вой, черный, выворачивающий душу грохот. Меня швыряет лицом в снег. Четвертое орудие вздыбилось, опрокинулось на бок. Это уже танки. Значит, не вышло. Мечется - туда-сюда, туда-сюда, как заводной, от орудия к ящикам. Франц, перестань, Франц. Я не могу больше подносить снаряды, ты же видишь. У меня ноги - как замороженная ртуть. У меня голова лопается. Нет, это не Франц, Франц лежит на спине, смотрит в небо. Наше орудие смолкло. Почему он снял каску? "Berlin, 1942". Смешно: у него нога, как у того тряпичного трубочиста, которого она тогда... А, это вопят у четвертого, кого-то придавило колесом. "Gustav Reinhardt". Сейчас и нас накроет. "Berlin, 1942". Интересно, какой там, на ремешке, год у меня. Я ведь никогда там и не был, в Берлине. Визг, грохот. Запах меди. Тогда, в мае, мы с ней туда так и не попали. Шел дождь, локомотив маслянисто блестел, платформа была серая, мокрая - как лицо у Франца. Мой бог, она даже не узнает... А вот и танки. Как близко. Один из них, белый, разворачивает башню, и сейчас все это кончится. Чего он медлит?.. Этот, с камерой, побежал. Он бежит медленно. Он очень медленно бежит. Это снег. Вот это - снег. Следы серые, с темной каемкой. Упал. Интересно, почему этот танк белый, не как все?.. Камера отскочила, зарылась в снег. Белый, ободранный, а на броне у баков - чернота. У них раньше были не такие, те ребята называли: "саранча". Черт бы его побрал, этого Рейнхардта. Танк крутится, утюжит спрессованный снег, правую гусеницу словно заклинило. Франц, Франц. Поднимайся, уходим. Мы одни, батареи нет больше. Некому отдавать приказы - старикан давно готов, посмотри сам. Вон он - лежит у "Маультира" с русским осколком в черепе, нос, как у петуха, - острый, длинный, и расстегнутую шинель ему задрало на грудь. Гейни, толстый Курт, другой Курт, с аккордеоном, - все погибли.

"Т-34" замер, навел орудие. Грохот. Сквозь белое облако - рыжая вспышка. Колючие комья в лицо. Ничего нет. Мой бог, ничего нет, я... Я ничего не вижу.

...Когда-то прежде я любил смотреть военную хронику. Откинувшись на спинку дивана с уютно потрескивающей сигаретой, прихлебывая душистый, крепко заваренный чай... Не смущаясь бешеной колотьбой, поднимающейся в квартирах соседей. Я всегда включал звук телевизора на полную мощность: именно так, казалось мне, надо смотреть подобные фильмы. Было забавно воображать себя одним из тех, что, согнувшись, бегут по развороченному полю, или мечутся у заиндевевших орудий, или, вращаясь на круглом, как у пианистов, стульчике вместе с тяжеленной зенитной махиной, ведут из счетверенных стволин шквальный огонь по надсадно ревущим штурмовикам. Одинаковые серые лица, словно уже и не живые, ряды одинаковых касок, глупо торчащих над бортами несущихся в гудящую, грохочущую бездну "Опелей", "ГАЗов" или "Студеров"... Да, мне было забавно, именно забавно, слово уже произнесено, и теперь я имею право так говорить. Желтые, крупные зубы того безвестного Курта, или Гюнтера, или, может быть, Ганса были оскалены, пот лил градом из-под железного козырька, ворот гимнастерки под шинелью висел клочьями. Пулеметная лента лязгала и тряслась, кувыркаясь, вылетали гильзы; он полосовал отчаянными беспорядочными зигзагами очередей дрожащее небо, потускневшее от эскадрилий "Черной Смерти"... Тот безвестный Иван, или Степан, или Василий бежал, виляя меж дымных воронок, на полусогнутых, его белый палец - почему-то это был не указательный, а безымянный - свело на курке автомата, и он, казалось, улыбался и что-то быстро-быстро говорил. Но это он матерился, - я уверен, он страшно, чудовищно матерился. Он был в стеганом ватнике, насквозь прошитом пулями, - наверное, снял с убитого, - и его рваная ушанка сбилась на затылок.

И падали они не так, как падают актеры в художественных кинокартинах о войне. Совсем, совсем по-другому. Должно быть, самый лучший актер все-таки не в силах полностью совладать с инстинктом самосохранения, неосознанно стремясь как-то смягчить, ослабить неизбежное свое соприкосновение с землей, - а тут...

Словом - интереснейший материал.

А потом появилась она - та самая гаубица, с черным, с зубчатым внутренним краем жерла диаметром сантиметров в сорок, не меньше. Оно медленно опускалось прямо на оператора, и это, конечно, был уже другой бой, другая съемка; небо, снег были иными, пленка была получше, да и по пехоте из гаубиц не стреляют. Тот фильм был составлен из разных кусков, из отрывков наших и трофейных кинохроник, ловко подогнанных один к другому, так, что перед зрителем разворачивалась картина одного сражения, будто бы заснятого во всей своей красе, в один день и с разных позиций - как будто такое возможно на войне. Назывался он: "Тень зимы". Непонятное, бессмысленное название, какое-то уж слишком небрежное, не вызывающее к жизни внятного метафорического образа, - так мне казалось тогда. Тогда - но не сейчас.

По правде говоря, я не уверен, что мне удалось разборчиво это написать. Я время от времени машинально ощупываю границы тетрадного листа, который, должно быть, белый, белый, - но мне это совсем ни к чему; ручка в моих пальцах движется, направляемая и сдерживаемая в конце строки краями узких прямоугольных щелей в пластиковом трафарете. Я еще не научился обходиться без него, да и вряд ли когда-нибудь научусь, - и буквы у меня, наверное, выходят оквадраченные... Представляю, как подпрыгивают в общем строю мои строчные "з", "у", "р" и прочие подобные им: неизбежный недостаток всех таких трафаретов. А окончания строчек, - поначалу это был сущий ад. "Тень зимы", "Тень зимы". ТЕНЬ ЗИМЫ НАГНАЛА МЕНЯ. Теперь оно, может быть, получилось лучше.

И все же я бы, пожалуй, назвал его, этот фильм, по-другому. Например: "Черные флейты". По-моему, неплохое название.

...Гигантское жерло медленно опускалось, - прямо на оператора и на меня. Было тихо, только ворчало в механизме наводки. Потом оно застыло... Оператор, надо думать, оглох и выронил свою камеру. Смешно, что я о нем так беспокоюсь.

Да. Недолгий, безликий промежуток тишины, а потом - удар. Страшный, тугой, захлестывающий удар, от которого мир, ограниченный для меня в тот вечер тонкими стенами дачной терраски, лопнул, свернулся и навсегда потух.

Тьма. Тьма и легкий звон во тьме.

Не знаю, как долго длилось мое отчужденье от знакомого мира. Врач говорил - в общей сложности около пяти дней, но я не уверен, что это так. По-моему, гораздо меньше. Звон потом потускнел, отступил, но остался где-то неподалеку, на заднем плане сознания; звуки жизни вокруг меня выстроились со временем в привычную перспективу - но это черное, зубчатое, грозно опускающееся жерло было последним из увиденного мною в этой жизни посредством физического зрения.

Странно: мне кажется, слепота как-то повлияла на мою способность связывать слова. Я не могу вернуться к строке, перечитать - но кажется мне, что пишу все больше короткими, отрывистыми и не очень-то согласованными предложениями. Меня не покидает зудящее чувство, что лица у меня больше нет, а вместо него - нечто вроде среза на парафиновом шаре, какая-то плоская, светлая, гладкая поверхность, лишенная привычных черт, которые я пытаюсь вспомнить, быстрыми касаниями пальцев ощупывая свои глазные впадины, губы, нос, подбородок. Спокойно. Надо взять себя в руки, унять эту мерзкую дрожь. У меня есть трафарет, тетради, - и, главное, у меня есть верный старичок Брайль: с ним, я думаю, быстро удастся наладить контакт. Времени-то у меня теперь навалом. Возможно, мне даже достанут кое-что из любимых моих книг, переведенных на язык тьмы... Хорошо бы еще пишущую машинку с такой же клавиатурой - наверняка они существуют. Между прочим: ведь в те дни я собирался именно поработать - там, в одиночестве, в тишине, на этой дачке, купленной за бесценок у какого-то спившегося железнодорожника.

...Мы прибыли туда восьмого мая, под вечер. Отец оставил машину за калиткой, и я первым вошел во двор, потому что ключи от нее были в кармашке моего рюкзака. Отец в это время развязывал веревки, отстегивал растяжки на багажнике. Я вошел - и опять, как и той прошлой, первой нашей дачной весной, подивился угрюмой запущенности этого участка, этого насупленного дома, словно обутого в неряшливые опорки, скособочившегося и провисшего на своих столбах, крытого позеленевшим, покоробившимся толем. Вокруг была вода - снег сошел поздно в тот год и, кажется, еще лежал в канавах и на пруду возле похожей на скворечню уборной. Пруд... Просто яма с цветущей водой, летом окаймленная люпином да метелками худосочного вейника. Входная дверь разбухла, перекосилась, я с трудом смог ее открыть, на потолке терраски расплывалось рыжее, набрякшее медленной талой жижей пятно... Ничего лучше, ближе и новее мы не могли себе позволить. Сто сорок седьмой километр, да еще около девяти - к западу от шоссе; забрызганная "Нива" ухала в промоинах, кузов жалобно скрежетал и звякал; над головами у нас, наспех притороченная к проволочному багажнику, тяжко ворочалась и громыхала длинная дренажная труба, за которую пришлось отвалить на одном из постов баснословную взятку, - та самая труба... А отец, подскакивающий на сидении за рулем, был полон энтузиазма, всю дорогу он говорил, говорил, говорил, без конца перемежая сдавленное, хмуро-губасто-пузырящееся "прикупить" ярким, небесно-мечтательным "на халяву"; говорил о том, как мы отведем воду, расширим комнату, перекроем крышу, выправим фундамент, какую замечательную кухню мы отгрохаем со временем... Грамотная система канав, песок и цемент, три-четыре натужно стонущих самосвала с гравием и землей, зыбкий картонный грохот падающих, прыгающих третьесортных досок, визг фрезы, выбирающей в них четвертной паз, писк масла в капиллярах и штуцерах домкратов на всех четырех углах дома, - так виделся ему бурлящий, клокочущий рай, в который мы окунемся грядущим июнем.

Виделся ему... Нет. Так он, этот несбывшийся рай, ныне слышится мне. Похоже, я приобрел способность мыслить звуковыми категориями.

Мы были одни, одни на всей улице. Вечер сгущался над нами - помню это темное, пронзительно-синее небо в редких точках дрожащих звезд, и кривые сквозистые яблони в сизых лишаях, еще не опомнившиеся от недавних ледяных ветров, и следы омертвелой побелки на их шершавых, зайцами обглоданных голенях. Отец прошел под окнами, скребанув в сумерках по бетону мостков новой титановой лопатой - занозистый этот звук четко, сухо разнесся в холодеющем воздухе.

Отворив наконец перекошенную дверь, я вдавил впотьмах белые стерженьки пробок, зажег лампочку на террасе - и почти в ту же секунду на низком столике у окна глухо, точно сквозь плотный слой ваты, забубнил телевизор. Должно быть, его второпях забыли отключить в прошлый раз, забыли ткнуть пальцем в кнопку. Ничего особенного - такая уж там была интересная проводка: розетки, действующие только при включенном верхнем свете, автоматические пробки, срабатывающие от сотрясения полов (с которыми у меня свои, особые счеты), кишащие по углам мотки рассохшихся кабелей, грубо забинтованных тканевой изолентой и подвешенных на фаянсовых роликах, похожих на гирьки - такие, наверное, не выпускают со времен восстановления электролиний в пригородах Смоленска.

...Да, забавно. Именно так. Кроме того, просматривая хронику Второй мировой - уютно откинувшись на спинку стула, затягиваясь сигаретой, прихлебывая душистый, крепко заваренный чай (нет, пожалуй, не так уж все плохо: я знаю твердо, что, несмотря на трехчасовой перерыв в записях, в точности повторил использованную прежде фразу, которую не в силах перечитать) - я всегда испытывал чувство какого-то странного, животного удовлетворения. Слабого, впрочем, почти и не слышного - но все же... Вот, - это с ними происходит, не со мной. Это они, эти безвестные Гюнтеры, Густавы, Иваны, Степаны и проч. имели несчастье появиться на свет (да, на свет, - теперь я знаю истинный смысл этого слова) в такой неподходящий момент. Они, - не я. Я родился много позже. Я сумел избежать призывной службы: у меня, как это ни смешно ныне звучит, было очень слабое зрение. В этом смысле со мной все обстояло прекрасно. Вот так, думалось мне, шиш всем вам. У меня в кармане - "белый билет", и там четко сказано, что ни в мирное, ни в военное время ни в одну армию мира или войны меня не смогут затащить даже армейской автолебедкой. Мне повезло. Меня миновала "Отечественная", я был слишком молод для Афганистана. Без меня обходятся на Кавказе.

А они... Умудриться угодить на фронт... Господи, неужели кто-то из них сумел выжить, да разве такое возможно - выжить там. Один мой знакомый высказал однажды мысль, что эпоха всеобщей романтики ушла в прошлое в первые дни Первой мировой, - вместе с разноцветными фельдмаршалами, картинно попивающими, в окружении златозвездых генералов, свой утренний кофе, средь чистого поля, на фоне розовых пушечных дымков, парадно гарцующей на дальнем плане кавалерии и задника с намалеванными на нем штыками. Да, это правда. Я думаю, она развеялась, эта эпоха, с первом разрывом бомбы, упавшей с невесть откуда взявшегося и совершенно недосягаемого для "манлихеров" аэроплана, с первой газовой атакой, с первым залпом из противопехотной пушки, способной поражать на чудовищно огромном расстоянии. Эпоха всеобщей романтики, эра таких понятий, как честь, милосердие, великодушие кончается тогда, когда над головой осатанелого солдата, высунувшего на секунду нос из окопа, вдруг начинают рваться шрапнельные снаряды, прилетевшие с позиций, разглядеть которые невозможно даже в обсерваторский телескоп... И - словно бы помню: невиданная стальная жаба в бородавках заклепок с медленным стрекочущим лязгом переваливает через бруствер, рвет грудью рыжую проволоку, валит измочаленные пулеметными очередями столбы - и сметает на своем пути все. Как же мне повезло, думал я. А контузии... Страшные, едва вообразимые ранения... Калеки, всю свою оставшуюся жизнь обреченные на... Теперь-то я знаю, на что.

Мы выгрузили из машины и потащили к дому, прямо по лужам, наш нехитрый багаж - огромный тюк, в котором были списанные городские занавески, и носильное барахло, истрепанное ветрами городских судеб, призванное защитить нас, будущих зодчих грядущего желто-сине-зеленого дачного рая, от строительной грязи и ссадин; и новый виниловый шланг, и вялая от старости, дырявая и расшлепанная обувь. На полпути ветхий ситец вдруг затрещал, узел лопнул по швам и распался. Мы сгребали все это в охапку, и, прижав к груди, уносили на террасу и сваливали там у дивана, в углу. А телевизор работал, а тот роковой бой уже разгорался на его неприлично выпуклом, беременном катастрофой экране.

…Я только что вернулся: долго искал, тычась во все углы квартиры, простой карандаш, а потом чинил его в абсолютных своих потемках. Мне вдруг померещилось, что шарик авторучки дерет бумагу, как это бывает, когда в стержне кончились чернила... Я понимаю, как губительна для человека в моем положении подобная мнительность, знаю, что надо сдерживаться, не идти на поводу у таких вещей, иначе ведь и свихнуться недолго - но ничего с собой поделать не могу. Это вроде тех страшных головокружений, того страха перед открытым пространством в первое время, когда я заново учился ходить: стоило мне чуть отдалиться от стены, с тихим шелестом скользившей под моей ладонью, или отпустить дверную ручку, как меня тут же подхватывала какая-то зыбкая, бесплотная волна, и мне казалось, что вся комната начинает вращаться сразу во всех направлениях, - все быстрее, быстрее, - пол под ногами вставал на дыбы, словно доска качелей, и меня швыряло, и тащило куда-то; я слегка приседал и судорожно двигал руками, натыкаясь на пустоту, холодящую мои вспотевшие ладони - пока какой-нибудь спасительный неподвижный выступ в текучем, тошно звенящем мраке не приходил мне на помощь... Так и теперь. Я не бросаю более на полуслове незаконченные предложения, как это случалось раньше, а место следующей строки привык запоминать на ощупь, по прорези трафарета - та, на которой я прервался, была девятой сверху. Те же слова, звучанье которых хочу усилить, подчеркиваю сразу - надеюсь, редактор (если какой-нибудь редактор когда-нибудь увидит эти страницы) выделит их курсивом.

Да, телевизор был по-прежнему включен, диктор вечерних новостей отбубнил свое и сгинул, и Тень Зимы уже распростерла надо мной свои крылья. Этот фильм часто показывали на майские праздники, но начала его я не видел ни разу, а потому, свалив в угол очередную груду тряпья, присел на спинку дивана и полез в карман за сигаретой.

В этот момент отец позвал меня с улицы - хотел, чтобы я помог ему стащить с наружного багажника дренажную трубу - я про нее совсем позабыл. Тяжеленную эту стальную штуковину изготовили по его просьбе на каком-то заводе, еще в феврале, и, как новый хозяин самого низкого и самого мокрого на этой улочке участка, он возлагал на нее большие надежды. Предполагалось, что мы зароем ее в землю у западного угла дома, под некоторым наклоном, а конец спустим в канаву, разграничивающую наши и соседские владения. Она была длиной что-то около двух с половиной метров, двадцать сантиметров в диаметре. Черная, матовая, крашенная в три наката битумным лаком, она напоминала мне ствольный кожух какого-то чудовищного противовоздушного орудия: из-за своих бесчисленных круглых отверстий, опоясывающих ее тесными витками. Считалось, что через эти отверстия она будет вытягивать из грунта воду, которая, собираясь внутри, должна затем сливаться в канаву... Таких труб мы первоначально хотели заказать четыре штуки, - по одной на каждый угол нашего плотно засевшего в яме домишки. Но оказалось - выходит слишком накладно, да и перевозка, неподъемный вес... "Куда ее? - спросил я отца, который, согнувшись и придерживая ее со своей стороны чуть дрожащими пальцами, пятился задом через двор. - Под дом?" - "С ума сошел. Уедем - сопрут, оглянуться не успеешь. Туда, туда. На террасу". Да, - я ведь не стал с ним спорить, ничего ему на это не возразил! Кого же мне винить? "Тогда давай сразу, - сказал я. - А то я потом один ее не подниму". Он здорово порезал ладонь о ее рваный край, и, помнится, йода в аптечке нашей "Нивы" не оказалось, - но зато мы обнаружили в комнате отсыревшие таблетки гидропирита, которые развели водой, привезенной с собой в пятилитровой алюминиевой канистре: водопровод еще не собрали.

А потом мы затаскивали ее в дом. Просевший пол трясся, визжали петли скрипучего шкафа, под ногами ворочался проклятый шланг, так и не пожелавший, несмотря на все мои старания, принять спокойную позу дремлющей гадюки. Каким-то чудом нам удалось ее там, между шкафом и столиком, развернуть - но тут же выяснилось, что уложить ее на пол невозможно - мешает шкаф, мешает входная дверь, газовая плита, торцевая спинка дивана - все мешает. В комнате же было еще теснее: кривая печь, два "Зингера" на ажурных станинах, - почему два? - и целых три кровати довоенного образца. Потому-то и решили поставить трубу вертикально: выгребли из угла обувь и тряпки, запихнули их под столик, да и поставили ее у двери... Пол там, на террасе, шел от дверной коробки под уклон довоенного образца - думаю, мяч, положенный у двери, у левой боковины дивана, докатился бы до противоположной стены, до самого столика с "Рекордом". Все это проще было бы нарисовать, а рассказывать, записывать чрезвычайно утомительно, и, в сущности, все уже мною рассказано, - кроме главного.

Что было потом? Он наскоро пожевал хлеба с холодной сосиской, глотнул из канистры воды и, прихватив убогий масляный обогреватель, отправился спать, потому что завтра утром ему нужно было встать пораньше, вернуться обратно в город, - праздничный-то выходной у него отобрали, а может быть, перенесли. Я сделал звук на полную громкость, благо это была не городская многоэтажка, битком набитая помешанными на тишине соседями, забрался на диван с ногами, и - сигарета, пахучий, тонко заваренный чай.

Проснуться, сесть за руль "Нивы" отцу пришлось гораздо, гораздо раньше, чем он рассчитывал. Господи, как он трясся над этой трубою, словно она была из золота, и ведь ничего бы вообще не случилось, если бы я настоял на своем; а гаубицы грохотали, и первым, что я отметил, было: деревянная ручка дивана гудит у меня под ладонью, как басовая струна, это было так ново, необычно, дощатый дом, особая акустика. Самое смешное - у меня ведь была мысль выровнять ее, подвязать к стене или хотя бы подложить что-нибудь под ее оскаленный тупыми занозами край, - пожалуй, правая боковина смягчила бы этот удар. А Франц, или Ганс, или Густав метался туда-сюда, от затвора к ящику, метался как заводной и что-то орал, и были потом танки, пехота, а после - зенитчики и "Schwarze Tod", и снова гаубицы; но главное, я ведь чувствовал, слышал, как зыбко вибрирует и поет она там, у двери, справа, в полутора метрах от меня, в углу, эта черная флейта, овеваемая эхом давно отгремевших разрывов. Слышал, как дребезжат стекляшки в пыльном подвесе у меня над головой, как дрожит от глухих ударов ревущих орудий каждый сантиметр дрянного пересохшего оргалита, которым обшиты стены этой студенистой халупы - но ведь именно эта призрачная канонада, потрясающая реальные предметы, меня и завораживала. Ну, а потом вдруг наступила тишина, черное с зубчатыми краями жерло медленно опускалось, опускалось, - прямо на меня, и ворчало что-то в механизме наводки; оператор здорово рисковал, выбрав эту эффектную точку, - и какого черта, почему я должен сдерживаться, нет, это же просто невозможно себе представить, это не укладывается в голове - в голове? - говорят, даже за спинкой дивана были следы крови. Да, невозможно вообразить: труба упала от сотрясения, от непостижимой всеобщей вибрации, жуткого ирреального резонанса. А ведь последний винт той гаубицы, наверное, давным-давно истлел в земле, обратился в прах, в ничто, в рыжую пыль, - но призрак ее, звуковой фантом ее черного, страшного удара, записанный на пленку, продолжает, значит, и по сей день сотрясать дома - и вещи в домах. Краем, самым краем, господа, рваным, острым ребром и всем своим ужасающим весом - ТЕНЬ ЗИМЫ нагнала, зацепила и меня своим крылом. ЗАБАВНО, да, именно так, забавно, я вновь и вновь буду повторять это слово, оквадраченное прорезью моего трафарета; я имею полное, абсолютное право так говорить: я, человек относительно мирного времени, потерявший зрение на войне, которая закончилась за пятьдесят с лишним лет до того, как это со мной случилось.

www.ijp.ru

Интернет-журнал Пролог. Текст

Светлана Аксёнова-Штейнгруд

г. Москва

ПАРАДОКСЫ ПАРАДОКСАЛЬНОГО ВРЕМЕНИ

Если искать ключевое слово, определяющее наше время, то наиболее подходящим, на мой взгляд, будет слово парадокс. Жизнь обнажила свою парадоксальность так стремительно и властно, что мы, не успев осмыслить, уже привыкли и не замечаем ее. Вот я пишу эти строчки для интернет-журнала, пользуюсь компьютером, которому слова "рукописи не горят" не понятны, даже если он самый умный и современный. Ведь с точки зрения логики, бумага горит прекрасно. А метафорическому мышлению машину пока не удается обучить. Зато ясно, что если произойдет катастрофа и не станет электричества, огромное пространство информации, висящее в Интернете, исчезнет, то есть сгорит, без дыма и пепла, вообще без всяких следов. В этом главный парадокс: такая суперсовременная библиотека, и такая хрупкая! Да и существует она в "виртуальной реальности". А где это? Ну да, компьютеры материальны, дискеты, принтеры и прочее. Но сама информация, пересылаемая за секунду с одного конца планеты на другой, хранится где-то и в чем-то, что нельзя пощупать, увидеть, для нее не нужны ни рукописи, ни книги. А ведь это - самая мощная мировая библиотека из всех когда-либо существовавших, и создана она за рекордно короткий срок. Интересно, почему не занесли в Книгу рекордов Гинесса самый потрясающий рекорд 20 столетия - только потому, что он массовый и, стало быть, безымянный? Или потому, что наиболее уязвимый?

"И гений - парадокса друг" - сказал поэт, которого цитируют много (отдельные строчки превратились из-за частого употребления в банальности), но читают мало. Несмотря на то, что он - "наше все". А может быть, именно поэтому. Ведь неизменное, постоянное рано или поздно приедается. Особенно человеку современному, жаждущему все новой и новой информации, хотя он и так перекормлен ею до отвала. Это похоже на булимию. А при таком заболевании, прежде чем проглотить пищу, надо избавиться от предыдущей, иначе организм не выдержит нагрузки. А он и не выдерживает: не отсюда ли депрессии, всевозможные психосоматические болезни, постоянные конфликты с близкими и любимыми? Не отсюда ли именно в густо населенных шумных городах, где личное пространство сужено до предела, где и побыть-то долго одному невозможно, человека одолевает странное чувство одиночества. И от этого одиночества он (парадокс на парадоксе!) снова сбегает в Интернет, где горы информации, масса виртуальных друзей, обнажающих в Живых Журналах свою жизнь смелее, чем в прежние времена перед случайными попутчиками в поезде.

Спасают ли такие виртуальные контакты от одиночества? Увы, только на короткое время. Ведь не происходит утоления той потребности, о которой поэт сказал: "Духовной жаждою томим". Душа предполагает неспешность, неторопливость и... некоторую незаполненную емкость, куда могут поместиться сильные чувства. Но перегруженный избытком информации человек старается защититься минимумом эмоций.

Возник международный компьютерный язык, своеобразный сленг, понятный продвинутым на любом континенте. И даже продаются словари для не поспевающих за бегом времени. Проблема не в сленге - он всегда был, хотя и не такой межнациональный и безличностный. Проблема в том, что этот виртуальный язык, несмотря на свою кажущуюся нейтральность, весьма агрессивно вытесняет язык реальный, живой. И ежедневный запас слов современного образованного пользователя Интернет сети приближается к минимуму, который употребляла совсем не продвинутая Эллочка-людоедка. Не происходит ли вместе со стремительной сменой слов подмена чувств и понятий? И вот уже не любят, а занимаются любовью, не дружат, а френдят. Ну, и так далее...

Я родилась и выросла в Алма-Ате. Моя юность застала конец хрущевской оттепели, когда из небытия возникали не только имена и произведения репрессированных гениев и талантов, но целые науки восстанавливали в правах - генетику, кибернетику. Все, что дозволено было опубликовать, читалось взахлеб. И не только поэзия и проза. Учась на филологическом факультете Казахского университета, я "глотала" труды Вавилова, Вернадского, Чижевского. Особенно увлеклась книгами Норберта Винера, переведенными, наконец, на русский язык: "Кибернетика и общество" и "Я - математик". Спустя несколько лет, уже в брежневское время, работая в республиканской молодежной газете, я затеяла на ее страницах дискуссию с интригующим названием: "Может ли робот стать человеком?". Заказывала материалы ученым - математикам, программистам, физикам, биологам, психологам, лингвистам, медикам, словом, самым разным специалистам. Дискуссия длилась где-то полгода, вызвала большой интерес читателей, многие материалы приходили "самотеком". (Потом ее прикрыли, как "идеологически невыдержанную") К общему выводу так и не пришли. Хотя доказательства "за" и "против" были вполне вескими.

Сейчас ясно: по многим возможностям и параметрам робот превзошел человека, но, думаю, человеком стать не сможет никогда. Так же, как человек не может стать Богом, а только самонадеянно подражает Ему. А вот обратный процесс, увы, развивается стремительно: человек, незаметно для себя самого превращается - если и не в робота, то в некий биологический механизм, живущий почти "на автопилоте", почти автоматически. Он "проглатывает" дни, не ощущая их вкуса. В моем детстве (да и юности) время тянулось медленно, неторопливо. Поездка из колхоза (где я жила) в город - в театр, кино, парк была праздником, запоминалась надолго, даже такие мелочи, как газировка с двойным сиропом и хрустящий вафельный стаканчик, в который специальной ложечкой продавщица набирала пломбир. Все это длилось - вместе со сборами, прогулкой пешочком (километра три до автобуса), "культурной" программой в Алма-Ате и возвращением обратно целый праздничный день (обычно это было воскресенье). Сегодня за день любой из нас может оказаться на другом конце земли, совсем в других реалиях. Но почему-то, несмотря на фантастическую экономию времени, жизнь проносится все стремительнее. И самое тревожное и парадоксальное в том, что это ощущение безудержного бега времени не только у людей моего возраста и старше (что закономерно), но у совсем молодых и даже детей. Человек придумал столько умных машин для облегчения жизни, для свободного времени, но почему-то не стал ни свободнее, ни счастливее. Он превращается в приставку к машине, к тому же компьютеру, который порабощает его, проглатывает его свободное время, его дни-недели. Все меньше и меньше времени остается на общение - не в чате, не в ЖЖ, а когда - глаза в глаза... Я задумалась об этой проблеме после газетной дискуссии. И написала стихотворение "Биоробот", которое вместе с более поздними стихами на эту тему хочу предложить вниманию читателей "Пролога".

Я вовсе не стремлюсь уподобиться Жан Жаку Руссо, тщетно пытавшемуся остановить технический прогресс. Я сама с удовольствием пользуюсь всеми благами цивилизации, и прежде всего мобильным телефоном и компьютером. Даже представить невозможно, что получала бы письма из Америки, от младшей дочери, которая учится там в университете, где-нибудь спустя месяц после их написания. Да я бы извелась от волнения и тоски! А так - набираю номер, слышу ее голосок или строчу письмецо по имейлу ("на мыло", говоря по-вашему). И все же, и все же, перефразируя изучавшихся в университете "основоположников" - "Бытие опережает сознание". Душа не поспевает за всеми стремительными изменениями. Разрушается не только экология нашей среды обитания, но и экология самого обитания нашего. Как гармонизировать эту ситуацию? Я не знаю, и у других ответа не нашла...

Для тех, кто вырос в сегодняшнем беспорядочном изобилии, когда в книжных магазинах (а тем более в Интернете) дешевая попса соседствует с художественными и интеллектуальными шедеврами, трудно даже представить себе, каким дефицитом дефицитов в наше время были книги, как сложно было их достать. Именно достать, потому что просто купить было невозможно! Когда просачивалась информация, что утром в книжном магазине что-то выбросят (продадут - не говорили: все "выбрасывалось" и мгновенно расхватывалось), мы с вечера занимали очередь. Она отличалась от всех остальных очередей за дефицитными товарами своей интеллигентностью. Мы не толкались, не давились, не орали, не сбивали друг друга с ног. Всегда находились добровольцы, которые составляли список, следили за порядком. Одна такая очередь длилась два дня и две ночи: за подпиской на двухсоттомное издание Всемирной литературы. Люди объединялись в группы и сменяли друг друга. Была зима, довольно холодная для Алма-Аты (ночью - минус 12-15) . Мы стояли с моим парнем (бой-френдом, как сейчас говорят). Он по рыцарски отсылал меня домой - погреться, прикорнуть на пару часов. Занятия в эти дни прогуливали. Ну, ладно я - салага, первокурсница, а он учился на последнем курсе политехнического, на носу сессия, защита диплома. Но это ведь пустяки - по сравнению с двумястами томов "Всемирки." И такая причина казалась уважительной даже нашим преподавателям. Кстати, одна из моих преподавательниц (по иностранной литературе) стояла в той же очереди. Вторую ночь мы с Владькой отстояли вместе - я принесла из дома бутерброды, термос с крепким чаем. Стояли, прижавшись друг другу, усталые и счастливые. Вдруг прошел слух, что подписки мало, что она почти вся "ушла налево" и по партийно-комсомольским спискам. Мы были где-то в середине этой длинной очереди и приуныли. В 10 утра магазин открыли. Чем ближе продвигались к заветному прилавку, тем учащенней билось сердце, как будто речь шла о чем-то необыкновенно важном для жизни. Впрочем, так оно и было. Книги казались бесценным сокровищем, и не только для нас, юных. Необходимость их доставать, как я теперь понимаю, усиливала жажду обладания ими... Ловлю себя на странной мысли. Что это - тоска по дефициту? Нет, конечно, я еще не спятила, я еще помню отнюдь не романтические нервные очереди за всем и вся, отнимавшие время, силы, надежду. И все же "Запретный плод сладок" - не зря сказали... Наконец, подошла наша очередь. Нам предложили последнюю подписку - одну на двоих. И мой парень, даже не размышляя, отдал ее мне. Я сопротивлялась, считая, что не могу принять такую жертву, но он уговорил. "Ничего, поженитесь, вернешь себе", - лукаво утешила рыцаря продавщица. Не случилось. Не вернул... Но воспоминания о таких моментах согревают жизнь, хотя с точки зрения современного человека, живущего в иных реалиях, все эти страсти-мордасти выглядят сентиментальней мыльной оперы.

Сегодня на разных континентах тоже выстраивается ночная очередь, но только за одной книгой - очередным томом о Гарри Потере. Хотя - какой это дефицит, если через пару дней книгой будут завалены магазины всех продвинутых стран. Но надо купить в ночь выхода - вот в чем фишка! Парадокс этого массового психоза нужно изучать специалистам - и прежде всего психологам, социологам, философам. Но ясно, что он не случаен, как вообще интерес вполне взрослых, солидных людей к фантастике, книгам и фильмам о волшебниках, хоббитах, властелинах колец и всевозможных сказочных чудесах. Так человек и человечество цепляется за свое детство, за свою душу, вытесненную куда-то на задворки. Но, боже мой, даже в этом, в общем-то нерациональном сопротивлении - какая глобализация, стандартизация интересов и чувств! СМИ создают массовое сознание, а массовое - это ведь всегда ширпотреб. Какие сейчас слова в ходу - блокбастер, лидер продаж, бренд... И самое главное слово - раскрученный. А талант - субстанция штучная, нежная. Интересно было бы подсчитать, скольких бездарей раскрутили масс медиа, реклама, клипы и прочее и сколько талантов погубили...

Впрочем, поэзии сегодня массовость не грозит. Поэзия сейчас - товар неходовой. Можно сказать, неликвидный. Это во времена моей молодости она собирала стадионы и огромные залы, причем, не только в Москве и Ленинграде. Я училась на первом курсе университета, когда после нескольких публикаций в газете и первой публикации в замечательном, во многом не уступавшем тогдашнему "Новому миру" казахстанском журнале "Простор" меня пригласили принять участие в большом вечере поэзии на алма-атинском стадионе. Потом было много разных вечеров, но волнение того - не забуду. Ведь я выступала на равных вместе с профессионалами, авторами книг, людьми немолодыми, известными. Некоторые из них вернулись из Гулага и осели в Алма-Ате. Впрочем, самому известному и талантливому среди них - Олжасу Сулейменову не было еще и тридцати. За несколько лет до этого его поэму "Земля, поклонись человеку", написанную сразу после полета Гагарина в космос, читали по всесоюзному радио, опубликовали в какой-то из московских газет. Но главное происходило, конечно, в Алма-Ате: вертолет сбрасывал над плывущим в зелени городом белые листовки со строчками этой поэмы. Весна была ранней, жаркой, и бело розовые лепестки урюка осыпались, падали вместе с летящими стихотворными строчками. Поэма вынесла, как ракета-носитель, другие стихи Олжаса Сулейменова, намного более глубокие, талантливые, самобытные. Казахский поэт, пишущий на русском, органично впитал и русскую культуру, и восточный темперамент, и азиатскую образность. А в поэме "Земля, поклонись человеку!" - искренней, энергичной и наивной (с точки зрения сегодняшнего опыта) сквозили приметы того времени, когда поэзия пыталась как-то восполнить отсутствующую свободу, брала на себя функции публицистики, политики, философии - всего, что было под запретом, под железным занавесом, под идеологическим прессом.

Сегодня стало модно отрицать шестидесятников, тех, кто гремел на стадионах. Не все так однозначно! Например, можно по-разному относиться к Белле Ахмадуллиной, но тончайшее кружево ее стихов чуждо эстраде, а ведь и ее особый, манерно-изысканный голос завораживал огромную аудиторию. И тихий, камерный, чуждый эстраде лирик Булат Окуджава, когда ему дозволили, собирал большие залы. Да и само слово "гражданственность", звучало неоднозначно. Каждый из нас понимал, ЧТО имел в виду Евтушенко, сказав "Поэт в России больше, чем поэт". Эта строчка точно определяла функцию поэзии в то время, но в нем она и должна была остаться, как историческое свидетельство, без претензий на обобщающий афоризм. Поскольку, если вдуматься, бессмыслица получается: если ты настоящий поэт, то не можешь быть ни больше, ни меньше этого звания-призвания. Этот "количественный" подход, однако, распространился и укрепился. И вот даже такой культурный канал, как "Культура", один из немногих, который еще можно смотреть на сегодняшнем российском телевидении, показывает документальные фильмы о личной жизни знаменитых людей под рубрикой "Больше, чем любовь". А что означает сия, на мой взгляд, пародийная фраза? Кто измеряет количество-качество? И может ли любовь быть больше... любви, которая вмещает в себя всю гамму чувств - от самопожертвования до убийственной ревности? Если, конечно, любовь настоящая, которая, увы, весьма редкий гость и не всегда удостаивает своим посещением даже великих.

Парадоксам нашего времени можно посвятить целую книгу. Но пора себя остановить. Упомяну только еще об одном - парадоксе свободы. По крайней мере, свободы в Интернете, которая (пока еще!?) никем не ограничена. Какое это счастье - публиковаться свободно - молодым, выросшим в бесцензурное время, даже трудно себе представить. Это сейчас, читая пожелтевшее заключение алма-атинского цензора, разгромившего мою вторую книгу стихов "Отважная доброта", я смеюсь над идиотскими малограмотными фразами, которые никакой самый талантливый сатирик не смог бы придумать. Ну вот, например: "В то время как волки наносят огромный вред сельскому хозяйству Казахстана и подлежат отстрелу С. Аксенова (она же Штейнгруд) в своем идеологически ущербном стихотворении воспевает отдельную волчью особь и выражает таковой сочувствие. И таких, противоречащих линии партии и правительства стихов, в сборнике много". (Предлагаю стихотворение "Танго для волка" вашему вниманию) А тогда мне было не до смеха: книжка вышла тоненькой, искореженной, чужой. И в Москве, где я жила с 1980 года, в издательстве "Советский писатель" мой сборник стихов "Времена души" пролежал очень долго, в том числе пять лет перестройки и гласности, и вышел только в 1990-м году.

Сегодня книгу может издать любой желающий, и не только без всяких цензоров, редакторов, рецензентов (перед изданием книга обязательно отдавалась на две, а то и три внутренних рецензии). Правда, нас издавали за государственный счет, да еще платили гонорары. Сегодня частный издатель публикует только раскрученных, а остальным нужно добыть деньги. Но как-то устраиваются: книжек много, хотя выходят малыми тиражами, да еще нужно самим распространять, что означает чаще всего - дарить друзьям и знакомым. Но есть Интернет, где не только профессиональные журналы типа "Пролога", но видимо-невидимо разнообразных сайтов, можно и свой создать. В чем же парадокс, спросите? А в том, что вместе с этой невероятной замечательной свободой, которая, несомненно, благо для пишущего и читающего, пришла и неразборчивость, и безответственность. В огромном электронном море стихов рядом "плывут" и настоящие, и такая графомания, которую в прежние времена даже в стенгазетах стыдились публиковать...

Литературный процесс сегодня заменили тусовки. В каждой есть свои гении, гуру, ученики. И есть действительно очень талантливые молодые поэты, у которых не грех поучиться уже состоявшимся. И технический уровень многих стихотворцев значительно выше, чем у молодых в наше время. Однако некоторые тенденции настораживают. В особо продвинутых тусовках продвинутые стихи называют текстами. Несколько лет назад, будучи участницей международного биенале поэтов в Москве, я попала на вечер одного из самых модных новых литературных журналов. Шла презентация номера, целиком посвященного поэзии. Молоденькая редакторша объясняла, как нужно читать тексты, которые настолько супер, что их не понимает никто - ни она, ни сам автор, ни читатели. Поэтому к каждому тексту продвинутых поэтов продвинутые критики написали пространные комментарии, хотя и они - лишь варианты толкования. Я не выдержала и спросила: "А для чего нужны такие стихи?" Что тут началось! КАК на меня смотрели! Как на свалившуюся из Тмутаракани, абсолютно темную тетку. Да я и сама чувствовала непристойность своего вопроса: в такой элитарной сплоченной тусовке разыгрывать в зрелом возрасте роль правдивого мальчика глупо. К тому же короли были не голыми, а, напротив, одетыми в такое количество тряпок и украшений, что до тела (пардон, смысла) уже было не добраться. Впрочем, создатели таких текстов именно к этому стремятся. И парадокс в том, что стремление к оригинальности любой ценой лишает тексты индивидуальности, неповторимой интонации, которой, прежде всего, один поэт отличается от другого. А ведь их главный конкурент - робот не дремлет. Он уже обыгрывает чемпионов мира по шахматам и сочиняет современную музыку. И он скоро будет способен создать такой темный, такой супер текст, что нам всем мало не покажется. Так что лучше с ним не соревноваться, Лучше - назад, то есть - вперед, к неповторимости чувств и эмоций. Например, к старомодной сложности Мандельштама, в которой мощная энергия души создает то волшебство, уловить, запрограммировать и воссоздать которое ни одна самая умная машина не в состоянии...

* * *

В катастрофическом веке китча Притчи упали в цене. Не по летам - повадки птичьи, Эти полеты во сне!

И никаких слов неприличных, Кроме слова - любить. И никаких вредных привычек, Кроме привычки жить... 2004

* * *

Какое случайное счастье - слепое, как солнечный дождь. Скажу удивленное: "Здрасьте!" И ты в мою осень войдешь. И памяти пойманный ворон раскрутит воронку времен, и мы, как стыдливые воры, укравшие собственный сон, на место своих преступлений прекрасных - вернемся тайком, там пахнут полынью колени, а губы - парным молоком, там день от кочевья качелей и синего воздуха пьян, там ветер дремучих ущелий гудит, как могучий орган, там церковь, мечеть, синагога не знают вражды - на века, а вера в единого Бога, как летняя ласка, легка, там красные маки желаний, гаданий ромашковый стыд, и мама, такая живая, в кошме разнотравья стоит... хрустального озера стража - с откоса сбегающий лес, там звездам заветным не страшно в приветливой юрте небес. Какое внезапное горе - вернуться в осеннюю мглу, где сонный, простуженный город посажен на теле иглу, пришпилен к колонам и шпилям, дворцам и граниту Невы, и знать, что и в штормы и в штили я с этим величьем на "Вы" И с пальмами новой Отчизны, где тысячелетних разлук повсюду торчат укоризны, и радость резка, как испуг. И только беспечное слово туда возвращает меня, где жизнь счастливой подковой прибита к копыту коня. 2005

БИОРОБОТ

...Посреди стального рая Отчего печаль такая? Оттого, что в мире нет Не проигранных побед! И пока ты, тих и робок, Грезил гранями красы, Появился биоробот, Беспристрастный, как часы. Рыцарь разума и ритма, Маг могучей НТР, И уже следов не видно Сантиментов прежних эр. Нажимаешь сотни клавиш- ЭВМ, авто, ракет! Только что, скажи, оставишь Для души, которой нет, Но которая отчаянно, Всем прогнозам вопреки, Так болит, как кисть ночами У отрезанной руки... 1973 г.

* * *

Тело мое непристойно и пошло старело. Сердце мое непристойно от тела отстало. А в виртуальной реальности тела не стало, Сердца не стало, и мысли - металла сильнее!

Больше не будет предательств, признаний и фальши. Глупые жизни запомнили умные файлы. Все в электронном бессмертье продумано строго. И биоробот больной симулирует Бога. 2004

* * *

Превосходство души- как восход из глуши захолустных земных притязаний, заскорузлых зевот, задубевших забот и затравленных зыбких желаний.

И всегда невпопад неизбежный распад электронов, иллюзий и связей, и случайный отбор, и печальный повтор озарений, безумств, безобразий.

Маклер неба сулит жадной жизни транзит поменять на Вселенские кущи. Но невнятен ответ - ты навеки отпет или в отпуск на время отпущен?... 2005

ТАНГО ДЛЯ ВОЛКА

Долгое время животноводам совхоза досаждал волк. Как ни караулили пастухи телят, а волк все же умудрялся нанести урон. Однажды ночью включили для собственного удовольствия пленку с записью старинного танго в исполнении духового оркестра. Одному из них показалось, что кто-то подвывает в такт. Выключили музыку: так и есть! Совсем неподалеку сидит волк и воет. И настолько увлекся, что пастухи взяли его, как говорится, голыми руками. Из газет

Жесток, непримирим был волчий путь, Он никогда не знал пути иного. И невозможно было обмануть Голодного, матерого и злого. Но в одинокий и тоскливый вечер Под звуки этой музыки тревожной В нем просыпались чувства человечьи И вечная тоска о невозможном. Звенело танго в мире под луною, И в горле закипала звуков медь, И волк завыл, и было в этом вое Забытое желание - запеть! Но вышли люди и взвели курок. Точны и беспощадны были руки, И в миг последний волк понять не мог, Зачем так больно ранят эти звуки?.. Он так хотел дослушать до конца! И ненависть забыть, и месть, и страх. И удивленье волчьего лица Застыло в стекленеющих глазах. ...Весны стояла зыбкая пора, Все набухало зеленью несмело. А в мире под луною до утра Убийственная музыка гремела! 1974 г.

* * *

Нещадный воздух Азии моей, Хамсин, плюющий зноем и бензином. Я забываю заспанные зимы, Закутанные в снежный звон полей.

И лишь ночами жалят злые сны, И тянут кровь, как комары в истоме. И тянут вспять, туда, где в зимнем доме Шатается предчувствие весны.

Болят слова, уставшие терпеть Глухую серость отупевших истин, Сугробы тают, зеленеют листья, В последний раз обманывая смерть.

А здесь застыла вечность, как комок В божественной, непостижимой глотке. И так тревожны небосвода сводки, Как будто скоро явится пророк.

И прекратит проклятый ход времен, Где по стеклу скользят мечты босые, Где так легко с безумною Россией Рифмуется безумный мой Сион. 1993 г.

* * *

"Мело, мело по всей земле, Во все пределы..." Борис Пастернак

... Песчаная метель мела во все пределы. Над морем не свеча, а солнышко горело. Отверженный пророк с печалью лошадиной дышал, как Божий сын - не снегом, а хамсином.

Расставив по местам события и страны, он песни сочинял на странном и гортанном. Он плакал над красой Отчизны иудейской, но был гоним, как в той - растерзанно-расейской.

Который день и век все тонет в фарисействе. Изъеден человек известкою известий, потоком скользких склок и сплетен суетливых, но так же одинок в березах и оливах. От красного Кремля - к пескам земли Завета, где плавится тоска Стены Святого Света, где древние грехи возвышенны, как притчи, а взрывы и стихи - внезапны и привычны... 2004

* * *

Величавы фасады сырых и чумазых домов, Целлофановый мусор вдоль царственных улиц кочует. Медный Всадник опять к наводненью и смуте готов. И чугунный Ильич, словно бомж, у вокзала ночует.

В Черной речке чернеет и стынет немая вода, И курчавое облако профиль нездешний рисует, И становится музыкой сфер ледяная беда, И на легких пуантах, как Павлова Анна, танцует.

Здесь хозяина ищет пропащий, простуженный Нос, Оседают дворцы, не справляясь с культурной нагрузкой, И, устав от наветов, проклятый еврейский вопрос Отзывается в сердце поэзией, истово русской.

"Петербург! Я еще не хочу умирать!"- задыхается Осип. "На Васильевский остров приду умирать" - заклинает Иосиф. Это слезы дождят, и миндалины пухнут, и осень Обреченно и царственно платье помятое сбросит.

Это вновь престарелые статуи Летнего сада В деревянные нужники спрятаны от снегопада. И Ахматова Анна - Фонтанного дома мимо Пролетая, шепнет: "Разлучение наше мнимо". 2005

* * *

Смертельный трюк - от двух миров бежать, и в двух мирах - чужою оставаться, не привыкать и не принадлежать, не прислоняться и не притворяться, не обижаться и не обижать, не ожидать признаний и оваций!

Смертельный трюк- саму себя играть, и, может быть, до смысла доиграться... 2006

* * *

это время такое - ни точек ни запятых и душа отдышавшись опять получает под дых и не нужно спрягать и склонять падежами пужать и за рифмой - недужной столетней старухой бежать

это время такое когда обезглавлен закон и заглавные буквы загнали в отстойный загон дедовщина абсурда бессмыслица мыслей и чувств я у девочек клевых отвязной манере учусь

чтобы типа того - отвязаться от жизни легко где опаснее водки убойных коров молоко где в контексте о птицах не крылья помянут а грипп и навеки любовь исчезает быстрее чем клип

и кликуши развесили уши на всех площадях и клише каламбуров сумбура судьбы не щадят электронные клоны и кланы френдовых жж в ритуально уже виртуальных своих неглиже

это время такое - выходит король нагишом только мальчик упертый упрятан в российский роддом а родиться ему ни к чему - лучше сразу в полет заблудиться и в небе его только равный убьет

гул затих и подмостки мистерий прогнили совсем у истории столько истерик расхлябанных схем не видать - ни лицом ни к лицу ни в большой телескоп как не ноя о Ное готовится новый потоп

но не твари по паре возжаждал спасти человек а слова заскорузлые грузит в последний ковчег 2007

www.ijp.ru

Интернет-журнал Пролог. Текст

Дина Крупская

г. Москва

МЫШОНОК У МОРЯ

Мышонок не боится поездов, Берет плацкарту, горд и независим, И едет к морю. И не пишет писем. Он изучает ямки от следов.

Снимает угол с видом на луну, И на берег выходит в час отлива, И черпает из ямок торопливо, И носит к морю пленную волну.

Не объяснит, не скажет ничего. И так весь отпуск. Жалко аж, ей Богу! Все двадцать дней, плюс траты на дорогу. А с виду ведь не скажешь про него.

***

БАЛЛАДА О ТАБУРЕТКЕ

Надоело стоять табуретке на кухне в углу, И шагнула с усилием - раз, и другой, - и пошла. В рюкзачок побросала две пары калош и пилу, И кусочек фольги. (Боже правый, на что ей пила?)

И пошла по осенним дворам, загребая листву, Представляя, что в сумрачной чаще пилу достает, Чтобы крепкий дубок повалить на сырую траву, Чтобы выпилить спинку резную и ножки вразлет.

И тогда она гордо расправит узоры спины И запляшет, как яростный конь под скрипучим седлом… Будут сердце трепать молодые, тревожные сны. А какие к ней гости нахлынут - с цветами, с вином!..

И выходит на площадь, и сослепу кажется ей, Что коробки домов - это дивные горы вокруг, И она в три прыжка обгоняет табун лошадей И заливисто ржет, выбегая на солнечный луг.

Но толпа увлекает ее в подземелье метро, Где потоком безмолвным заносит, как щепку, в вагон. И грохочет состав, как в колодце пустое ведро, И какая-то тетка устало садится на трон.

* * *

Спросонья щурюсь: дерзкий свет. Веранда. Солнце нараспашку. Готовит бабушка омлет В ночной заштопанной рубашке.

На примус бережно ворчит И спирт сухой, как сахар, крошит. Потом тарелками стучит: Мне - с петушком, себе - поплоше.

Приносит воду - два ведра, И говорит без всякой злобы: "Я старая, мне в гроб пора". И я боюсь - ее и гроба.

А мама скоро не придет: Она в Москве, а мы на даче. Мне косы бабушка плетет - Так туго, что сама же плачет.

* * *

Нет, пулемет не бил на полустанке, Взбивая снега пенную волну. В бетонно-блочном пяти-стенном танке Я покорила тихую страну.

Ружье к ружью, стоит по стойке смирно Сухой камыш вдоль речек и ручьев. А впрочем, будни протекают мирно, Снег ноздреват, как теплый мамин плов.

Ну, приезжай. Здесь тихие рассветы В полях полощут леса бахрому. Здесь по-простому девушки одеты, Все говорят по делу, по уму.

Затопим печку. Затрещат поленья, И зашипит в них скрытая вода. Ты спросишь - и по щучьему веленью Пар изо рта повторит слово "да".

* * * За пятнадцать долгих, но недлинных Переговорили обо всем. И теперь молчим, как исполины, Об одном, и каждый - о своем.

Но когда, пунктиром удаляясь От совместной точки бытия, Мы сидим, в ночную мглу уставясь, Все же вместе, вместе ты и я.

* * *

Я трава с головою-метелкой С придорожной твоей полосы. Я расту между кленом и елкой, Золотые топорщу усы.

Я простейшая дура-травинка, Ничего от тебя не хочу. Но когда ты идешь по тропинке - Против ветра башкою верчу.

* * * Нам с тобой хорошо и без света, Не включай - налетят мотыльки. Дом застрял на излучине лета, Как коряга в изломе реки.

Как река, не пройдет, не состарится Неприметное наше житье… Глядя вслед перелетным скитальцам, Чистит перышки сердце мое.

***

ВЕРБА

Я живучая ветка, Я верба в стакане с водой. Скоро первая почка Взорвется пушистой звездой. Погоди, я в стакане твоем Хоть немного оттаю: Это я незаметно Корнями в тебя прорастаю.

* * *

Теплятся слов твоих угольки. В руке не хватает твоей руки. Ты на дальнем краю земли. Письма тонут, как корабли. Ночи бескрайняя плещет вода Там, за окном. Звезды тебя не зовут сюда, Тьма за бортом. Зверь - одиночества белый кит - Дышит рядом со мной, не спит.

* * *

Ах вы, куры, куры-дуры, Не пернаты вы душой! Потому весь день понуры И пойдете в суп с лапшой.

Мне бы, куры, ваши крылья, Ваши легкие тела - Шаль сорвала б с головы я, Да над миром поплыла.

Елы-палы, ветер в поле Валит спичечный плетень, Звень такая колоколья, Будто в первый божий день!

Солнца жаркая ватрушка, Ты мне нравишься такой! Догоняй меня, Пеструшка! Впрочем, ладно, бог с тобой.

* * *

Тебя здесь нет, Но призрак твой бродит по дому, Натыкается на углы И не знает, куда приткнуться. И я не скажу Ни тебе, ни кому другому, Как хочется К этому призраку прикоснуться.

* * *

Я выбираю ночь зимы, Когда под снегом провода, И сумрак запахом хурмы След наполняет, как вода.

Я выбираю этот дом И лай собаки вдалеке, И час, когда беспечным сном Морщинки спят в твоей руке.

* * *

Лес на закате прозрачный и розовый. Сосны возносятся медным огнем. Солнечный ветер и ветер березовый Шепчут, щебечут и плещутся в нем.

Трогает клавиши ветер осиновый: Красную, жёлтую, красную, жё… Выше, где лишь голубое и синее - Тсс! не тревожьте! - уснул дирижёр.

* * *

Вой - не вой, но ты ветер марта И последний взметаешь снег. И вода в предвкушении старта Бьет в закрытые ставни рек.

Нестерпимым прошило током Сердце каменное земли. По сухим еще водостокам Две синицы гулять пошли.

***

Дождь на реке и яблоко в кармане. Слух напрягу, как лучник - тетиву. Услышу: лошадь фыркает в тумане, Макая морду в мокрую траву.

Сырая мята в слове "сыромятный". Дождь пробежал, запахло молоком. Жаль, так же незатейливо и внятно Не скажешь человечьим языком.

Я этот мир как яблоко сжимаю, Хочу его до косточек понять... Дождь на реке. И вдруг я понимаю, Что больше ничего не нужно знать.

****

УТРО

Эй, наверху (не помню всех имен), Что ты возьмешь за час-другой постоя? Гони меня как облако простое, И сбрось, как эти листья желтый клен, Но не теперь, Когда не напролом, А исподволь подходит воскресенье, Когда в ленивом шорохе осеннем С собаками гуляют под зонтом, И свет щадящий, как вчерашний вор, Заглядывает в окна виновато, И тетка в телогрейке под халатом Ворчит, гоня метлою легкий сор. Нет, не теперь. Позволь на посошок Мне досмотреть простые откровенья Последних снов под утро воскресенья. Ну вот, спасибо. Вот и хорошо.

***

ПРИТЯЖЕНИЕ

Сомнение и жгучая печаль, И тихий взлет к волнующимся звездам… Борьба и притяженье двух начал - Не так ли мир задуман был и создан?

И робко бьется пленная струна Теряющего волю инструмента. Она дрожит и музыкой полна. И чудится, что каждому заметна.

* * *

Ни варяга, ни мудрого грека, - мне попроще сойдет для трона. Был бы только он человеком весь от тапочек до короны.

Пусть он ест бутерброды с сыром и читает в метро газеты. Пусть макает усы в кефир он: он еще красивей при этом!

Он по жизни ворчун и странник, в нем и запах, и дух особый. Это он. Это мой избранник. Это мой человек до гроба.

* * *

Ночь. Апельсиновый свет На восходе луны. Запах йода И горького шоколада. Море сдержанно дышит. Море вдыхает сны, Выдыхая простой песок и глубин прохладу.

Море волнуется. Море волнуется раз. Все ощутимей Трепет и жар волненья… Вдруг потянется, выгнется, Щуря звериный глаз, - И приливная волна Жадно лизнет колени.

****

ДОМА В СНЕГУ

Голос метели. Дальней церквушки звон. Бег сухопутный Белых, горбатых волн. Море застыло. Только среди полей Трубы дымят Севших на мель кораблей.

****

ЛЕЖА НА ХОЛМЕ

Здесь диких трав хоры и подголоски, И жаркий ветер с бубном и трубой. Ни путника, ни лошади с повозкой. Здесь только ты и небо над тобой. И ты - земля. Шершавые стволы Стоят, роняя медленные тени. На лунных тропах ломкие углы - Сплетенных веток локти и колени. И корни там, в прохладной глубине Вбирают влагу, ластятся друг к другу. А глубже - глина, тьма. Лежат во тьме На слое слой - волы, повозки, вьюги, Металл и шепот. Слезы и зола… Спрессованная кровь тысячелетий Рванулась вверх и сквозь тебя прошла. Пока лежал ты в травах на рассвете.

* * *

Дождаться ночи, не гасить огня - Давай, печаль, укачивай меня.

И в колыбели вспененной волны Плыву сквозь темень. Мысли неясны,

Мычит душа ленивым сосунком, Молочный вкус под ватным языком.

Закрыть глаза, щекой прижаться к ней: Давай, печаль, укачивай, жалей.

* * *

Обойди меня, обходчик путевой. Видишь: рельсы заросли густой травой. И кузнечики по шпалам - скок-поскок. Обойди меня не вдоль, так поперек.

Приходи ко мне с обходом, приходи! Постучи меня по ребрам, по груди. Слышишь сердце? Это дятел, старый черт, Все долбит меня, покоя не дает.

Обойди меня, обходчик, стороной. Здесь проходит мой железный путь земной. По овражку да по кочкам, через рожь… Не ходи сюда, обходчик - пропадешь.

***

КТО ТЫ, НОЧЬ?

Вот зачерпнула воды из подземного грота, пьет. И деревья шевелят лопатками, как перед взлетом.

Млечный путь - молодой позвоночник ночи. Перышком вдоль провести - дрыгнет ногой, хохочет.

Кто ты, ночь? Негритянка с горячим глазом? Или тихого дня негатив… Или - все сразу?

* * *

По заснеженным крышам бредут босиком облака. Я стою у окна и листаю бездумья страницы. А захочешь ко мне прикоснуться - утонет рука, И оттуда глядят на тебя незнакомые лица.

Это все-таки я. Это пумы, пантеры и львы Осторожно тебя изучают на вкус и на запах. Но не бойся. Под шорох уснувшей под снегом травы - Вот и всё - отступают на сильных, пружинящих лапах

* * *

Ветер, Эй, ветер! Два имени у тебя - Громкое и тихое. Громко позову - Скрипнет седло твоего скакуна, И поедем по улице - ты и я. Все обернутся, Увидят меня, наконец, - Ту, которой подвластны ветра! Тихо позову - И за тысячи верст отсюда Море вскинет седую бровь, Краб метнется под камень. Вздрогнет облако на вершине И поползет по склону, По складчатой шкуре горы. Небом запахнет в Москве. Только один из многих почует. Но не обернется.

* * *

Стою, теченью времени открытый, Бесстрастный и к пространствам, и к ветрам. И звуки человеческого быта Уже не беспокоят по утрам.

Я - бывший дом. Меня давно сломали. Но в эту роль пока не вжился я, Хотя теперь видны мне все детали Не только быта, но и бытия.

***

КЛЕНОВЫЙ ЛИСТ

Путем расклешенного листа - Пробиться почкой. Прощай, Великая Пустота, Пишите почтой.

Разлапить зеленую пятерню, - Привет, Вселенная! Не пытайся уйти - догоню, Ты - моя пленная.

Привязаны звезды к моим краям Невидимой нитью. Хотите ночь распустить по швам? - Что ж, потяните.

В соты дней захочу - влеплю Золотую пломбу. Знаешь, мир, я тебя так люблю, Что, кажется, лопну.

Красной, бурой, черной звездой… Куда чернее? Над озерной стылой водой И под нею.

Эта ветка? Да нет, вон та. Эх, покачались. Здравствуй, Великая Пустота. Как не прощались.

*** МЕТАМОРФОЗЫ

Летят облака - лепестки ветра. Я - бабочка. Запущу хоботок В желтое сердце дня, Буду тянуть горячий нектар. Питай меня, Голубизна! Солнечный сок - Живительный ток - Тело пронзит. Уже я не бабочка - птеродактиль. Анапест и дактиль - Крылья мои. Одно золотое, другое - стальное. Сталь и золото в строки войдут, как стрела и огонь. Битва грядет. Уже я - всадник и конь. Уже - разрушитель.

***

ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ

- Перекати! Ну на что тебе-то я? Перекати вон за ту гряду. …Мнет меня ветер, Как песню спетую, И не поймет, к чему я веду.

Я нынче легкая, Я пустая, Только песок шелестит внутри. Кто-то стучит там, Ребра считая: Раз, два, три. Раз, два, три.

То ли дни это, То ли годы. Кто-то ведет этот странный счет. Моря жду я, А не погоды. А оно ко мне не идет.

А оно Вон за той грядою, Шарит волнами, как слепец. Ветер, друг, Ну пойми. Постой, а! Перекати же меня, наконец!

www.ijp.ru

Интернет-журнал Пролог. Текст

Оксана Мороз

г. Владимир

«МНЕ СНИЛИСЬ РИФМЫ, НОЧЬ ЗВЕНЕЛА…»

* * *

В просторах вселенной летела, Чрез космоса ветры неслась, Звезда, что так сильно хотела Снежинкой на землю упасть.

Соседние звезды шептали: «Навеки погаснет твой свет, Тебя ждут галактики дали, Ты много увидишь планет».

Но время мгновенья уносит Все ближе сияет Земля. Не знают соседки, как просит, Приблизиться, счастьем маня.

«Пустынны, обманчивы дали, И космоса холод жесток. Соседки, а вы не видали, Как гибок и нежен росток!

Как хочется в призрачный август Упасть в стройных кленов листву – Во сне мне так часто мечталось… Но как же все там наяву?»

И в вихре из огненных красок Звезда оказалась на миг, Как чуден и странно прекрасен Тот мир, что пред нею возник.

И ветер в кленовой аллее Пел людям, как звезд мир далек, Как пламенем сумрачным тлеет Упавшей звезды уголек.

* * *

Мне снились рифмы, ночь звенела, Касаясь пустоты окна. И вьюга ласковая пела, Что нужно пить стихи до дна.

И я пила их – эти строки, И жизнь вертелась в голове Чужая, не мои уроки И в незнакомой мне стране.

А мне казалось: все пустое, Бессмыслица тяжелых слов Лишь с головой меня укроет, Утопит в темноте веков.

Мне не известны эти дали, Но сердце понимает их. И строки вдруг стихами стали, Мое упрямство победив.

Еще ворочаюсь в постели. Мне здесь уютно и тепло. Зачем снежинки так звенели, Летя в замерзшее стекло?

Еще чуть-чуть и оборвется Нечетких снов златая нить. Рука за карандаш возьмется, Чтоб душу на листок излить.

НОЧЬ

За горизонтом скрылся день, Зарею с городом прощаясь. И ночи шелковая тень Летит, по улицам спускаясь.

Она чуть слышным ветерком Людские страхи разбудила, От глаз укрыла старый дом И в речку вылила чернила.

И, все, что было днем цветным Вдруг сразу черно-серым стало, Как будто смыло яркий грим, Свою усталость показало.

Луны прозрачно-белый свет Ночные тайны освещает. Он тускл, как чуть заметный след, Что чрез мгновение растает.

А мгла заполнила дома, Маня людей в свои постели, Где кажется, что все грома, И все тревоги улетели.

Плащом чуть слышно шелестит, Витает ночь по темным крышам И дарит сны для тех, кто спит, И вдохновенье тем, кто пишет.

АРАХНА

По Лидии молва летела. Искуснице-Арахне пела Она хвалебные слова. И будет здесь права молва. Ведь даже нимфы с гор спускались, Трудом Арахны любовались. Из пряжи легкой, как туман, Ткала она под стать богам. Гордилась мастерством Арахна, И крикнула, не зная страха: «В искусстве ткать и пряжу вить Смогу Афину победить! И пусть великая богиня Свой олимпийский трон покинет. Коль не боится проиграть, На спор со мной прибудет ткать!» Едва девица так сказала, Афина перед ней предстала. Но не в доспехах не с копьем, А старой женщиной с горбом: «Послушай мудрого совета! Известны старости ответы: В своем умении плести Стремись лишь смертных превзойти!» «Ты неразумная, старуха! – Осталася Арахна глуха – Оставь в покое ты меня, Читай ученья дочерям! Пусть будет то, что я сказала! – Упрямица не отступала – Быть лучше всех пришел черед Мой. Что ж Афина не идет?» И тут старуха изрекла: «Арахна, я уже пришла!» Красой затмила неба сини Афина в облике богини. Все женщины пред ней склонились И вместе с нимфами пустились Дочь Зевса хором восхвалять, И почести ей воздавать. Огнем горит лицо Паллады, Арахне же того и надо: Не видя гибели своей, Все ж хочет состязаться с ней. Пока их спор не состоится, Не хочет даже преклониться. Богиня вызов приняла И к ткацкому станку пошла. Акрополь выткала Афина – Великолепная картина, Средь Аттики прибрежных гор Свой с богом Посейдоном спор. А по краям же описала, Как недостойных наказала, Что поплатиться будь готов Всяк, кто в немилости богов. Арахна же изобразила, Чем олимпийцев возмутила, Картины из бытья богов Во власти всяческих грехов. Обвитая венком картина Не хуже полотна Афины! Но в ней сквозит и тут и там Неуважение к богам. И в миг Афина взбушевала И труд Арахны разорвала, И в гневе, отшвырнув челнок, Ударила Арахну в бок. И та, не выдержав позора Публичного с богиней спора, За пряжу за свою взялась, В петлю веревки заплелась. Афина же освободила Строптивицу и говорила (Арахна же, как смерть бела, Покорно участи ждала): «Противиться богам хотела! О, глупая, как ты посмела Саму Афину оскорбить?! Твою я проклинаю нить! Отныне, ты и твои дети, Что явятся на этом свете, (От участи вам не уйти!) Узор вы будете плести. Плести узор и ткани ткать. И так вы будете страдать: И чтобы миг запомнить сей, Всю жизнь вы будете висеть. Из года в год, из века в век! Отныне ты – не человек! И вмиг сбылось богини слово (А разве можно ждать иного?): Оливы гнутся подле вод. Паук-Арахна там живет.

www.ijp.ru

Интернет-журнал Пролог. Текст

Анастасия Яковлева-Помогаева

г. Одесса

ИНДУСТРИЯ ПРОТЕСТА

Здравствуйте, мастера маскировочного эпатажа.

Изначально предвижу вашу реакцию на написанное мной. Меня сразу же обвинят в бюрократической тягомотине, вкусовщине, заскорузлости мышления, в приверженности примитивному реализму. Да и мало ли ярлыков могут нацепить современные "свободомыслящие" люди. Поэтому, в своей статье я не буду пользоваться голословной риторикой, а воспользуюсь периодическими изданиями, тиражирующими интервью со знаменитыми эпатажистами. Достойно прокомментировать которые мне поможет книга социолога Пьера Бурдье (Бурдье П. Социология политики - М.: Socio-Logos, 1993 - 336с). Но в начале предыстория.

1517 год. Витенбергский монах, Мартин Лютер прибил над входом в собор свои знаменитые "Девяносто пять тезисов", с которых началась история Протестантизма. Не имеет смысла подробно останавливаться на их содержании, достаточно отметить одно, а именно, что церковь не может быть посредником между Богом и человеком, и человек спасается исключительно за счет своей ИНДИВИДУАЛЬНОЙ веры. То есть, церковь уже мыслилась не как "Мистическое Тело Христово", а как сумма индивидов, которых объединяет лишь некоторая общность убеждений. Таким образом, акцент был смещен с общего на индивидуальное. Возникает вопрос, почему тезисы Лютера так пришлись по вкусу немецкому бюргерству, что подвигли его на борьбу с католической церковью? Потому, что давали возможность мелкому, ущемленному в правах буржуа чувствовать значимость своего "Эго". И это положило начало формированию идеологии, ныне называемой "либерализм". Либерализм - идеология уже чисто светская, а потому в ней более рельефно выступает то, что в протестантской идеологии содержалось еще в зачаточном состоянии. То есть такие идеи как "свобода личности", "безусловное право иметь собственное мнение", "право на свободную самореализацию" (можно подумать, что это исполняется, впрочем, идеология, по определению, ложное сознание). В современных условиях все эти красивые лозунги на деле оказываются чистой фикцией. При внимательном взгляде обнаруживается их функция в качестве ширмы для прикрытия чисто буржуазных филистерских интересов, что было блестяще проиллюстрировано Бурдье в работе "Политические позиции и культурный капитал".

К сожалению, Бурдье не знал ни Алины Витухновской, ни Андрея Родионова (с его "шедевральным" стихотворением "Я бы создал музей пизды") ни прочих представителей "актуальной поэзии". Действительно очень жаль, что маэстро не побывал в такой трогательной кунсткамере постсоветской эпохи. Он бы нашел благодатную почву для применения своего метода не только для политического поля, но и для поля литературного.

Эпатаж был присущ всегда всем видам искусства. Достаточно вспомнить шокирующие выходки французских дадаистов, или русских футуристов. Но в то время эпатаж применялся скорее как средство, нежели как цель. Это была действительно перчатка в лицо мещанскому обществу, как в свое время сказал Маяковский:

"Трясущимся людям в квартирное тихо стоглазое зарево рвется с пристани "

Но с начала девяностых годов двадцатого века ситуация кардинально изменилась. Наступила эпоха симулякров, то есть подделок. В политике (достаточно вспомнить революции всех цветов радуги), рекламе (классический пример), симуклякры так называемых "рок - групп" ("Король и Шут", "Земфира", "Муммий Тролль", "Ленинград" которые все причисляют к року, но совершенно не понятно какое отношение они имеют к подлинному духу рок музыки и рок поэзии.). То же самое творится и в литературе. Мещанское общество поняло, что протест - штука коммерчески выгодная, и, похоже, возникла целая индустрия производства протеста.

Насколько симулякр, названный - "актуальной литературой", калькируя форму протеста, является таковым на самом деле?

Ярким отличием симулякра от оригинала является желание угодить определенному слою населения. Наиболее продвинутые писательские особи умудряются угождать сразу нескольким целевым аудиториям. Для этого достаточно вступить в какую-то маргинальную партию типа российской НБП или украинской Поры, которые на самом деле не имеют никакого реального политического влияния, но при этом создают много шума. В такой ситуации писательскому симулякру очень комфортно. Он может только кидать "шокирующие" лозунги и ничего реально не предпринимать, одновременно угождая недовольным политикой правительства слоям населения, а так же самому правительству тем, что потенциал протеста нейтрализует в социально приемлемую форму. Говоря проще, крикнувший: "Бей вора", за самим вором боится бежать. Хрестоматийный пример- Эдуард Лимонов.

Использование молодежного ресурса. Молодежи куда более просто что-либо "впарить", чем взрослому человеку (например, средний возраст участников фестиваля "актуальной" поэзии не превышал 30 лет (Полит.Ру)).

Солидного же возраста писатель-симулякр отчаянно молодится и зачастую подыгрывает молодежи, одеваясь, как она, используя молодежный сленг, то есть, маскируясь во всю. Подростки больше подвержены "стадному инстинкту". Уже имея потребность в интеллектуальном общении, еще не умея отделять "зерна от плевел", попадаются на крючок протестности. Но подобную маскировку можно подать лозунгом. Например, как делает это одна из особей, практикующих дешевый эпатаж, а именно Алина Витухновская в своем интервью журналу "ШО" (№9, сентябрь 2006 года): "ШО: Что пленит тебя в юных мальчиках? А.В.: В молодых людях мне близок БУНТОВСКИЙ (это не описка, так в журнале было написано, так что сие бунтовское не бунтарское "выражовывание" не на моей совести) дух, который подавляется обществом и возрастом.

К подобной маскировке можно отнести и постоянное использование мата, чаще бессмысленное, чем имеющее хоть какую-то смысловую нагрузку. Подростки ругаются матом? Так и мы "в доску" свои, контркультурные. Хочу процитировать особенно понравившейся мне кусочек интервью того же журнала с Сергеем Жаданом ("ШО"№3 Март 2006): "ШО: У тебя ведь есть настоящие диалоги! С.Ж: ...потому что я употребляю слово "х.й"."

Не подумай, наивный читатель, что умение создать диалоги зависит от мастерства автора. Рецепт диалогов, как оказалось, очень прост. Главное матернуться четыре раза на три слова, и правда-матка жизни высказана.

Кроме того, как добропорядочные истинные буржуа от пера, современные эпатажные поэты стремятся высказать свое мнение, "принципиально" отличное от других, везде, где это можно, и в основном, где это не важно. Причем, вне зависимости от того, компетентны ли они в подобных вещах или нет. "Так, можно было показать, что противопоставление между редким, изысканным, избранным, уникальным, исключительным, непохожим, незаменимым, несравнимым, оригинальным и общим, вульгарным, банальным....со всеми примыкающими сюда противопоставлениями - все это является одним из основополагающих измерений моральной и эстетической лексики буржуазии (другие организуются вокруг противопоставления достатка и бедности)". То есть, стремление эпатажистов к оригинальности и непохожести исходит не от них самих, а порождается существующей системой, и является одной из форм утверждения мировоззренческих установок господствующего класса. Лишним тому подтверждением является особенность говорить лозунгами, более чем характерная для эпатажистов низшего толка ( Алина Витухновская: "Я хочу быть Иисусом Христом зла, распятым на свастике..."( "ШО"№9 сентябро2006 стр 6.). То есть, можно высказывать любые абсурдные и "шокирующие" мнения, но не там, где это особо важно: "Но наивно эгоистические диспозиции мелких буржуа не имеют ничего общего с тонким эгоизмом тех, кто может утвердить единичность своей личности всей своей практикой и, прежде всего через свою профессию - свободную деятельность, свободно выбранную и свободно осуществляемую".

Понимаю, что для полноты статьи , я должна была бы еще сказать о содержании подобных опусов, но имеет ли смысл говорить о том, чего, сущности, нет?

Судите сам, а если есть желание, то и придумайте любую заумную концепцию для подобных стихов.

Если бы был музей пизды, Я бы ходил в него каждый день, Хотя на улице и так музей пизды Каждый день, каждый день. Там, где над ржавыми фонарями Собираются ночные мухи, И там, откуда из мистических дверей наблюдают За тобой древесные духи. Везде праздник Весны, Везде повсюду спокойно, Лишь Она не приходит в музей пизды, Она хочет мне сделать больно. И я поднимаю перстень, сделанный индейцем, С дешевым треснутым сердоликом, С камнем, который когда-то был сердцем Крылатому ящеру с отвратительным ликом. И кричу ПОСИДИ ХОТЬ РАЗ СО МНОЙ, СПУСТИСЬ, ПОГОВОРИ СО МНОЙ. И кидаю перстень в мусорное ведро, И бегу со всех ног в сторону метро. Вдруг какой-нибудь пьяный мужик Место в парке мое займет И ТЫ к нему прилетишь И моим именем его назовешь. И он тогда вот удивится И, наверное, обрадуется Если ты, конечно, не явишься к нему в своем настоящем виде, В котором ты, мягко говоря, далеко не красавица. И даже если ты к нему явишься Крылатой зубастой бестией, Не исключено, что даже так ты ему понравишься. Что ж, так будет даже лучше, даже чудеснее. А я убегу, ведь мне важен Только сам факт чуда ожидания. Я не настолько, твою мать, отважен, Чтоб знакомиться с древнейшими жителями мироздания. Один лишь тот факт, что это мазово И все - мне достаточно - мне этого хватит, ТЫ прилетишь - А я уже в ново-ебенево В квартире, где мне, Ни о чем не спросив, накатят.

Андрей Родионов "эпилептическая мясорубка"

Или

Отражение светского некрореализма Папа умер. Ты же, помнишь, Обещал Из снегурочки выпить кровь? Это не стих, А стихитрость, Когда вместо требуемого "любовь" В виду имеется "алюминий". Алина Витухновская

И в завершение, вместо эпилога или даже постскриптума, хотелось бы сказать, что лично мне среди этого всего вороньего геволта было обидно увидеть Илью Кормильцева поддерживающего данную филистерскую компанию на фестивале "Киевские Лавры 2006".

То ли это комплекс пожилого человека, который изо всех сил пытается показать, что он совсем не старый, то ли это куда более меркантильные мотивы (черт его знает), но мне очень грустно от того, что человек когда-то написавший потрясающие строки:

"круговая порука мажет как копоть я беру чью-то руку а чувствую локоть я ищу глаза а чувствую взгляд где выше колен находится зад за красным восходом розовый закат" Альтернатива. Опыт в антологии рок-поэзии М, 1991, стр139)

теперь во всю любуется этим мещанским задом, и даже в угоду ему, жирному и розовощекому, сочиняет бытописательские стишки, похожие на первые пробы пера недокурившегося до глюков пацаненка:

"я сидел и смотрел в телевизор целый день я стрелял из пневматической винтовки в свою тень меня не тащит совсем не тащит ты просишь меня чтобы я встал и пошел пошел туда где нам с тобою будет хорошо но нам с тобой нигде не будет хорошо раз нас не тащит совсем не тащит.." (http://www.proza.com.ua/events/poezija_xxl.shtml)

Не могу понять, почему с талантливыми людьми такое происходит?

Я только надеюсь, что действительно самостоятельно мыслящие люди никогда не станут немыми целовальниками красной павианьей задницы обывательской по своей сути, якобы литературы, "эпатажной" и "актуальной".

www.ijp.ru

Смотрите также

• 
  Интервью журнала хеллоу
• 
  Журнал трамвай лимерики
• 
  Журнал силуэт 1972
• 
  Журнал русский штутгарт
• 
  Журнал православный воин
• 
  Журнал новая надежда
• 
  Журнал меланья содержание
• 
  Журнал интернет капиталист
• 
  Журнал алтай библиотечный
• 
  Журнал адвокаты алматы
• 
  Журнал 510 мод