Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
Журнал финиковый компот
Финиковый компот: Астрофизика-философия — МГУ-Хельсинки
Философ астрофизики Анастасия Лазуткина о философских традициях Москвы и Хельсинки и современной философии физики
Окончила философский факультет Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова, стажировалась на отделении теоретической философии университета Хельсинки. Научный руководитель диплома Алексей Алексеевич Ильин, научный консультант — Илкка Ниинилуото. В настоящее время изучает теоретическую физику в университете Лейпцига, Германия.
Финиковый Компот: Какой Вы видите разницу философского образования в Москве и в Хельсинки? Как различаются и в чём схожи наши сообщества?Анастасия Лазуткина: В университете Хельсинки, как и в МГУ, — сильная логическая школа. Три семестра изучения логики на философском факультете МГУ дают студенту хороший бэкграунд для применения логического аппарата при анализе других проблемных областей. В Хельсинки, помимо наличия большого количества специализированных курсов по логике, сам логический аппарат широко применяется и на других курсах, напрямую не связанных с логикой. Главным отличием является то, что на философском факультете МГУ акцент делается на изучение истории философии, в то время как в Хельсинки главный акцент — на проблемах философии, а не её истории. В связи с этим по-разному строится учебная программа. Помимо этого, разное значение придается первоисточникам. В МГУ по курсу истории зарубежной философии студент обязан прочитать работы, например, Аристотеля, Канта, Хайдеггера и т.д. В то время как в Хельсинки история философии не является основной частью учебной программы: акцент делается на проблемах философии. Во время обучения на философском отделении в Хельсинки я столкнулась с удивившей меня ситуацией, когда студенты не могут ничего сказать, например, о Гегеле, кроме того, что он немецкий идеалист, и Фоме Аквинском, кроме того, что он комментатор Аристотеля, и в то же время их удивляет то, что в МГУ Фоме Аквинскому и Гегелю уделяется большее внимание, чем Хилари Патнему, Дэвиду Льюису, Солу Крипке, Джону Ролзу и т.д. Эта ситуация объясняется тем, что обучение на философском отделении в Хельсинки начинается с текстов современных аналитических философов. И основой для всех дискуссий являются идеи Рассела, Фреге и Мура, более того, знание их идей необходимо для поступления. Вот некоторые из тем, по которым нужно написать эссе на вступительном экзамене: "Булева алгебра", "Парадокс Рассела и его теория дескрипций", "Философия математики Витгенштейна", "Этический интуиционизм Мура", "Этический антиреализм: логический позитивизм, эмотивизм", "Философия языка Г. Фреге". Также важным отличием университета Хельсинки от МГУ является нефиксированная программа обучения, при которой студент сам выбирает список курсов, которые он планирует сдать, но у него есть возможность в любой момент изменить свой выбор. Кроме того, помимо основной специализации (например, философии, экономики, химии), студент должен выбрать дополнительную специализацию, по которой он будет сдавать экзамен. На философском отделении чаще всего такой специализацией становится биология, математика, физика. В результате происходит синтез наук и философии.
Финиковый компот: Чем могут гордиться философы?
На просторах Интернета нам давеча встретился вопрос, заданный биологом, журналистом и борцом с лженаукой Александром Панчиным доктору философских наук Софии Тихоновой. Вопрос был задан в 2015 году, но сова Минервы, как известно, вылетает в сумерки (это известное гегелевское выражение используется для того, чтобы оправдать слоупочность философов). Вопрос был задан не нам, но мы всё равно на него ответим, ибо почему бы нет. Вот он:
“Любой присутствующий может перечислить достижения, открытия (наука занимается тем, что открывает что-то новое в объективной реальности) в области биологии (Менделя, Уотсона, Крика), из физики, тут есть физики, которые могут лучше меня назвать (открытие бозона Хиггса, например), и так далее, из химии и так далее. Вот каковы, на Ваш взгляд, открытия в области философии, которыми философы могли бы погордиться так же, как мы, биологи, гордимся работами Менделя?” (vk.cc/6uHtMP)Профессор Тихонова ответила “ну наука, например”. Это ответ верный, но не самый удачный. В силу наших образовательных традиций каждый человек, который хочет делать карьеру учёного, принужден к знакомству с философией. С соображением “философия родила науку” все так или иначе сталкиваются. И легко понять, почему у, скажем, химика, оно может вызвать отторжение: часто это выглядит как неловкое посягание на чужую территорию, на чужую славу. Сложно в обычном постсоветском преподавателе философии увидеть правомочного наследника науки античности и Нового времени.
Более благовидное обличье этого довода могло бы быть для начала таким: как минимум, современные способы мышления о том, что такое наука, сформированы при прямом участии философов. Все эти разговоры про воспроизводимость экспериментов, про индукцию, про верификацию, про фальсификацию, про необходимость давать самое простое объяснение, если оно действительно может что-то объяснить, — всё это блюда, приготовленные на философской кухне. Очевидно, что рацион современного человека науки ими не ограничивается, но всё же нелепо было бы отрицать их важность.
Менее нелепо, но всё же нелепо, было бы считать, что мы, человечество, наконец нашли подлинный способ мышления о науке, способ, который не будет в будущем подвергнут изменениям, которые потребовали бы новых методологических построений. Всё же история учит нас, что предшествующие образы науки эволюционировали. Математика (в знакомом нам смысле, а не в виде древнеегипетских счетных шаблонов и вавилонских бесконечных таблиц соотношений углов) возникла одновременно с философией и при прямом её содействии в VI веке до нашей эры. Минули столетия, прежде чем в Новое время физика выделилась из философии. Биология — в середине XIX века, психология и социология — в конце XIX века. Выделялись ли научные дисциплины из других научных дисциплин, не из философии? Выделялись. Но те дисциплины, из которых они выделялись, как правило, сначала сами выходили из философии.
Чем занимаются философы сейчас? Примерно теми же фундаментальными проблемами, что и две с половиной тысячи лет назад — за вычетом тех проблем, которые, будучи философией решены (да, такое бывает!), вышли из ее обоймы. Дело в том, что к счастью для человечества и к раздражению совы минервы, проблема вообще считается философской ровно до тех пор, пока не сформирован консенсус относительно того, как именно такую проблему следует решать: как только такой консенсус появляется, философское исследование коллапсирует в собственно научное, и удачная философская теория, ударившись оземь, приобретает институциональную самостоятельность в виде физики, биологии, экономики... Ньютон в “Математических началах”, между прочим, “естественной философии” решал, в целом, ровно те же вопросы, что Аристотель в “Физике” (за счет чего происходит движение? как совершают движение планеты? из чего состоит мир? почему тела падают на землю? какой статус имеют время и пространство?), и эти вопросы за те 20 веков, что физика была философской дисциплиной, считались философскими не только в смысле институциональной принадлежности, но и в обыденном смысле — в каком сегодня “философскими” порой называют полуриторические вопросы, служащие праздным размышлениям, вроде “быть или не быть” или “в чём смысл жизни”. Проблемы, относительно методов решения которых пока не сформировался консенсус, никуда не делись даже после Ньютона, Смита и Спенсера, да и вряд ли имеют шанс когда-нибудь иссякнуть окончательно; нас все так же будоражат вопросы, которые могут в итоге действительно оказаться бессмысленными, а могут открыть для нас новые области знания — и у нас нет никакого способа заранее знать, аверсом или реверсом к нам ляжет эта монета. Философия в этом отношении есть систематически организованный поиск таких методов решения проблем, которые ещё совершенно непонятно как решать, к которым неясно как подступиться.
Недостатки этого аргумента связаны с тем, что, апеллируя к неизвестному будущему и великим делам предшественников, мы можем открыть дорогу астрологии, алхимии и лозоходству, а также теологии. Славное прошлое и систематический характер учения ещё не являются гарантом научности. Отличие философии от теологии в данном аспекте состоит в том, что философ основывает свою аргументацию на здравом смысле и общедоступном опыте мышления. В противоположность этому теолог настаивает, что его наука получена напрямую с небес (обычно, не им самим). А главное отличие от эзотерики, понятное дело, в том, что обычно мы не носим шапочки из фольги.
Но всё же лучше попытаться ответить на поставленный вопрос иным способом. Задача в формулировке Александра Юрьевича поставлена чётко: нужно перечислить философские открытия, которые оказали такое же влияние на философию, как открытия Менделя — на биологию. Для этого можно сначала спросить: а кого современные профессиональные философы считают самыми выдающимися философами всех времен? Топ-5 звучит так: Платон, Аристотель, Декарт, Юм и Кант. Именно этими людьми мы по большей части гордимся.
О Платоне многого сказать не получится просто потому, что он связан со всей европейской наукой практически целиком и разом. У Платона мы находим целую россыпь идей, но ни одну из них не получается выделить в качестве центральной, оказавшей ключевое влияние. Его творчество в целом относится к эпохе, в которой только начинали складываться первые научные школы, и можно сказать, что его идеи и методы постановки вопросов сыграли ощутимую роль в последующем становлении научного знания в совокупности. По крайней мере, чтение Платона до сих пор было полезно: например, на заре Нового времени именно идеи Платона позволили учредить математическое естествознание, а в новейшее время в текстах этого грека искал вдохновения Гейзенберг. Мог ли Гейзенберг искать его где-то в другом месте? — Мог. Могли ли мыслители эпохи Просвещения создать то, что получилось, без Платона? — Дать утвердительный ответ на этот вопрос уже сложнее.
Аристотель подарил миру первую формально-дедуктивную теорию, силлогистику (созданную настолько же безупречно, насколько и абсолютно с нуля), и впервые эксплицитно сформулировал идею аксиоматического построения знания. Кроме этого, Стагирит дал миру много чего, но эта идея, похоже, будет жить до тех пор, пока дышит последний европейский ученый.
Декарт "открыл сознание", указав, что именно оно требует объяснения, если мы хотим иметь хоть сколь-либо полную научную картину мира. Именно этот человек обосновал переход от несомненности акта сомнения к существованию того, кто сомневается. Другие части его системы за последние три с копейками сотни лет были успешно оспорены, но это открытие, открытие субъектности, живёт и по сей день, находясь, правда, под постоянным огнем критики. Психологи, когнитивисты и нейроучёные, не говоря уже о самих философах, сегодня работают во многом с наследием Декарта. Непросто представить, как мог бы, например, возникнуть бихевиоризм, как не в пику картезианской интроспекции со всеми из неё вытекающими.
Юм показал, что положение “всё имеет причину” не является самоочевидным, и предложил понимать причинность как регулярность. Это стало настоящей революцией; и хотя сегодня существуют неюмианские теории причинности, они маргинализированны.
Кант, опираясь на это открытие Юма, смог “отрезать” от науки теологию и мистику. Именно после Канта ссылки на нефизические причины перестали быть частью легитимного научного объяснения. Кант показал, что познание осуществляется в пределах возможного опыта и что даже простое восприятие зависит от природы воспринимающего, не говоря уже о научных теориях.
Представленный список философов, предложивших принципиально значимые для естествознания и точных наук идеи, далеко не исчерпывающий. В нём можно было бы упомянуть и Левкиппа с Демокритом, создавших учение атомизма (при всей очевидной разнице между греческим и современным атомизмами). И Николая Орема, придумавшего, как измерять многие качества, без которого вряд ли возник Галилей. И Фрэнсиса Бэкона, заложившего основы систематического эмпирического научного знания. И Джона Локка, чьи идеи не ограничиваются одной лишь tabula rasa (точнее, empty cabinet, поскольку растиражированной впоследствии фразы “tabula rasa”, в противоположность мнению учебников, Локк, вообще говоря, не использовал). И Гегеля, наследившего, кажется, всюду, включая географию. И Шопенгауэра, который ввёл понятие “мотив”. И многих, многих других — не говоря уже о роли философской мысли в гуманитарных науках — от экономики и социологии до истории, филологии и теории искусств — и тем более не говоря о политике (тут, например, было бы достаточно упомянуть Маркса и сказать, что право на жизнь, свободу и собственность — это локковские идеи).
Но это все дела давно минувших. Были ли открытия, совершенные философами в XIX–XX веках? Об этом сложно судить, как раз из-за привычек этой самой совы. Но все же назовем два направления, в разработку которых философы сделали существенный вклад.
Во-первых, это теория языка и современная логика. Работы Чарльза Пирса заложили основу современной теории знака и активно используются в современной лингвистике, в том числе когнитивной. А "Основные законы арифметики" Фреге и "Principia Mathematica" Уайтхеда с Расселом открыли дорогу математической логике и всем современным работам по основаниям математики.
Во-вторых, это возвращение сознания. Западная психология ХХ века резко негативно относилась к понятию "сознание". Считалось, что заниматься им, — значит дискредитировать себя как ученого. И только на рубеже тысячелетий ситуация изменилась. Когнитивные психология и нейроучёные вновь ищут решение проблемы сознания. Этот "поворот" имеет автора, его зовут Дэвид Чалмерс. Именно его аргументы послужили тем камнем, что породил лавину современных работ о сознании.
Встают, однако, два вопроса. Почему, например, Дарвин и Мендель на слуху, а Юм и Пирс — нет? Ответ тут очень прост: первые два входят в школьную программу, а вторые два в неё не включены. Но почему тогда известны Хокинг, Докинз и Перельман — о них снимают фильмы и пишут газеты, а о современных философах... — кто это вообще? Жижек? Но и тут ответ довольно тривиален: первые так широко известны именно потому, что о них снимают фильмы и пишут газеты, и при том о них снимают фильмы и пишут газеты — увы и ах! — по большей части не потому, что они великие учёные. Помимо того, что они — великие учёные, внимание медийной сферы к ним оказалось привлечено и иными факторами, о которых, к великому сожалению, досточтимая общественность наслышана существенно больше, чем о собственно открытиях, которые этих учёных прославили в научной среде. Все знают, что Хокинг сидит в коляске и говорит голосом робота; мало кто знает, как испаряются чёрные дыры. Все знают, что Перельман отказался от премии; мало кто понимает, в чём заключается его доказательство великой теоремы. Так уж исторически сложилось, что слава о достижениях профессиональных философов, за исключением Деннета, Сёрла и узкого круга других, разносится по миру существеннее медленнее, чем слава о физиках. И тем более редки признания величия философов вместе с возникновением цепляющих медийную сферу факторов. Не то чтобы о них совсем не снимали фильмов (vk.cc/6tU9rZ), но на русском языке их, по сути, и нет. Как и о Черенкове или Тамме. Как и об Абрикосове или Новосёлове. Как и о Блохинцеве или Фоке. Да как и почти обо всех.datepalmcompote.blogspot.ru
Интервью с Александром Николаевичем Тарасовым
Интервью с Тарасовым Александром Николаевичем, директором Центра новой социологии и изучения практической политики «Феникс», автором книг «Провокация» (1993), «Левые в России: от умеренных до экстремистов» (1997), «Революция не всерьез» (2005), и др. Финиковый Компот: Есть ли среди современной философии что-то, что могло бы стать основой для новой обширной революционной концепции? Какие шансы получить эту роль имеет спекулятивный реализм или акторно-сетевая теория? Что полезного можно найти в идеях прагматистов и аналитических философов? Александр Николаевич: Ваш вопрос говорит о глубокой патологичности ситуации на философском факультете. Вы упоминаете только то, что в мейнстриме, или то, что модно. Но философ (если он действительно философ) не может гоняться за модой, мода — это для дурачков. Философ (если он действительно философ) не должен быть настолько трусливым, чтобы обязательно следовать мейнстриму. Тем более, Вы спрашиваете о новой революционной теории, предполагая, видимо, что старая умерла. Это не так. Даже в рамках существующего марксизма (а я выступаю за преодоление марксизма на базе самой марксистской методологии, см.: saint-juste.narod.ru/sakraln.htm) элементарно объясняются все произошедшие недавно (включая крах СССР) и происходящие сейчас события. Если кто-то не может этого сделать, значит, у него либо не хватает марксистских знаний, либо не хватает ума для верного использования этих знаний. Я в курсе, что вашему поколению со школы внушали, что марксизм — это глупость, что марксизм потерпел поражение, раз нет СССР. Но вам это внушали и внушают идеологические шлюхи правящего класса, которые всего-навсего отрабатывают пайку. Они ничего другого говорить и не должны. А вот верить им — это подлинная глупость, свидетельство неспособности к самостоятельному мышлению.
Отдельные аналитические философы (Витгенштейн или Рассел, например) были когда-то интересны. Но именно отдельные люди — и не в области философии, а в области логики, математики, языка. Сама же аналитическая философия — пустое место. Она очень удобна для правящих классов капитализма, потому и стала мейнстримом. Конечно, вам внушают другое. Но это — ваши проблемы. То есть делу социального освобождения аналитическая философия ничего дать не может. Про акторно-сетевую теорию и говорить смешно. Бруно Латур — либо дурак, либо шарлатан. Вероятнее, шарлатан. Но те, кто ему верит, — точно дураки. Гораздо интереснее проанализировать, зачем это всё тиражируется, в чьих интересах? Но боюсь, на философских факультетах такому не учат. Спекулятивный реализм — это вообще скорее «зонтичное название», описывающее нечто, что даже не оформилось в течение, а тем более не выработало общих понятий. Но я пока не увидел ни у Хармана, ни у Мейясу, ни у Брасье ничего, кроме жалких, робких попыток изложить другим, куда более невнятным и неудачным языком то, что до них было сказано представителями левой материалистической мысли. Это такие бунтари в старшей группе детского сада. «Давайте постлоим балликаду из килпичиков». Все эти люди (вне зависимости от направления, к которому они принадлежат) не стоят одной (любой) книги, скажем, Иштвана Месароша.
ФК: Вы не раз критиковали постструктуралистские теории. Как можно суммировать Ваше отношении к ним? В чем основной промах этих философов?
А.Н.: Постструктурализм оказался лишь переходной ступенью к постмодернизму, его преддверием. А весь постмодернизм — пустая болтовня. Я думаю, Вы читали Сокала и Брикмона. Я понимаю, что вас всех учили, что философия — это одно, а наука — совсем другое, поэтому-де критика постмодернизма со стороны ученых «нерелевантна». Это — чушь. Философия — самое общее знание, самая общая наука. Если сейчас утверждают иное, то только потому, что капитализм исчерпал весь свой заряд прогрессивности и стал реакционным (как когда-то феодализм). Как всякая реакция, он нуждается в теориях, не позволяющих понимать и анализировать реальность (то есть в бесплодных «умствованиях» и схоластике), и не нуждается в подлинно научном познании мира. Сама фигура философа (еще в XIX веке «указывавшего царям») стала фигурой жалкого, абсолютно ни на что не влияющего обитателя гетто, которого власть подкармливает на всякий случай: вдруг пригодится. С начала «холодной войны» философы на Западе всё откровеннее превращались в корпорацию идеологических проституток: перед ними была поставлена задача разностороннего идейного противостояния Восточному блоку. Были исключения — вроде Франкфуртской школы или французского атеистического экзистенциализма — но они были крайне редки и являлись атавизмом предыдущего исторического периода. В процессе этого противостояния «философы» (без кавычек их писать нельзя) обнаружили, что для успешной реализации поставленной перед ними задачи надо разрушить единый для западного либерализма и марксизма фундамент — наследие Просвещения, то есть «упразднить» науку, объективность, разум. Это и сделал постмодернизм. При этом идеологические проститутки постмодернисты по недостатку ума не понимали, что рубят сук, на котором сидят: после краха Восточного блока нужда в них отпала, финансирование сократилось, интерес к ним (и к философии вообще) катастрофически упал. Правящие классы использовали «философов» как презерватив. После проведения неолиберального разрушения основанной на принципах Просвещения системы образования, разрушения, обеспечившего резкое падение качества образования и навязывание всем узкой специализации, никакая философия вообще не нужна: для идеологического контроля достаточно религии.
И до того философия постоянно «ужималась», отдавая огромные пространства, когда-то ей принадлежавшие, конкретным наукам (потому, например, давно уже нет натурфилософии). Со временем (если капитализм не уничтожит цивилизацию раньше) философия сократится до «надстройки» над конкретными науками, «надстройки», занятой общетеоретическими и методологическими вопросами, а затем эти две области, вероятно, превратятся в самостоятельные науки. То есть будущего у этой профессии (философа) нет. Но постмодернизм повел философию к тому же результату извращенным способом: поссорил философию с конкретными науками. Без конкретных наук цивилизация не выживет. Без такой, как сейчас, «философии» — запросто. То есть мейнстримовская «философия» сама себе подписала смертный приговор, допустив возникновение постмодернизма. Мейнстримовская «философия» сейчас — это схоластика, общественно бесполезные разговоры ни о чем.
Даже за пределами мейнстрима общественно ценной сейчас является лишь социальная философия (и политическая философия как ее часть), социально ориентированная философская антропология и методология науки. Всё остальное — мусор.
ФК: Несколько лет назад я с удовольствием прочел Вашу захватывающую полемику с Ю.И. Семеновым. У меня, правда, сложилось впечатление, что вы оба отказываете оппоненту в элементарной компетентности. Иногда кажется, что это общая черта философских дискуссий. Как Вы сейчас видите результаты этой полемики? Не изменилось ли Ваше мнение?
А.Н.: Это нельзя назвать полемикой. Покойный журнал «Пушкин» попросил меня написать рецензию на книгу Семенова, поставив при этом жесткие условия: рецензию надо было сделать за 8 дней и уложиться в 22 тысячи знаков. Я эти условия выполнил, хотя книга была толстая и политематическая. Естественно, рецензия вышла беглая, скомканная, я ей был не удовлетворен. Тем более, что до того я был знаком лишь с несколькими статьями Семенова и не был готов к такому объему поверхностного дилетантизма, эклектизма и просто глупости, который на меня обрушился. Я десять лет участвовал в работе журнала «Скепсис», созданного учениками Семенова – и был заочно куда более высокого мнения об их учителе. И вдруг оказалось, что Семенов – обычный советский «марксистско-ленинский философ» (он, собственно, этот предмет преподавал студентам-технарям), совершено не оригинальный, не понимающий, как все «марксистско-ленинские философы», марксизм (в том числе политэкономию, что я вывел, в частности, из его слов об аренде). На 90 с лишним процентов написанное Семеновым оказалось обычными «марксистско-ленинскими» банальностями, какие присутствовали в учебниках и словарях советского времени, а остальное – глупостью, не выдерживающей никакой критики. Студенты из «Скепсиса» этого не понимали, потому что в советский период не учились. Семенов ответил на рецензию огромным раздраженным текстом, в котором провозгласил себя «наукой», а меня – «дилетантизмом». На 95 процентов этот текст был создан методом автокопипейста, то есть практически ничего нового не содержал. Я, конечно, как только нашлось время, сел писать ответ, но я понимал, что этот ответ должен быть подробным разбором положений Семенова – не одной этой книги, а и других его текстов. А некоторые из этих текстов немаленькие. Например, «Философия истории» – это огромный тысячестраничный талмуд большого формата мелким шрифтом. То есть если всё делать правильно, надо писать книгу такого же размера. Состояние здоровья и разные важные актуальные дела помешали мне закончить даже первую статью про Семенова (я понимаю, что книгу с критикой Семенова никто не издаст – никому это не интересно, поскольку у Семенова, кроме десяти учеников из «Скепсиса» и нескольких разрозненных поклонников, последователей нет, он – чистая маргиналия). Я думаю, я найду все-таки время и как минимум первую статью против Семенова завершу и опубликую. Тем более что сейчас я к Семенову отношусь с полнейшим пренебрежением: большинство его текстов составлены методом автокопипейста (что выгодно с точки зрения гонорара), абсолютно вторичны, неоригинальны и эклектичны и, как у большинства советских «философов», к марксизму имеют только то отношение, что пользуются марксистской терминологией.
ФК: Есть ли среди российских интеллектуалов (как правых, так и левых) кто-то, кого бы Вы выделили как выдающегося теоретика?
А.Н.: Нет, конечно. Все наши «философы» восходят к советскому периоду, когда никакой философии в стране не было. Единственные, кто были, – это историки философии. Со времен сталинизма философская мысль была убита. То есть в СССР не только не было никакого социализма, но не было и никакого марксизма. Советская бюрократия относилась к марксистской классике как к набору ритуальных текстов, никак не связанных с реальностью и существовавших для того, чтобы с помощью тщательно подобранных цитат оправдывать сиюминутные действия власти. То есть наши «философы» были начетчиками, служителями культа. Это такая же интеллектуальная проституция, как и на Западе, только там, помимо академических «философов» (= шлюх Системы), были и оппозиционные теоретики, непосредственно связанные с борьбой с Системой и не купленные ею (пусть их и было абсолютное меньшинство). Собственно, всё ценное, созданное в марксизме, создали неакадемические теоретики – начиная с самих Маркса и Энгельса и кончая Фаноном или Че. А у нас в стране со времен сталинизма остались лишь жалкие академические шлюхи, пресмыкавшиеся перед Системой, державшие фиги в карманах, шлюхи, с одной стороны, считавшиеся «марксистами-ленинцами», но ничего не понимавшими в марксизме, а с другой стороны – мечтавшие выглядеть серьезными и оригинальными и в результате обычно подпадавшие под влияние тех западных авторов, которых они должны были официально клеймить. На весь послесталинский период пришлось лишь два (!) человека, которые вообще понимали, что такое марксизм: Лифшиц и Ильенков. Но, подобно Семенову, который из трусости ничего «оригинального» о советском строе в советский период не писал, Лифшиц с Ильенковым тоже занимались маргинальными для марксизма сюжетами – из той же трусости. Если бы в стране действительно были философы-марксисты, они не могли бы не понимать, что никакого социализма в СССР нет, что правящий режим – контрреволюционный и антимарксистский, а их долг – бороться с этим режимом, идти в тюрьмы и лагеря. Но они хоть и называли себя марксистами (некоторые до сих пор называют), этого не делали. А предпочитали лизать зад власти. А в тюрьмы и в лагеря шли совсем другие люди.
Если они не понимали, что в СССР не было социализма, – они дураки. Если понимали, но не боролись – трусы. Может ли дурак быть марксистом? Нет, марксизм – слишком сложная система, чтобы дурак смог ее понять. Дурак, конечно, может называть себя марксистом, но от этого он марксистом не становится. Может ли трус быть марксистом? К сожалению, да, так как трусость – это индивидуальная психологическая черта, не связанная напрямую с мировоззрением. Но марксистское сообщество, как сообщество людей, для которых теория без практики бессмысленна, должно трусов из себя исторгать. Поскольку в СССР никакого марксистского сообщества не было, не было и такого исторжения.
Вот эти трусы и дураки и стали учителями и наставниками всех философских кадров в России. Почему отечественная философия и пребывает в таком жалком виде. Еще более жалком, чем на Западе (см. п. 2).
ФК: Как Вы видите перспективы различных субкультур? Каков их политический потенциал? Есть ли субкультура, которая кажется Вам наиболее интересной? Каково значение субкультурного полиморфизма в современном мире?
А.Н.: Никакого политического потенциала у субкультур нет. Само существование субкультур является свидетельством тяжелого кризиса, переживаемого обществом. Субкультуры – это социальная патология, которая с некоторого времени сознательно поощряется правящими при капитализме классами в целях максимального разобщения общества, так как разобщенным обществом легко управлять и оно не способно консолидироваться и уничтожить власть правящих классов.
ФК: Как бы Вы кратко ответили на вопрос: что значит быть левым? Возможен ли какой-то категорический императив в революционной этике? Например, Ролана Барта всю жизнь преследовал такой этический парадокс: он хотел быть левым радикалом, но очень любил мелкие прелести буржуазной жизни. Можно ли быть честным левым, сохраняя любовь к хорошему табаку, модной одежде или походам в театр?
А.Н.: Вы неверно излагаете трагедию Ролана Барта. Он не «всю жизнь», а лишь первый период жизни хотел быть левым радикалом. Этот период приходится на время Народного фронта, Второй мировой войны, нацизма и его краха, и т.п. Барт был слишком умен, чтобы не понимать, где жизнь, а где пародия на нее. Но он видел, как опасно быть частью жизни. И из-за своей трусости он в конце концов стал частью пародии: после 1968 года всё, написанное им — шарлатанство. Это часто бывает: с возрастом многие становятся глупее, трусливее и гаже. Впрочем, Барт — случай, типичный для целого поколения западных псевдолевых интеллектуалов: по мере того, как «первый мир» становился полностью паразитическим, они тоже превращались в паразитов. Все эти сказки Барта, что любая идеология и любой язык являются фашизмом, — не более чем жалкая попытка оправдать свою трусость: идеологию и язык нельзя отменить, следовательно, фашизм непобедим, а он, Барт, в этом не виноват. Фашизм (в форме неолиберализма), действительно, победил в «первом мире», но Барт виноват: он и не пытался с фашизмом бороться, он к нему приспосабливался.
Вопрос не в модной одежде или любви к театру (в российских условиях, с учетом состояния сегодняшнего театра, любовь к нему — это признание в умственной ущербности и дурном вкусе). Это не препятствует быть левым. Вопрос в том, готовы ли вы всем этим пожертвовать ради освободительной борьбы, то есть все дело в приоритетах. Если готовы и пожертвуете — вы левый, и ваша мораль — революционная мораль. Революционная мораль признает примат общественного блага над частным. Это сопряжено с а) личной храбростью, б) способностью к жертвам и в) умением не по-мещански расставлять приоритеты, в том числе — c отсутствием тщеславия и способностью к методической неброской работе. На философских факультетах этому точно не учат. К тому же индивидуальная мораль не может существовать отдельно от остальных характеристик личности: личность едина. Когда-то в профсоюзной газете «Солидарность» я наблюдал тогдашнего главного редактора газеты, анархистского вождя Андрея Исаева (ныне — известного одиозного единоросса), который с восторгом обсуждал со своими коллегами-анархистами книги Сидни Шелдона. Я просто глаза выпучил от изумления. Но в результате я оказался подготовлен и не удивился тому, что все эти анархисты продались классовому врагу: анархизм у них был показной, дань моде, а сами они как личности изначально были абсолютно буржуазны.ФК: Как Вы оцениваете законы, принятые недавно в России? Против курения, против Академии наук, запрет на пропаганду гомосексуализма и другие? Симптомом чего они являются?
А.Н.: Не надо сваливать всё в одну кучу. Никакого «закона против Академии наук» не принимали (даже тот, что находится на рассмотрении в Думе, пока не принят). Это закон не «против» РАН, а о захвате и разворовывании имущества РАН. Почему он Вас так волнует? До этого была захвачена и разворована (приватизирована) почти вся государственная собственность – и в результате Россия сидит в той глубокой экономической (и не только) заднице, в какой она сейчас сидит. Просто основные, наиболее лакомые, куски захвачены уже давно (и в значительной степени перестали существовать: о печальной судьбе приватизированных московских заводов, изначально всех без исключения прибыльных, я писал в статье «“Второе издание капитализма” в России», возможно, Вы ее читали). Теперь правящий класс бюрократ-буржуазии добирает то, что осталось. Со временем неолибералами будет приватизировано (то есть украдено) всё – и население заставят платить за всё: не только за пользование, например, библиотекой, но, думаю, за воздух, воду и право ходить по улице. Можно считать, что это наказание за то, что население с неолибералами не боролось.
Закон о запрете пропаганды гомосексуализма – всего лишь дымовая завеса. Смысл этого действия – отвлечь внимание населения от экономических мер неолиберальной власти. А заодно и лишний раз индоктринировать это население консервативно-традиционалистски (что является еще одним свидетельством того, что именно религия, а не философия, будет главным инструментом идеологической обработки масс).
Закон о запрете курения в общественных местах – вообще из совсем другой оперы. Наша власть хочет выглядеть цивилизованной. И потому иногда принимает такие законы. Работать этот закон не будет – как не работают предыдущие аналогичные. Например, у нас есть закон, запрещающий распитие алкогольных напитков (включая пиво) в общественных местах (то есть, попросту говоря, на улице). Он не работает. Пьют еще больше, чем раньше. То же и с законом о запрете курения. Формально он вступил в действие – но я вот на днях зашел в кафе «Башня» на Шаболовке, чтобы побеседовать с коллегой из Италии, и мы там попали в прокуренное насквозь помещение с запахом, как в тюремной камере. Естественно, мы сразу ушли. Так что этот закон уже не работает. Он принят только для того, чтобы подвести базу под удорожание сигарет. Чтобы можно было слупить с населения (с той части, что курит) дополнительные деньги. Одновременно с «антитабачным» законом продолжается скандальное разрушение системы здравоохранения: несмотря на протесты власть закрывает больницы, поликлиники, роддома, массово сокращает медперсонал. На здоровье населения нашей власти глубоко плевать. Так же как на науку, культуру, образование, духовное развитие, возможность самореализации. Правящий режим – режим социальной оккупации. Оккупанты не заботятся об оккупированных.
ФК: Над чем вы еще не думали?
А.Н.: Если я над чем-то не думал, как же я могу об этом говорить? Но сюжет, которым я специально не занимался, однако в последнее время все чаще понимаю, что заняться им следует, есть. Это влияние глупости на социальные и исторические процессы. Поскольку все больше убеждаюсь, как много зависит от индивидуальной и коллективной деятельности дураков.
29 июля 2013
datepalmcompote.blogspot.ru
Финиковый компот: Интервью с В.В. Васильевым
Интервью с профессором Васильевым Вадимом Валерьевичем, д.ф.н., заведующим кафедрой ИЗФ философского факультета МГУ, содиректором Московского центра исследования сознания, автором книг «Подвалы кантовской метафизики» (1998), «История философской психологии. Западная Европа — XVIII век» (2003), «Трудная проблема сознания» (2009).Мы встретились с Вадимом Валерьевичем на кафедре.
Финиковый Компот: Почему люди изучают историю философии? Ведь такой профессии — изучать прошлое мысли — не было до Нового времени. Коллингвуд называет создателем этой дисциплины Лейбница. Но что изменилось в культуре того времени, что история философии смогла появиться как отдельная область знаний? И что дает работа историка философии, в частности, современной науке?
Васильев В.В.: Тут я с Вами не согласен, интерес к истории философии очевиден уже у Аристотеля. Но Вы правы в том, что за последние лет сто историко-философская наука стала другой, уровень резко вырос. Труды историков философии XVIII и даже XIX вв. кажутся нам теперь очень слабыми. Возможно, этот прогресс объясняется общей сциентификацией культуры. Что дает работа историка философии? Мы лучше понимаем идеи великих философов и, соответственно, лучше понимаем те фундаментальные проблемы, которые они обсуждали.
ФК: Как вы оцениваете роль изучения биографии мыслителя в историко-философской работе?
ВВВ: Иногда это важно, иногда — нет. Но скорее важно. Только надо отличать изучение биографии от чтения биографических работ. Хороших работ такого плана по-прежнему мало. А если работа плохая, то она скорее затруднит ваше понимание философа.
ФК: Как Вам кажется, можно ли сейчас всерьез быть гегельянцем или шеллингианцем? Позволяет ли это современное состояние философского знания?
ВВВ: Фактически — да. Знаю просто и гегельянцев, и шеллингианцев нас на кафедре есть соискатель — гегельянец. Ю.Р. Селиванов тоже, во всяком случае, до недавнего времени был таковым. Петр Резвых, специалист по Шеллингу, не просто историк, он мыслит как Шеллинг.
ФК: Это ясно. Насколько мне известно, в Ижевске есть даже целая кафедра шеллингианцев. Но остаются ли, все же, такие позиции за бортом современной философии?
ВВВ: А знаем ли мы где борт? Философам, я считаю, нужно меньше думать о том, что актуально, а что нет. Может, через сто лет аналитиков забудут, а шеллингианцы в Ижевске окажутся в лодке. Предсказать такие вещи непросто. Вообще, если вы напишите действительно оригинальную, глубокую книгу, будьте готовы, что ни один современник ее не поймет. Да и в будущем понимание не гарантировано, так что все тут запутанно.
ФК: Что такое, по-Вашему, аналитическая философия? Ведь с одной стороны, она очень разная: от атеиста Деннета до богослова Суинберна, от логических штудий Крипке до анализа ницшеанства и поп-арта у Данто. С другой стороны, раньше в истории философии таких явлений не было: были «-измы», следовавшие за одним мыслителем (платонизм, томизм, марксизм и т.д.) или обозначавшие общие теоретические позиции (рационализм, эмпиризм и прочие). Эра анализа в этом смысле — явление новое. Что лежит в основе этой новизны?
ВВВ: Аналитическая философия — это просто классическая философия в современном исполнении. Но тонкость в том, что традиция этого современного исполнения идет от конкретных людей — Фреге, Рассела, Мура, Витгенштейна. И специфика их философствования — в частности, их интерес к анализу языка или к математической логике — во многом определяет то, как трактуются современными философами традиционные проблемы. В этом плане Суинберн мало отличается от Крипке или Деннета. А «-измы» есть и сейчас — экстернализм vs. интернализм, физикализм vs. дуализм и т.п. Есть и школы — крипкеанство или куайнианство, к примеру. Наше время отличается относительным успехом неклассической, или «континентальной» философии. И хотя его масштабы не стоит преувеличивать, именно это составляет формальную новизну. А реальной новинкой являются те новые идеи, которые предложили главным образом аналитические авторы.
ФК: Часто говорят, что аналитическая философия страдает замкнутостью и снобизмом. Например, пришпиливает именитых философов прошлого современными ярлыками, что у многих создает ощущение поверхностности мысли. Как Вы относитесь к такого рода суждениям?
ВВВ: Как правило, такие суждения можно услышать от людей, не очень хорошо знающих англоязычную аналитическую философию и масштабы серьезных историко-философских исследований внутри этой традиции. Вот пример. За последние десять лет на английском языке появилось более 70 монографий о Юме, на русском — одна. И подобная пропорция наблюдается по отношению ко всем ведущим философам. Какая уж тут замкнутость и снобизм. Еще более странными кажутся упреки в поверхностности. Иногда возникает ощущение, что люди, высказывающие эти упреки в связи, к примеру, с аналитическими теориями сознания, знают, как все устроено на самом деле. Но если спросить их об этом, они выдают такие размытые или бессмысленные формулировки, что становится даже смешно.
ФК: Как вы относитесь к литературной, даже научно-фантастической стороне аналитической традиции? Зомби, НЛО, злые ученые — рядом с точными и строгими дефинициями?
ВВВ: В принципе, в философии дозволено многое. Важно помнить, правда, что мода на смелые мысленные эксперименты — продукт куайнианской революции в аналитической философии. Куайн приказал философам стать экспериментальными учеными, вот они и начали экспериментировать доступным им способом — мысленно. Появились зомби и прочие диковинки. Все эти чудища — дети Куайна. Я прохладно отношусь к Куайну.
ФК: Как вы оцениваете влияние аналитический философии на кинематограф? Например, моя однокурсница, Юлия Чугайнова, исследует влияние философии Витгенштейна на творчество братьев Коэнов.
ВВВ: Если такое влияние и есть, то незначительное, за исключением некоторых этических изысканий или мысленных экспериментов на тему тождества личности. Гораздо большее воздействие на кинематограф оказывает в наши дни когнитивная нейронаука. Думаю, что самые интересные фильмы для философов — те, где нет философских аллюзий.
ФК: Как, по-Вашему, соотносятся аналитическая философия и психоанализ?
ВВВ: По крайней мере, один ведущий аналитический философ — Колин Макгинн — испытал влияние Фрейда. Думаю, этого более чем достаточно.
ФК: Верно ли я понимаю, что суть Вашего собственного философского проекта — это феноменологический (в смысле философии Нового времени) анализ утверждений здравого смысла?
ВВВ: В общем, да, только я не использую гуссерлевский феноменологический метод. Он сугубо дескриптивен, но дескрипции могут лишь констатировать неясности, а не устранять их. Так что мне ближе аналитический метод концептуального анализа, реализуемый на материале наших естественных убеждений, или, если хотите, когнитивного здравого смысла. Традиционный концептуальный анализ — это поиск необходимых и достаточных условий применения понятий. В философии он практикуется со времен Сократа. Это вовсе не изобретение аналитических философов. Другое дело, что он критиковался Витгенштейном, Куайном и др. Но я считаю, что их выпады не опасны. Сам Витгенштейн пользовался им, несмотря на критику. Им пользовался и Мур, и аналитики середины прошлого века. Сейчас интерес к такого рода анализу возрождается. Недавно вышла новая книга Колина Макгинна, целиком посвященная оправданию этого метода. Я абсолютно разделяю его настроения. Только важно помнить, что традиционный концептуальный анализ надо реформировать. Надо оставить поверхность обыденного словоупотребления, на которой плавал Остин и многие другие аналитики, прежде всего оксфордской школы, и обратиться к глубинным концептуальным схемам, формируемым нашими базовыми естественными убеждениями вроде веры в причинность, в существование внешнего мира и других сознаний. Мы должны прояснять эти убеждения и отношение между ними. Реализация этого проекта может содействовать решению многих онтологических ребусов
ФК: Я знаю, что Вы готовите к публикацию книгу «Сознания и вещи». Раскроете ее замысел?
ВВВ: Это подробное и довольно техническое (в сравнении с другими моими работами) разъяснение тех идей, которые были изложены в пятой главе «Трудной проблемы сознания». Контекст новой книги, правда, другой — скорее онтологический. Книга по большей части была написана еще два года назад, и с тех пор я шлифовал ее.
ФК: Вы часто говорите о юмовской идее переноса прошлого на будущего. У Бергсона есть замечание, что такой перенос возможен только в случае неодушевленных систем, а с живыми причинность всегда носит ретроспективный характер. Как вы к этому относитесь?
ВВВ: Но разве мы не переносим прошлый опыт на будущее? Важно ведь в первую очередь не то, юмовская это идея или нет, а то, что это правильная идея.
ФК: Но ведь и тут важна не фамилия Бергсона, а суть его возражения, которое он иллюстрирует таким примером: мы можем просчитать положение маятника, но не можем высчитать, какова будет картина, как бы хорошо мы ни знали художника и изображаемый предмет.
ВВВ: Это пример недисциплинированного мышления. Один из критериев качественного философствования — сложность в отыскании контрпримеров. Тут же контрпримеры можно придумать за доли секунды. К примеру, реально невозможно просчитать, как упадут кирпичи, вываленные из самосвала. Точные координаты их падения нереально узнать, пока они не упали. И в другую сторону то же самое. Такое впечатление, что у Бергсона не было опыта общения с художниками. А вот у меня он есть, и большой. И уверяю Вас, что если Вы знаете художника, то сможете довольно точно предсказать, что он напишет. По крайней мере, гораздо точнее, чем положение кирпичей, вываливающихся из самосвала.
ФК: Наш номер про смех. Кто первый приходит Вам на ум в этом контексте из аналитических философов или, может быть, философов Нового времени?
ВВВ: Главный шутник в аналитической философии — Джерри Фодор, иногда смешно. В Новое время — конечно, Юм. У него и правда было хорошее чувство юмора. Недавно Фодор написал книгу о Юме. И в начале этой книги ему удались, возможно, лучшие его шутки.
ФК: Над чем Вы сами смеетесь?
ВВВ: Больше всего смеюсь над некоторыми комментариями в форумах.
ФК: Над чем вы еще не думали?
ВВВ: Над этим вопросом.
datepalmcompote.blogspot.ru
