Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
Журнальный зал. Журнал сатирикон читать
Читать онлайн книгу «Сатирикон» бесплатно и без регистрации — Страница 1
Петроний Арбитр
Сатирикон
Петроний Арбитр
Сатирикон
I.
-...Но разве не тем же безумием одержимы декламаторы, вопящие: "Эти раны я получил за свободу отечества, ради вас я потерял этот глаз. Дайте мне вожатого, да отведет он меня к чадам моим, ибо не держат изувеченные стопы тела моего".
Впрочем, все это еще было бы терпимо, если бы действительно открывало путь к красноречию. Но пока эти надутые речи, эти кричащие выражения ведут лишь к тому, что пришедшему на форум кажется, будто он попал в другую часть света. Именно потому, я думаю, и выходят дети из школ дураки дураками, что ничего жизненного, обычного они там не видят и не слышат, а только и узнают что россказни про пиратов, торчащих с цепями на морском берегу, про тиранов, подписывающих указы с повелением детям обезглавить собственных отцов, да про дев, приносимых в жертву целыми тройками, а то и больше, по слову оракула, во избавление от чумы, да еще всяческие округленные, медоточивые словоизвержения, в которых и слова, и дела как будто посыпаны маком и кунжутом .
II.
Питаясь подобными вещами, так же трудно развить тонкий вкус, как хорошо пахнуть, живя на кухне. О, риторы и схоласты, не во гнев вам будет сказано, именно вы-то и погубили красноречие! Пустословием, игрою в двусмысленность и бессодержательную звонкость вы сделали его предметом насмешек, вы обессилили, омертвили и привели в полный упадок его прекрасное тело. Юноши не упражнялись в "декламациях" в те времена, когда Софокл и Эврипид находили нужные слова. Кабинетный буквоед еще не губил дарований во дни, когда даже Пиндар и девять лириков не дерзали писать Гомеровым стихом. Да, наконец, оставляя в стороне поэтов, уж, конечно, ни Платон, ни Демосфен не предавались такого рода упражнениям. Истинно возвышенное и, так сказать, девственное красноречие заключается в естественности, а не в вычурностях и напыщенности. Это надутое, пустое многоглаголание прокралось в Афины из Азии. Словно чумоносная звезда, возобладало оно над настроением молодежи, стремящейся к познанию возвышенного, и с тех пор, как основные законы красноречия стали вверх дном, само оно замерло в застое и онемело. Кто из позднейших достиг совершенства Фукидида, кто приблизился к славе Гиперида? (В наши дни) не появляется ни одного здравого произведения. Все они точно вскормлены одной и той же пищей: ни одно не доживает до седых волос. Живописи суждена та же участь, после того как наглость египтян донельзя упростила это высокое искусство.
III.
Агамемнон не мог потерпеть, чтобы я дольше разглагольствовал под портиком, чем он потел в школе.
- Юноша, - сказал он, - речь твоя идет вразрез со вкусом большинства и полна здравого смысла, что теперь особенно редко встречается. Поэтому я не скрою от тебя тайн нашего искусства. Менее всего виноваты в этом деле учителя, которым поневоле приходится бесноваться среди бесноватых. Ибо, начни учителя преподавать не то, что нравится мальчишкам,- "они остались бы в школах одни-одинешеньки", как сказал Цицерон. В этом случае они поступают совершенно как льстецы-притворщики, желающие попасть на обед к богачу: только о том и заботятся, как бы сказать что-либо, по их мнению, приятное, ибо без ловушек лести им никогда не добиться своего. Вот так и учитель красноречия. Если, подобно рыбаку, не взденет на крючок заведомо привлекательной для рыбешек приманки, то и останется сидеть на скале, без надежды на улов.
IV.
Что же следует из этого? Порицания достойны родители, не желающие воспитывать своих детей в строгих правилах. Прежде всего они строят свои надежды, как и все прочее, на честолюбии. Затем, торопясь скорее достичь желаемого, гонят недоучек на форум, и красноречие, которое, по их собственному признанию, стоит выше всего на свете, отдается в руки молокососов. Совсем другое было бы, если бы они допустили, чтобы преподавание велось последовательно и постепенно, чтобы учащиеся юноши приучались читать внимательно и усваивать всей душой правила мудрости, чтобы исчезло с их языка ужасное пустословие убийственного стиля, чтобы они внимательно изучали образцы, назначенные им к подражанию: вот верный путь к тому, чтобы доказать, что нет ровно ничего прекрасного в напыщенности, ныне чарующей юнцов. Тогда бы то возвышенное красноречие (о котором ты говорил) возымело бы действие, достойное его величия. Теперь же мальчишки дурачатся в школах, а над юношами смеются на форуме, и хуже всего то, что кто смолоду плохо обучен, тот до старости в этом не сознается. Но дабы ты не думал, что я не одобряю непритязательных импровизаций в духе Люцилия, я изложу свою мысль в стихах.
V.
Науки строгой кто желает плод видеть,
Пускай к высоким мыслям обратит ум свой,
Суровым воздержаньем закалит нравы:
Тщеславно пусть не ищет он палат гордых.
К пирам обжор не льнет, как блюдолиз жалкий,
Пусть пред подмостками он не сидит днями,
С венком в кудрях, рукоплеща игре мимов.
Если ж мил ему град Тритонии оруженосной,
Или по сердцу пришлось поселение лакедемонян11,
Или постройка Сирен - пусть отдаст он поэзии юность,
Чтобы с веселой душой вкушать от струи Мэонийской.
После, бразды повернув, перекинется к пастве Сократа.
Будет свободно бряцать Демосфеновым мощным оружьем.
Далее римлян толпа пусть обступит его и, изгнавши
Греческий звук из речей, их дух незаметно изменит.
Форум покинув, порой он заполнит страницу стихами,
Лира его пропоет, оживленная быстрой рукою.
Чуть горделивая песнь о пирах и сраженьях расскажет,
Непобедим загремит возвышенный слог Цицерона.
Вот чем тебе надлежит напоить свою грудь, чтоб широким,
Вольным потоком речей изливать пиэрийскую душу.
VI.
Я так заслушался этих речей, что не заметил исчезновения Аскилта. Пока я раздумывал над сказанным, портик наполнился громкой толпой молодежи, возвращавшейся, как мне кажется, с импровизированной речи какого-то неизвестного, возражавшего на "суазорию" Агамемнона. Пока эти молодые люди, осуждая строй речи, насмехались над ее содержанием, я потихоньку ушел, желая разыскать Аскилта. Но, к несчастью, я ни дороги точно не знал, ни местоположения (нашей) гостиницы не помнил. В какую бы сторону я ни направлялся - все приходил на прежнее место. Наконец, утомленный беготней и весь обливаясь потом, я обратился к какой-то старушонке, торговавшей овощами.
VII.
- Матушка, - сказал я, - не знаешь ли часом, где я живу?
- Как не знать! -отвечала она, рассмеявшись столь глупой остроте. Встала и пошла впереди (показывая мне дорогу). Я решил в душе, что она ясновидящая. Вскоре, однако, старуха, заведя меня в глухой переулок, распахнула лоскутную завесу и сказала:
- Вот где ты должен жить.
Пока я уверял ее, что не знаю этого дома, я увидел внутри какие-то надписи и голых потаскушек, пугливо разгуливавших (под ними). Слишком поздно я понял, что попал в трущобу. Проклиная вероломную старуху, я, закрыв плащом голову, бегом бросился через весь лупанар в другой конец. Как вдруг, уже у самого выхода, меня нагнал Аскилт, тоже полумертвый от усталости. Можно было подумать, что его привела сюда та же старушонка. Я отвесил ему насмешливый поклон и осведомился, что, собственно, он делает в столь постыдном учреждении?
VIII.
Он вытер руками пот и сказал:
- Если бы ты только знал, что со мною случилось!
- Почем мне знать, - отвечал я. Он же в изнеможении рассказал следующее:
- Я долго бродил по всему городу и никак не мог найти нашего местожительства. Вдруг ко мне подходит некий почтенный муж и любезно предлагает проводить меня. Какими-то темными закоулками он провел меня сюда и, вытащив кошелек, стал делать мне гнусные предложения. Хозяйка уже получила плату за комнату, он уже вцепился в меня... и, не будь я сильней его, мне пришлось бы плохо...
Все они словно сатирионом опились...
Соединенными силами мы отбились от докучного безобразника...
IX.
Я, наконец, как в тумане завидел Гитона, стоявшего на приступке переулка, и бросился туда... Когда я обратился к нему с вопросом, приготовил ли нам братец что-нибудь на обед, мальчик сел на кровать и стал большим пальцем вытирать обильные слезы. Взволнованный видом братца, я спросил, что случилось. Он ответил нехотя и нескоро, лишь после того как к моим просьбам примешалось раздражение.
- Этот вот, твой брат или товарищ, прибежал незадолго до тебя и принялся склонять меня на стыдное дело. Когда же я закричал, он обнажил меч, говоря:
- Если ты Лукреция, то я твой Тарквиний. Услыхав это, я едва не выцарапал глаза Аскилту.
- Что скажешь ты, женоподобная шкура, чье самое дыхание нечисто? кричал я.
Аскилт же, притворяясь страшно разгневанным и размахивая руками, заорал еще пуще меня:
- Замолчишь ли ты, гладиатор поганый, отброс арены! Замолчишь ли, ночной грабитель, никогда не преломивший копья с порядочной женщиной, даже в те времена, когда ты был еще способен к этому! Ведь я точно так же был твоим братцем в цветнике, как этот мальчишка - в гостинице.
- Ты удрал во время моего разговора с наставником! - упрекнул его я.
X.
- А что мне оставалось делать, дурак ты этакий? Я умирал с голоду. Неужто же я должен был выслушивать ваши рассуждения о битой посуде и цитаты из сонника. Поистине, ты поступил много гнуснее меня, когда расхваливал поэта, чтобы пообедать в гостях...
Таким образом наша безобразная ссора разошлась смехом, и мы мирно перешли на другие темы...
Снова вспомнив обиды, я сказал:
- Аскилт, я чувствую, что у нас с тобой не будет ладу. Поэтому разделим наши общие пожитки, разойдемся и будем бороться с бедностью каждый порознь. И ты сведущ в науках, и я. Но, чтобы тебе не мешать, я изберу другой род занятий. В противном случае нам придется на каждом шагу сталкиваться, и мы скоро станем притчей во языцех.
Аскилт согласился.
- Сегодня,- сказал он,- мы в качестве схоластов приглашены на пир. Не будем попусту терять ночь. Завтра же, если угодно, я подыщу себе и другого товарища, и другое жилище.
- Глупо откладывать до завтра то, что хочешь сделать сегодня,- возразил я.
(Дело в том, что) страсть торопила меня к скорейшему разрыву. Уже давно жаждал я избавиться от этого несносного стража, чтобы снова взяться с Гитоном за старое...
XI.
Обыскав чуть не весь город, я вернулся в комнату и, всласть нацеловавшись с мальчиком, заключил его в тесные объятия, на зависть счастливый в своих начинаниях. Но еще не все было кончено, когда тайком подкравшийся к двери Аскилт с силой рванул замок и накрыл меня в самый разгар игры с братцем. Хлопая в ладоши, он огласил комнату громким смехом и, сорвав с меня одеяло, воскликнул:
- Что ты делаешь, свят муж? Так вот зачем ты выжил меня с квартиры!
Затем, не довольствуясь насмешками, отвязал от сумки ремень и принялся не шутя стегать меня, приговаривая: "Так-то ты делишься с братом?"
XII.
Уже смеркалось, когда мы пришли на форум, где увидели целые груды недорогих товаров, сомнительную доброкачественность которых, однако, удачно скрывали сумерки. По той же причине и мы притащили с собой украденный плащ. Мы решили воспользоваться удобным случаем и, став на углу, стали потрясать его полами в расчете на то, что роскошная одежда привлечет покупателя. Вскоре к нам подошел знакомый мне по виду поселянин в сопровождении какой-то бабенки и принялся внимательно рассматривать плащ. Аскилт в свою очередь взглянул на плечи мужика-покупателя и от изумления остолбенел. Я тоже не без волнения посматривал на молодца: мне показалось, что это тот самый, что нашел за городом мою тунику. Но Аскилт боялся верить глазам своим. Чтоб не действовать опрометчиво, он под предлогом, будто желает купить у мужика тунику, стащил ее с его плеч и крепко держал ее.
XIII.
О, удивительная игра Судьбы! Мужик до сих пор не полюбопытствовал ощупать швы туники и продавал ее как бы нехотя, точно нищенские лохмотья. Аскилт, убедившись, что сокровище неприкосновенно и что продавец - неважная птица, отвел меня в сторонку и сказал:
- Знаешь, братец, к нам вернулось сокровище, о котором я сокрушался. Это та самая милая туника, видимо, еще полная нетронутых золотых. Но что делать? На каком основании получить обратно нашу вещь?
Я, обрадованный не столько возвращением добычи, сколько тем, что фортуна сняла с меня позорное обвинение (в краже), отверг всяческие увертки и посоветовал действовать на основании гражданского права, а именно: если мужик откажется вернуть чужую собственность законным владельцам, то притянуть его к суду.
XIV.
Аскилт же, напротив, законов боялся.
- Кто нас здесь знает?-говорил он.- Кто поверит нашим словам? Пусть мы доподлинно уверены, что эта вещь - наша, но все же мне больше улыбается купить (плащ) и вернуть сокровище за небольшую плату, чем впутаться в ненадежный процесс.
Что нам поможет закон, где правят лишь деньги да деньги.
Там, где бедняк никого не одолеет в суде?
Даже и те, что всегда довольны кинической кухней,
Часто готовы за мзду голос пристрастный продать.
Стало быть, наш трибунал есть попросту купля-продажа:
Всадник присяжный в суде платный выносит ответ.
Но в наличности у нас не было ничего, кроме одного дупондия, на который мы собирались купить гороха и волчьих бобов. Поэтому, чтобы добыча от нас не ускользнула, мы решили сбавить цену с плаща и выгодной сделкой возместить небольшую потерю. Когда мы объявили нашу цену, женщина с покрытой головой, стоявшая рядом с крестьянином и пристально присматривавшаяся к рисунку плаща, вдруг обеими руками вцепилась в подол и заголосила во все горло: "Держи воров!".
Мы же, с большого перепугу, ничего лучше не придумали, как в свою очередь ухватиться за грязную, рваную тунику и во всеуслышание объявить, что, дескать, эти люди завладели нашей одеждой. Но слишком неравным было наше положение, и сбежавшиеся на крик торгаши принялись заслуженно издеваться над нашей жадностью; ибо, с одной стороны, требовали драгоценную одежду, с другой - лохмотья, которые и на лоскутки не годились. Но Аскилт живо унял смех и, когда молчание воцарилось, сказал:
XV.
- Как видно, каждому дорого свое: поэтому пусть берут свой плащ, а нам отдадут нашу тунику.
Предложение понравилось и крестьянину, и женщине, но какие-то крючкотворы, а вернее сказать - жулики, захотевшие поживиться плащом, громко потребовали, чтобы до завтра, когда судья разберет дело, обе вещи были переданы им на хранение. Дело, по их мнению, было далеко не так просто, как казалось, а гораздо сложнее, ибо на обеих сторонах тяготело подозрение в воровстве.
Толпа одобрила посредников, и один из торгашей, лысый и прыщеватый, который при случае вел тяжбы, заграбастал плащ, уверяя, что вернет его на следующий день. Впрочем, затея этих мошенников была ясна: просто они хотели присвоить попавший им в руки плащ, думая, что тяжущиеся стороны, боясь обвинения в воровстве, на суд не явятся. Точно того же хотели и мы. Таким образом, случай был выгоден для обеих сторон. Мы потребовали, чтобы мужик предъявил нашу тунику, и он в возмущении швырнул ее в лицо Аскилту. Избавившись таким образом от иска, он велел нам сдать посреднику плащ, который теперь уже являлся единственным предметом спора. Будучи в полной уверенности, что наше сокровище снова у нас в руках, мы поспешно вернулись в гостиницу и, заперев двери, вдоволь нахохотались над догадливостью торгашей и кляузников, которые от большого ума отдали нам столько денег.
XVI.
Едва принялись мы за изготовленный стараниями Гитона ужин, как раздался в достаточной мере решительный стук в дверь.
- Кто там?-спросили мы, побледнев от (испуга).
- Открой,- был ответ,- и узнаешь.
Пока мы переговаривались, соскользнувший засов сам по себе упал, и настежь распахнувшиеся двери пропустили гостью.
Это была женщина под покрывалом, без сомнения, та самая, что несколько времени тому назад стояла рядом с мужиком (на рынке).
- Смеяться, что ли, вы надо мною вздумали?-сказала она.-Я рабыня Квартиллы, чье таинство вы осквернили у входа в пещеру. Она сама пришла в гостиницу и просит разрешения побеседовать с вами; вы не смущайтесь: она не осуждает, не винит вас за эту неосторожность, она только удивляется, какой бог занес в наши края столь изысканных юношей.
XVII.
Пока мы молчали, не зная, на что решиться, в комнату вошла сама (госпожа) в сопровождении девочки и, рассевшись на моем ложе, принялась плакать. Мы не могли вымолвить ни слова и, остолбенев, глядели на эти слезы, вызванные, должно быть, очень сильным горем. Когда же сей страшный ливень наконец перестал свирепствовать, она обратилась к нам, сорвав с горделивой головы покрывало и так сжав руки, что суставы хрустнули: -Откуда вы набрались такой дерзости? Где научились ломать комедию и даже жульничать? Ей-богу, мне жаль вас, но еще никто безнаказанно не видел того, чего видеть не следует. Наша округа полным-полна богов-покровителей, так что бога здесь легче встретить, чем человека. Но не подумайте, что я для мести сюда явилась: я движима более состраданием к вашей юности, нежели обидой. Думается мне, лишь по легкомыслию совершили вы сей неискупаемый проступок. Я промучилась всю сегодняшнюю ночь, ибо меня охватил опасный озноб, и я испугалась - не приступ ли это третичной лихорадки. Я искала исцеления во сне, и было мне знамение - обратиться к вам и сломить недуг средством, которое вы мне укажете. Но не только об исцелении хлопочу я: большее горе запало мне в сердце и непременно сведет меня в могилу - как бы вы, по юношескому легкомыслию, не разболтали о виденном вами в святилище Приапа и не открыли черни божественных тайн. Посему простираю к коленам вашим молитвенно обращенные длани, прошу и умоляю: не смейтесь, не издевайтесь над ночными богослужениями, не открывайте встречному-поперечному вековых тайн, о которых даже не все посвященные знают.
XVIII.
После этой мольбы она снова залилась слезами и, горько рыдая, прижалась лицом и грудью к моей кровати.
Я, движимый одновременно жалостью и страхом, попросил ее ободриться и не сомневаться в исполнении обоих ее желаний: о таинстве никто не разгласит, и мы готовы, если божество укажет ей еще какое-либо средство против лихорадки, прийти на помощь небесному промыслу, хотя бы с опасностью для жизни. После такого обещания женщина сразу повеселела и, улыбаясь сквозь слезы, стала целовать меня частыми поцелуями и рукою, как гребнем, зачесывать мне волосы, спадавшие на уши.
- Итак, мир! - сказала она.- Я отказываюсь от иска. Но если бы вы не захотели дать мне требуемое лекарство, то назавтра уже была бы готова целая толпа мстителей за мою обиду и поруганное достоинство.
Стыдно отвергнутой быть; но быть самовластной - прекрасно.
Больше всего я люблю путь свой сама избирать.
Благоразумный мудрец презреньем казнит за обиду.
Тот, кто врага не добьет,- тот победитель вдвойне.
Затем, захлопав в ладоши, она вдруг принялась так хохотать, что нам страшно стало. Смеялась и девчонка, ее сопровождавшая, смеялась и служанка, прежде вошедшая.
XIX.
Все они заливались чисто скоморошеским гоготом: мы же, не понимая причины столь быстрой перемены настроения (выпуча глаза), смотрели то на женщин, то друг на друга...
- Я запретила кого бы то ни было из смертных пускать сегодня в эту гостиницу затем, чтобы без долгих проволочек получить от вас лекарство против лихорадки.
При этих словах Квартиллы Аскилт несколько опешил; я сделался холоднее галльского снега и не мог проронить ни слова. Только малочисленность ее свиты немного меня успокаивала. Если бы они захотели на нас покуситься, то против нас, каких ни на есть мужчин, были бы все-таки три слабые бабенки. Мы, несомненно, были боеспособнее, и я уже составил мысленно, на случай если бы пришлось драться, следующее распределение поединков: я справлюсь с Квартиллой, Аскилт - с рабыней, Гитон же - с девочкой...
Тут из нас, онемевших от ужаса, окончательно испарилось всякое мужество и предстала взору неминучая гибель.
XX.
- Умоляю тебя, госпожа,- сказал я,- если ты задумала что недоброе, кончай скорее: не так уж велик наш проступок, чтобы за него погибать под пытками.
Служанка, которую звали Психеей, между тем постлала на полу ковер [и] стала возбуждать мой член, семью смертями умерший. Закрыл Аскилт плащом голову, узнав по опыту, что опасно подсматривать чужие секреты.
Рабыня вытащила из-за пазухи две тесьмы, коими связала нам руки и ноги...
- Как же так? Значит, я недостоин сатириона?- спросил Аскилт, воспользовавшись минутой, когда болтовня несколько стихла.
Мой смех выдал каверзу служанки.
- Ну и юноша,- вскричала она, всплеснув руками,- один выдул столько сатириона!
- Вот как? - спросила Квартилла.- Энколпий выпил весь запас сатириона?
...Рассмеялась приятным смехом.., и даже Гитон не мог удержаться от хохота, в особенности когда девочка бросилась ему на шею и, не встречая сопротивления, осыпала его бесчисленными поцелуями.
XXI.
Мы попробовали было позвать на помощь, но никто нас выручать не явился, да, кроме того, Психея, каждый раз, когда я собирался закричать "караул", начинала головной шпилькой колоть мне щеки; девчонка же, обмакивая кисточку в сатирион, мазала ею Аскилта. Напоследок явился кинэд в байковой зеленой одежде, подпоясанный кушаком. Он то терся об нас раздвинутыми бедрами, то пятнал нас вонючими поцелуями. Наконец Квартилла, подняв хлыст из китового уса и высоко подпоясав платье, приказала дать нам, несчастным, передышку.
Оба мы поклялись священнейшей клятвой, что эта ужасная тайна умрет с нами.
Затем пришли палестриты и, по всем правилам своего искусства, умастили нас. Забыв про усталость, мы надели пиршественные одежды и были отведены в соседний покой, где стояло три ложа и вся обстановка отличалась роскошью и изяществом. Нас пригласили возлечь, угостили великолепной закуской, просто залили фалерном. После нескольких перемен нас стало клонить ко сну.
- Это что такое? - спросила Квартилла.- Вы собираетесь спать, хотя прекрасно знаете, что подобает чтить гений Приапа всенощным бдением?
XXII.
Когда утомленного столькими бедами Аскилта окончательно сморило, отвергнутая с позором рабыня взяла и намазала ему, сонному, все лицо углем, а плечи и щеки расписала непристойными изображениями. Я, страшно усталый от всех неприятностей, тоже чуть пригубил сна. Заснула и вся челядь в комнате и за дверями: одни валялись вперемежку у ног возлежавших, другие дремали, прислонившись к стенам, третьи примостились на пороге - голова к голове. Выгоревшие светильники бросали свет тусклый и слабый. В это время два сирийца прокрались в триклиний с намерением уворовать бутыль вина, но, подравшись из жадности на уставленном серебряной утварью столе, они разбили украденную флягу. Стол с серебром опрокинулся, и упавший с высоты кубок стукнул по голове рабыню, валявшуюся на ложе. Она громко завизжала от боли, так что крик ее и воров выдал, и часть пьяных разбудил. Воры-сирийцы, поняв, что их сейчас поймают, тоже растянулись вдоль ложа, словно они давно уже тут, и принялись храпеть, притворяясь спящими. Распорядитель пира подлил масла в полупотухшие лампы, мальчики, протерев глаза, вернулись к своей службе, и наконец вошедшая музыкантша, ударив в кимвал, пробудила всех.
XXIII.
Пир возобновился, и Квартилла снова призвала всех к усиленному пьянству. Кимвалистка много способствовала веселью пирующих. Снова объявился и кинэд, пошлейший из людей, великолепно подходящий к этому дому. Хлопнув в ладони, он разразился следующей песней:
Эй! Эй! Соберем мальчиколюбцев изощренных!
Все мчитесь сюда быстрой ногой, пятою легкой,
Люд с наглой рукой, с ловким бедром, с вертлявой ляжкой!
Вас, дряблых, давно охолостил делийский мастер.
Он заплевал меня своими грязными поцелуями; после он и на ложе взгромоздился и, несмотря на отчаянное сопротивление, разоблачил меня. Долго и тщетно возился он с моим членом. По потному лбу ручьями стекала краска, а на морщинистых щеках было столько белил, что казалось, будто дождь струится по растрескавшейся стене.
XXIV.
Я не мог долее удерживаться от слез и, доведенный до полного отчаяния, обратился к Квартилле:
- Прошу тебя, госпожа, ведь ты повелела дать мне братину.
Она всплеснула руками:
- О умнейший из людей и источник доморощенного остроумия! И ты не догадался, что кинэд и есть женский род от брата?
Тут я пожелал, чтобы и другу моему пришлось так же
сладко, как и мне,- Клянусь вашей честью, Аскилт один-единственный во всем триклинии празднует лентяя,- воскликнул я.
- Правильно! - сказала Квартилла.- Пусть и Аскилту дадут братца.
Сказано - сделано: кинэд переменил коня и, перейдя к моему товарищу, измучил его игрою ляжек и поцелуями. Гитон стоял тут же и чуть не вывихнул челюстей от смеха. (Тут только) Квартилла обратила на него внимание и спросила с любопытством:
- Чей это мальчик?
Я сказал, что это мой братец.
- Почему же в таком случае,- осведомилась она,- он меня не поцеловал?
И, подозвав его к себе, подарила поцелуем.
Затем, засунув ему руку за пазуху и найдя на ощупь неиспользованный еще сосуд, сказала:
- Это завтра послужит прекрасной закуской к нашим наслаждениям. Сегодня же "после разносолов не хочу харчей".
XXV.
При этих словах Психея со смехом подошла к ней и что-то неслышно шепнула.
- Вот, вот,- ответила Квартилла,- ты прекрасно надумала: почему бы нам сейчас не лишить девства нашу Паннихис, благо случай выходит?
Немедленно привели девочку, довольно хорошенькую, на вид лет семи, не более; ту самую, что приходила к нам в комнату вместе с Квартиллой. При всеобщих рукоплесканиях, по требованию публики, стали справлять свадьбу. В полном изумлении я принялся уверять, что, во-первых, Гитон, стыдливейший отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те, чтобы она могла вынести закон женского подчинения.
- Да? - сказала Квартилла.- Она, должно быть, Сейчас моложе, чем я была в то время, когда впервые отдалась мужчине? Да прогневается на меня моя Юнона, если я хоть когда-нибудь помню себя девушкой. В детстве я путалась с ровесниками, потом пошли юноши постарше, и так до сей поры. Отсюда, вероятно, и пошла пословица: "Кто снесет теленка, снесет и быка".
Боясь, как бы без меня с братцем не обошлись еще хуже, я присоединился к свадьбе.
XXVI.
Уже Психея окутала голову девочки венчальной фатой; уже кинэд нес впереди факел; пьяные женщины, рукоплеща, составили процессию и постлали ложе покрывалом. Возбужденная этой сладострастной игрой, сама Квартилла встала и, схватив Гитона, потащила его в спальню. Без сомнения, мальчик не сопротивлялся, да и девчонка вовсе не была испугана словом "свадьба". Пока они лежали за запертыми дверьми, мы уселись на пороге спальни, впереди всех Квартилла, со сладострастным любопытством следившая через бесстыдно проделанную щелку за ребячьей забавой. Дабы и я мог полюбоваться тем же зрелищем, она осторожно привлекла меня к себе, обняв за шею, а так как в этом положении щеки наши почти соприкасались, то она время от времени поворачивала ко мне голову и как бы украдкой целовала меня.
...и остальную часть ночи спокойно проспали в своих кроватях.
Настал третий день, день долгожданного свободного пира у Трималхиона; но нам, раненым, измученным, более улыбалось бегство, чем покойное житье...
Итак, мы мрачно раздумывали, как бы нам отвратить надвигавшуюся грозу, как вдруг один из рабов Агамемнона испугал нас окриком:
- Как, - говорил он, - разве вы не знаете, у кого сегодня пируют? У Трималхиона, изящнейшего из смертных; в триклинии у него стоят часы, и (к ним) приставлен особый трубач, возвещающий, сколько мгновений жизни он потерял.
Мы, позабыв все невзгоды, тщательно оделись и велели Гитону, охотно согласившемуся выдать себя за нашего раба, следовать за нами в бани.
XXVII.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
www.litlib.net
Журнал сатирикон
Студентки 133 группы
Яковлевой ОльгиШадринск, 2008Содержание1. Сатирикон…………………………………………………………………..3
2. А.Т. Аверченко ……………………………………………………..….5
3. «Два преступления господина Вопягина»……….7
4. Саша Черный………………………………………………………………8
5. Стихи………………………………………………………………………….10
6. Тэффи………………………………………………………………………..11
7. «Бабья книга»…………………………………………………………..14
8. Библиография………………………………………………………….16СатириконГоворя о магистральных направлениях русской поэзии Серебряного века, поэтических школах и отдельных группах, нельзя не упомянуть о еще одном объединении, вошедшем в историю литературы под названием «Сатирикон»."Сатирикон" был той отдушиной, которой всегда не хватает при режиме в том, старом смысле этого слова. Режим был царский, жилось так себе, а персонажей и сюжетов для высмеивания хватало с избытком. Так и возник "Сатирикон" - язвительный и насмешливый журнал.1 апреля 1908 года стало символичной датой. В этот день в Петербурге вышел в свет первый номер нового еженедельного журнала «Сатирикон», который затем целое десятилетие оказывал заметное влияние на общественное сознание. Первым главным редактором журнала стал художник Алексей Александрович Радаков (1877-1942), а с девятого номера этот пост перешел к писателю-сатирику, драматургу и журналисту Аркадию Тимофеевичу Аверченко.Редакция журнала располагалась на Невском проспекте, в доме № 9. «Сатирикон» был изданием веселым и едким, саркастическим и злым; в нем остроумный текст перемежался с язвительными карикатурами, забавные анекдоты сменялись политическим шаржем. В то же время журнал отличался от множества других юмористических изданий тех лет своим социальным содержанием: здесь, не выходя за рамки приличий, бескомпромиссно высмеивались, бичевались представители власти, мракобесы, черносотенцы. Позицию журнала в последнем пункте определяли не столько писатели и журналисты с еврейскими корнями — В. Азов, О. Дымов, О. Л. Д’Ор, сколько чистокровные русские: А. Аверченко, А. Бухов, Тэффи и другие, которые давали антисемитам куда более яростный отпор, чем их коллеги-евреи.Печатались такие сатирики, как В.Князев, Саша Чёрный и А. Бухов, печатались Л. Андреев, А. Толстой, В.Маяковский, с иллюстрациями выступали прославленные русские художники Б. Кустодиев, И. Билибин, А. Бенуа. За сравнительно короткий срок — с 1908 по 1918 год — этот сатирический журнал (и его поздний вариант «Новый Сатирикон») создал целое направление в русской литературе и незабываемую в ее истории эпоху.Особая заслуга в столь громкой популярности «Сатирикона» в значительной степени принадлежала даровитым поэтам — сатирикам и юмористам, сотрудничавшим в журнале.Читатель быстро оценил все то, что пытались донести до него сатирики. Вся Россия зачитывалась рассказами, стихотворениями, юморесками, эпиграммами пародиями, которые дополняли блестящие карикатуры, шаржи и рисунки. «Сатирикон» привлекал читателей тем, что его авторы практически отказались от обличения конкретных высокопоставленных лиц. Не было у них и «общеобязательной любви к младшему дворнику». Ведь глупость везде остается глупостью, пошлость — пошлостью, а потому на первый план выдвигается стремление показать человеку такие ситуации, когда он сам бывает смешон. На смену объективной сатире приходят «сатира лирическая», самоирония, позволяющие раскрыть характер «изнутри». Особенно ярко это проявлялось в поэзии, где объектом сатирического или юмористического изображения является лирический герой.Творчество Саши Чёрного, Тэффи, П. Потемкина, В. Горянского, В. Князева, Е. Венского и других ведущих поэтов «Сатирикона» было представлено на его страницах разнообразными жанрами: стихотворными шаржами, памфлетами, юморесками, пародиями, баснями, эпиграммами. В период расцвета журнала, в 1911 году, его издатель М. Г. Корнфельд выпустил в журнальной библиотеке «Всеобщую историю, обработанную „Сатириконом“». Авторами этого блестящего пародийно-сатирического произведения были Тэффи, О. Дымов, Аркадий Аверченко и О. Л. Д’Ор; иллюстрировали книгу художники-сатириконцы А. Радаков, А. Яковлев, А. Юнгер и Ре-Ми (Н. Ремизов).Популярности Тэффи и Аверченко в те годы трудно найти аналоги. Достаточно сказать, что сам Николай II с удовольствием читал этих авторов и переплетал их книги в кожу и атлас. И совсем не случайно начало «Всеобщей истории» поручили «обработать» именно Тэффи, зная, чьей любимой писательницей она являлась, возражений цензуры можно было не опасаться. Таким образом, выступая против Думы, правительства, чиновников, бюрократов всех мастей, «Сатирикон» с высочайшего благоволения неожиданно попал на роль легальной оппозиции; его авторы умудрялись своим поэтическим и прозаическим творчеством делать в политике гораздо больше, чем любой политик.Однако в мае 1913 года в журнале произошел раскол на почве финансовых вопросов. В результате Аверченко и все лучшие литературные силы покинули редакцию и основали журнал «Новый Сатирикон». Прежний «Сатирикон» под руководством Корнфельда еще какое-то время продолжал выходить, но терял лучших авторов и в результате закрылся в апреле 1914 года. А «Новый Сатирикон» продолжал успешно существовать (вышло 18 номеров) до лета 1918 года, когда был запрещен большевиками за контрреволюционную направленность.Увы, судьбы сатириконцев не были счастливыми. Кто-то покинул родину, кто-то был репрессирован и погиб... Попытка возродить журнал русскими эмигрантами не увенчалась успехом. Но осталось немалое наследство, которое непременно должно найти своего читателя.
Аркадий
Тимофеевич АверченкоРодился 15 марта 1881 года в Севастополе в семье небогатого коммерсанта Тимофея Петровича Аверченко.Аркадий Аверченко окончил всего два класса гимназии, так как ввиду плохого зрения не мог долго заниматься и к тому же в детстве, в результате несчастного случая, сильно повредил глаз. Но недостаток в образовании со временем компенсировался природным умом, по свидетельству писателя Н. Н. Брешковского.Работать Аверченко начал рано, ещё в 15 лет, когда поступил на службу в частную транспортную контору. Продержался он там недолго, чуть больше года.В 1897 году Аверченко уезжает работать конторщиком в Донбасс, на Брянский рудник. На руднике он проработал три года, впоследствии написав несколько рассказов о тамошней жизни («Вечером», «Молния» и др.).В 1903 году он переезжает в Харьков, где 31 октября в газете «Южный край» появляется его первый рассказ.В 1906-1907 он редактирует сатирические журналы «Штык» и «Меч», а в 1907 году его увольняют с очередного места службы со словами: «Вы хороший человек, но ни к чёрту не годитесь». После этого, в январе 1908 года, А. Т. Аверченко уезжает в Санкт-Петербург, где в будущем приобретёт широкую известность.Итак, в 1908 году Аверченко становится секретарём сатирического журнала «Стрекоза» (впоследствии переименованным в «Сатирикон»), а в 1913 — его редактором.Аверченко многие годы с успехом работает в коллективе журнала с известными людьми — Тэффи, Сашей Чёрным, Осипом Дымовым, Н. В. Ремизовым (Реми), и др. Именно там появились его самые блестящие юмористические рассказы. За время работы Аверченко в «Сатириконе», этот журнал стал необычайно популярен, по мотивам его рассказов ставились пьесы во многих театрах страны.В 1910-1912 Аверченко неоднократно ездит в путешествия по Европе со своими друзьями-сатириконцами. Эти путешествия послужили Аверченко богатым материалом для творчества, так что в 1912 году вышла его книга «Экспедиция сатириконцев в Западную Европу», наделавшая в те времена много шума.После Октябрьской революции всё резко изменилось. В августе 1918 года большевики сочли «Новый Сатирикон» антисоветским и закрыли его. Аверченко и весь коллектив журнала заняли отрицательную позицию по отношению к Советской власти. Чтобы вернуться к себе в родной Севастополь (в Крым, занятый белыми), Аверченко пришлось попасть в многочисленные передряги, в частности, пробираться через оккупированную немцами Украину.С июня 1919 года Аверченко работал в газете «Юг» (впоследствии «Юг России»), агитируя за помощь Добровольческой армии.15 ноября 1920 года Севастополь был взят красными. За несколько дней до этого Аверченко успел уплыть на пароходе в Константинополь.В Константинополе Аверченко почувствовал себя более-менее уютно, так как там в то время находилось огромное количество русских беженцев, таких же как и он.В 1921 году в Париже опубликовал сборник памфлетов «Дюжина ножей в спину революции», названный Лениным «высокоталантливой книжкой … озлобленного до умопомрачения белогвардейца». За ним последовал сборник «Дюжина портретов в формате будуар».13 апреля 1922 года Аверченко переезжает в Софию, затем в Белград.Ни в одном из этих городов Аверченко надолго не остался, а переехал 17 июня 1922 года в Прагу на постоянное место жительства.В 1923 году в берлинском издательстве «Север» вышел его сборник эмигрантских рассказов «Записки Простодушного».Жизнь вдали от Родины, от родного языка была очень тяжела для Аверченко; этому были посвящены многие его произведения, в частности, рассказ «Трагедия русского писателя».В Чехии Аверченко сразу приобрёл популярность; его творческие вечера пользовались шумным успехом, а многие рассказы были переведены на чешский.В 1925 году, после операции по удалению глаза Аркадий Аверченко серьёзно заболел. 28 января его в почти бессознательном состоянии положили в клинику при Пражской городской больнице с диагнозом «ослабление сердечной мышцы, расширение аорты и склероз почек».Спасти его не смогли, и утром 12 марта 1925 года он умер. Похоронен Аверченко на Ольшанском кладбище в Праге.Последней работой писателя стал роман «Шутка Мецената», написанный в Сопоте в 1923 году, а изданный в 1925, уже после его смерти.Аркадий Аверченко «Два преступления господина Вопягина»- Господин Вопягин! Вы обвиняетесь в том, что семнадцатого июня сего года, спрятавшись в кустах, подсматривали за купающимися женщинами... Признаете себя виновным?
Господин Вопягин усмехнулся чуть заметно в свои великолепные, пушистые усы и, сделав откровенное, простодушное лицо, сказал со вздохом:
- Что ж делать... признаю! Но только у меня есть смягчающие вину обстоятельства...
- Ага... Так-с. Расскажите, как было дело?
- Семнадцатого июня я вышел из дому с ружьем рано утром и, бесплодно прошатавшись до самого обеда, вышел к реке. Чувствуя усталость, я выбрал теневое местечко, сел, вынул из сумки ветчину и коньяк и стал закусывать... Нечаянно оборачиваюсь лицом к воде - глядь, а там, на другом берегу, три каких-то женщины купаются. От нечего делать (завтракая в то же время - заметьте это г. судья!) я стал смотреть на них.
- То, что вы в то же время завтракали, не искупает вашей вины!.. А скажите... эти женщины были, по крайней мере, в купальных костюмах?
- Одна. А две так. Я, собственно, господин судья, смотрел на одну - именно на ту, что была в костюме. Может быть, это и смягчит мою вину. Но она была так прелестна, что от нее нельзя было оторвать глаз...
Господин Вопягин оживился, зажестикулировал.
- Представьте себе: молодая женщина лет двадцати четырех, блондинка с белой, как молоко, кожей, высокая, с изумительной талией, несмотря на то что ведь она была без корсета!.. Купальный костюм очень рельефно подчеркивал ее гибкий стан, мягкую округлость бедер и своим темным цветом еще лучше выделял белизну прекрасных полных ножек, с розовыми, как лепестки розы, коленями и восхитительные ямоч...
Судья закашлялся и смущенно возразил:
- Что это вы такое рассказываете... мне, право, странно...
Лицо господина Вопягина сияло одушевлением.
- Руки у нее были круглые, гибкие - настоящие две белоснежных змеи, а грудь, стесненную материей купального костюма, ну... грудь эту некоторые нашли бы, может быть, несколько большей, чем требуется изяществом женщины, но, уверяю вас, она была такой прекрасной, безукоризненной формы...
Судья слушал, полузакрыв глаза, потом очнулся, сделал нетерпеливое движение головой, нахмурился и сказал:
- Однако там ведь были дамы и... без костюмов?
- Две, г. судья! Одна смуглая брюнетка, небольшая, худенькая, хотя и стройная, но - не то! Решительно не то... А другая - прехорошенькая девушка лет восемнадцати...
- Ага! - сурово сказал судья, наклоняясь вперед. - Вот видите! Что вы скажете нам о ней?.. Из чего вы заключили, что она девушка и именно указанного возраста?
- Юные формы ее, г. судья, еще не достигли полного развития. Грудь ее была девственно-мала, бедра не так широки, как у блондинки, руки худощавы, а смех, когда она засмеялась, звучал так невинно, молодо и безгрешно...
В камере послышалось хихиканье публики.
- Замолчите, г. Вопягин! - закричал судья. - Что вы мне такое рассказываете! Судье вовсе не нужно знать этого... Впрочем, ваше откровенное сознание и непреднамеренность преступления спасают вас от заслуженного штрафа. Ступайте!
Вопягин повернулся и пошел к дверям.
- Еще один вопрос, - остановил его судья, что-то записывая. - Где находится это... место?
- В двух верстах от Сутугинских дач, у рощи. Вы перейдете мост, г. судья, пройдете мимо поваленного дерева, от которого идет маленькая тропинка к берегу, а на берегу высокие, удобные кусты...
- Почему - удобные? - нервно сказал судья. - Что значит - удобные?
Вопягин подмигнул судье, вежливо раскланялся и, элегантно раскачиваясь на ходу, исчез.
Саша ЧёрныйСаша Чёрный родился в многодетной еврейской семье провизора, агента торговой фирмы. Чтобы дать ребёнку возможность поступить в гимназию, родители крестили его. В гимназии Александр проучился недолго. Мальчик бежал из дома, стал нищим-попрошайкой. О его горестной судьбе написали в газете, и житомирский чиновник К. К. Роше, растроганный этой историей, взял мальчика к себе. Роше, много занимавшийся благотворительностью и любивший поэзию, оказал на Александра большое влияние.С 1900 по 1902 год Александр Гликберг служил рядовым в учебной команде 20-го Галицкого полка, затем работал в Новоселицкой таможне. 1 июня 1904 года в житомирской газете «Волынский вестник» напечатан его «Дневник резонера» за подписью «Сам по себе». В 1905 году переезжает в Петербург, где публикует принесшие ему известность сатирические стихи в журналах «Зритель», «Альманах», «Журнал», «Маски», «Леший» и др. Как писал Корней Чуковский: «…получив свежий номер журнала, читатель, прежде всего, искал в нем стихи Саши Черного».Первое стихотворение под псевдонимом Саша Черный — политическая сатира «Чепуха», напечатанное 27 ноября 1905 года, привело к закрытию журнала «Зритель». Поэтический сборник «Разные мотивы» был запрещен цензурой.В 1906-1908 годах жил в Германии, где продолжил образование в Гейдельбергском университете. Вернувшись в Петербург в 1908 году, сотрудничает с журналом «Сатирикон», выпускает сборники стихов «Всем нищим духом», «Невольная дань», «Сатиры». Публикуется в журналах «Современный мир», «Аргус», «Солнце России», «Современник», в газетах «Киевская мысль», «Русская молва», «Одесские новости». Становится известным как детский писатель: книги «Тук-Тук», «Живая азбука» и другие.В годы Первой мировой войны Саша Черный служил в 5-й армии «рядовым из вольноопределяющихся». Цикл стихотворений «Война».В марте 1920 года, не приняв послереволюционного режима, Саша Черный с женой уезжает в эмиграцию. Жил в Ковно, Берлине, где печатался в русских газетах и журналах. В 1923 году на свои средства выпустил сборник «Жажда».С 1924 года живет в Париже, сотрудничает в парижских газетах «Последние новости», «Возрождение», «Иллюстрированная Россия», «Перезвоны», в журнале «Сатирикон». Участвует в «Днях русской культуры», выпускает альманах для детей «Русская земля». Много работал как прозаик, издал сборник прозы «Несерьезные рассказы» (1928), повесть «Чудесное лето» (1929), детские книги: «Сон профессора Патрашкина» (1924), «Дневник фокса Микки» (1927), «Кошачья санатория» (1928), «Румяная книжка» (1930), «Белка-мореплавательница» (1932).В 1929 году приобрел участок земли на юге Франции, в местечке Ла Фавьер, построил свой дом, куда приезжали и где подолгу гостили русские писатели, художники, музыканты.Саша Чёрный скончался от сердечного приступа 5 июля 1932 года. Рискуя жизнью, он помогал в тушении пожара на соседней ферме, придя домой, слёг и больше не поднялся.Саша Чёрный
СтихиТеффи
Надежда АлександровнаТЭФФИ Надежда Александровна Бучинская - прозаик, поэтесса, драматург. Родилась 27 апреля 1872 года в Петербурге. Из родовитой дворянской семьи. Дед по отцу — философ и литератор, друг М.Сперанского, Отец — А.В. Лохвицкий — адвокат, профессор криминалистики, издатель и редактор “Судебного вестника”. Мать француженка по происхождению; хорошо знала европейскую литературу, увлекалась поэзией. Старшая сестра Тэффи — поэтесса Мирра Лохвицкая, которую И.Бунин называл “русской Сафо”, закончила петербургскую гимназию на Литейном проспекте. С детства писала стихи, но сестры, по шутливому признанию младшей — Елены, “уговорились... не мешать Мирре, и только когда она станет знаменитой и, наконец, умрет, мы будем иметь право печатать свои произведения”. Стихотворение Тэффи “Песенка Маргариты” было отвергнуто редактором “Осколков” Н.Лейкиным, но впоследствии она напечатала его “в разных изданиях не меньше 4 раз”. Вышла замуж за юриста Владислава Бучинского, разошлась с ним в 1900, после рождения второй дочери.В конце 1918 вместе с А.Аверченко уехала на гастроли в Киев. Отъезд ее в 1920 за границу объясняет одно из эссе Тэффи, опубликованное в одесском журнале “Грядущий день”: “Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата... перерезывает дорогу жизни навсегда, Перешагнуть через нее нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать”. Через Константинополь направилась в Париж; книга Тэффи “Городок” явилась, по определению Дона Аминадо, настоящей летописью, “по которой можно безошибочно восстановить беженскую эпопею”.Тэффи оставалась любимицей всего русского зарубежья. Первые сборники в эмиграции — “Восток” (Шанхай, 1920), “Тихая заводь” (Париж, 1921), “Черный ирис” (Стокгольм, 1921) и др. Публиковалась в газетах “Последние новости”, “Общее дело”, “Возрождение”, “Руль”, “Сегодня”, в журналах “Грядущая Россия”, “Современные записки”, “Жар-птица”, “Перезвоны”, “Иллюстрированная Россия”, “Звено”, “Русский инвалид” и др. Участвовала в литературных, художественных вечерах, в сборах средств нуждающимся писателям, была заместителем президента Союза русских театральных деятелей и киноработников. Блестящее остроумие, непринужденность, светскость Тэффи делали ее желанным украшением любого вечера. В 1922 она получила свой последний российский паспорт, но все еще верила, что сможет вернуться; однако бодрость сменилась к концу 20-х натужной иронией (одно из объявлений 1929: “Н.А.Тэффи расскажет о счастливой, вызывающей всеобщую зависть, жизни русской эмиграции”).Мучительная разлука с родиной и ухудшающееся состояние здоровья стали причиной эмоционального кризиса в творчестве Тэффи. Все чаще грустные ноты проскальзывали в ее рассказах, все отчетливее звучал ностальгический мотив. Творческую манеру Тэффи всегда отличало удивительное сопряжение серьезного и комического, трагедии и анекдота. Публика любила ее смеющейся, “Смейся! — говорили мне читатели. “Смейся!” Это принесет нам деньги”, — говорили мои издатели... — и я смеялась”. “Что поделаешь! Больше нравятся мои юмористические рассказы: нужно считаться с требованиями общего вкуса”. Однако в сборниках рассказов “Рысь” (Берлин, 1923) и “Городок” зазвучал голос иной Тэффи, горестная жизнь соотечественников в эмиграции вырвала из ее сердца скорбное признание: “Боялись смерти большевистской — и умерли смертью здесь... Вянет душа — душа, обращенная на восток. Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда” (“Ностальгия”). Эмигрантскую жизнь Т. называла “загробной”, “жизнью над бездной”.Побудительный мотив творчества Тэффи. — любовь. В “Авантюрном романе” (1932) она говорит о “самом горьком и самом подвижническом” ее лике — материнской любви. “В форму, создаваемую ею, свободно вливаются и отъявленные негодяи — их остро жаль, как заблудших, и люди глупые — глупость умиляет, и ничтожные — ничтожные особенно любимы потому, что жалки и беспомощны, как дети”. Провозглашая “благословение Божьей десницы” равно над праведниками и грешниками, Тэффи говорит о “едином хаосе” добра и зла, не тщась разделить их. Ее цель на этой земле — “свечою малой озарить великую Божью тьму”. Этими христианскими истинами пронизан поэтически” сборник “РаавЙога” (1923). 30-е отмечены появлением наиболее сильных произведений Тэффи: сборники рассказов “Книга Июнь” (Белград 1931), “О нежности” (Париж, 1938) и “Зигзаг” (Париж, 1939), “Воспоминания” (1931), “Авантюрный роман”, в которых Тэффи предстает разными гранями своего таланта: она неисчерпаема в обрисовке детских характеров, мной пишет о нелепом и странном эмигрантском быте, разглядев в замученных жизнью эмигранта то детское, что в них уцелело, являет способности мемуаристки, предстает автором занимательного детективного романа, пишет пьеса критические статьи, сценарии фильмов, песни, оперетту, описания путешествий. Особняком стоит книга “Ведьма” (Париж, 1936), сама Тэффи признавала ее наиболее удачной: “В этой книге наши древние славянские боги, как они живут еще в народной душе, в преданиях, суевериях, обычаях. Все, как встречалось мне в русской провинции, в детстве... Эту книгу очень хвалили Бунин, Куприн и Мережковский, хвалили в смысле отличного языка и художественности. Я, между прочим, горжусь своим языком, который наша критика мало отмечала, выделяя “очень комплиментарно” малоценное в моих произведениях”, По выражению М.Зощенко, Т. владела “тайной смеющихся слов”.При всей кажущейся легкости соскальзываемых с ее пера острот Тэффи не любила, когда ее считали юмористкой. “Анекдоты, — говорила она, — смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия”. Лучшие ее рассказы — анекдоты-трагедии, или анекдоты глазами их действующих лиц, она продолжала традиции Гоголя и Достоевского с их вниманием к беспомощности “маленького человека”, Не случайно потому главные герои Тэффи — дети и животные. Пронзительны, психологически необычайно точны ее рассказы о детях — мечтателях и врунах, застенчивых и неловких, одиноких, не очень-то счастливых, скрывающихся от холодной действительности в теплом мире фантазии, В “страну Нигде” (название одного из рассказов Тэффи) уходят и ее взрослые герои, “игра скрашивает любые невзгоды”, Горячий отклик вызывали ее рассказы о животных, среди которых она тоже видела любовь и нежность.Тема любви с особой силой звучит в последних книгах Тэффи: “Все о любви” (Париж, 1946), “Земная радуга” (1952). “Нежность, — писала она, — самый кроткий, робкий, божественный лик любви. Сестра нежности — жалость, и они всегда вместе... Любовь-нежность (жалость) — все отдает и нет ей предела. И никогда она на себя не оглянется, потому что “не ищет своего”. В Париже судьба свела Тэффи с П.Тикстоном, с которым они прожили вместе до самой его кончины. Брак не регистрировали, поскольку оба были уже немолоды, имели в прошлом семьи. Знакомая Тэффи В.Васютин екая вспоминала: “За стеной ее рабочего кабинета медленно угасал тяжело больной, день и ночь нуждавшийся в ее присутствии, заботах и уходе. И она годами окружала его своей нежностью, бдела над ним неотступно и ... писала развлекающие читателей веселые рассказы”.Состояние здоровья не позволило Тэффи покинуть Париж в 1940, когда Францию оккупировали немецкие войска. Связь с дочерьми прервалась (Валерия работала в польской миссии в Лондоне, Елена — театральная актриса, осталась в Варшаве). Имя Тэффи впервые надолго исчезло с газетных и журнальных страниц, В 1943 нью-йоркский “Новый журнал” ошибочно поместил посвященный ее памяти некролог, Незадолго до кончины она говорила: “Принадлежу я к чеховской школе, а своим идеалом считаю Мопассана. Люблю я Петербург, любила очень Гумилева, хороший был и поэт, и человек. Лучший период моего творчества был все же в России”. Похоронена Тэффи на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
www.coolreferat.com
Журнальный зал: Вестник Европы, 2013 №36 -
“Сатирикон” и сатириконцы
Игорь Клех
Несколько слов о теории смеха
Расскажи, что тебя смешит, и я скажу, кто ты. Это утверждение великого Гёте справедливо не только для отдельных людей, но и для народов, стран и исторических эпох. Бывают периоды, когда совсем не до смеха, и встречаются народы, признающие единственный и самый архаический вид смеха — осмеяние реального или мнимого противника. В отличие от природного веселья и игривости, смех свойствен только людям. Он — человеческое изобретение, своего рода электрический разряд в уме, снимающий напряжение при стрессе и служащий самоутверждению. Большинство религий издревле относилось к шутникам и зубоскалам неодобрительно или с подозрением: “Чего зубы скалите?” Ведь в живой природе оскал — знак готовности к агрессивному поведению, демонстрация “оружия”. И вдруг вместо нападения или бегства... последовал взрыв смеха. Наши “га-га-га!”, “ха-ха-ха!”, “хи-хи-хи!” или хотя бы улыбки — это как спорт вместо войны, состязание вместо драки.
Став людьми, мы научились смеяться. Поначалу — грубо насмехаясь над поскользнувшимся соплеменником или непонятным и страшным чужаком. Затем — кривляясь и сумасбродствуя на игрищах и карнавалах. Позже — умно иронизируя над чужой и собственной глупостью, что привело к возникновению сатирической комедии. И наконец — наблюдая и анализируя изначальную странность мироздания и изъяны нашего бытия, что в античном мире получило название юмора.
Клоун валяет дурака и веселит людей, сатирик высмеивает человеческие недостатки и пороки, а юморист смиренно считает их всего лишь продолжением или оборотной стороной наших достоинств. Хороший юморист всегда еще и немного философ. Впрочем, не чужды философии и глубокий сатирик или талантливый комик, не говоря уж о великих творцах и мастерах трагикомического жанра — таких как Сервантес, Свифт, Гоголь, Чаплин, Феллини.
Русский смех и смех “Сатирикона”
Как известно, так назывался роман Петрония, в духе “Менипповой сатиры” запечатлевшего бездны нравственного падения императорского Рима (заподозренный в заговоре Нероном, подозревавшим всех, Петроний по приказу императора покончил с собой, так же как и Сенека). Так что позаимствованное у Петрония название сатирического еженедельника, выходившего в российской столице в последнее десятилетие царствования династии Романовых и закрытого большевиками, свидетельствует тоже о непростых временах перед революцией.
Популярность “Сатирикона” была в России беспрецедентной. Отмена предварительной цензуры царским манифестом подстегнула и ускорила процесс превращения прессы в современные СМИ. Хлесткий петербургский еженедельник распространялся повсеместно и расходился нарасхват во всех слоях образованного общества. Его регулярно просматривал русский император, придирчиво изучали министры, сенаторы, чиновники всех рангов и цензоры — по долгу службы. Свежие номера “Сатирикона” цитировались ораторами в Государственной Думе и на заседаниях Государственного Совета, их горячо обсуждала за обедом либеральная интеллигенция. Нелицеприятные и стильные карикатуры, смелые остроты и прозрачные намеки сатириконцев вызывали возмущение у реакционеров всех мастей, а смешные рассказики и веселые шутки охотно читали непритязательные обыватели.
Писатель А.И. Куприн как-то посетовал: “Что и говорить, у нас было много талантливейших писателей, составляющих нашу национальную гордость, но юмор нам не давался. От ямщика до первого поэта мы все поем уныло”. И в этом есть для правды: чересчур уж это серьезная штука — жизнь в России. Тем не менее нельзя забывать о тысячелетней традиции существования “потешного” фольклора и скоморошества (нашей “рыжей” клоунады), столетиях существования феномена юродства (уникального “сакрального” шутовства), популярности в послепетровскую эпоху шуточных народных картинок (в перенятом у немцев жанре лубочной гравюры). В XVIII веке в русской поэзии и драматургии возникла и утвердилась полноценная комическая традиция. Фонвизин, Крылов, Грибоедов, Пушкин блестяще осуществили “пересадку” на русскую почву французского остроумия. Особняком высится Гоголь со своим чудаковатым малороссийским “гумором”, перекликающимся... с английским юмором Стерна и Диккенса. После казни декабристов последовали десятилетия уныния, затем и прощальный всплеск искрометного дворянского юмора в 50–60-е годы XIX века, под маской “Козьмы Пруткова” (А.К. Толстой и братья Жемчужниковы) в журнале “Современник” и убийственной аристократической сатиры — в лице Салтыкова-Щедрина. В эпоху “великих реформ” Александра II им на смену пришла разночинская политизированная сатира (журналы “Свисток”, “Искра”), но ненадолго — а затем надолго, если не навечно, обывательский беззубый юмор, со жвачкой о супружеской неверности, вредной теще, подвыпившем муже и дачных неприятностях (журналы “Будильник”, “Осколки”, “Стрекоза”, где под псевдонимом Чехонте начинал свою литературную карьеру Чехов). Именно из кокона “окуклившейся” и давно растерявшей своих подписчиков “Стрекозы” 1 апреля 1908 года бабочкой выпорхнул журнал “Сатирикон”.
Дела с сатирой и юмористикой в Российской империи после революции 1905 года обстояли из рук вон плохо. Журналы прошлого века окончательно одряхлели и уже казались анахронизмом. Размножившиеся радикальные издания — “Пулемет”, “Молот”, “Жало”, “Сигнал” и т. п. — были последовательно придушены якобы отмененной цензурой (современники иронизировали: “С одной стороны, как будто и все дозволено, а с другой — как будто все и запрещено”). Зато остались разнузданные черносотенные издания “Жгут”, “Кнут”, “Вече” и “Жало”. Да в выходной день для всех остальных газет и журналов нарасхват шла так называемая “понедельничная пресса”: бульварные еженедельники “Понедельник”, “Вести понедельника”, газета “Копейка” и прочие, в которых пропагандировался сытый утробный смех и тихие радости похмелья после революционного опьянения предыдущих лет. “Сатирикон” появился, чтобы вернуть в журналистику и литературу “Смех — волшебный алкоголь” (по выражению самого талантливого поэта-сатириконца Саши Черного). Дело было так.
После смерти прежнего владельца “художественно-юмористический” еженедельник “Стрекоза” находился на грани закрытия. Ни его нечаянный наследник, ни редакционные “зубры”, ни ведущие карикатуристы младшего поколения Радаков и Ре-Ми (Ремизов) не знали, как быть, когда на пороге редакции возник приехавший с юга Аркадий Аверченко — провинциал в цилиндре и авантюрист. Он отрекомендовался конторщиком горного завода и бывшим главным редактором харьковских юмористических журналов “Штык” и “Меч”, закрытых по приказу властей, и с ходу предложил редакции свои рассказы, а также бизнес-план спасения (как это называли бы сегодня) одного из старейших в России юмористических изданий. Аверченке не было и 27 лет, но он был талантлив, энергичен, и у него в самом деле имелся план, суть которого была проста “как мычание”. При отсутствии серьезных конкурентов можно было попытаться монополизировать расчищенное пространство — сделаться главным сатирическим изданием страны, журналом нового типа, русским аналогом “Симплициссимуса”, пользовавшегося бешеной популярностью в немецкоязычных странах.
Дух времени благоприятствовал “Аверченко и Ко”. Название “Сатирикон” предложил не Аркадий, но именно он, проявив незаурядные творческие и организаторские способности, сумел придумать, создать, а с лета 1908 года возглавить новый журнал. Лучшие перья России станут писать для “Сатирикона”, а сам Аверченко единогласно будет провозглашен “королем смеха”, хотя сейчас это кажется сомнительным преувеличением. Просто пришло свежее и покуда еще не битое поколение и переделало все по-своему.
Известный литератор Амфитеатров писал, что поэты-сатириконцы порождены “петербургской улицей”, а их творчество — это “попытка создать новую полуинтеллигентную музу, усвоив и облагородив ходовые и любимые массою манеры стиха”. Сатириконовские карикатуристы находились под впечатлением западноевропейской эстетики гротеска и осваивали опыт лучших зарубежных рисовальщиков. А главный редактор “Сатирикона” (которого Тэффи в некрологе назовет “единственным русским чистокровным юмористом, без надрывов и смеха сквозь слезы”) Аверченко проповедовал смехотерапию.
Послевоенный и послереволюционный и синдромы очень похожи. После пережитых потрясений обычно у большинства уцелевших возникает острое желание веселиться, радоваться, смеяться. Как писал в те годы Аверченко в своих “Рассказах для выздоравливающих”, людям хотелось “много есть, много пить, слушать много музыки и много смеяться”, чтобы было “много шуму, веселья, беззаботности, бодрости и молодой дерзновенной силы”. Современники с благодарностью откликнулись на предложение сатириконцев если не повеселиться, то хотя бы посмеяться. Один из них писал, что власти в России веками душили смех, а российские сатирики отравлялись собственным ядом, и утверждал: “Была сатира, но не было смеха. Появление “Сатирикона” означало рождение смеха”.
Вопреки жестокой борьбе с общественными язвами и драконовской цензурой, сатириконцам все же какое-то время удавалось не растерять природного веселья. Все сотрудники редакции “Сатирикона” являлись завсегдатаями петербургского ресторана “Вена”, куда обычно являлись шумной ватагой во главе с “батькой” Аверченко. Одни описывали эти застолья восторженно: “Шум вокруг столика стоит невообразимый... Художники между тем в балагурстве и празднословии обсуждают темы и рисунки для следующего номера, поэты и прозаики выслушивают “проказы” батьки... Совершенно незаметно, шутя составляется номер. Каждый знает, что ему нужно приготовить к четвергу”. Зоркая и язвительная Тэффи в своих эмигрантских воспоминаниях то же самое видела иначе: “В свите Аверченко были друзья, резавшие правду-матку и бравшие взаймы деньги, были шуты, как при средневековом дворе, были и просто идиоты. И вся эта компания, как стая обезьян, говорила его тоном, с его жестами, и беспрестанно острила...”
В 1911 году “Саша Черный покинул “Сатирикон”, публично заявив, что журнал приобретает “танцклассное направление”. В 1913 году в редакции произошел раскол из-за того, что владелец журнала, вопреки договору с пайщиками, повысил розничную цену номера, что привело к падению тиража, и попытался единолично вести финансовые дела. Теперь уже сам Аверченко хлопнул дверью и увел с собой главные силы журнала. Он создал литературное товарищество и приступил к изданию “Нового Сатирикона”, оставив прежние рубрики: “Волчьи ягоды” (публикации на злобу дня), “Перья из хвоста” (азартная журналистская перепалка) и “Почтовый ящик” (самый читаемый отдел). Старый “Сатирикон” без “батьки” и его команды просуществовал ровно год.
“Новый Сатирикон” жаждал обновления и привлек к сотрудничеству скандально известного футуриста Маяковского — к обоюдной выгоде. Дореволюционная поэзия Маяковского, а затем, его и лубочные агитки “Окон РОСТА” времен Гражданской войны многим обязаны “Сатирикону” и сатириконцам, чьи удачные находки поэт “приватизировал” по праву гения. Февральскую революцию “Новый Сатирикон” приветствовал, а вот Октябрьскую бóльшая часть редакции во главе с Аверченко приняла в штыки. Летом 1918 года по настоянию Ленин журнал был закрыт а.
Любопытно, что бывший владелец “Стрекозы” и “Сатирикона” в 1931 году в Париже попытался возродить прославленный журнал, для чего привлек лучшие силы русской эмиграции, однако не сумел продержаться и года. Если читатели и покупали французский “Сатирикон”, то только ради печатавшегося в его номерах шедевра советского юмора — авантюрного романа Ильфа и Петрова “Золотой теленок”. Какая ирония истории!
Всемирная история как предмет осмеяния
Тематические номера “Сатирикона” — это была одна из придумок сатириконцев и их “конек”. Из года в год повторялись номера “рождественский”, “пасхальный” и “купальный”. Изредка выходили едкие персональные номера — к юбилею одиозного газетного магната Суворина или великого писателя и проповедника “опрощения” Льва Толстого. Выходили номера, посвященные неискоренимым порокам человечества (“О глупости”, “О пошлости”), и номера на общие темы (“бюрократический”, “провинциальный”, “театральный”, “экзаменационный”). Но основную массу тем сатириконцам диктовала злоба дня: были спецвыпуски “восточный”, “военный”, “полицейский”, “еврейский”, “черносотенный”, “пьяный”, “о русской прессе”, “о цензуре”. В недолгий (всего полгода!) советский период появились выпуски “траурный”, “марксистский”, “пролеткультовский”, “исторический” и опять же “купальный” — вот тут-то терпение большевиков и лопнуло. Существовали также издательские проекты “Сатирикона”: например, альбом “Сокровища искусств”, где на разворотах соседствовали репродукции шедевров мировой живописи с их карикатурным перевиранием, к чему российская публика оказалась совершенно не готова.
Такого же рода издательским проектом стала вышедшая в 1909 году иллюстрированным приложением, а в 1912 году отдельным изданием “Всеобщая история, обработанная “Сатириконом””. С этим изданием приключилась пренеприятная история. Последняя, четвертая часть — “Русская история, обработанная “Сатириконом”” — оказалась арестована по требованию цензуры. Эту “Историю” современники читали в урезанном виде, без заключительной части. Царская цензура не потерпела насмешек над отечественной историей.
Проходят столетия, но по сей день не теряют актуальности слова Пушкина о духовной свободе и о том, как “чуткая цензура в журнальных замыслах стесняет балагура”, написанные в далеком 1836 году (тогда друг поэта Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим за вольную трактовку русской истории). Философ Спиноза в подобных случаях предлагал не смеяться, не плакать, а стараться понять, что на самом деле происходит и какой во всем этом смысл. Любопытно, что почти два века спустя в России повторяется похожая рокировка — ведется борьба за единственно правильную трактовку событий отечественной истории в учебниках: Октябрьская революция — благо или катастрофа? Сталин — герой или злодей?
Именно с учетом этой дурной бесконечности следует подходить к затее сатириконцев “надсмеяться” над всеобщей историей. Объектом насмешки выступали не столько человеческие пороки, грехи и недостатки, задним числом выдаваемые за достоинства, сколько ЛОЖЬ ОФИЦИОЗНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ, цель которой очевидна: чтобы сильные по-прежнему могли без помех “эксплоатировать” (как тогда писалось) и посылать слабых на бойню. До Первой мировой войны, в возможность которой мало кто верил, оставалось всего три года! Либеральная интеллигенция и сатириконцы ополчились на официозный учебник всеобщей истории академика Д. Иловайского, по которому должны были учиться в тогдашних средних школах (гимназиях и реальных училищах). Историком он был вполне профессиональным, но изрядным ретроградом. Все события мировой истории он трактовал с позиций замшелой доктрины “самодержавия-православия-народности”. Конечно, для “прогрессивно мыслящей интеллигенции” такая позиция являлась как красная тряпка для быка, которую следовало растерзать. Но и обыватели желали, чтобы все потрясения наконец закончились — и чтобы им “чай пить”, по выражению Достоевского.
Еще раз: все это происходило за год до гибели “Титаника” и за три года до неслыханной всеобщей бойни в Европе — самой культурной части света. Не говоря уж о таких “мелочах жизни”, как расстрелы толп “бунтовщиков”, столыпинские “галстуки”-виселицы в России, а в “свободной” Франции правосудие в начале ХХ века вновь обратилось к гильотине!
В итоге вышучивать “Древнюю историю” подрядилась Тэффи (Надежда Лохвицкая, по мужу Бучинская), “Средние века” — Осип Дымов (Иосиф Перельман), “Новое время” — сам Аркадий Аверченко, “Русскую историю” — О.Л. д’Ор (Иосиф Оршер). Кто они такие, и что у них получилось?
Тэффи. Этот псевдоним писательница позаимствовала у Киплинга. Дочь знаменитого петербургского юриста, младшая сестра декадентской поэтессы и будущего белого генерала. После развода, оказавшись с тремя детьми на руках, сама взялась за перо. В фельетонном жанре конкурировать с ней мог только сам Аверченко. Плоть от плоти “эмансипэ”, Тэффи не испытывала творческих затруднений, поскольку писала от собственного лица для всех. Была колумнисткой биржевой газеты и постоянным автором “Сатирикона”. Ее поистине неподражаемому “легкому перу” и востребованности ее прозы могли бы позавидовать самые “раскрученные” нынешние писательницы.
Начинала она со стихов в духе времени, затем перешла к пьесам, фельетонам и юмористическим рассказам в духе раннего Чехова. В эмиграции посерьезнела, но публиковалась не менее интенсивно. Написанные ею тогда рассказы издавались в СССР “пиратским образом”, а вышедшие в Париже воспоминания остаются замечательным литературным памятником. Ее видение истории Древнего мира (с шуточками вроде “вляпаться в историю”, “мертворожденные языки” и “трояне не прочь были поиграть деревянной лошадкой”) явилось пробой пера Тэффи в фельетонном жанре и было на “ура” воспринято читающей публикой.
Осип Дымов — русско-американо-еврейский (писал также на идиш) автор. Начинал как эпигон Чехова (даже псевдоним взял из его рассказа “Попрыгунья”) и модный драматург. Над сатириконовской “Историей” он потрудился добросовестнее всех. Его изложение истории Средних веков — от падения Рима до падения Константинополя — по уровню компетенции и художественному вкусу приближается к зощенковской квазиисторической, пародийно-философской “Голубой книге”, при всей несопоставимости меры таланта обоих писателей. У Дымова более всего злободневных намеков и отсылок к современности. Где бился Роланд — там выросли дачи приват-доцентов. Где стрелял без промаха в цель Вильгельм Телль, построили отель. Ян Гус положил начало студенческим беспорядкам в Европе. У Тамерлана была такая же неестественная седина, как у режиссера Станиславского. Крестоносцев мучает проклятый вопрос: “Откуда на Луне взяться евреям?” Горький вдруг возникает, чтобы “плюнуть в лицо” интеллигенции, а Вильяма Шекспира бранят посмертно и почем зря Лев Толстой и Бернард Шоу. Короче — дурдом. Тем не менее у Дымова отменный слог и запоминающиеся остроты. Например: “монархия жива предками, а республика потомками” или “сила, с какой отталкиваются два соседних народа, прямо пропорциональна их родственности”. С такими слоганами хоть сегодня на наше телевидение, в ток-шоу типа “До и после полуночи”.
Аверченко взял себе самый выигрышный период — от Ренессанса до Наполеона, однако не сумел удержаться от плоских шуток вроде “На-поле-он”. Он единственный из всех усматривает хоть что-то положительное в мировой истории, восхищаясь фигурами первооткрыватей и изобретателей. И тут же задает себе и читателям проверочный вопрос: “Умер ли он в нищете?” Лютер у Аверченки — “постепеновец” и “октябрист” из фракции очередной Госдумы; пресловутый Наполеон — всего лишь “бывший артиллерийский офицерик” (Толстой с “Войной и миром” мог отдыхать!), а Александр Дюма оттого так много писал, что “всякому есть хочется”. Дальше — больше: “Человеку нашего времени решительно непонятно: как можно воевать из-за религиозных убеждений?.. И жалко их всех, и смешно”.
О, знал бы “король смеха”, насколько человеческий рассудок не властен над историей, и как жестоко она посмеется над ним самим! Его похоронят в Праге в 1925 году в возрасте 44 лет.
О.Л. д’Ору (Иосифу Оршеру) досталась самая неблагодарная задача, но он успешно справился с осмеянием русской истории в духе А.К. Толстого (его “Истории от Гостомысла до наших дней”) и Щедрина (бессмертной “Истории одного города”). Настолько успешно, что, как уже говорилось, именно его сочинение был наложен арест. Он единственный из четырех “пересмешников”, кто не окажется в вынужденной эмиграции, останется на родине и будет работать в самых что ни на есть официозных советских изданиях — газетах “Правда” и “Известия”. Осмеяние всеобщей и отечественной истории было в цене в первые десятилетия после победы “исторического материализма”.
В старину говорили: выстрелишь в прошлое из рогатки, оно ответит тебе из пушки.
Жестче всего о сатириконцах написал их современник, друг Маяковского и один из самых блестящих советских интеллектуалов, писатель и ученый Виктор Шкловский: “Видеть и не увидать, слышать и не услыхать — обычная судьба людей, стоящих в конце своих эпох. Тут не помогут глаза и слух, потому что все закрыто запретностью, неприятием хода истории”. Смешно, но та же история приключилась в конце ХХ века с ним самим.
Тем не менее невозможно отрицать, что русский “Сатирикон” задал нечто вроде стандарта отечественной городской смеховой культуры: от Саши Черного и Маяковского — через корифеев советского смеха (в том числе “крокодильского” и “литгазетного”) — до нынешней дешевой смеховой телевизионной эстрады, не к ночи будь помянута.
magazines.russ.ru
