Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
Представляем = Рекомендуем. Иванова наталья журнал знамя
Наталья Иванова. Ветер и песок
Иванова Н. Ветер и песок : роман с литературой в кратком изложении // Знамя. - 2015. - № 3. Читать в "Журнальном зале".В анонсе номера: Наталья Иванова публикует «роман с литературой в кратком изложении “Ветер и песок”». Это автобиографическое повествование о литературной жизни с середины 60-х годов до настоящего времени: о редакциях «Дружбы народов» и в двух совершенно разных по духу — «Знамени», времен Кожевникова и Бакланова. С благодарностью поминаются Владимир Турбин, Юрий Трифонов, Георгий Гачев, Анатолий Рыбаков и многие другие писатели, чьи имена на устах и после ухода.(журнал "Знамя")
От автора:Истории и эпизоды в формате, опробованном мною впервые в книге 2003 года «Ностальящее» (в ее последней части). Литературному критику хочется — время от времени — поменять если не жизнь, то жанр.Рецензия:На страницах журналов перед читателями раскрывают свою душу не только поэты и писатели. Иногда своими рассказами, стихотворениями и публицистикой делятся те, без кого журнал вовсе бы не вышел. Первый заместитель главного редактора «Знамени» и известный литературный критик Наталья Иванова публикует роман «Ветер и песок». Она рассказывает о самых значительных и запоминающихся событиях своей жизни, вспоминает об удивительных людях, с которыми ей довелось познакомиться, дает множество наставлений и советов молодым писателям и просто рассказывает о своей интересной работе. В четыре года ее первой, самостоятельно прочитанной книгой стал первый том Гоголя. А в школе учительница музыки попросила маму Натальи выписать дочке «Новый мир». Именно в детские годы и зародилась та любовь к книгам и литературе, которая предопределила ее жизненный путь. О том, как дальше сложилась судьба автора, читатель может узнать из романа «Ветер и песок». Отзыв: "Ветер и песок" - недавняя история литературы, история личная – примерно с середины 60-х до самых последних дней, когда «толстые» журналы опять стали читать студенты, пусть «и – для дипломной работы». Треть новелл относится к давнему прошлому, остальные – к недавнему и к настоящему. И те и другие написаны в более свободном формате, чем на это имеет право критик (см. «От автора»). «Поменять если не жизнь, то жанр» - удалось... Об авторе: Иванова Наталья Борисовна - первый заместитель главного редактора журнала "Знамя", литературный критик, литературовед, доктор филологических наук. Родилась в Москве в семье журналистов. Окончила русское отделение и аспирантуру филологического факультета МГУ. Работала редактором в издательстве "Современник", затем — в журнале "Знамя", где служит и в настоящее время (c 1991 года — заместитель главного редактора). Ведет авторскую колонку на портале Open Space. Читала лекции в университетах США, Великобритании, в Гонконге, Японии, Франции, Италии, Швейцарии, Дании. Автор свыше 500 работ по русской литературе. Член Русского ПЕН-центра, Союза писателей Москвы. По указу М.С. Горбачева награждена Орденом Почета (1990). Академик-учредитель (1997) и президент (1999 - 2001) Академии русской современной словесности. Инициатор учреждения и координатор премии И.П. Белкина (с 2002 года). Лауреат Царскосельской художественной премии, премий журнала “Дружба народов” и Международного фонда “Знамя”.Борис Хазанов, писатель
Список публикаций автора в литературно-художественных журналах. Спрашивайте в библиотеках!jinlib.tverlib.ru
Журнальный зал: Знамя, 2016 №9 - Наталья Иванова
К этому выпуску «Пестрой ленты» по необходимости предпосылаю уведомление, ибо нарушаю свои же правила: книги, здесь мною отмеченные под разными соусами и ракурсами, выпущены одним издательством — «Новое литературное обозрение», но вышли в разных его сериях: «Критика и эссеистика», «Филологическое наследие», «Письма русского путешественника», «Переписка». Большинства серий издательства я еще не коснулась — тем не менее одна из моих целей подчеркнуть интеллектуальную разнонаправленность издательских усилий.
П.А. Дружинин. Идеология и филология. Т. З. Дело Константина Азадовского: Документальное исследование. — М.: Новое литературное обозрение, 2016.
Константин Маркович Азадовский, его статьи, книги, взгляды и убеждения известны не только филологам — во-первых, он возглавляет санкт-петербургское отделение русского ПЕН-центра, а во-вторых, впрочем, может, и во-первых, он — харизматический, обаятельный, остроумный и одновременно очень жесткий человек. Человек особой выделки, что весьма ощутимо при личном общении. А выделке этой способствовала его посадка в 1981-м.
Все новые и «новые старые» документы, новые свидетельства о преступлениях доходят до нашего времени, несмотря на неприятный запах ограничений доступа к архивам, контроля за комментариями, неусыпной бдительности известных структур при появлении неудобных толкований прошлого. Устранение Сергея Мироненко с должности директора Росархива за публикацию документов о «28 панфиловцах» тому яркий пример.
Цензуры вроде нет. А ограничения точно есть. (Я имею в виду доступ к документам.) Многое — уничтожено, на оставшееся налагаются все новые запреты. Знать побольше и поточнее о советском прошлом? Да пожалуйста: наши байки о прошлом с ироничной интонацией приветствуются — здесь нет ограничений. А вот если всерьез…
Я не входила в число посвященных и в группу протестующих. (Впрочем, и автор, и К.М. Азадовский в своих письмах и заявлениях подчеркивают его свободу от политики — но политика сама к нему пришла.) Там- и самиздат, конечно, читала — по мере доступности его читал весь круг, передавал на день, на ночь из рук в руки. В купе поезда Феодосия — Москва, возвращаясь из Коктебеля в 1978-м, читали «Архипелаг ГУЛАГ» в неудобной фотокопии, по странице прямо из рук соседа по купе Анатолия Приставкина. Малая проза Солженицына хранилась у отца, номенклатурного журналиста, в ящике домашнего письменного стола, — там я ее и нашла. Передавали, но боялись, это правда. Когда я беспечно из телефона-автомата позвонила одному из ныне проживающих за океаном, а тогда на «Аэропорте» бойкому историку литературы, чтобы попросить у него книгу Набокова, он немедленно повесил трубку. И потом, при личной встрече, сделал серьезное внушение.
Слух о деле Константина Марковича Азадовского до Москвы («где стригут ногти, когда в Питере отрубают пальцы») доходил, но глухо, с намеками-полунамеками — ведь и наркотики были подброшены не только чтобы навесить срок, но чтобы и репутацию испортить: вы полагали, что это святые? Да они просто наркоманы, уголовники…
Такие вот изощренно, как казалось органам, сочиненные истории — да еще и в историческую рифму с судьбой отца, Марка Константиновича Азадовского. П. Дружинин тщательно собрал это «Дело…», сложил в бесстрастное по интонации повествование. Книга раскрывает в реальных подробностях механизм системы подавления властью духа и «тела» творческой интеллигенции. Постоянно и настойчиво напоминают (и хорошо, что напоминают) о государственных окриках на творческую интеллигенцию со стороны Хрущева. В поздние советские времена обходились без окриков, без прилюдного топанья ногами на шестидесятников в Кремле, — куда ведь позвали! Константина Марковича понадобилось изъять из допущенного пространства — в самое душное, серое время. Без криков.
Судьба К. Азадовского не из случайных. Она — матрица, и ее рисунок повторяется. Все так и происходит; выбирая сегодня тактику и стратегию поведения, определяясь в ужесточающемся мире, кто-то (в том числе — и я) утешает себя тем, что старается делать свое дело как можно лучше, — а в это время…
Детали здесь, в книге, очень выразительные. Окружающие пронизаны какими-то рентгеновскими лучами — кому надо, видят, наблюдают, собирают; в нужный момент предъявят. И даже развлекаются — клички дают. Как уголовники. Яков Аркадьевич Гордин даже в ФБ иронически выразил обиду за кличку. Ну не Голиаф. Не Гулливер. Какая разница, Яков Аркадьевич? Главное — следили, и внимательно.
«…Ибо всякая интеллектуальная деятельность в принципе ставит под вопрос авторитет власти» — И. Бродский о «деле Азадовского» 7 января 1981 года. Победа исторически оказалась за интеллектуалами, а не за властью, которая выслеживала и преследовала. Это вселяет надежду.
Ф.С. Сонкина. Юрий Лотман в моей жизни. Дневники. Воспоминания. Письма / Составление, подготовка текста, вступительная статья М.В. Сонкиной; комментарии Б.Ф. Егорова и М.В. Сонкиной. — М.: НЛО, 2016.
Как был убежден Лотман, «история проходит через дом человека, через его частную жизнь»; и эта переписка безусловно принадлежит истории русской культуры — в самом широком смысле этого слова.
Не знаю, не уверена, смогу ли точно определить противоречивые чувства, которые менялись у меня при чтении этой книги, и то непростое впечатление, которое в конце концов сложилось. Смешанные чувства, смешанное впечатление. Может быть, стоило передать все эти бумаги в архив с пометой — доступ через 25 лет? Надо ли знать? Что добавляет история тайной любви протяженностью четверть века к интеллектуальному наследию и образу Юрия Михайловича Лотмана? Пожалуй, к наследию — мало, почти ничего. Но она очень многое добавляет к образу чувств — к эмоциональной жизни интеллектуала второй половины ХХ века. Думаю, что Юрий Лотман неслучайно был увлечен идеей работы об Андрее Тургеневе — именно его Андрей Зорин сделал опорным героем своей новой книги, посвященной эмоциональному миру и образу человека начала XIX века.
Любовь с первого взгляда (у Лотмана) и фактически до гробовой доски. Как бы отложенное чувство (у Фрины) — и тоже до конца; но ведь мы помним жизнеобразующую Зару Григорьевну — друга, коллегу, жену, мать детей Юрия Михайловича… Все эти перипетии складываются в сложный сюжет, полный благородства и жертвенности у всех вовлеченных в него людей.
Пройдут годы, и, наверное, что-то еще… кто-то еще… Но жизнь быстро меняется — вот письма в Канаду, куда уехала в эмиграцию (к дочери) Фаина Сонкина, идут долго, очень долго, как и обратные; а сегодня — нажатием кнопки отправляем письма по электронной почте (через континенты и океаны), и наш корреспондент получает их в то же мгновение — отчего меняется и общий эмоциональный тон всей переписки, скорее даже диалога, идущего в присутствии друг друга. Но, может быть, это всего лишь утишающие боль расстояния (столь чувствительная у Лотмана и Сонкиной) — иллюзия?
Узнавая из переписки (и воспоминаний) драматические и — далее — трагические обстоятельства жизни Лотмана, восхищаясь его душевным здоровьем и интеллектуальным мужеством, думаешь еще об одном: как много скрытых от посторонних глаз «скелетов в шкафу» в жизни каждого, тех тайн, которые на самом деле приближают к повседневной жизни человека. Но сокрытие этих тайн и делало Лотмана в глазах читателей, последователей, зрителей — Лотманом. При жизни. А сейчас он — как герой эпохи, как мыслитель, как ученый и как человек нашего времени открыт всем. Я не жалею, что прочитала эту книгу, хотя личные письма вообще-то читать не рекомендуется… Стало ли мне ближе его наследие?
Анна Чайковская. Триумф красной герани. Книга о Будапеште. — М.: НЛО, 2016.
На самом деле о путешествии как средстве от черной меланхолии можно прочесть в книге Жана Старобинского, которая тоже вышла в НЛО. Но я и сама, на своем опыте, без всякого Старобинского это знаю. Путешествие ценю втройне. Первое — тонизирующее чувство освобождения от изоляции, еще четверть века тому назад путешествия за рубеж были мало кому доступны. Второе — путешествие есть единственное занятие, при котором чтение, являющееся (для меня) навязчивым образом жизни, существенно сокращается. И наконец, третье — молчаливая анонимность, сестра путешествующего.
И есть еще одна радость: вернуться из путешествия и прочитать нечто, одновременно новое и в то же время подтверждающее твои непосредственные впечатления, о местах, только что покинутых. Впечатления переходят в рефлексию и возвращают к чтению.
И вот — книга о Будапеште, где чувствуешь себя совсем иначе, чем в других знаменитых столицах Европы. Осложняют восприятие Будапешта две позиции: события 1956-го, т.е. советские танки, — и совершенно непонятный, звучащий вокруг язык, в котором невозможно сориентироваться, как ориентируешься в почти любом европейском, даже не зная его. А. Чайковская дает этому очень удачное определение: «языковое одиночество».
Это не путеводитель, хотя дает информации, особенно исторической и культурной, поболе иного путеводителя. Это — книга-эссе, книга-размышление: не pocket-book для кармана путешественника, а книга «на потом», на домой, после возвращения.
Я побаивалась ехать в Будапешт.
В свое время (позднесоветское, год 1986-й) отказалась от поездки на Кубу — ну что там смотреть при диктатуре, если у нас здесь уже Горбачев?! Побывала на Кубе не так давно — множество впечатлений, от духоподъемных до душераздирающих. А с Будапештом? Каждый день, во время первой поездки года три тому назад, проходила мимо черностенного Музея Репрессий, со светильниками памяти, горящими по периметру-стилобату, рядом с лицами — фотографиями погибших, — но так и не решилась зайти. И во второе путешествие — не решилась. В Музей-квартиру Листа — с радостью; в Национальный художественный — безусловно; в парки с купальнями Сечени — конечно; в кафе — книжный магазин; в театральное кафе «Опера», в саму Оперу… а сюда — ноги не шли.
Город архитектурной выдержанности — при всей эклектике европейский модерн торжествует повсеместно — Будапешт очень эффектен в глазах путешественника. (Думаю, что и в социалистические времена этот «самый веселый социалистический барак» тоже очаровывал странников из соцлагеря своей архитектурной эклектикой.) Описать его подробно, с трамваями, со старинной линией метро, с набережной, где бронзовые туфельки, ботинки и башмачки застыли навсегда в том месте, откуда евреев гнали на смерть, с красной геранью на окнах, — наверное, можно. Но разве дело только в этом? Будапешт, двойной, мерцающий город! Как заметил Омри Ронен, «я вижу много общего между Петербургом и Будапештом. Оба города невыразимо грустные».
Гриша Брускин. Все прекрасное — ужасно, все ужасное — прекрасно: Этюды о художниках и живописи. — М.: НЛО, 2016.
Что еще примиряет с действительностью — кроме путешествий? Конечно, живопись. Художники. Музеи. Молчащее искусство. Молчаливое искусство. Искусство без слов. Вникать — молча, понимать или не понимать, принимать или не принимать — но молча же. Вокруг «слишком много буков». И перебор слов. Отойти — и помолчать, вот что предлагает нам Гриша Брускин, сам ни на кого не похожий как художник: говорит своими работами, а еще и словами: текстами воспоминаний, действующих на читателя методом погружения в определенный период советского времени.
С Гришей Брускиным я познакомилась лет пятнадцать тому назад — тогда его «тексты слов», в отличие от «текстов фигур и красок», не были опубликованы. По совету, кажется, Дмитрия Александровича Пригова (могу ошибаться, — кстати, одного из главных персонажей воспоминаний в книге) он принес/прислал их в редакцию — и они «Знамени» очень понравились: «Настоящее продолженное» стало сначала публикацией в журнале, вскоре вышло в книге в том же «НЛО». И еще — другие книги Брускина тоже появились в НЛО. В книгах было изящество и ясность, и та печаль — как и от его бледных «памятников», шагающих с серых пьедесталов прямо в бездну. Он переносил свои фигурки и буквы в разные контексты, выращивал их в разных материалах. Особый толчок узнавания я испытала в Музее Гуггенхайма в Нью-Йорке, на выставке «Россия — Russia», где нижний ряд пандуса занимали знаменитые иконы, прибывшие из Третьяковки и Русского музея, — а наверху, когда поднимешься всеми кругами русского искусства, тебя встретит пионер, выкрашенный алюминиевой краской. Это и будет Брускин. Это и будет Россия от иконы до алюминиевого пионера.
На обложке книги, о которой речь, пожимают друг другу лапы грустные лев и волк. И нет никаких репродукций — Брускин рассказывает о художниках и картинах, которые уже должны существовать в сознании читателя — на других эта книга и не рассчитана (хотя снобизма, даже его налета, в книге нет, но она все равно — для тех, кто знает и помнит). Соломон Волков подвиг его на записи мыслей по поводу увиденного — мыслей, пущенных «в свободное плавание». Комментариями он «подкалывает» известных современников — и классиков, признанных гениями. Определения запоминаются: «недетская детскость» работ Владимира (Володи) Яковлева, «картины-предупреждения» Михаила Рогинского, «мир в процессе Преображения» Олега Васильева. Брускин щедр. Он любопытен, «насмотрен» и начитан, — добавлю, в отличие от писателей, друг друга принципиально не читающих. Не комментирующих. Не называющих друг друга. (А то вдруг кому-то больше славы достанется.) В крайнем случае звучит — «читайте классику!», слоган телепрограммы «Игра в бисер». И вот там современные писатели отрываются — токуют, толкуют Пушкина, Достоевского, Чехова… В отличие от писателей Брускин охотно толкует и своих современников.
А вот с классикой — иначе. Леонардо да Винчи, «Благовещение»: «Анализ — за пределами человеческого разумения».
magazines.russ.ru
Наталья Иванова - критик, заместитель главного редактора журнала
- Наталья Борисовна, книжка ваша называется "Скрытый сюжет". Откуда название?
- У Давида Самойлова есть такие стихи: "А слово - не орудье мести, нет! И может, даже не бальзам на раны, оно подтачивает корень драмы, разоблачая скрытый в ней сюжет". То есть я считаю, что русская литература на переходе через век и стала тем "скрытым сюжетом", который был предъявлен читателю и, естественно, литературной критике. И я постаралась этот "скрытый сюжет" разоблачить. Показать, какие были действующие лица, какие исполнители, какие направления, конфликты, столкновения интересов, и чем дело кончилось!
- Вы говорите о "переходе через век". А реально-то если посмотреть: есть ли вообще литература? Тем более русская?
- Я считаю - есть! У нас какие концепции существуют: что русская литература померла (это статья Ерофеева более чем десятилетней давности), потом была статья Латыниной о "сумерках русской литературы", потом была дискуссия о самоубийстве литературной критики в "ЛГ", но я вам скажу так: только что я посмотрела премьерный спектакль во МХАТе - на Малой сцене, - который называется "Учитель словесности". Пьеса Валерия Семеновского по мотивам "Мелкого беса" Сологуба, поставил Николай Шейко, в главной роли замечательный Виктор Гвоздицкий, но дело не в этом! Туда Семеновский напихал массу отсылок по поводу как раз "поминок по русской литературе"... Я-то в отличие от некоторых моих коллег считаю, что русская литература - это такой организм, или такой "брэнд", который не исчезает. На время он может уйти в какую-то тень, потом проявиться, потом будет негатив, потом позитив и так далее.
Я и пыталась проявить некий "скрытый сюжет" русской литературы. Как она есть, в чем она происходит? В первой части книги все внутренние сюжеты намечены. А в "Хрониках" я рассматриваю, что делает наша литература начиная с 1986 года. Это я писала "из сегодня", из нашего дня. И получается, что каждый год оказался достаточно литературно насыщенным! Не могу сказать, что шедевров много - их никогда много не бывает! Хорошо, если столетие нам оставит 10 тире 15 шедевров. Хорошо, что из века ХХ нам остались Джойс и Кафка. Я не имею даже в виду русскую литературу. Набоков, Бродский - уже замечательно, да?
- Это все, конечно, замечательно, но не кажется ли вам, что литература вообще становится в последнее время интересом узкой группы "больных на голову" филологов?
- Не-а!
- Я в том смысле говорю, что текстов так много, что главным становится не процесс прочтения, даже не оценка, но реальный способ отбора: что вообще объективно лучше?
- Это, думаю, золотые слова! Когда в геометрической прогрессии увеличивается количество публикаций (в том числе и в сети), кто-то является инструментом отбора. Естественно, читатель, который приходит в магазин, критик, который ищет для себя нечто питательное...
- Кстати! Наша профессия - литературного критика, книжного обозревателя, - она вообще, на ваш взгляд, нужна?
- Конечно! Потому что чем больше предъявлено, тем точнее должен быть отбор. Чем больше возможностей, тем ясней должна быть интерпретация. Поэтому проблема интерпретации - одна из главных. Скажем, арткритик давно уже занял место чуть ли не художника, как мы видим.
- Арткритик, мне кажется, гораздо сильнее влияет на рынок, чем любой, пишущий о литературе.
- А на литературном рынке профессия критика действительно отмирает. Потому что, когда берешь книжку, смотришь на четвертую страницу обложки и видишь, что это очередной великий роман очередного великого писателя. Критика может чувствовать себя свободной: уйти в тень, заняться совершенно другим делом. Но если критик понимает, что ситуация на самом деле для него сейчас очень выигрышная - он может сам выстроить литературную стратегию, как он ее видит, и предъявить публике - как новое, свое художественное сознание (и не важно, со знаком "плюс" или "минус")! Поэтому я-то считаю (если уточнить), что не профессия литературного критика отмирает, а ее узость. Она ведь может быть очень разной. Если у нас на телевидении такое количество спортивных обозревателей (то есть спортивных критиков!), то если бы каждый канал завел себе по литературному критику, который по вечерам в течение полутора минут говорил (как у Гоголя написано): эта книжечка вышла, значит, где-то сидит и читатель ее, - это было бы чрезвычайно полезно!
- Каналы скажут, что это, мол, реклама!
- А кто говорит, что спортивный обозреватель что-то рекламирует? Он говорит, что сегодня произошло. Где были соревнования и какие, кто кого победил и какие были замечательные голы. Или, напротив, упущенные возможности.
- Тогда придется продумать идею: на кого делать ставки в наступившем году. Кто проиграл, а кто "пойдет в рост"?
- Ставки - не вопрос литературного критика. Он интерпретатор того, что уже существует. А людям интересны те, кто может предъявить новую литературную реальность - которая, мо жет быть, кому-то даже не очень приятна. Как новая еда, экзотическая. Сначала человеку не вкусно, а потом его за уши не оттащишь!
- Ну у вас-то есть какие-то критерии? Не только же сушеными тараканами питаться...
- Китайская кухня - одна из вкуснейших в мире! А вопрос о "рейтинге" и "на кого ставить" - это не ко мне. Моя специальность - распознать какое-то дело, явление, тенденцию в самом начале. Для того, чтобы вытащить ее на свет и понять, что с этим делать. Сейчас, например, у меня такая ситуация - несмотря на то что спонсор премии имени Аполлона Григорьева ушел, она продолжается (хотя и без денег!). Я все каникулы тексты читала! И премия Ивана Петровича Белкина сохраняется (зато с деньгами и представительным жюри - председатель Мариэтта Чудакова, в составе - Владимир Познер, Евгений Рейн, Алексей Слаповский, Карен Степанян).
Там, уверяю вас, есть тексты, которые останутся в русской литературе!
biozvezd.ru
Журнальный зал: Знамя, 2017 №3 - Наталья Иванова
Русский Букер-25: [материалы об истории премии] / [авт. проект и общ. ред. И. Шайтанова; вступ. ст. М. Кейна; ред.-сост. М. Переяслова, Е. Погорелая]. — М.: Бослен, 2016.
У меня двойственное отношение к этой очень большой в прямом смысле слова книге: 751 страница крупного формата, убористым шрифтом. Кстати, таким же двойственным у меня сложилось и отношение к самой этой премии, существующей уже четверть века: старейшая независимая. Впрочем, у нас все «старейшее», чему больше двадцати. У нас в стране и юбилей (фирмы, издания, организации) начинают отмечать с пяти, а то и с трех лет. Молодая страна — молодые институции. А Букер вообще у нас в стране возник вместе со страной. Оба — рожденные в 1991-м: первое вручение премии состоялось в 1992 году за романы, опубликованные в 1991-м. А в 1991-м что у нас было? Правильно, Ваня, садись, пять: Великая Преображенская революция, так с избыточным, на мой вкус, пафосом ее поименовала Ирина Бенционовна Роднянская. Нарекла при родах, именно в 91-м. Сегодня, думаю, пафоса поубавилось бы. А тогда…
А тогда в Россию, новую Россию, приехал Майкл Кейн. Встречался с литературным народом, его отдельными представителями. Мне, например, сэр Кейн забил стрелку в грузинском ресторане рядом с Новодевичьим. Встречался он с критиками поодиночке, вырабатывал концепцию. Замечательно — в книге «Русский Букер» — рассказывает о своем знакомстве с будущей премией Алла Латынина, председатель первого в истории русского Букера жюри.
Текст Латыниной — перепечатка. Откуда взялся — не знаем. В книге «Русский Букер» отсутствуют: 1) библиографические сноски; 2) отсылки к тому, где впервые тот или иной текст опубликован; 3) указатель имен. Почему? Я полагаю, для того, чтобы максимально усложнить, затруднить читателю и тем более — исследователю путь к познанию. Подумаешь-подумаешь — и согласишься: было бы слишком легко и просто найти журнальную статью, из которой вырезан фрагмент! А так — он максимально запрятан. Где трудней всего найти лист? В лесу, — как известно, говорил Честертон (а может, его герой-священник). Вот и ищем этот лист с указанием, что откуда — в лесу данной книги. Ищем, но не находим.
Отсюда и чувство — как будто читаешь литературоцентричный детектив…
Впрочем, детектив не детектив (возражаю себе), но книга полезная: напоминает о куче непрочитанного! И это — мне, довольно-таки внимательному к контексту критику. Про-пу-сти-ла! За-бы-ла! Не про-чла!
Чувство вины должно было бы меня преследовать. А оно не преследует. Может быть, оттого, что прошли годы и не прочитанные вовремя книги куда-то там провалились, скрылись за горизонтом, утонули — и уже не взывают: спаси меня! прочти меня!
Каждый роман, номинированный на премию, должен был быть прочитан членами жюри — и даже обсужден, прежде чем уйти в тот или иной список, взойти на сцену или покинуть помещение. И если от него даже «бульк!» не остался — туда ему и дорога.
Так рассуждала «половина меня». А вот другая — вопила: как можно! И номинаторы проходили мимо (да запросто!) прекрасных вещей — и отборщики, то есть жюристы, тоже. А вместо «потерянных», не названных, не замеченных книг на букеровскую полку встали наглые «Библиотекарь» М. Елизарова и «Цветочный крест» Е. Колядиной, сомнительные «Чужие письма» А. Морозова, посредственные «Вольтерьянцы и вольтерьянки» В. Аксенова и «Без пути-следа» Д. Гуцко. Я знаю, знаю, не кричите, — знаю, что Василий Павлович был возмущен решением не подчинившегося авторитету классика и председателя жюри. Но на «букеровской» полке они теперь всегда будут стоять вместе — и рядом. Такова литературная жизнь.
Сергей Гандлевский. Ржавчина и желтизна. — М.: Время, 2017. (Серия «Поэтическая библиотека»).
Не в Гандлевском, собственно говоря, дело, — стихи его, многие из которых (новорожденными) печатало «Знамя» по одному, по два в год, знаю наизусть. Дело в двух эссе, предпосланных книге. Лев Лосев уже в мире ином, и его слова доносятся до меня не как взгляд и нечто (а что есть эссе, если не «взгляд и нечто»?) о Гандлевском», но как последнее слово. О стихах — из вечности.
Лев Лосев объясняет через «нет» и на кого «не похожа» мелодия Гандлевского. Первой же фразой-парадоксом уверяя, что чтение книжки стихов Сергея Гандлевского — это достижение «цели жизни», которая состоит в «удовольствии». И еще круче, задается вопросом: в чем секрет неодолимого обаяния лирики? Этот секрет Лосев приоткрывает через форточку поэтики, строфики: «обломки избитых речений, несомые волнами правильного ямба или анапеста».
Удивительно острое сочетание аналитики с эмоцией: в результате анализа «минималистских средств» у автора эссе — «сердце кровью обливается».
Как выразить охватившие меня при чтении лосевского предисловия чувства? Только повторив: сердце кровью обливается — от потерь, понесенных в последние десятилетия русской словесностью.
Олег Лекманов в своем предварительном слове берет в качестве путеводного всего один мотив и прослеживает его эволюцию: мотив музыки. Лекманов — младше Гандлевского, не говоря уж о Лосеве; но «старшие» постоянно возникают за его спиной — без Ходасевича не обходится. Впрочем, о чем это я? Лекманов — вот он рядом, и в его подробном и внимательном слове — нет, не критика, скорее аналитика-литературоведа — «музыка» Сергея Гандлевского не разъята, а выявлена и еще раз собрана. Звучит. На радость вам и мне. «Цель жизни в удовольствии, и, открыв книжку Гандлевского, мы этой цели достигаем» (Лосев). Мы — это Лосев, Лекманов, я и другие.
Михаил Айзенберг. Шесть. — М.: Время, 2016. (Серия «Поэтическая библиотека»).
И здесь книге стихов предпосланы два эссе: покойного Григория Дашевского («От молчащего учителя к человеку из глины») и покойного Бориса Дубина («Противоречие»). Но книгу Михаила Айзенберга я раскрыла, поверьте, наугад! «Нет, не уходят. Стоят за спиной / мрамор холодный и хруст ледяной». И последняя строфа: «Знаю, что к этой зиме не готов. / К черному камню не видно следов. / Снежный занос не растаял. / И обмороженных белых цветов / нет, если я не оставил».
Эссе Дашевского и Дубина тоже переместились в иной контекст — и они оба звучат теперь «из глубины», а не из газеты «Коммерсантъ» и журнала «Воздух». Дашевский и Дубин сообщают книге еще одно измерение, не физическое, а метафизическое. Хотя аналитика Дубина трезвая, взгляд ясный, выявление поэтических смыслов через «лексемы, поставленные рядом», обезоруживает своей чуткой простотой и недостижимой прямотой.
Что необходимо для чтения и, главное, прочтения современной поэзии? Айзенберг: «Рамка разговора». Вот и два голоса предисловий, и к книге Гандлевского, и к книге Айзенберга, вместе с третьим участником, самим поэтом, и создают этот разговор. Полилог.
По словам издателя Бориса Натановича Пастернака, идея двух предисловий к двум этим книгам сложилась случайно. Что ж, «чем случайней, тем вернее».
Евгений Ермолин. Мультиверс. Литературный дневник. Опыты и пробы современной словесности. — М.: Совпадение, 2017.
Евгений Ермолин предпочитает создавать ситуативные понятия. Был «трансавангард» — я так полагала, что сплыл, поскольку никто вроде не подхватил; но нет — сам Ермолин упрямо и упорно его не оставляет. Никогда такого не было, и вот опять — на новенького. Мультиверс. «Актуальная словесность формируется как мультиверс, пространство бесчисленных измерений, бытийно множественное слово». Насчет «глобального мира», который «реализует многовекторную недетерминированную коммуникацию», а также насчет «нас, народа непотопляемого духовного Китежа», пока оставлю, не моя это чашка чая, как говорят вежливые британцы; этот пламенный манифест хорош для двадцатилетних. Как симпатичен был двадцатилетний Сережа Шаргунов со своими «Новыми реалистами», в «Новом мире»… Сейчас мы протрезвели, в том числе хитроумный Шаргунов, — а вот Ермолин остается романтичным и даже… громокипящим. «Наши лбы студит ветер бывших и будущих русских революций и смут». Ну-ну.
А вот что важно в книге и в высшей степени питательно — реальные соображения о реальном движении прозы и поэзии.
Татьяна Москвина. Культурный разговор: эссе, заметки и беседы. АСТ: редакция Елены Шубиной, 2016.
Многожильная. Многостаночница. Она в Москве и Петербурге, — кажется, одномоментно (перемещается телепортацией? нет, по-настоящему) и в газете(-ах), и на радио, и в журнале (-ах). И в книгах: театровед, историк литературы, прозаик, драматург. Слежу с неослабевающим интересом — но и Москвина с неослабевающим интересом следит за всем. Не только говоря обо всем увиденном/услышанном/замеченном — вступая в беседу. Разговор. Обсуждение. Назвать этот жанр «интервью» не получается — слишком много подначек.
Итак, многожанристка: разговоры, заметки (это правда, а не самоуничижение), эссе. Но главный «москвинский» жанр в издательской аннотации не отражен: фельетон. Да, Москвина — фельетонистка, и фельетонность пронизывает все остальные москвинские изделия.
Ну почти все. Потому как если любит (Никиту Михалкова, о. Тихона Шевкунова, Э. Лимонова, М. Пореченкова), то просто о-бож-ает. А уж если не любит (К. Серебренникова, А. Звягинцева, К. Богомолова, авторское кино, режиссера Т.К., который отличился в Новосибирском оперном постановкой «Тангейзера») — то практически не-на-ви-дит. И обязательно даст петуха — что в первом, что во втором случае. Вот любит она поэта Вознесенского — и даже фон подгоняет под свою любовь (не под поэта): ностальгически, элегически «деревянный домик в Переделкино»… На самом-то деле жизнь гораздо заковыристей: двухэтажный каменный коттедж с лифтом, обжитый поэтом и его музой после Константина Федина (в Переделкине сюжет из самых увлекательных — это ротация арендаторов).
Мне любопытна реакция Москвиной виражами и отклонениями от ее же генеральной линии. Тогда, когда она непредсказуема. Когда не можешь сразу понять, в какую сторону косит ее взгляд. В общем, это и отличает Москвину от тех унылых ожиданностей, заметки и тем более книги которых и открывать не хочется. И я понимаю, почему Елена Шубина в своей редакции обозначила названием сборника «Культурный разговор» новую серию книг.
magazines.russ.ru
Журнальный зал: Знамя, 2016 №5 - Наталья Иванова
Стоп-кадр. Ностальгия: рассказы, эссе. Составители С. Николаевич, Е. Шубина. — М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2015.
Приукрашиваем ли мы, ностальгируя, наше прошлое? Ну конечно. И в этом —ловушка: оборачиваясь, задерживаемся, иногда — опасно. Вспомним Орфея и Эвридику. Но мы же не думаем, что там — смерть. Мы вроде как воскрешаем. Внерелигиозное воскрешение.
Так в этой книге, которую можно читать долго, рассматривая фотографии, перечитывая и краткие комментарии, и развернутые повествования, — в безопасном теперь, по прошествии времен, прошлом чувствуешь себя уютнее, чем в настоящем (и — прогоняя неприятную мысль о настигающем непредсказуемом будущем).
Это с одной стороны.
С другой — Андрей Тарковский-младший совершенно прав, когда пишет, что фильм «Ностальгия» — один из самых мрачных, беспросветных фильмов Тарковского.
А на фотографиях, представленных в книге, обратите внимание, — как правило, все смеются. В крайнем случае — улыбаются.
Многих из запечатленных (если не большинство) нет в живых. Но они — остались. Воскрешение вопреки — и благодаря. А благодарить надо Татьяну Толстую, Евгения Водолазкина, Игоря Сахновского, Михаила Шишкина, Людмилу Петрушевскую… Стоп. Всех не перечислю — но, знаете, здесь тот случай, что каждый найдет свое эмоциональное убежище.
Но все-таки: почему ностальгия побеждает в разных совершенно слоях общества (и государства)? Она помогает адаптироваться к переменам, чтобы они не были столь болезненны… или препятствует продвижению?
Но это я — о жизни, не о книге.
Вот сейчас, когда я пишу эти строки, поступила новость об открытии выставки «Московское метро», в музее архитектуры имени Щусева; и о метро Москвы куратор выставки говорит как об архитектурном шедевре. Но ведь в сравнении высотных домов и подлинных архитектурных шедевров все всем очевидно. Или нет?
То же самое и с советским кино эпохи позднего сталинизма. Кинодекорации «Кубанских казаков» вызывали у большинства советских зрителей, простодушно принимающих китч за подлинное искусство, чувство эстетической компенсации.
И детство — детство было прекрасным.
Поэзия. Учебник. Составители: Н. Азарова, К. Корчагин, Д. Кузьмин. — М.: ОГИ, 2016.
Не знаю, не думаю, что эта замечательно изданная книга — кирпич в черно-белом варианте — действительно предназначена для «старших классов школы», как сказано в аннотации, — да и студенты первых курсов при виде таких объемов могут поежиться. Это скорее манифест — но бывают ли манифесты на 886 страницах? Тем не менее: составители и авторы — единомышленники, они манифестируют свое видение поэзии. Отлично. Но — исключают другое видение, не менее плодотворное, вот в чем дело. Поэтому — никакой это не учебник. Теоретическая книга о поэзии, с примерами, с включенной в текст антологией поэзии (и библиографией, и предметным указателем) субъективна и парадоксальна.
Субъективна — поскольку составителями игнорируется такая не важная, с их точки зрения, вещь, как уровень текста. Поэт или графоман, стихотворец или виршеплет, — всё в топку.
Ну например. Ссылок и цитирования Геннадия Айги — немерено. Не меньше, чем Бродского (при этом я прекрасно отношусь к Айги, первая его легализовала в печати еще в «Дружбе народов»). Но ведь рамочная ограниченность поэтики Айги несопоставима с разнообразием поэтики Бродского. Это очевидно — но не близко составителям. Самое большое количество отсылок и цитат, кроме Айги, заслужили Аркадий Драгомощенко, Михаил Еремин, Алексей Парщиков, Дмитрий А. Пригов, Генрих Сапгир. Поменьше, но существенно представлены Елена Шварц, Виктор Соснора, Станислав Львовский, Андрей Сень-Сеньков, Мария Степанова, Андрей Тавров… Лев Рубинштейн присутствует в этой картине меньше, чем Дина Гатина. Чем Вера Павлова. Ника Скандиака намного опережает Григория Дашевского.
При этом авторы «учебника» хотели поведать обо всем — от «символа в поэзии» до журнала «Гвидеон».
Упомянуть о многом и удалось. Сказать — не всегда.
Развернуто рассказано о журнале «Воздух», что понятно — Дмитрий Кузьмин — один из составителей. (Пять строк — об «Арионе».) Но ни среди «Источников стихотворений», ни в тематическом указателе не удалось обнаружить ни журнала «Знамя», ни журнала «Новый мир», хотя в каждом выпуске здесь печатается как минимум восемь новых, не известных до того циклов (включая стихи «живых классиков» и абсолютных дебютантов), в год — до нескольких сот стихотворений сотни актуальных поэтов. И ведь эти поэты хотят попасть на страницы ведущих литературных изданий, вот в чем дело. Рвутся. И часто — попадают. Приведу подтверждение «от противного» — свидетельство прямодушного Александра Кушнера: «А что в поэзии, дорогие друзья? Тут уж я разбираюсь, слава богу. И могу сказать точно: дела обстоят плохо. Почему? Да потому что вводятся насильственным образом <…> верлибры, которые не соответствуют мелодичности русского языка. <…> Иногда думаешь, если бы Твардовский жил сегодня (хотя это не самый мой любимый поэт), он бы за голову схватился, увидев то, что печатают в том же “Новом мире”, и не только. Абсолютную абракадабру, ерунду» («ЛГ», № 10–11).
Да, субъективная книга — структурализму, например, отданы всего два абзаца. А больше — зачем?
И никак не учебник.
Артем Скворцов. Поэтическая генеалогия: Исследования, статьи, заметки, эссе и критика. — М.: ОГИ, 2015.
В качестве противовеса и дополнения к учебнику «Поэзия» можно рассматривать как раз этот авторский сборник, почти одновременно выпущенный в том же издательстве — и ответственный редактор обеих книг один и тот же, Максим Амелин.
Это подчеркнуто единый взгляд, авторский отбор, авторское исследование русской поэзии. Если в «Поэзии» отсутствие Давида Самойлова (в источниках) принципиально, то здесь принципиально отсутствие Ники Скандиаки. (Один из примеров, но выразительный.)
«Поэтическую генеалогию» можно читать и как противоядие односторонней, хотя и много-авторской «Поэзии» — другой набор поэтических имен прежде всего, ну и поэтических практик, само собой. Не горизонтальное исследование, а вертикальное: источники развития, а не только плоды. Державин все-таки роди Батюшкова — Шихматов Пушкина — Ходасевич Тарковского — и для того, чтобы понять мифопоэтическую основу «Осеннего крика ястреба» Иосифа Бродского, автору необходим и державинский «Лебедь», и знаменитая ода Горация; при этом важны подробности преображения (имитации?) синтаксических трудностей латинского классика.
Если авторы и составители внеиерархичной, горизонтальной «Поэзии» расширяют поле и заносят в свой общий труд как можно больше частных примеров, то единоличный автор «Поэтической генеалогии» копает как можно глубже, до происхождения поэтических частностей.
Василий Аксенов. «Ловите голубиную почту…» (Письма 1940–1990 гг. Василия Аксенова к родным и близким.) Сост. В.И. Есипов. — М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2015.
Василий Аксенов — не только выдающийся прозаик, но и замечательный персонаж литературной жизни. И не только литературной. Он обладал необычной, запоминающейся, выразительной внешностью — сама слышала от Алексея Германа-старшего: вот бы его снять!.. Фотогеничным, даже — как увидел Герман — киногеничным лицом. Впрочем, по его фотографиям в книге читатель сам в этом убедится. Да и в принципе его лицо известно, узнаваемо. Он притягивал к себе взгляд — вернее, так: на него хотелось смотреть. Привыкнуть к мысли, что его здесь нет, трудно, несмотря на то, что к расставанию с ним мы готовились долго, при его коме…
Писем — много, и они неожиданны. Собранные вот так, в книге, они составили своего рода биографию писателя, написанную им самим и его корреспондентами.
Вот его переписка с матерью, Евгенией Гинзбург. Переписка близких по духу людей, как бы даже и не родственников, а соратников. Советы. Размышления. Выработка совсем молодым В.П. стратегии и тактики поведения — в трудных для сына бывшей з/к и ссыльной — обстоятельствах жизни. Двойное литературное поведение — чтобы пройти через журнал к читателю. Обман (и самообман, — написать не совсем то, что хочется или совсем не то, чтобы пробить в печать то, что надо.
Юрий Карякин назвал одну из своих первых книг о Достоевском «Самообман Раскольникова». Для части этой книги годился бы подзаголовок «Самообман Аксенова». Впрочем, в разной степени самообман и своего рода двойная литературная жизнь характерны почти для всех из поколения, описанного Аксеновым в «романе с ключом» (весьма прозрачном) «Таинственная страсть».
Именно из-за этой двойственности, черты поколенческой (у кого меньше, у кого больше), роман в первой редакции и был опубликован с вмешательством и искажением текста (редактором? издателем?) бессловесного автора… и последовала вторая редакция, выпущенная уже по настоянию Анатолия Гладилина.
Забавные детали, упомянутые в письмах, свидетельствуют о времени лучше монографий: запрограммировано, что А. Дымшиц выступит против Аксенова («…далек от идейной четкости»), но вот то, что Бондарев благожелательно отозвался о «Коллегах» в «ЛиЖи» — все-таки удивляет. Как и то, что Демичевым в 1974-ом «высказаны весьма широкие взгляды на искусство», в Калифорнию отпустит: «Езжайте куда хотите». Аксенов вынужденно, спустя несколько лет, и уедет…
О раздвоенности поколения свидетельствуют два письма «любезнейшему» И. Бродскому. Письма бывшего «мальчика в штанах», по замечанию остроумца Довлатова, бывшему «мальчику без штанов». На чьей я стороне?. Ни на чьей. Литературный памятник поколению — тем и примечательны. Памятник тому, что советское происхождение невытравимо. И проявляется не только в ностальгии.
magazines.russ.ru
Журнальный зал: Знамя, 2012 №11 - Наталья Иванова
Наталья Иванова
“Я” под псевдонимом и без
“Разве не правда, что автору не дано говорить ни о чем кроме как о самом себе?” Милан Кундера |
На самом деле еще Достоевский сказал: жить — это значит делать художественное произведение из себя. А сочинять? Писатель тоже “самосочиняется”.
Собирая свое я, концентрируясь на себе.
Только через круги своего “я” возвращаясь к другому и другим.
Эго-проза — попытка собрать себя на фоне расколотого мира, расщепленной реальности.
Луч фонарика, наведенный на себя, а не только на воображаемое или действительное. На самом деле ближе всего к эго-прозе кушетка психоаналитика. Писатель одновременно и строгий доктор, задающий вопросы, и пациент, своими ответами и ассоциациями раскрывающий себя в себе.
Он/она выходит на первый план, отказываясь от маски, в том числе и персонажной. Прибегает к известному способу прямого контакта с читателем — повествованию от первого лица. Автобиографическому повествованию — но отнюдь не к “исповедальной прозе”, модной в 60-е. И не к вольной прозе начала 80-х — вспомним “Опрокинутый дом” Юрия Трифонова. Автор и персонаж едины, — это я, подтверждает писатель; я не только литературное (прием), а человеческое, удостоверяющее мою личность.
Автор удостоверяет свою жизнь, подвергая ее деконструкции. По своему хотению. Ведь что такое проза? Prosus значит “вольный”, проза — “свободная, движущаяся свободно”. “А зачем выдумывать? Зачем героини и герои? — насмешливо спрашивал еще Бунин. — Зачем роман, повесть, с завязкой и развязкой? …вечная мука — <…> не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законно выражения, то есть следа, воплощения и сохранения хотя бы в слове!” Новые возможности прозы нащупывались через эту свободу в разных авторских подходах и Буниным, и Юрием Олешей, и Валентином Катаевым позднего периода, и уж конечно волшебником, насмешником и обманщиком Владимиром Набоковым в “Speak, memory!” и прочих вариациях этого текста, — а вчера и сегодня Еленой Шварц (последняя публикация поразительного “Дневника” еще девочки, начиная с одиннадцатилетнего возраста, подготовленного к печати, перепечатанного лично Еленой Шварц при жизни, осуществлена в № 115 “НЛО”), Леоном Богдановым (“Заметки о чаепитии и землетрясениях”), Ольгой Седаковой, неожиданным романом (именно романом от первого лица) Алексея Макушинского “Город в долине”, — вереницу можно продолжить выразительными именами и названиями. Наконец, даже Людмила Петрушевская, продолжающая волновать читателя (а теперь еще и зрителя, и слушателя) броской персонажностью именно своего образа, выпускает новую книгу, которую так и называет — “От первого лица”. Даже так получается: автор пишет воспоминания об N*, а попутно раскрывает себя сам: последний пример — Олег Чухонцев о Борисе Слуцком (“Знамя”, 2012, № 1).
Тенденция, однако. Вот журнал об этом и задумался, и даже составлен номер, предъявленный вниманию читателя.
В XIX веке писатели, приступая к автобиографии, начинали с описания детства, если не младенчества.
Не только потому, что детство, отделяясь и отдаляясь от человека, приобретает в его сознании ауру утраченного рая. Становится ностальгически недостижимым — и эстетически совершенным (и завершенным).
Еще и потому, что детство уже дистанцировано от его авторского настоящего; в детстве я — не совсем я.
Однако чем ближе к нашему времени, тем меньше это работает.
Чем ближе к нашему времени, тем откровеннее автор в поисках себя ищет в детстве не розово-золотой рай, а то, что его оскорбило или травмировало. Мы ждем уж имен Фрейда или Юнга… Нет, в нашем отечестве эти имена работают не всегда — прочтите “Ангелову куклу” и “Крещенные крестами” Эдуарда Кочергина, “Карьеру Затычкина” Семена Липкина. Фрейд там не ночевал. Хотя… откройте в предыдущем номере самое начало автобиографической фантазии (так, именно так обозначен жанр) Юрия Буйды “Вор, шпион и убийца” — и убедитесь, что Фрейд и в наших палестинах не чужой.
Завершившейся полноценным художественным результатом стала попытка Лидии Гинзбург создать то, что она сама как филолог назвала “промежуточной прозой”. Существует, однако, мнение, что Лидия Гинзбург по сложившимся историческим обстоятельствам просто не смогла — не успела — была не в силах — осуществить свою задачу: создать новый по типу полноценный роман, что “промежуточная” ее проза — вынужденная, проза-заместительница. Да, не очень точное определение — в слове “промежуточная” есть оттенок несовершенства и межеумочности. Сила концентрации, интеллектуальной и психологической авторефлексии, существующей в прозе Лидии Гинзбург, никак не соответствует этому эпитету. Лучше проще — авторская проза. Конечно, “Полторы комнаты” Иосифа Бродского — именно такая проза. Впрочем, Бродский в прозе всегда пишет свою биографию, она проступает через всю его non-fiction, правильное выбрано им название для книги: “Меньше, чем единица”, то есть это я, господи, меньше, чем единица (в результате и “Путешествия в Стамбул”, и “Новогоднего”, и прочих эссе).
Проза поэта. Сегодня именно здесь, в прозе (бывает и так) лирика парадоксально сильнее эпоса. И Бродский — тому пример. Ряд можно продолжить — через Льва Лосева (“Москвы от Лосеффа”) и Сергея Гандлевского (“Бездумное былое”). В той области сияют вершины “Четвертой прозы” и “Охранной грамоты”.
Это не мемуары и не свидетельства о своей жизни на фоне обстоятельств. И это не исповедь — зачем исповедоваться? кому? листу бумаги? читателю? И не проповедь — кому нести светлое и чистое, кого наставлять на путь истинный? Сам грешен. Времена исповеди перед публикой и проповеди (ей же) в художественных формах прошли.
В течение довольно долгого времени худлит (модернистский и особенно постмодернистский, старо- и неореалистический) существовал без опоры на авторское “я”. Ни Владимир Сорокин, ни Виктор Пелевин, ни Борис Акунин не сочетают свое “я” со своею прозой; более того — Б. Акунин прячет реального автора, действует как персонажный автор, под маской. Это ведь даже не псевдоним — это другой автор, совсем другой, чем Григорий Чхартишвили. Что касается Сорокина, то он, появляясь перед камерами ТВ или давая интервью газете, тщательно работает над своим имиджем — чтобы никаких параллелей с тем, кто написал тексты, у многих вызывающие определенный позыв, не возникало. Пелевин же вообще не появляется — нет материализации, кроме самих текстов, старых и периодически возникающих новых произведений. Всех троих невозможно было бы представить на страницах сборника прозы вроде выпущенного “Снобом” (по следам ранее составленного этим новым “толстым” журналом номера) плюс издательство АСТ “Все о моем отце”. Это писатели, тщательно избегающие связи своих книг со своей биографией. Тем более — автобиографии здесь представить более чем странно. Взял Пелевин, да и поведал о своем детстве. Золотом, розовом, больном, травмирующем — все равно. Ждите.
Нет. Дистанцированность реального автора с его “жизнью человека” от литературного здесь определена демаркационной чертой. Граница на замке. Не пересекается никогда.
А вот, как оказалось, у Михаила Шишкина, у Александра Кабакова, у Ольги Славниковой эта граница прозрачна. И автор способен и может легко переходить из одного поля — на другое.
Возмущаясь приписанным прошлым, Ахматова яростно опровергала домыслы и вымыслы, борясь за правдивую информацию о фактах ее биографии и биографии Николая Гумилева.
Множатся “якобы исповедальные” книги от первого лица — и кто только из звезд их не выпустил! Не скажу “написал”, — потому что эти “откровенные автобиографии” пишутся людьми, нанятыми заказчиком. Автобиографии придумываются, украшаются, обрастают невозможными линиями и подробностями. Отсюда — “Караван историй”, “Биография”, “Story” и многие другие журналы и журнальчики. Первый муж ушел, второй пришел; отец бросил, мать скончалась, любовник подарил бриллиантовое колье и автомобиль “Ауди”… Читатель заказывает музыку. Читатель жаждет откровений и признаний, хочет жаркого шепота знаменитости — мол, только тебе на ушко. Это — целая индустрия. Предположу роман, где заказчик меняет жизни, надевая на себя заказанные связи и биографии в зависимости от моды на прошлое. Сегодня можно семье пострадать от тоталитарного режима (лагеря, тюрьмы, аресты, психушки…), а завтра ветер подул в другую сторону, и вот уже в моде счастливое номенклатурное сталинское или лучше брежневское (сеанс биографического омоложения!) детство на Кутузовском, 26.
Но есть и те, кто действительно считает себя народными писателями (они не любят определения “массовые”), — издаются десятками миллионов экземпляров, это правда. Они тоже пишут автобиографии, не дожидаясь историков, и заранее подправляют их. Выдумывая себе других родителей, например. Нет, по именам и статусу все совпадает, — по проявлению совсем других. Реальная история отца Дарьи Донцовой такова: Аркадий Васильев — один из штатных погромщиков в Союзе писателей, исключавший Лидию Корнеевну Чуковскую (см. ее “Процесс исключения”). А описан он Дарьей (не только биографию подправила, но изменила и имя) Донцовой так, что простодушный читатель действительно примет его чуть ли не за сердечного друга Корнея Чуковского.
Автобиография может быть растворена в тексте (см. бунинскую “Жизнь Арсеньева”). Писатель может создать альтернативную биографию (“Доктор Живаго”). Альтерэго автора сегодня — это герой-повествователь в прозе Александра Кабакова, в романе Александра Иличевского “Матисс”, в “Учителе цинизма” Владимира Губайловского, в “Асистолии” Олега Павлова.
Но в этом номере — авторы без псевдонима.
Писатель рассказывает о своей жизни не так просто и задушевно, как это делают те, кто впервые взялся за ее описание. Делает это так же искусно, как пишет персонажную прозу. Автор здесь — “специфически построенный образ человека, проходящего свой жизненный путь” (М.М. Бахтин). Дабы читателю воочию узреть и оценить это непростодушие и специфичность именно литературной автобиографии, отсылаю к книге Руслана Киреева “Пятьдесят лет в раю”.
Здесь же завершается публикация автобиографического повествования Юрия Буйды, начатая в предыдущем № 10. Сквозь личную оптику, направленную сначала в сторону детства, видны силовые линии формовки мира, плотно населенного буйдо-босховскими персонажами (теми, кто заполнит специфическое художественное пространство от “Прусской невесты” до “Синей крови”). И весь этот мир, заселенный версиями человека, держит в себе и на себе сознание автора, запечатлевшее и подчинившее их стилистически единой авторской воле.
Есть в этом — традиционном для “Знамени” специальном ноябрьском номере, выпускаемом к книжной ярмарке “non-fiction” — прямые, не проходившие через особую художественную оптику повествования; например, эссе Бориса Херсонского — о своем происхождении (реальном, биографическом) и окружении; хотя, конечно, проза поэта есть проза поэта, она своеобразна по замыслу, не линейна.
Дважды отраженная реальность, населенная персонажами-писателями, — так жили поэты, прозаики, литературоведы, — это повествование Натальи Громовой “Ключ”. То, что в результате стало архивом, превратилось в бумаги, документы, свидетельства, — было на самом деле полно жизни, крови, кипящих страстей. Наталья Громова пропускала все через себя — и бумаги, и страсти. Это и сформировало ее особый пристальный взгляд в прошлое, благодаря которому опять оживают люди, зажигаются, движутся по странным неожиданным траекториям судьбы.
А что же поэзия? Лирика? Жизнь через поэзию, как назвала свою книгу о Марине Цветаевой Джейн Таубман, можно еще перевести как “Биография сквозь стихи”, — почти весь жизненный путь Цветаевой пронизан ее стихами, более того — формировался ими, жизнь проступала сквозь стили, и, наоборот, одно прорастало сквозь другое.
Жизнь поэта сквозь стихи — сегодня. Открытый голос, я, равное реальному Михаилу Айзенбергу, Льву Рубинштейну, Сергею Гандлевскому? Или все-таки не равное? Об этом см. дискуссию поэтов и критиков. А живые авторские свидетельства операции на себе — в поэтических циклах Инны Лиснянской, Андрея Полякова, Константина Ваншенкина.
В русской культурной традиции — не хуже писателей пишущие художники (впрочем, как и рисующие писатели). “Знамя” даже завело у себя такой проект, с ним можно виртуально познакомиться на нашей странице в известном “Журнальном зале”. Кстати, один из авторов этого номера, театральный художник Сергей Бархин, выступает “от первого лица” и в данном номере, — как и другая художественная знаменитость Борис Заборов, чью выставку журнал надеется организовать в стенах редакции.
И, наконец, я тоже обращаюсь от первого лица — с призывом: читайте не только этот номер, но и последующие, потому что все интересное и заманчивое в этом роде словесности здесь просто не поместилось: книжка журнала, увы, ограничена 240 страницами.
А тенденция — налицо.
Презентация этого номера журнала и дискуссия
“От первого лица”
состоится 28 ноября в 15-00
в рамках Международной ярмарки интеллектуальной
литературы NON/FICTION
(ЦДХ, Крымский вал, 10, пресс-центр).
Приглашаем всех — авторов,
критиков, читателей
magazines.russ.ru
Автор: Иванова Наталья Борисовна - 11 книг.Главная страница.
Наталья Борисовна Иванова (род. 17 мая 1945, Москва) — российский литературовед, литературный критик, публицист. Родилась в семье журналиста. Окончила филологический факультет МГУ (1966) и его аспирантуру (1970). Работала младшим, затем старшим редактором редакции критики и литературоведения в издательстве «Современник» (1971–1972), редактором отдела поэзии, затем заведующим отделом прозы в журнале «Знамя» (1972–1986), членом редколлегии — заведующим отделом поэзии в журнале «Дружба народов» (1986–1991). С 1991 года заместитель главного редактора, с ноября 1993 первый заместитель главного редактора журнала «Знамя». Доктор филологических наук (2006). Печатается как критик с 1978 года. Сотрудничала как критик ипублицист сгазетами «Литературная газета», «Московские новости», «Общая газета», «Независимая газета», печаталась в журналах «Огонек», «Знамя», «Дружба народов», «Столица», «Юность», «Синтаксис», «Звезда», «Вопросы литературы», «Литературное обозрение», «Московский клуб», «Новый мир», «Октябрь», «Новое литературное обозрение». Колумнист «Русского журнала», «Polit.ru», «OpenSpace». Выступала с лекциями в университетах Швейцарии, США, Великобритании, Франции, а также на ряде международных конгрессов и научных конференций в Дании, Японии, Италии, Гонконге, Грузии и других странах. Неизменно соотнося в своих статьях и книгах поэтику литературы с поэтикой жизни, стремясь первой сказать об изменениях хронотопа, считается одним из самых сильных полемистов среди современных критиков, публицистов и литературоведов. «Тактика умолчания не для меня», — говорит Иванова, а М. Швыдкой подтверждает: «Наталья Иванова, как правило, не согласна ни с кем, даже сама с собою». Объясняя причины своего обращения к творчеству Б. Пастернака, говорит: «…С начала 90-х было голодно в пространстве только современной словесности, мне необходимо было для комфорта постоянно иметь дело с эстетически полноценным материалом» («Русский журнал», 26.02.2004). По мотивам книги «Пастернак и другие» снята 4-серийная авторская программа «Борис Пастернак: Раскованный голос» (2006) и 4-серийная авторская программа «Пастернак и другие» (2008). Работы Натальи Ивановой переведены на английский, французский и другие языки. Член СП СССР (1982), Русского ПЕН-центра. Была секретарем СП Москвы (1991–1996), членом исполкома Русского ПЕН-центра (1994–1999). Академик-учредитель (1997) и президент (1999–2001) Академии русской современной словесности. Инициатор учреждения и координатор премии Ивана Петровича Белкина, входила в жюри Антибукеровской (1999) и Букеровской премии (2001), премий имени А. Блока, имени Аполлона Григорьева (2003), 5-го международного фестиваля «Пушкин в Британии» (2007). Награждена орденом «Знак Почета» (1990), отмечена премиями «Литературной газеты» (1978, 1983), журналов «Дружба народов», «Огонек», «Юность» (1990), «Знамя» (2001), лауреат Царскосельской художественной премии (2004), премии «Бродский на Искье» 2016 года.Библиография 1984 — Проза Юрия Трифонова. М.: Сов. писатель. 1988 — Точка зрения: О прозе последних лет. М.: Сов. писатель. 1989 — Освобождение от страха. М.: Правда. (Б-ка журнала «Огонек») 1990 — Воскрешение нужных вещей. М.: Московский рабочий. Смех против страха, или Фазиль Искандер. М.: Сов. писатель. Гибель богов: Статьи. М.: Правда. (Б-ка журнала «Огонек») 2000 — Борис Пастернак: Участь и предназначение. СПб.: Блиц. 2002 — Ностальящее: Собрание наблюдений. М.: Радуга. 2003 — Пастернак и другие. М.: ЭКСМО. Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век. СПб.: Блиц. 2005 — Невеста Букера: Критический уровень 2003/2004. М.: Время. 2007 — Борис Пастернак: Времена жизни. М.: Время. 2011 — Русский крест. Литература и читатель в начале века. — М. 2015 — Феникс поет перед солнцем. — М.
© С. И. Чупринин. Русская литература сегодня. Новый путеводитель. – М., Время, 2009. Подробнее: Wikipedia
litvek.com
