40 новых бесплатных шрифтов. Шрифты для журнала
40 новых бесплатных шрифтов
Ребята, мы вкладываем душу в AdMe.ru. Cпасибо за то,что открываете эту красоту. Спасибо за вдохновение и мурашки.Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте
Коллекция из сорока роскошных шрифтов, которая пригодится в работе любому приличному дизайнеру.
Типографика — это не только написание букв и способ передачи сообщения, это еще и способ придать сообщению настроение, бэкграунд и дополнительные смыслы.
Прошлая наша коллекция, мы надеемся, оказалась вам полезной, и вот еще одна. Новые шрифты, сделанные дизайнерами и типографами в минувшем году. По большей части бесплатны полностью, но некоторые доступны в урезанном варианте, что некритично.
Они отражают шрифтовые тренды, они красивы, гармоничны и современны. Да, у большинства из них нет кириллической версии, но, во-первых, в работе нам часто бывает нужна латиница, а во-вторых, эта подборка безусловно способна подарить вдохновение и у нас станет куда больше красивых и гармоничных кириллических шрифтов.
Sequi
Vetka
Flex Display Typeface
Barkentina Display Typeface
Скачать (только для личного использования)
Gabriela
Casper
Multicolore Free Font
Sreda Slab Serif
Bellota
Canter Typeface
Borgia Pro
Forum
Signika Sans Serif
Oranienbaum
Agilis
Versa
Global
Linux Biolinum
Quark
Capita Light
Myra
Muchacho
CHE’s Bone
Corbert
Voltaire
Prime Free Techy Font
Lev Serif
Langdon
Kreon
Palo Alto Typeface
Lytiga Pro
Bamq Typeface
Moderna
Iron Typeface
Скачать — только для личного использования
Sofia Pro
Lintel Modern Sans Serif Typeface
Otsu Slab
Airbag
Boffin
Kakin Free Font
Yeseva One Typeface
Также полезно:
www.adme.ru
Журнал «Шрифт» •
16 ноября 2015
Миша Белецкий
Олеся Гиевская
тимология шрифтовых форм не менее важна, но гораздо менее исследована, чем этимология языка. Благодаря популярности шрифтов Самнера Стоуна, вышедших в свет на заре цифровой эпохи, его имя стало почти нарицательным, но всемирно известный дизайнер и основатель шрифтового отдела Adobe отнюдь не ограничивается своими ранними успехами. Перед нами — тонкий дизайнер, серьёзный исследователь истории шрифта, каллиграф, преподаватель и увлекательный собеседник. О шрифтовых технологиях, о жизни и творчестве, о преподавании и планах специально для журнала Самнер Стоун рассказал Мише Белецкому.
Я хотел бы немного поговорить о том, как вы увлеклись каллиграфией и стализаниматься типографикой. Я слышал, что на вас оказал влияние Ллойд Рейнольдс.
Ллойд Рейнольдс (Lloyd J. Reynolds), несомненно, покорил меня, когда я впервые приехал учиться в Рид-колледж — небольшой гуманитарный вуз в Портленде, штат Орегон. В 1963 году там было невозможно не обратить внимания на вход в кафетерий, увешанный рукописными плакатами. До этого у меня не было абсолютно никакого представления о каллиграфии, я даже толком не знал, что это такое. Вскоре я узнал, что все эти плакаты написаны студентами, учениками Рейнольдса. Это были объявления о событиях студенческой жизни на рулонах обёрточной бумаги. Так я впервые познакомился с чем-то важным, что происходило в кампусе: несколько моих друзей по-настоящему увлекались этим. После окончания колледжа я учился на летнем курсе у Рейнольдса. Оказалось, что это был последний курс, который он вёл в Рид-колледже. Он продолжил преподавать в художественной школе при музее Портленда и нескольких других местах, давать мастер-классы. После этого курса он передал эстафетную палочку, вернее перо, Роберту Палладино (Robert Palladino), который мелькает последнее время в новостях в связи со Стивом Джобсом. У него Джобс учился каллиграфии в Рид-колледже несколько лет спустя.
Любопытно, что вы оба приобщились к каллиграфии именно там.
Верно. Я не работал непосредственно со Стивом Джобсом, но однажды сидел с ним в его кабинете и участвовал в выборе шрифтов второго комплекта для принтеров LaserWriter. В первом комплекте встроенных шрифтов были Times New Roman, Helvetica, Symbol и Courier. Мы выбирали дополнительные шрифты, и это вылилось в настоящую перепалку. Кроме меня, представлявшего Adobe, там были ребята из ITC, Linotype со своими предпочтениями, так что споры разгорелись нешуточные. Таким образом, через Джобса и меня Рейнольдс повлиял на то, что теперь мы видим на экранах компьютеров. Ещё один студент Рейнольдса, Чак Бигелоу (Charles Bigelow), вместе с Крис Холмс (Kris Holmes), ученицей Палладино, разработали Lucida, ставший впоследствии системным шрифтом для компьютеров «Maкинтош».
Художник и каллиграф Ллойд Рейнольдс (1902–1978) в 1961 году. Для американского Рид-колледжа, известного своим академизмом и упором на теоретические изыскания, имя Рейнольдса знаковое. Он повлиял на несколько поколений учеников, хотя большинство из них не собирались связывать свою жизнь с искусством шрифта и каллиграфии. Самнер Стоун был исключением — для него занятия с Рейнольдсом стали поворотным моментом в выборе профессии. По словам самого Стоуна, работы студентов Рейнольдс оценивал не только с точки зрения корректности форм и деталей, но главным образом с позиции художника, который обязан вдохнуть в форму жизнь. «Ритм жизни» (life movement) — это было любимое выражение Рейнольдса, которым он поверял творческие работы, как свои, так и студенческие. Фото: Reed Magazine.
Первая волна массового интереса к типографике возникла двадцать лет назад, когда появилась возможность делать шрифты на «Макинтошах» при помощи программы Fontographer. Потом эта волна немного схлынула. Теперь мы на пике ещё одной волны. Как бы вы объяснили эти процессы?
Я думаю, что это происходит со многими явлениями, которые составляют личный опыт человека. С едой, к примеру. Если поначалу вы просто стараетесь следить за своим рационом, то в конце концов углубляетесь в эту тему, становитесь взыскательнее и начинаете выбирать более полезные продукты. У вас вырабатывается определённый вкус, вы даже можете задуматься о происхождении вашей пищи. Со шрифтами схожая ситуация. Пользователи начинают лучше разбираться в типографике и в конце концов втягиваются и стремятся разрабатывать шрифты самостоятельно. Многие из них, как большинство моих студентов, уже профессиональные дизайнеры-графики, которые хотели бы знать всё об истории шрифта и его особенностях.
Мы очень долгое время воспринимали буквы как должное и утратили знание об их происхождении и структуре. Даже люди, которые считаются экспертами, не до конца понимают, почему те или иные буквы обладают определённой формой. Единственный период в западной истории, когда на буквах было сосредоточено серьёзное внимание, — Средневековье, однако сегодня, разглядывая средневековые книги, мы зачастую обращаем внимание лишь на их декоративную часть. Возьмите в руки любую книгу об иллюминированных манускриптах: в большинстве случаев авторы сосредотачиваются на изображениях, а не на шрифте. Научные изыскания по истории шрифта пока не включены в академические программы, с точки зрения универститетов такой дисциплины не существует. Обучение типографике в вузах до недавнего времени воспринималось студентами как нечто сухое — необходимое, но обременительное, наподобие статистики для экономистов, и многие её терпеть не могли. Однако ситуация меняется, люди начинают понимать, что происхождение букв — очень сложная и глубокая сфера знаний, и ещё многое в ней можно открыть, если достаточно углубиться.
Чтобы понять, что мы делаем, необходимо заглянуть в историю. Ведь на самом деле буквы сделаны... из других букв. Нельзя забывать о межкультурном взаимодействии. Например, первое появление засечек в надписях прослеживается предположительно в IV веке до н.э. в греческих колониях на турецком побережье, а как орнаментальный элемент они восходят к персидской культуре. Персию завоевал Александр Великий и очень любил её, даже какое-то время носил персидские одежды. В книге Стенли Морисона «Политика и письменность» (Politics and Script) вы прочтёте, что первая известная греческая надпись с засечками датируется примерно 330 годом до н. э. Она была обнаружена в храме, посвящённом Александру. Буквы невероятно жизнеспособны, они используются в течение долгих периодов и способны возрождаться спустя долгое время. Буквы колонны Траяна, ставшие сегодня вездесущими, не были так уж известны на протяжении почти всей истории. Занятно поразмыслить о том, что именно в наши дни шрифт на основе этих букв пользуется наибольшей популярностью со времён эпохи его прототипа, конца I века до н.э. — начала III века н. э.
Ваша академическая база помогает или, может быть, является препятствием для вашего дизайнерского опыта?
Я изучал математику и социологию в университете. Главным образом, потому, что мой отец был социологом. Думаю, на самом деле я изучал социологию, потому что хотел понять отца — больше, чем я хотел понять социологию, как оказалось. Я считал социологию интересной частью знаний о мире, но совершенно точно не главной, и мне казалось, что ребята, которые этим занимаются, погрязли в скучных вещах. Сейчас у меня больше уважения к этой дисциплине, чем в колледже, но тогда я был в каком-то смысле разочарован. Позже я увлекся психологией — это было в Рид-колледже.
Интересоваться каллиграфией я начал после окончания колледжа, посещал курсы Рейнольдса и другие. Вернулся в Портленд после недолгого пребывания в Сан-Франциско и посещал курсы в художественной школе при музее Портленда — по рисунку и живописи, гончарному мастерству и тому подобному. Я был страстно увлечён каллиграфией, и у меня была чудесная работа на полдня на почте. Иногда мне хочется, чтобы те времена вернулись.
Хорошая карьера!
(Смеётся) Идеальная, да. Я много занимался каллиграфией в конце шестидесятых — 68-м, 69-м. На курсе Рейнольдс показывал фильм о том, как работает Герман Цапф, и этот фильм был снят в компании Hallmark, потому что тот работал у них в качестве консультанта и приезжал в компанию каждый год. Я отработал в Hallmark два года, и мне посчастливилось поработать с ним. Фильм начинается с момента, когда он рисует на доске буквы с росчерками. Просто потрясающе, я никогда не видел ничего подобного.
«Искусство Германа Цапфа» — короткометражный фильм о каллиграфии и письме.
Тогда же я повстречался с Эдвардом Катичем (Edward Catich). Катич исследовал истоки и построение букв римского монументального письма. Рейнольдс договорился, чтобы он приехал к нам в кампус и вырезал на камне названия корпусов. Мне довелось присутствовать при этом. Увиденное и мой интерес к каллиграфии повлияли на то, что я устроился в Hallmark.
Именно в Hallmark я узнал о шрифтовом дизайне. Вскоре после моего прихода они купили машину для фотонабора, которые тогда только-только стали поступать в продажу. Один умный парень быстро разобрался, как она работает. У них были фотографические матрицы для машины, так что они могли набирать собственные алфавиты, многие из которых, конечно, были рукописными. Во внутренней части открытки, которая называлась sentiment, печаталась шрифтовая композиция. Внешняя сторона открытки с надписью вроде «Счастливого Дня матери» называлась заглавием. Художники Hallmark за долгое время выработали свой рукописный стиль таких надписей. На машине для фотонабора рукописные буквы превращали в шрифты. Одним из самых ужасных занятий раз в неделю (если не удавалось избежать этого) было ретуширование, которое занимало по меньшей мере полдня. Вы сидели с очень маленькой акварельной кисточкой «для букв» и белой гуашью закрашивали все крохотные пятнышки пыли от машины вокруг букв, а чёрной заполняли бреши в буквах и подправляли соединительные штрихи в курсивах.
Цапф с большой симпатией относился к художникам шрифта. Он вёл себя так, будто был одним из нас (я думаю, он был искреннен). Цапф знал, какой у художников был низкий статус, и очень сопереживал нашему брату. Он стремился привить нам технику письма, и было здорово перенимать его опыт.
Цапф нарисовал много алфавитов, которые местные умельцы переводили в фотонаборные шрифты. Он не оттачивал рисунок каждого знака, ведь он привык работать с резчиками пуансонов и высококвалифицированными дизайнерами словолитен, которые указывали ему на неточности рисунка или сами могли подладить исходный рисунок для нужного кегля. Был в «Холлмарк» человек, который занимался этой нетривиальной работой, — Майрон Маквей, тот самый, что разработал для них метод перевода рисованных литер на сетку фотонаборной машины.
Одна из работ Германа Цапфа (1918–2015) для корпорации Hallmark — эскизы шрифта Hallmark Textura с комментариями. Источник: Hermann Zapf at Hallmark Cards by Steven Heller.
Как много времени вам удавалось провести с Цапфом?
Цапф приезжал примерно на неделю или десять дней и мог целыми днями гулять по шрифтовому отделу. Он подходил к каждому и никуда не спешил. Он смотрел на нашу работу, предлагал что-то, тут же рисовал. Наблюдая за мастером такого уровня, можно перенять очень многое из того, что нельзя получить никаким иным способом. Его стол был за перегородкой от моего. Однажды он оформлял личный печатный бланк для президента компании, Дона Холла. Всё, что на нём было, — имя и фамилия, набраные прописными Оптимы. Казалось бы, что тут возиться, но Цапф не торопился. Он работал вдумчиво и размеренно, клал макет на пол, забирался на стул и смотрел, потом поправлял — и так целое утро. Такой серьёзный подход к задаче, на первый взгляд очень простой, меня многому научил и оставил глубокое впечатление.
Вы продержались в Hallmark два года, и что было после?
Я ушёл из «Холлмарк», переехал в Соному в Калифорнии, к северу от Сан-Франциско, в сельскую местность, и открыл свою дизайн-студию. Меня не привлекала суматоха крупных дизайнерских компаний и всё, чем они занимались. В основном я делал этикетки для расположенных здесь в изобилии виноделен — так можно было спокойно сосредоточиться на шрифте и каллиграфии. Я преподавал каллиграфию и в государственном Университете Сан-Франциско, и в отделении Университета Калифорнии в Сан-Франциско. Преподавал я достаточно много, проводил мастер-классы. Я стоял у истоков сообщества Friends of Calligraphy — одного из самых первых каллиграфических сообществ в США. Мне очень нравилось преподавать, но в тот момент у меня был маленький ребёнок, и я стал подумывать о поиске лучших возможностей. При этом моя жена не хотела уезжать из Калифорнии, в чём я её поддерживал.
И я подумал, что мне стоит вновь стать студентом и научиться профессии, никак не связанной с графическим дизайном. Одним из предметов, которые мне очень нравились в школе, была математика. Я поступил в магистратуру, где мне очень повезло с профессорами. Именно тогда я научился программировать. Я получил магистерскую степень, написал работу по неевклидовой геометрии: мне очень нравился неожиданный взгляд на вещи, пересмотр всем привычных аксиом. Затем я немного преподавал прикладную математику в маленьком муниципальном колледже поблизости от моего дома, также в Сономе. С учениками очень не повезло: мои студенты математику ненавидели и слушали курс только для галочки. Надо сказать, что сегодня мне, наоборот, очень повезло со студентами программы [email protected]@Cooper: они настоящие профессионалы и жадно тянутся к знаниям.
Я начал работать над диссертацией, но быстро понял, что универститетскую работу в этой области мне найти будет трудно, и призадумался о том, чем же мне всё-таки заняться. Это был конец 70-х, тогда стали делать робкие попытки применить компьютерные технологии для набора текста. В Калифорнии была одна компания, которая делала цифровой набор, — Autologic. Она была первым успешным производителем цифровых фотонаборных машин, которые были очень быстрыми, очень дорогими и работали c электронно-лучевой трубкой высокого разрешения (720 dpi). Их машина пользовалась громадным спросом — почти все газеты Америки и многие газеты Европы пользовались ей благодаря её необычайной скорости. Они вышли на такой уровень, что могли конкурировать с гигантами Compugraphic и Linotype. Не хватало только собственных шрифтов.
Autologic наняла меня, чтобы я руководил отделом газетных шрифтов. Мы фотографировали существующие шрифты разных газет и оцифровывали их, довольно смехотворное занятие. Позже мы купили систему Ikarus, изобретение немецкого ядерного физика Петера Карова, который занялся компьютерным программмированием и создал компанию, выпускающую программное обеспечение для разработки цифровых шрифтов. Битовые карты были крайне неудобны: обладали большим объёмом, их было сложно редактировать, а для каждого нового устройства приходилось разрабатывать новую битовую карту. Изобретатель «Икаруса» придумал, что можно использовать описания основных контуров букв — своего рода готовые лекала, собранные в базу данных, на основе которой можно автоматически генерировать различные электронные форматы.
Разрабатывали ли вы на этом этапе новые шрифты?
Да. Роберт Слимбах был одним из тех, кого я нанял на работу. Он работал на меня в Autologic и сразу заинтересовался возможностью нарисовать новые шрифты. Он попытался создать шрифт, напоминающий знаменитый Palatino Цапфа. Я же разработал шрифт, который совершенно не вписывался в тогдашнюю реальность. Это был шрифт на основе унциала — не совсем унциала Виктора Хаммера, но что-то из той же оперы, он так и не пошёл в работу.
В 1983-м я переехал в Бостон и пошёл работать в Camex, маленький стартап, который выпускал векторные машины, в основном использовавшиеся для рекламной вёрстки. Этими же машинами на ранних стадиях пользовалась другая бостонская компания, Bitstream, для оцифровки шрифтов. Тогда же я и познакомился и немного поработал с Мэтью Картером и Майком Паркером (Майк даже пытался переманить меня к себе), придумал для них систему кодировки знаков (главным образом нелатинских) и помог им с первым каталогом шрифтов. Они написали собственные программы для компьютера Camex и разработали систему описания кривых с помощью множества окружностей. Это был замечательный год, в Camex были очень талантливые люди, но их погубила политика продвижения собственного «железа». Однажды утром в 1984-м я шёл на работу и увидел на витрине коробочку с экраном — новенький «Мак». Я зашёл в магазин, продавец мне его продемонстрировал, и до меня дошло: дни Camex сочтены.
Примерно в то время мне позвонил Джон Уорнок, один из двух основателей Adobe. Он сказал, что им нужен руководитель направления разработки шрифтов, и поинтересовался, не хочу ли я приехать на собеседование. Я ответил: «Да, конечно!»
Команда дизайнеров Adobe, слева направо: Джим Васко (Jim Wasco), Роберт Слимбах, Кэрол Туомбли и Фред Брэди (Fred Brady). Источник: Stanford University.
В это время Adobe уже разработали PostScript?
Да, именно PostScript они и продавали. Их бизнес-план на тот момент был построен на разработке интерпретатора этого языка для производителей лазерных принтеров. Программа-интерпретатор встраивалась в принтер, и с компьютера можно было отправить на печать документ с подготовленным текстом и изображениями. Простота процесса привлекала многих, и поэтому Стив Джобс, например, поместил эту технологию в первый принтер LaserWriter. Любопытно, что ребята из Apple были поначалу так зациклены на компьютере и интерфейсах, что печать долго оставалась забытой, словно бедная родственница. Так было до тех пор, пока «Макинтош» не стал успешным и они не осознали, что им очень нужен какой-то высокотехнологичный принтер, потому что если вы купите Mac, а потом купите примитивный точечно-матричный принтер... (Смеётся) Да, это был новый уровень, можно было выбирать шрифты, но это всё равно был точечно-матричный принтер.
Джобс сразу понял, что лазерный принтер с «ПостСкриптом» — это то, что ему нужно, они обсудили это с Уорноком, и в результате был заключён первый большой контракт, который принёс кучу денег. Тогда я и пришёл в компанию.
Чем вам запомнилась работа в Adobe?
Когда я начал работать, я купил дубовый кульман и демонстративно поставил его в свой кабинет, чтобы подчеркнуть, что на экране будет делаться не всё. Это заметили. Помню, как главный инженер аппаратного оборудования приходил и говорил: «Хмм, вот это рабочий инструмент!» Думаю, что никто не понимал до конца, к чему мы шли в работе над шрифтами, хотя вокруг нас было много прессы, про Adobe писали бизнес-журналы. Adobe Garamond был одним из первых серьёзных проектов. Он был лучше Гарамонов-конкурентов — не просто «такой же хороший», а лучше. Затем в Adobe началась гонка: компания быстро росла, шрифт был невероятно успешен — отчасти потому, что в течение нескольких лет мы были «единственным парнем на деревне».
Расскажите, пожалуйста, о проекте Adobe Originals.
Как только было решено, что Illustrator станет розничным продуктом, появилась возможность розничной продажи шрифтов, и я заявил, что мы собираемся делать серию гарнитур Adobe Originals и продавать их в розницу. Adobe Originals начали шагать по миру — со своим именем и фирменным стилем. Я решил собрать группу профессионалов, которые выступали бы советниками и консультантами. Мы встречались дважды в год — эти люди были очень значимы для общей атмосферы и направления движения программы.
В ней были Элвин Эйзенман (Alvin Eisenman), глава дизайнерского отдела Йельского университета в то время, Стивен Гарвард (Steven Harvard), арт-директор Steinhour Press, Ленс Хайди (Lance Hidy), художник, фотограф, дизайнер со множеством талантов — как оказалось, я вдохновил его на создание очень интересного шрифта Penumbra. Джек Стуфахер (Jack Stauffacher), прекрасный печатник из Сан-Франциско, Роджер Блэк, который сегодня известен как арт-директор, дизайнер и предприниматель. Где-то на полпути к нам присоединился швейцарец Макс Кафлиш (Max Caflisch) — писатель, преподаватель, дизайнер шрифта, очень влиятельная фигура в европейской типографике. У нас было много гостей — Герард Унгер, Эрик Шпикерман, Луиз Фили (Louise Fili), множество разных людей принимало участие в этих встречах.
Совет консультантов по шрифту в компании Adobe в 1988 году (Adobe Type Advisory Board). На дереве: Стивен Гарвард, Роджер Блэк, Ленс Хайди. Стоят, слева направо: Элвин Эйзенман, Самнер Стоун и Джек Стуфахер. Фото из архива Самнера Стоуна.
На встречах мы обсуждали проделанную работу и планировали новые проекты. После того как группа впервые взглянула на Trajan, появилась идея сделать ещё несколько шрифтов догутенберговской эпохи. Кэрол Туомбли пошла своим путём и создала Lithos и Charlemagne, которые, однако, и близко не подошли к популярности Траяна. Lithos оказался выстрелом в небо — шрифт стал очень популярным на короткий промежуток времени, но потом интерес к нему поутих. Думаю, так случилось из-за шрифта Мэтью Картера на основе греческих надписей на камне, который он сделал для Microsoft и который вывел Lithos с арены.
Я помню, что в середине 90-х всё, что выпускала Adobe, немедленно становилось хитом, особенно шрифты. Выходил маленький каталог, вроде периодического издания, в котором публиковались новые шрифты, и его расхватывали, чтобы увидеть, что же станет следующим хитом.
Верно, этот бизнес был весьма успешен. Вся программа имела коммерческий успех, о нас писала пресса. Компания росла очень стремительно, в последний год моё рабочее время уходило на совещания и я не мог участвовать в процессе создания новых шрифтов. Тогда мы уже сделали Caslon, Garamond, Trajan, Lithos и другие. Но основатели компании и многие сотрудники — «технари», специалисты по программному обеспечению — были увлечены компьютерами. Меня же увлекали буквы, шрифты. Порой я был озадачен реакцией технарей: коллеги считали, что магия не в буквах — магия в компьютере. Я ушёл и ни разу не пожалел об этом. Думаю, это было мудрое решение. Я открыл собственную студию, которая существует по сей день.
В Adobe вы создавали шрифты на основе нелатинской письменности?
Я много работал над японским. В определённый момент Adobe понадобились японские шрифты, которые они затем могли лицензировать и передавать производителям принтеров. Но компания хотела продавать свои собственные шрифты в формате PostScript. К счастью, благодаря конференции ATypI я знал японских шрифтовых дизайнеров. Я прошёлся по местным производителям наборных машин и переговорил с ними. Adobe стала сотрудничать с компанией Morisawa, так что в 87-м, 88-м и 89-м я часто бывал в Японии, работал в этом направлении и был без памяти влюблён в японские сады (смеётся). Я был очарован японской культурой, особенно письмом и поэзией.
Был ли у вас опыт работы с греческим алфавитом или кириллицей?
Нет, но уже после ухода из Adobe (это случилось в 1989 году. — Прим. ред.) я оказался в роли консультанта по расширению своих собственных начертаний ITC Stone, кириллизацию делала российская компания ParaType по лицензии ITC. Это был очень интересный процесс, потому что на самом деле я ничего не знал об истории кириллицы и её нынешнем состоянии. Мы обсуждали некоторые спорные, на мой взгляд, моменты, но не более. Традиция в формообразовании, как я выяснил для себя, всегда сильно влияет на процесс перевода латинского начертания в кириллическое или греческое. В этом процессе есть множество загадок и есть множество вопросов. А многие из этих вопросов на самом деле вопросы о политике, власти и культуре.
Вам кто-нибудь помогает в работе над нелатинскими шрифтами? Вы не боитесь ошибок?
Я всё делаю сам, есть у меня такая плохая привычка (смеётся). На определённом этапе работы я буду готов обратиться к коллегам за советом, хотя сейчас не такой момент. Среди них есть люди с большим опытом, которые смогут помочь. Вообще, такая работа является непростой не только для меня, но и для всех, кто этим занимается. Вспомним Германа Цапфа, который разработал арабский шрифт. На мой непосвящённый взгляд, это прекрасный шрифт. При этом в арабском мире им набирают исключительно детские книги! Видимо, он воспринимается таким. Три года назад в «Купер Юнионе» на интенсивной программе у меня учился парень по имени Тарек Атриси (сегодня он успешный арабский дизайнер), который рассказал мне, что один и тот же шрифт может ассоциироваться с разными эмоциями у египтян, сирийцев и ливанцев. Что весьма запутывает дело, не правда ли?
Сейчас часто спорят, нужно ли быть носителем языка для того, чтобы проектировать шрифты той или иной письменности. А вы как считаете?
Если и не носителем языка, то как минимум пользователем типографики, письма, каллиграфии. Необходим кто-то, кто в курсе традиций форм, иначе неизбежны ошибки.
Самнер Стоун в своей студии после ухода из компании Adobe. Фото из архива дизайнера.
Вы видели кириллическую версию ITC Bodoni 72? В библиотеке компании ParaType пока что представлен только шрифт для крупного кегля. Любопытно, что при работе над кириллической версией дизайнеры обращались к историческим бодониподобным шрифтам в России и переняли некоторые их формы, как если бы сам Бодони решил нарисовать кириллицу и имел бы хорошие образцы русских букв. Но, увы, таковых у него не было, и его собственная кириллица небезупречна.
Я не удивлён! Я видел кириллическую версию Bodoni 72, но не рассмотрел её достаточно внимательно. Что вы о нём думаете? Он успешен?
На самом деле мы хотели спросить, что вы о нём думаете. Позвольте показать вам несколько знаков, которые основаны на формах, многими дизайнерами воспринимаемых сегодня архаичными: Д, Ж, З, К, Л, У, Ц, Щ.
Я считаю, что и латинский ITC Bodoni является архаичным и сделанным под старину. Думаю, он создан таким намеренно.
Получается, если я возьму этот шрифт для современного проекта, его архаичная стилистика сильно повлияет на работу? Соответствует ли это вашему замыслу?
Да, пожалуй. Глядя сейчас на буквы, я могу сказать, что по своему духу они похожи на то, к чему мы стремились. Всё зависит от контекста и метода использования. Нам хотелось передать в Bodoni присутствие пера, некую рукодельность, вне всякого сомнения, потерянную в версии шрифта от ATF, в которой слишком много механического. Он был больше похож на начертания Didot, особенно поздние.
ITC Bodoni 72 для меня шрифт особый. Это была моя дипломная работа в полиграфическом институте (сейчас МГУП) и первый мой шрифт, отрисованный на кальке и в компьютере на уровне полного комплекта кириллических знаков.
Но необычным проект стал и для западного шрифтового сообщества, когда был завершён 23 августа 1994 года. Особенностей было несколько. Первая заключалась в том, что в отличие от современных версий Бодони, основанных на геометричности формы, был спроектирован исторический шрифт, более или менее верно передающий рисунок знаков, созданных 200 лет назад самим мастером. Вторая особенность заключалась в наличии трёх кегельных групп. Также был выпущен набор орнаментов ITC Bodoni Ornaments.
Идея кириллического комплекта знаков заключалась в следующем. Мы попытались представить себе, что Бодони понял характер происхождения и развития русского наборного шрифта, а не просто интерпретировал по-своему (скорее всего) форму знаков, увиденных им в каталогах Академии наук. Учитывая эту идею, я провёл тщательный анализ шрифтов Бодони на примере Manuale Tipografico (1818) и русских шрифтовых каталогов XVIII века в Российской государственной библиотеке в отделе редких книг. Мне оставалось согласиться с догадками ряда авторов, прежде всего А. Г. Шицгала, о том, что основным источником мастера был каталог шрифтов типографии Академии наук 1748 года.
Неоценимым опытом было общение со шрифтовыми дизайнерами фирмы «ПараГраф», в основном с Владимиром Ефимовым, который фактически стал руководителем моей работы. Огромное влияние на меня и на работу оказали подробные комментарии Максима Жукова как по шрифту в целом, так и по каждому знаку в отдельности. В итоге родился кириллический шрифт, который получил диплом на «Золотой пчеле 1996», хотя окончательный комплект знаков, включающий капитель и курсив с росчерками, был закончен в 2000 году. К сожалению, изначально договор с ITC был заключён только на ITC Bodoni 72. И хотя я начинал делать эскизы кириллицы к ITC Bodoni 12 и ITC Bodoni 6, пока они остаются только проектом...
В них по-прежнему несколько больше утончённости, чем в версии Бентона.
Да, совершенно верно. Есть очень красивые начертания Didot, несмотря на безжалостность, с которой они были сделаны, а в некоторых случаях — и благодаря ей. К слову, я согласился прочесть краткий курс о дизайне классицистической антиквы в следующем семестре в колледже «Купер Юнион», так что эта тема вновь занимает меня. Последние несколько лет я также имел честь консультировать Валери Лестер (Valerie Lester), автора биографии Бодони, которая на днях вышла в издательстве David R. Godine. Это захватывающая книга, особенно её иллюстративная часть. Она покажет людям мир, в котором жил Бодони, так, как этого ещё не делали в англоязычной литературе.
Как вы работали с источниками? Ведь даже в одном кегле существует множество вариантов знаков.
Да, когда вы работаете над исторической реконструкцией шрифта, вы всегда задаётесь вопросом, что использовать в качестве источника. Пуансоны или, к примеру, матрицы? В случае с Garamond мы работали с матрицами. Сегодня можно спокойно отлить оригинальный Garamond, набрать им что-нибудь и использовать в качестве модели. От постановки задачи зависит и конечный результат, а по ходу работы приходится принимать множество решений. И идея создания разных начертаний для разных кеглей очень сложна. Был очень краткий период фотонабора, и дизайнеры, которые на нём выросли, уже привыкли иметь дело с «одним размером, который ко всему подходит». Именно эти люди вершили дела, когда центром типографики стал персональный компьютер, PostScript и так далее. Идея того, что пользователям нужны разные начертания и дизайн для разных размеров, для них звучала достаточно странно (смеётся).
Стенли Морисон в книге «Основные принципы типографики» писал: «Для того чтобы новому шрифту стать успешным, его новизна не должна бросаться в глаза. Шрифт, который задумывается как ходовой и успешный, не должен быть ни слишком особенным, ни слишком превосходным». К подобным шрифтам как раз относится Cycles Самнера Стоуна. Форма этого шрифта очень простая и естественная, без каких-то особенных черт. По своим пропорциям шрифт напоминает старостильную антикву, но его прорисовка более изысканная и с более контрастными штрихами, чем у канонических ренессансных антикв. Почерк Стоуна, который трудно с чем-либо спутать, виден и в этом шрифте, хотя он и не выдвинут на первый план. Этот непритязательный, естественный шрифт в прямом начертании и в курсиве подходит для книг и журналов.
При разработке шрифта Stone Print Стоун использовал метод Multiple Master от Adobe. Вместе с основной версией шрифта были также разработаны две более широкие версии и две более узкие (итого суммарно 5 версий, различающихся между собой по ширине буквы на 3%). Из них только средний был задействован в журнале. Уже тогда Стоун решил переработать самый широкий из этих шрифтов в книжный шрифт. Так что основой Cycles стал вариант Stone Print, шире оригинала на 6%.
У Сycles как в прямом начертании, так и в курсиве спокойные, открытые формы. Вогнутость удлинённых засечек так же, как и в Stone Print, минимальна. Оси овалов строчных букв c, d, e наклонены, что заставляет нас вспомнить о рукописной основе форм, как и во многих старостильных антиквах. В то же время наклон оси в буквах b, p, q менее выражен. В курсиве все символы немного ýже, чем в антикве. В соответствии с этим укорочены и засечки. Курсив буквы Q, как и в других начертаниях, имеет длинный хвост, расположенный немного сбоку от нижнего основания окружности. В прямом начертании шрифта есть капитель, которая немного выше высоты строчных букв. Прописные буквы, а вместе с ними и лигатуры ff, fi, fl, ffi, ffl можно найти в расширенном сете.
Все начертания снабжены прекрасно спроектированными минускульными цифрами. Единица во всех трёх вариантах получила для ясности небольшие волосные штрихи — их удлинённые засечки позволяют цифрам выглядеть более объёмно.
Max Caflisch. Schriftanalysen. Band I. Typothron St. Gallen 2003.Перевод с немецкого Екатерины Статкус.
Расскажите, пожалуйста, немного о вашем преподавательском опыте. Оценивая студенческие проекты, на что вы обращаете внимание?
Во многом это зависит от этапа, на котором находится проект. Я не так много времени уделяю оттачиванию формы вместе со студентами, хотя это тоже важно. Мне куда интереснее рассмотреть такие параметры, как пропорции букв, их насыщенность и связь насыщенности с пропорциями, формой штрихов. Мы решаем определённые задачи на компьютере, но постоянно возвращаемся к карандашным эскизам, что-то уточняем и переделываем.
Приходится удерживать во внимании множество знаний из разных областей, когда преподаёшь шрифтовой дизайн. Нужно только решиться начать, и процесс раскручивается сам по себе — возникают сложные задачи, требующие нетривиальных решений.
На ваш взгляд, сколько должен длиться курс обучения шрифтовому дизайну?
Думаю, двухгодичный курс можно назвать идеальным. Это время, за которое можно поэтапно многому научиться, ближе сойтись со студентами. Обучение шрифтовому дизайну — крайне сложный процесс, и чтобы понять системно устройство букв и, говоря философски, ответить на вопросы, где мы и что мы, нужно очень много времени. Дизайн немыслим без постоянной практики и общения с куратором курса.
Лучше всего, когда в группе обучаются люди с опытом — графические дизайнеры, которые хотят детальнее понять устройство букв. Конечно, наивно полагать, что после завершения программы Condensed они переключатся только на дизайн шрифтов. К этому больше располагает наша программа Extended. Но у первой есть свои преимущества — она интенсивнее и занятия проходят каждый день, так что за очень короткий срок можно многому научиться.
Чему вы стараетесь научить студентов?
В рамках программы Condensed можно познакомить студентов с устройством букв, научить работать с программами (благо сегодня выбор софта впечатляет), и после окончания курса они могут продолжать работать или продолжать обучение. Мы ставим себе целью в равных пропорциях познакомить их с теорией, практикой и историей шрифта.
Какую современную школу шрифтового дизайна вы посоветовали бы?
Безусловно, обе программы в Cooper Union — Condensed, если вы живёте в Нью-Йорке или поблизости, и Extended, если вы приезжаете издалека и имеете возможность найти работу летом, к примеру, чтобы совмещать её с учёбой. Очень сильная программа Type and Media в Гааге, особенно это касается программирования и технической базы в целом, и команда Эрика ван Блокланда в этом смысле неподражаема. Многие выпускники KABK преподают здесь, в Нью-Йорке. Если вас интересует исследовательская, академическая работа, то я бы посоветовал обратить внимание на Университет Рединга. Несколько лет назад я был у них в гостях — читал лекцию и проводил мастер-класс — и был впечатлён рабочей атмосферой на курсе. Выпускники Рединга — не только прекрасные дизайнеры, но и серьёзные исследователи с большими перспективами, хотя в Англии, как мы знаем, не так-то просто стать частью академического мира. Вспомним Гарри Картера, Джеймса Мозли — их карьера развивалась параллельно этому миру. С тем же мы, кстати, сталкиваемся и здесь. К счастью, современные технологии позволяют быть независимым, изобретать новые формы и проектировать шрифты самостоятельно.
typejournal.ru
Журнал «Шрифт» • Самая маленькая из больших студий
14 сентября 2016
Рустам Габбасов Евгений Юкечев
Валерий ГолыженковЮрий Гордон
Тимофей Покричук
еттерхед — прежде всего студия графического дизайна, но отличается она тем, что почти во всех проектах использует шрифты из собственной библиотеки. А если подходящего шрифта нет, то разрабатывает его, исходя из поставленной задачи. За годы работы «» леттерхедов обрело масштабы большой шрифтовой библиотеки с гарнитурами самых различных жанров — от акцидентных до текстовых. Хотели они того или нет, но Юрий Гордон и Валерий Голыженков (не забудем также Ольгу Василькову и Иллариона Гордона) подали пример того, как при помощи доступных всем технологий можно создать ясный и узнаваемый типографический стиль, вбирающий в себя как традиционные черты, так и абсолютно новаторские образы. И не только в области шрифта, как можно убедиться, прочитав интервью.
Недавно мы с удивлением обнаружили, что далеко не все российские графические дизайнеры знают о студии Letterhead. Это странно для таких старожилов, даже, можно сказать, пионеров, как вы.
Валерий Голыженков: А что в этом удивительного? Сейчас информационный поток о дизайне настолько велик, что едва хватает сил, чтобы следить за теми, кто работает рядом с тобой. Год прошлый, год будущий — вот временные рамки дизайнерской памяти сегодня.
Юрий Гордон: Но когда человек заказывает дизайн, марка всё равно важна. Клиенты-то знают, к кому обращаются и кого рекомендуют друг другу. Но это отдельный мир, который не пересекается с тем, о котором мы говорим.
Валерий: Я должен сказать, что и мы мало что знаем. Новые дизайн-студии, герои, имена — это нужно постоянно отслеживать, а единого источника информации, который бы и формировал среду, и информировал её, не существует. Что-то находишь в фейсбуке, что-то позволяет видеть преподавательская работа... Правда, всё чаще хочется не искать нового, а, напротив, уберечься от шквала информации, закрыться и знать как можно меньше.
Получается, что видны и заметны сегодня те, кто громче остальных, те, кто умеет создавать вокруг себя информационную волну. Это значит для практикующего дизайнера, что нужно постоянно быть в форме, на виду?
Валерий: Я думаю, что человек, достигший вершины в своём деле, подобно восточной традиции, должен забывать своё имя, брать другое и начинать всё с нуля в новом стиле. Если он вдруг чувствует, что находится на вершине, в «топе», то должен вовремя со всеми попрощаться, обняться и сказать: всё, ребята, до свидания. Конечно, в дизайне всегда есть свой «Роллинг Стоунз». Да, на Западе можно найти интересных людей и их проекты. И даже удивительно, что эти люди по-прежнему выдают современный продукт, созвучный настроениям, тенденциям. Продукт, который находит отклик.
Кто для вас «Роллинг Стоунз» в графическом дизайне?
Юрий: Emigre, конечно, особенно в первое время. До этого был Невилл Броуди. Он, пожалуй, единственный, кто меня в дизайне зацепил, не считая «Эмигре», которые привлекали больше с идеологических позиций: люди делали то, что я бы хотел делать сам. Выяснилось, что они это делали, предположим, на пять лет раньше. Было очень обидно. Но для меня дизайн никогда не был конечной остановкой, это был некий промежуточный этап. Так же, как и типографика. Но «Эмигре» всегда были теми, кто очень радовал, потому что они занимались вещами более широкими, чем дизайн в чистом виде. Они передавали авторское сообщение. Как это называется — дизайн или чистое искусство, — не имеет никакого значения.
Юрий, ваш проект Alcools можно воспринимать как своеобразную реакцию на работы Emigre?
Юрий: Нет, «Алкоголи» вообще с этим никак не связаны. Они появились десять лет назад, в 2005 и 2006 годах. «Алкоголи» связаны с тем, что я Аполлинера знал наизусть ещё примерно с шестнадцати лет. Раньше, чем Мандельштама. Мама работала в Академии наук, и я читал литпамятники, а в них была вся французская поэзия XX века: Аполлинер, Сандрар, Элюар и прочие ребята, и я их прочитал как бы заранее. А потом уже читал Мандельштама, Пастернака и всё остальное. И когда меня пригласил Миша Погарский сделать какую-нибудь книгу художника, к этому моменту у меня уже был диплом про Сандрара — «Проза Транссибирского экспресса». Он предложил сделать какую-нибудь «штучку» про Аполлинера.
«Штучки» мне было мало, потому что я хотел сделать книжку. Но и просто книжки мне было мало. И я придумал легенду про парижского подмастерье у наборщика, который вырезал шрифт под названием Костро, чтобы для своего друга Вильгельма Аполлинария Костровицкого сделать книжку. Я его нарисовал в «Пейнтере», затем перетащил в «Фонтлаб».
Это совершенно не про дизайн, а про то, как рассказывать истории. Я был и автор, потому что там не только тексты Аполлинера, но и мои тексты, и наборщик-верстальщик, и автор шрифта, и автор иллюстраций, и печатник, и курьер. По сути, это не была просто книга стихов, скорее диалог с Аполлинером.
А дальше потребовалась рассылка, 50 экземпляров газеты рассылались от Омска до Баден-Бадена подписчикам бесплатно. Подписчики получали номера газеты с уникальным дизайном. Это было, конечно, очень серьёзное для меня испытание чисто физически, потому что 2/3 тиража уходили в брак. Я печатаю, принтер (А3+ «струйник») жуёт, в три часа ночи я ставлю четыре листа, утром встаю — ужас, всё испорчено. Я принципиально печатал на бумаге разных цветов и стремился, чтобы каждому подписчику приходили выпуски разных цветов. Они были серые, жёлтые, синие, зелёные... А выпуск из тюрьмы Санте, был на крафте, единственный отпечатанный на очень дешёвой бумаге. Потому что тюрьма.
Каждому человеку, которому я это дело посылал, я делал приписки от руки карандашом рядом со стихами. Здесь и начинался разговор с читателем. Скажем, Славину я писал одно, и он сразу считывал моё послание, а Игорю Воронину, водопроводчику с двумя высшими образованиями, я писал что-то совершенно другое, что касалось нашей с ним дружбы. Все картинки внутри сделаны двумя способами: обычным ротринговским тонким карандашом с последующим сильным увеличением, чтоб было похоже на литографию, или в векторе, с ходу в «Иллюстраторе» без эскизов.
Как часто вам удаётся поработать над персональными проектами? Не преувеличением будет сказать, что практически каждый дизайнер имеет мечту выкроить время и наконец создать что-то «стoящее, неподвластное времени и влиянию заказчика». Такой акт чистого творчества, который на поверку может оказаться и иллюзией.
Валерий: Такие проекты не возникают из воздуха. Ты ставишь себе задачу сам, но при этом к ней мгновенно притягиваются некоторые обстоятельства. «Предполагаемые обстоятельства», как у Станиславского. Своим студентам я говорю: покажите, что у вас есть шрифт, так, чтобы вам поверили. Для начала достаточно нескольких букв, нарисованных в «Иллюстраторе», и реальный дизайн-проект, где эти буквы работают. И всё, можно считать, что шрифт уже существует, его идея овеществлена.
Юрий: Я бы хотел упомянуть великолепный проект Валеры Garbage Type Foundry, абсолютно сумасшедший. Очень тонко сделанная вещь, достойная места на полке рядом с книгами футуристов. Это такая провокативная небольшая вещица на несколько разворотов размером с почтовую открытку, на страницах которой собраны композиции из «отходов» шрифтовой деятельности. Такая деконструкция привычных шрифтовых форм, своеобразный шрифтовой каталог из 22 шрифтов. Кажется, у нас осталась всего пара экземпляров.
Если считать с основания Letterhead, c 1998 года, вам довелось поработать над широким спектром задач. Что бы вы обозначили основным своим достижением?
Юрий: Мастерство. В какой-то момент я и правда начал ощущать себя мастером, как бы нагло это ни звучало. Сегодня я точно знаю, чем отличается мастер от хорошего дизайнера или хорошего дворника. Дело в отношении к задаче: начиная работу, ты понимаешь, что ничего невозможного нет. Вот нет ничего нерешаемого! Правда, это не означает, что больше не нужно ни у кого ничему учиться. Иначе можно и с профессией попрощаться.
Валерий: С такой позиции собственное несовершенство понимаешь абсолютно отчётливо. Да, я не умею делать три четверти того, что умеют другие люди. Но я знаю, что у меня есть свой путь, владею навыками, при помощи которых я сделаю любую работу. Что бы ни случилось, я справлюсь. Об этом говорит Юра. То есть речь про познание, понимание себя и про очень трезвую оценку собственных сил. При этом количество задач не уменьшается — оно увеличивается в геометрической прогрессии.
Юрий: Это точное замечание. Раньше достаточно было тебя самого. И ты как бы видел свой предел. Сейчас понимаешь, что можешь сделать больше и хорошо бы иметь в распоряжении двух-трёх тебя.
Валерий: Да, причём никому другому нет желания доверять ту или иную задачу, даже учитывая, что результаты-то могут быть и лучше, и возникнет даже ревность к этим результатам. Но вообще-то друг друга мы понимаем и можем довериться. Отсюда и консервативный подход к расширению студии.
Юрий: Не консервативный, а законсервированный! Мы самая маленькая из больших студий — это моя любимая фраза. Больше пяти человек у нас никогда не работало. Сейчас трое, и не забывайте про Ольгу Василькову, которая играет огромную роль. В момент, когда ничего не хочется делать, всё кажется ужасным, — я могу отойти на шаг в сторону, и кто-то из них двоих подхватит работу и продолжит с того места, где я остановился. Хуже не будет точно. Это очень важная история.
Вы активно работаете на медиарынке. Среди ваших заказчиков много арт-директоров журналов. Для дизайнера шрифта это один из интересных и благоприятных форматов сотрудничества. Опыт каких проектов вам особенно ценен?
Валерий: Из недавних проектов я бы упомянул журнал «Деловой квартал» и What’s the fashion?. У первого были амбиции федерального издания уровня «Коммерсанта», но к моменту сдачи в силу разных причин, так сказать, непреодолимой силы они несколько поугасли. Второй журнал тоже, к сожалению, прекратил своё существование.
WTF? заказывали макет, зная, что мы занимаемся и шрифтами. Разумеется, я, как разработчик макета, мог самому себе заказать и шрифты, а заодно и проверить, как они будут работать в макете. Арт-дирекция и редакция журнала только поддержали нас в этом. Пилотные выпуски меня порадовали: макет работал, дизайнеры находили пространство для экспериментов, они комбинировали начертания шрифтов. Однако со временем макет и шрифты стали вырабатываться. Мы обсуждали, как можно освежить издание, добавив что-то в макет. Но редакция пошла дальше: сменила концепцию издания и провела редизайн.
Юрий: Но вообще нам всегда везло. Арт-директора разные, но каждый по-своему был прекрасен. Аня Жакевич (на тот момент арт-директор Vogue), например, всегда точно знала, что нужно, спорила с нами, поправляла каждую букву. И это было здорово, потому что результат получался точнее, чем если бы мы всё взяли на себя. И совершенно по-другому строилась работа с Димой Барбанелем (Мастерская Барбанеля) и Максимом Никаноровым (Esquire). С ними был совместный поиск, потому что никто не знал, что в итоге получится. Я рассказывал, что Барбанель как-то прислал фотографию автомобиля «Вольво» 70-х годов выпуска с просьбой сделать шрифт, похожий на эту машину. А я — полный ноль в автопроме. Вот и пляши.
Валерий: Возвращаясь к теме мастерства: мастеру желательно уметь перебороть первое желание сказать «нет» на замечание или просьбу арт-директора и дать себе труд подумать, как можно двинуться дальше и учесть это замечание. Это хороший опыт.
Юрий: Конечно. Когда арт-директор точно понимает, что ему нужно, ясно представляет результат, для тебя это возможность расслабиться. И если поначалу я спорил с Аней (помню, у нас были разногласия по поводу хвостика у курсивного Ц), то со временем доверился ей.
В своё время вы сделали немало кириллизаций для самых разных журналов. Как сейчас обстоит дело с переводами шрифтов?
Юрий: Пожалуй, теперь это не к нам. Мы перестали заниматься переводами, потеряли интерес. Да, когда мы занимались шрифтами для русского Rolling Stone, тогда было интересно.
Валерий: Любопытно, что обычно русские редакции не были ограничены жёсткими требованиями относительно шрифтов. Почти никто не обязывал арт-директора русского издания набирать журнал теми же шрифтами, которые используются в оригинале. От них ждали только макета на согласование. Иногда могли что-то порекомендовать, но не более.
Валерий Голыженков в студии. Москва, 2016. Фото — Тим Покричук.
Юрий: И арт-директора не хотят ударить лицом в грязь.
Валерий: Например, в русском издании «Вога» мы больше обсуждали макеты западных «Вогов», чем шрифты. Речь шла о том, чтобы типографика русского журнала была не хуже итальянского, французского. Не скажу, что их типографика меня впечатлила, я бы кое-что и поправил там, но впечатление от букв, от их визуального исполнения было сильным. Вот это в итоге захотелось повторить.
Юрий: Я думаю, сейчас арт-директора стали иначе смотреть на вещи. Раньше люди не могли представить, что в России кто-то способен сделать шрифт на высоком уровне. Сегодня всё изменилось: заказчик понимает, что мы сделаем кириллицу с тем вкусом, который западные люди не чувствуют. И поэтому всё чаще обращаются к нам, или не к нам, в общем, к тем, кто умеет.
Валерий: Удачных запусков журналов сейчас крайне мало. Я имею в виду, таких журналов, где типографика внятная, а шрифты качественные. Ну не выходит у меня воспринимать как событие, например, выход журнала с плохими шрифтами внутри.
Юрий: За плохими шрифтами будущее! Это отдельный разговор.
Валерий: 5–7 лет назад я с интересом подходил к журнальному киоску. Сегодня мне неинтересно. Мне кажется, для журнала важна цельность высказывания. Или возьмём Numero, который решён Гельветикой в оригинале. Ты смотришь и думаешь: какая же нужна твёрдая уверенность, чтобы и русское издание набрать Гельветикой. Я могу воспринять это как художественный жест, но жест странный. Я всё время спотыкаюсь об эту версию Гельветики! Возможно, будь там Прагматика, всё выглядело бы почище, нейтральнее, и этот шрифт работал бы, поддерживая концепцию журнала.
Само словосочетание «журнальный киоск» уже воспринимается как архаизм, а на этом фоне ещё и наш рынок покидают (не без политического давления) международные издатели. Уходит «бумага» ведь. А про книги и вовсе говорить не приходится: тиражи стали у всех микроскопические.
Валерий: Какие-то вещи всё-таки хочется держать в руках, а не только разглядывать с экрана. Вы заметили, что мы часто любуемся wood type проектами, металлическим набором, высокой печатью. Мы видим, как энтузиасты восстанавливают станки, печатают на бумаге ручного литья...
Юрий Гордон в студии. Москва, 2016. Фото — Тим Покричук.
Юрий: Вероятно, бумажные издания такого рода будут привилегией автора и его небольшого круга подписчиков. Это история про нишу, которая мне кажется очень важной в современном мире, нишу для любого авторского труда. Я как-то услышал про швейцарского писателя (не помню его имени), он пишет романы, и у него примерно тысяча подписчиков. Каждый новый роман эти подписчики мгновенно раскупают. Сделал, продал, и всё — больше никому не досталось. Я бы мог заняться примерно тем же, если закончатся заказы на дизайн. И я точно знаю, что моя аудитория из двухсот, условно говоря, человек купит новый шрифт, или книжку, или карту. Я не думаю о моде, просто делаю то, что мне нравится. И при определённых обстоятельствах эта ниша может стать очень популярной, всемирно известной, почему бы и нет.
Юрий, помимо «Леттерхеда», ваши работы представлены на персональном сайте. Очевидно, вы говорите именно о такой нише?
Юрий: Вообразите себе человека, которого знают в разных лицах: кто-то прочёл его книжку, кто-то увидел картинку, им нарисованную, кто-то шрифт, кто-то журнал, оформленный им. Человек рассыпан, и разные группы людей, которые с ним общаются, никак не соединены вместе. На своём сайте я попытался собрать этого человека воедино. Мне хотелось донести до людей, что мои шрифты, картинки, тексты — всё это части одного проекта!
Возвращаясь к профессии дизайнера шрифта. На вашей памяти она претерпела (с технологической точки зрения) радикальные трансформации. Что нас ждёт в будущем?
Юрий: Ждём пришествия нового Гутенберга, как сказал Валера. Давайте честно признаемся себе, что в будущем любой уважающий себя арт-директор сможет, потянув за 2–3 рычага, легко настроить себе шрифт. И это будет правильная история. А ещё более правильная история заключается в том, что и любой пользователь, потянув за 2–3 рычага, сможет настроить себе шрифт. Я не говорю создать шрифт, никто не отменит профессию шрифтовика, упаси боже! Просто у каждого человека будет свой шрифтовой Garage Band. Который, замечу, не сделал всех Моцартами и Бахами. Наша узкоспециальная, невероятно клановая, прямо-таки монашеская профессия может раскрыться, стать популярным и страшно интересным занятием.
Валерий: Это уже происходит. Школ шрифта сколько открылось: в Питере три-четыре, две в Москве... Завтра я решу открыть школу, послезавтра ещё какие-нибудь ребята. Граница между графическим дизайнером и шрифтовиком размывается, профессионал начинает работать и там и там. Владимир Ефимов говорил, что он кое-что понимает в буквах, но всегда скромно отдавал себе отчёт в том, что дизайн — это другая область, которую он лишь обслуживает. Сейчас человек с опытом дизайнера смело делает шрифт.
Юрий: И это случай Гутенберга, Гриффо, Эльзевиров, Плантена, то есть людей, которые могли говорить «мне нужно вот это и это». Фактически, они выражали собственную точку зрения. Какое-то время этого не было, например, Гилл — скорее исключение из правил XVII–XIX веков, он скорее художник, чем шрифтовик, поэтому его метафоры шире, а ходы сильнее, чем у тех, кто занимался только буквами. Мне кажется, сейчас лучшие шрифтовые идеи генерируются внутри дизайн-процесса, в приграничных дизайну областях, даже в стрит-арте, например. А в будущем всё это должно уйти в руки пользователя, потребителя.
Что же будет, по-вашему, с уровнем типографики в этом случае?
Юрий: Он станет выше, разумеется.
Валерий: В электронных книгах я могу поменять размер шрифта, то есть сразу отступить от правил, заданных дизайнером издания, могу вообще сменить шрифт. И таких возможностей по настройке типографики будет всё больше.
Юрий: У меня есть понятие «вкус чтения», которое не развито, не внедрено ни у нас, ни на Западе. А ведь это важнейшая штуковина! Мы не думаем, какую кашу пережёвываем, когда «едим» шрифт. Говорят об удобочитаемости и прочем, но вкус чтения совершенно про другое. Я это понял, когда готовил второе издание «Книги про буквы». От длительного чтения текста, набранного одним шрифтом, набивается оскомина, другим — повышается настроение. Это ведь очевидно, и нужно, чтобы кто-то это донёс до публики! Мы не понимаем сами, как читаем, что с нами происходит в тот момент, когда мы углубляемся в текст.
Тогда в «Айбукс» или «Букмейте» нужно предлагать настраивать не шрифты, а настроения.
Юрий: Конечно! Это безумно интересный процесс. Я читаю гламурный журнал, а настроение у меня сейчас не гламурное. Почему бы не сменить это настроение в журнале? Джойс, набранный Гельветикой, и Джойс, набранный Джорджией, — это два совершенно разных текста, потому что один медленнее, а другой быстрее. Это штука, которую нужно понять, причём осмыслить её должна сама публика. Дальше — дело техники, какой-нибудь Apple придумает, как менять страницу под твоим взглядом. Уже есть технология, которая позволяет камере определять дистанцию до глаз.
Несколько лет назад, рассуждая о будущем, вы с энтузиазмом рассказывали о проекте программы «Протей», которую вы проектировали с Юрием Ярмолой. Какие идеи вы туда закладывали и какова их судьба?
Юрий: «Протей» приснился в день рождения, когда мне исполнилось 50. Я увидел, как буквы меняются у меня под руками. Скажем, я убираю засечку в букве, и она исчезает во всём шрифте. О, какая прелесть! Где-то полгода с этой идеей я жил, после написал в ЖЖ в надежде, что это не просто дурь какая-то. Меня сначала познакомили с Димой Апановичем, потом появился Юра Ярмола, который сказал: «Давай делать». Мы заключили формальный контракт, и сегодня новый FontLab базируется на графическом ядре «Протея». Ребята попытались сделать «Протей» и поняли, что не получается. Вот, предположим, взять Конкверор, 54 начертания, это 100 000 засечек. Я хочу их одним движением поменять, но любой графический движок просто не выдерживает такой нагрузки. Первый вариант «Протея» получился очень тормозным, даже на уровне нескольких букв. Тем не менее моя идея получила развитие, и сейчас ребята начали придумывать свои функции, работу с кривыми, ряд технологий, которые Юра пока не добавляет в новые версии «Фонтлаба».
Но у нас есть чёткое понимание, что шрифт должен на сто процентов управляться параметрически. Программа должна знать анатомию буквы, иметь варианты скелета. По сути, «Протей» — это темплейт, полностью управляемый шаблон, в котором по запросу автора меняется любая деталь буквы. Это первый уровень взаимодействия. Второй уровень — управление параметрами на стороне пользователя. Инструмент в InDesign, например. А третий уровень — инструмент в электронной книге, в ридере. Вот вектор развития «Протея». На стороне разработчика — полная версия, более усечённый вариант у дизайнера, а на стороне пользователя совсем простая версия. Но работают они на одной технологии, и такая технология есть. Просто у ребят не хватает ресурсов, чтобы довести её до ума, всё-таки они не Adobe, нет таких мощностей. Но это нужно сделать для того, чтобы изменилась работа со шрифтом в принципе!
Сегодня, кажется, уже достаточно «передовых» технологий, которые позволяют создавать 50 однотипных шрифтов в день. Разве это не тупиковый путь?
Юрий: Это ещё одна история, которую я хотел бы озвучить. Я считаю, что сейчас шрифтовое дело находится на уровне живописи академического французского салона 1870-х годов. Примерно в тот отрезок времени, когда там появился Эдуард Мане и все от ужаса схватились за голову. Публика свистит, волнуется, а потом появляется Ван Гог. И всё меняется окончательно, бесповоротно.
Валерий: И Мане уже кажется вполне нормальным, здоровым художником.
Юрий: Я думаю, что типографика за века своего существования стала слишком хороша. Современный шрифт — он такой чистый, такой прекрасный. Он нашёл свою матрицу. Уже всё найдено. Латиница доведена до идеала, начищена до совершенства уже в XVI веке. Что же дальше? Де-кон-струк-ци-я. Разрушение.
Дальше — пресловутый вкус чтения, индивидуализированные шрифты, неправильность, заранее заложенные в шрифт ошибки. Должна произойти некая авторизация шрифта. Типограф перестанет растворяться в своём шрифте до полного исчезновения, возникнет по-настоящему авторская типографика. И она уходит вниз, в восьмой кегль.
В этом случае возникает другая проблема. За много веков работы с книгой, со шрифтом люди научились воспринимать определённый диапазон форм, считывать их. Как люди воспримут ту парадигму, о которой вы говорите?
Юрий: Как возникли школы обучения современному искусству? Их не было, и потом они появились. Предположим, в 1880 году не было ни одной школы современного искусства. Но возникли Баухаус и ВХУТЕМАС — натуральные школы с теорией, педагогическими методиками, со всеми делами. Сколько прошло лет? Всего-то лет сорок пять. А сейчас всё реализуется быстрее. Сегодня у нас есть все инструменты, чтобы почувствовать себя Гутенбергами.
Валерий: Например, Петя Банков делает весь инструментарий для плакатов самостоятельно. Вспомните, у него был период, когда он использовал не свои буквы, и они не так органично вплетались в общую картину. Он как будто пересказывал чужими словами то, что хотел сказать сам. Но сейчас, когда он делает всё — от шрифта до сообщения, цвета, композиции, — это выглядит здорово. Вот яркий пример выстраивания настоящей коммуникации со зрителем.
Юрий: Да, это прежде всего про коммуникацию, а не про дизайнерские мелочи, эффекты. Что я сообщаю? Кому? У меня в руках сразу несколько новых каналов сообщения.
Это возвращает нас к вопросу о людях, которые приходят в профессию. Все средства и новые инструменты предполагают авторскую позицию и осознание цели. Наблюдая за дизайнерским цехом, можно сказать, что таких людей не много.
Юрий: Я думаю, человечество выработает защитные механизмы. И потом, не забывайте, что искусство всегда иерархично. Никто не отменял первенство, и разумеется, всегда будут мастера и будут любители. Но я не вижу в этом ничего бесчеловечного. Просто каша теперь варится из другого топора, чем прежде.
Хорошо, вот шрифтовые проекты Юрия Гордона непременно отражают самого Юрия Гордона, его позицию как поэта, художника. Но сложно представить, например, как дизайнер берёт ФаРер и делает им что-то убедительное и своё, поскольку этот шрифт сам по себе — законченное высказывание.
Юрий: Вы правы, у меня есть несколько шрифтов, которые абсолютно лишены какого-то прикладного значения. А почему нет, собственно говоря, разве шрифт должен быть только прикладным? Достаточно и самого шрифта. Я пытался издать «Цветы зла» Бодлера (для меня это очень важный автор) и сделал для него три шрифта: Флёрдюмаль прямой и курсивный и Барокко Мортале, который изначально был сделан по заказу Барбанеля для «Эсквайра», но потом развился по другому руслу. Так вот, когда я их закончил, я понял, что книжку делать не надо. Шрифт и так всё рассказывал про Бодлера. И любая фраза, не бодлеровская в том числе, набранная им, становилась цитатой из «Цветов зла»! В этот момент я понял, что моя работа со шрифтом — это работа с конечным продуктом. Он как... огонь в камине. Сделал — и смотришь на него.
Барокко Мортале и Флёрдюмаль были придуманы Юрием Гордоном для сборника стихов Шарля Бодлера «Цветы зла». Показанный здесь Флёрдюмаль (шрифт для набора текстов стихов) — очень узкая, нервная антиква с пропорциями и контрастом шрифтов Бодони и непослушными деталями в духе безымянных заголовочных антикв конца XIX века. Формы знаков в ней нарочно избыточны: концевые элементы изгибаются как лианы или стебли цветов, завершения полуовалов почти касаются других штрихов, мощные треугольные засечки прописных букв превращают их в мрачные силуэты с острыми болезненными чертами. В кассу прописных букв заложен альтернативный сет, в котором буквам приделаны засечки-сваи, добавляющие им черноты и веса на бумаге. Курсивное начертание содержит альтернативные знаки с перевёрнутым контрастом.
Валерий: Да, и это вполне наш студийный подход: друзья, для вас никто персонально не делает шрифты, в том числе и мы. Ещё раз, как бы это странно ни прозвучало: мы ни для кого не делаем шрифты. Есть дизайнеры шрифта, которые отталкиваются от будущего функционала продукта, от технического заказа, а у нас получается так, что мы делаем шрифты для проектов, которые сами и замыслили. Да, это может быть художественный проект, а может быть и коммерческий, для определённого пространства или обстоятельств, но всегда возникает ситуация, когда ты обнаруживаешь, что шрифт интересен не только тебе! И каким-то чудом он приходится впору другим дизайнерам. Это до сих пор не перестаёт удивлять.
Мы никогда не стремились продавать шрифты. Я хорошо помню, как много лет назад в какой-то полуподвальной книжной лавке, где продавалась импортная литература по дизайну, я столкнулся с арт-директором из BBDO. Мы стояли в разных углах, рассматривали книги, но потом я узнал его и показал имевшиеся по случаю книжечки Garbage Type Foundry и наш второй студийный каталог шрифтов. Он удивился, взял их, а потом спустя некоторое время позвонил: а можно купить ваши шрифты? Тогда удивился уже я и ответил, что в принципе можно.
Юрий: Со временем, конечно, мы начали менять позицию и старались облегчить доступ людей к нашим шрифтам. А потом и фанаты появились. Вот Конкверор был задуман как шрифт-исследование. Он мыслился завоевателем новых территорий: как в рамках антиквы, так и в гротеске, в брусковой версии. И когда нам понадобилась современная антиква, мы стали им пользоваться. Прошло несколько лет, и оказалось, что он может использоваться в журнале «Сноб» или исключительно в вебе, на сайте «Кольты». Обычно проходит лет десять, прежде чем люди начинают пользоваться нашими идеями.
Поговорим о ваших стратегиях. Вы выпускаете шрифты совершенно в разном ритме. Например, у Юрия темп релизов просто космический, а новых шрифтов от Валерия мы ждём годами. С чем это связано?
Валерий: Я бы ответил так: не хочу массовых продаж лицензий на свои шрифты.
Это боязнь пиратства, перфекционизм, жадность?
Валерий: Нет, просто сейчас у меня достаточно возможностей, чтобы реализовывать идеи через заказные проекты. Для тиражных шрифтов требуется больше времени, это такая небольшая грядка, где овощи выращиваются сначала для себя любимого. Я не стремлюсь создать агроферму и покрыть всю Москву и Московскую область своими помидорами и огурцами.
Юрий: А мне нужно моментально поделиться каждой идеей. Каждый мой шрифт — новая идея. То, чем я сейчас занимаюсь, — это развитие языка. Прямо задача, которую я ставлю себе в шрифте, — развитие литературного типографического языка. Звучит очень гордо, но всё дело в том, что у меня самого нет возможности говорить так точно и так тонко, как мне бы хотелось. Язык грубоват. Не хватает слов. Я хочу передать что-то из Мандельштама, а нечем! Нечем сказать этого! Я хочу сделать те буквы, которые будут это говорить.
Или вот история про 21 Cent. Пожалуй, это был единственный случай, когда я точно знал, что такого шрифта не хватает в пространстве. Ну не было у нас своего Сенчури и всё, а Школьная была. У меня в ЖЖ было много споров — а нужно ли его делать, будет ли он востребован... Я точно знал, что этим шрифтом будут пользоваться, и не ошибся, он отработал на все сто. Да так, что я до сих пор удивляюсь, дизайнеры открывают в нём очень неожиданные возможности. Хотя до сих пор очень немногие используют альтернативные глифы, которые во множестве заложены в шрифт.
Валерий: Тут стоит сказать, что мы, пожалуй, заново открыли вариативную акциденцию. И в России она прозвучала громче всего. Я имею в виду шрифты, в которых на один глиф существует ещё несколько вариаций, и воспользоваться можно ими, открыв в программе вёрстки панель Glyphs. Конечно, это относится прежде всего к акцидентному набору, где работать заложенными в шрифт «сетами» бессмысленно, а лучше руками перебирать совмещение букв, их варианты и так далее.
Юрий: Для меня эта возможность очень важна. И ещё для 200–300 человек в мире, которые могут себе позволить чисто «ручной» набор без OpenType. Базаарбан и Базаарт насыщены альтернативами, в них заложена типографическая бомба, только типографу нужно не полениться перебрать возможные варианты букв, проверить, как ведёт себя надпись.
И я хочу вернуться к вашему вопросу про авторские стратегии. Дело в том, что мы с Валерой совершенно разные. Валера очень интересуется всем — по крайней мере раньше интересовался, а сейчас, может быть, уже пресытился. И очень много знает. Я знаю очень мало и практически ничем не интересуюсь. Компенсирую это тем, что создаю внутри себя то, что мне кажется правильным. Получившееся, как правило, слегка опережает своё время. Я чувствую себя только порталом для чего-то, что проходит сквозь меня и появляется на свет. Поэтому я и занимаюсь публичными вещами. Я не могу удержать те идеи, которые приходят, а их всё больше и больше.
Часто можно услышать комментарии Юрия, что кириллице нужно развитие и эксперимент. Но, когда наблюдаешь за профессиональным цехом, часто создаётся впечатление, что дизайнер, проектирующий кириллицу, видит себя эдаким рыцарем, защищающим достоинство рода. Как в процессе проектирования у вас складываются отношения с латиницей и кириллицей?
Юрий: Когда я писал первую «Книгу про буквы», то был яростным «латинистом». Кириллицу ненавидел просто лютой ненавистью, считал, что она портит любой шрифт и всё такое. Сейчас я убеждённый «кириллист», хотя и не отношусь лучше к её дурацким конструкциям. Но я понял, что они работают на язык. Сегодня я использую такие формы, каких никогда прежде не использовал, потому что это создаёт, говоря грубо, образ нации, которая пользуется этим шрифтом. И зачастую он оказывается гораздо брутальнее, чем можно подумать, а иногда — нежнее, тоньше привычного образа. Кириллица даёт больше вариаций, чем латиница. Проектируя латиницу, ты связан по рукам и ногам. Не говоришь с оксфордским акцентом — тебя тут же высмеют. Всё уже известно! Здесь ты топчешься, как хочешь, и можешь презирать собственные законы в каждом штрихе. Кстати, Аполлинер написал, если не ошибаюсь: «Ты обычай отверг, но ещё не имеешь привычек». Свободное поле для свободного высказывания, которое может быть как угодно интерпретировано. Безумно здорово!
Как у вас развивается история с преподаванием? Юрия сравнительно часто можно видеть на лекциях, на публичных мероприятиях, где происходит диалог с аудиторией. Но вот преподавать отваживается почему-то только Валерий.
Юрий: Начнём с того, что Валера — профессиональный педагог, по диплому. Я ничему и никогда не учился. У меня нет учителей вообще. Хотя как-то я признался Максиму Жукову, что многому у него научился, на что он сказал: «И когда же это? И чему?!». И меня очень изматывают занятия со студентами, кроме того, они сильно мешают работе, ведь на этих занятиях отдаёшь так много идей!
Валерий: Да, к Юре после таких встреч идеи не возвращаются. Ко мне возвращаются в новом образе, переосмысленные, куда лучше, чем были изначально. Для меня преподавание — возможность что-то обобщить, понять про собственную профессию. Преподавая, ты невольно анализируешь свой опыт и выходишь на новый уровень. Преподавание — очень энергозатратное дело. Юра неспроста говорит про усталость. Ради трёх часов общения с аудиторией нужно готовиться двадцать часов.
Переключимся на другую волну. Хочется поговорить о ваших, Юрий, диалогах с Владимиром Кричевским.
Юрий: Ха, ну какие это диалоги. Диалоги были с покойным Володей Ефимовым. Из диалогов с ним в ЖЖ можно составить книжку. И не потому, что я такой хороший, а потому, что он был хороший. Иногда я специально его вытаскивал на беседу, провоцировал и даже его ответами пользовался как щитом при разговоре с другими людьми. Он так подробно отвечал, никогда не позволял себе что-то мельком бросить. И когда Ефимов ушёл, мне не с кем стало в сети дискутировать. Да и неинтересно. Причём наши позиции были внутренне гораздо ближе, чем могло показаться. При всей его академичности, при всей осторожности в оценках он очень многое понимал, чувствовал. Это с Максимом Жуковым я выходил на ринг как боксёр в суперлёгком весе, просто чтобы проверить, сколько я продержусь против тяжеловеса. Ну и получал, конечно, по полной программе, потому что у него колоссальная эрудиция и всё такое. Но с Володей Ефимовым были именно беседы, и мне очень дороги его слова: «Не важно, о чём мы спорим, главное — как».
Что касается другого Володи (Кричевского), то тут дело не во мне. Он стал абсолютно перпендикулярным. Он готов сказать «нет» на любое «да». Но я думаю, что это не связано с его мировоззрением, это просто такое у него сегодня настроение. Мировоззрение у него очень интересное. Кричевский слишком велик для нашей культуры, мы его просто не заслужили. Вот, может быть, в двадцатые были люди его калибра, с ними ему было бы о чём поговорить...
Возможно, вы так реагируете на Кричевского, потому что он один из немногих дизайн-критиков сегодня? Вы, например, ощущаете дефицит в области профессиональной критики?
Юрий: Мы все в ней нуждаемся. Надо переосмыслить термин «критика». Сегодня это синоним охаивания. Но критика — это объяснение ситуации. Она может быть доброжелательной, восторженной, может содержать вещи, абсолютно созвучные авторской позиции. Но критика всегда аналитична, а критик — это человек, который понимает и любит предмет исследования и объясняет его публике.
Валерий: Но похоже, что не может быть дизайнер одновременно и критиком. Ведь ты работаешь в публичном пространстве, и выходит, что волей-неволей ты намекаешь, что твоя работа лучше, чем чужая. Возникает конфликт интересов. Или нужно взять псевдоним, выдумать персонажа. Иначе неизбежен вопрос из зала: «А ты кто такой?»
Юрий: Личная позиция должна отходить на второй план. Ты должен понять, что представляет собой вещь, как она соответствует задаче, какие средства для её достижения использует...
Нужно развернуть перед читателем подготовленное поле для собственной оценки. Вот в чём задача критика на самом деле, а не в том, чтобы выносить вердикты.
Сложно не задать вопрос о ваших шрифтах, которые появятся в ближайшем будущем. Что у вас сегодня на столе?
Юрий: Один из проектов, который никак не может воплотиться, — это шрифт Бейкер Стрит. Я планирую создать семью из трёх совершенно разных шрифтов, которые называются Доктор Ватсон, Мистер Шерлок Холмс и Миссис Хадсон. Гротеск, антиква и викторианский скрипт, которые будут между собой взаимодействовать. Только их сочетание будет связано с традициями скорее старой типографики, когда ещё не было бесчисленных шрифтовых семей с одним образом. Я ищу другие принципы. Мне бы хотелось подобрать характеры, причём очень неожиданные. Например, открытый и закрытый гротеск или две антиквы для одного кегля, которые при ближайшем рассмотрении окажутся абсолютно разными.
Валерий: Я хотел бы привести в порядок то, что есть. В связи с этим есть взаимодействие с «ПараТайпом», и все наши шрифты, которые продаются у них на сайте, получат новое звучание. Например, Dead Metro будет расширен по начертаниям. Другие шрифты будут отредактированы.
Dead Metro — палочный шрифт в трёх начертаниях. Он отсылает к народной шрифтовой графике СССР 20-х годов XX века, но в большей степени перекликается с голландским движением De Stijl того же периода, в частности со шрифтовыми экспериментами Тео ван Дусбурга (Theo Van Doesburg) и Пита Цварта (Piet Zwart). Виден излюбленный метод Валерия Голыженкова — взять минимальный набор средств и с помощью них добиться типографического разнообразия в рамках задания.
Вообще, мне кажется, что сегодня шрифтовой дизайн связан с уточнением уже наработанного. На каждое классическое музыкальное произведение есть уникальное исполнение, и своего звучания хочется добиться и в шрифтах. Ноты у всех одни, и ситуация складывается таким образом, что знаток должен чувствовать оттенки в одинаковых, казалось бы, шрифтах. Мне сегодня интересно высказаться в рамках того, что я делал раньше.
Юрий: Я считаю, что нет законченных шрифтов, есть вовремя брошенные. В них чувствуется вкус чёрного хлеба, а не только бисквита. Ошибки — это ведь самое важное, что мы делаем.
Буквица — Юрий Гордон (шрифт Bazaart).typejournal.ru