Контркультуры. Журнал контркультура

Контркультуры / Проблемное поле / Главная

Контркультура [1] возникла в Соединенных Штатах в 1960-х годах — и практически одновременно c этим во всех западных демократиях. Это, конечно же, является одним из самых значимых событий за последние полвека существования западной цивилизации. Контркультура переформатировала нашу образовательную систему, наше искусство, наши развлечения, наши сексуальные условности, наш моральный кодекс. Таким образом, важным представляется тот факт, что мы осознаём всё это – и этот факт даже важнее того, что мы всё это критикуем.

Возможно, что главная трудность в понимании контркультуры заключается в том, что наши обычные способы анализа, социально-научного или журналистского, для анализа контркультуры не годятся. Мы ищем причину и не находим её - или находим их так много, что дискредитируется сама попытка причинного анализа. Справедливости ради стоит отметить, что ничего не произошло из того, что могло бы вызвать возникновение этого бунта - не было никакого видимого кризиса, кризиса в любом смысле: кризиса экономической системы, общественного кризиса, кризиса политики Запада. Даже существенная вовлечённость Америки в дела Вьетнама, которую часто называют в качестве причины, не может служить объяснением появления контркультуры, поскольку возникновение контркультуры упредило Вьетнам на несколько лет. И к тому же столь узкое объяснение упускает интернациональную природу контркультурного движения.

Фактом является то, что контркультура не «была вызвана», а родилась. То, что произошло - было внутренним процессом для нашей культуры и общества, а не внешним по отношению к ним.

Начать понимание контркультуры придётся с её собственного самоназвания как «контркультуры». Здесь мы сталкиваемся с чем-то, что является не просто другим отколовшимся от основного движением, не просто другой стилистической революцией, достигнутой новым младшим авангардом, но с движением, которое видит себя направленным против культуры. Это возникло из общепризнанной враждебности к непосредственно «культуре» со стороны интеллектуалов, профессоров, художников. Что это могло означать?

Мы можем приблизиться к значению термина, взглянув на смысл самой идеи «культуры» - идеи столь знакомой нам, что мы склонны считать, что она не способна состариться. Но это не так. Только в самом конце 18-го века родилась современная идея «культуры», обращённой к новому, автономному сектору человеческой деятельности – к сфере, в которой поэты, драматурги, романисты, мыслители предложили интенсивный духовный опыт такого вида, который не обеспечивали традиционные религии. Роман Гёте, «Страдания молодого Вертера» (1774), возможно, вызвал множество самоубийств по всей Европе. Время религиозных сдвигов и беспорядков осталось преимущественно в прошлом, и духовные сдвиги стали отныне событиями «культуры».

Приблизительно в это же самое время родилась и современная идея «искусства». До этого, конечно, искусства существовали во всём их многообразии - декоративном, педагогическом, дидактическом, развлекательном. Но как не было такого всеобъемлющего термина как «культура», так же не существовало и столь широкого термина как «искусство». Оба этих концептуальных понятия возникли, чтобы определять новое самосознание и новый смысл их миссии.

Эта миссия была светской, гуманистической и вновь обретённой. Все традиционные связи с религией оказались пересмотрены по содержанию, если не по форме. Сакральность теперь должна была быть найдена в культуре и искусстве, где «творческие гении» - два старых термина, теперь обременённые полностью новыми смыслами, стали придавать смысл нашей жизни и поддерживать наши духовные устремления.

Существуют те, кто интеллектуально отстал, кто всё ещё верит, что культура и искусство и сегодня все еще успешно выполняют эти функции. Одна из критиков, Сьюзен Сонтаг, например, написала, что искусство – это «самая близкая вещь к сакральной деятельности, признанная нашим секулярным обществом». Но если это было верно во времена Т.С. Элиота и Джеймса Джойса, и даже (возможно) Джексона Поллока, то к эре Энди Уорхолла это определение не имеет никакого отношения. Литературные критики и искусствоведы обычно имели привычку свободно использовать религиозный термин эпифания - «прозрение», «богоявление», чтобы описать интенсивность нашего реагирования на явление великих модернистов в литературе и живописи. Контркультура не предлагает нам такой «эпифании», потому что она дистанцировала себя от традиции модерна, которая создала их. Контркультура является «постмодернистской».

_____________

И контркультура, и ее младший брат-близнец - постмодернизм, являются бунтом против культуры и искусства, рассматриваемых в качестве автономной, секулярной человеческой деятельности. Всеми теперь весьма верно ощущается, что из этих сфер деятельности была изъята вся духовная сущность, даже, в тех случаях, когда окружающие продолжают заявлять об их квазисакральной миссии.

Неизбежно самой первой целью этого бунта стал современный университет, который в течение прошлого века самопровозгласил себя центральным институтом секулярной гуманистической ортодоксии. Бунт поддерживался не только массовым притоком молодых людей в университеты после Второй мировой войны, но тенденциями прошлого века в самих современной литературе и современном искусстве, мир который возник вне университета и, действительно, в противодействии ему. В этом мире, свободном от институциональных ограничений, возникло, задолго до появления контркультуры то, что мы теперь называем (после работ критика Лайонеля Триллинга) «культура противостояния».

То, что эта культура модерна, противоречивая культура, охватывающая столетие с 1865 по 1965 годы, была враждебной в отношении буржуазного общества, было достаточно очевидно. То, что она была, в более глубоком смысле, враждебна секулярному гуманизму, было не столь очевидным, даже для тех, кто был непосредственно вовлечён в эту культуру противостояния. Всё же ретроспективно становится очевидным, что, за редкими исключениями, ведущие романисты, поэты, живописцы - те, кого мы теперь называем «модерном» (Элиот, Йейтс, Кафка, Пруст, Пикассо) - не могут быть зачислены в списки секулярных гуманистов.

Достаточно странно, что видевшим это с самого начала и наиболее отчётливо оказался марксистский критик и философ Дьёрдь Лукач. Для Лукача антагонистическое искусство и литература буржуазного Запада являли собой отчётливый признак надвигающегося кризиса культуры, который сопутствует общему кризису «капитализма». (Чего Лукач, конечно, не понимал, так это того, что марксизм, именно потому, что он был более радикальной версией современного секулярного гуманизма, был обречён на то, чтобы пережить ещё более сокрушительный кризис.)

В 1960-х, во всяком случае, контркультура начала рекрутировать последователей среди факультетской молодежи в преподавательском составе американских университетских городков. Профессура составляла старший преподавательский состав, хотя большинство из них оказалось среди тех, до которых последних дошло понимание (большинство так и не поняло до сих пор) смысла происходящего. Вместе с большей частью комментаторов СМИ они продолжали искать непосредственные причины студенческого недовольства и упорствовали в попытках умиротворить это недовольство.

Лайонел Триллинг однажды сослался на «гуманистическую веру в то, что общество может постепенно изменять себя, пересматривая убеждения и подвергая ревизии чувства». Это именно то, как пыталась ответить наша профессура, предлагая разнообразные виды институциональных реформ и процедурных уступок, в блаженном неведении, что она подверглась нападению за то, каковой она была, а не за какие-либо особенные конкретные деяния. Удобный ортодоксальный гуманизм, воплощаемый в институтах университета, исповедуемый профессорами, не мог допустить того, во что верили многие из самых умных их студентов: а именно, что, благодаря светскому гуманизму, университет стало лишённым души мёртвым учреждением, учреждением без транцендентного смысла. Не могли они понять и того, что именно в природе вещей для институтов терять свою душу, чтобы переживаться через опыт в качестве «репрессивного», хотя при этом сама мысль о репрессиях могла быть весьма далёкой от умонастроений угнетателя (или профессора).

В их неверном понимании профессорам помогли сами студенты, которые, будучи на американский манер чрезвычайно малообразованными, несмотря на усилия своих наставников из младшего преподавательского состава, так не смогли всё это сформулировать или даже понять причины их собственного недовольства. («Ницше – замечательный!» - это максимум того, к чему они смогли приблизиться в артикуляции своей позиции.) Можно глубже проникнуть в суть вопроса, послушав более образованных и интеллектуально более искушенных французских студентов, которые в 1968-м фактически подошли вплотную к осуществлению революции. Они разъяснили суть своего мессиджа в надписях на стенах Сорбонны: «Вся власть воображению!», «Действительность где-то не здесь!», «Искусство мертво, давайте создавать повседневную жизнь!».

Тем не менее, американские студенты, как и французские, прошли через экзистенциально-духовный кризис, проявившийся в их бурной сексуальности, их приверженности к наркотикам, их отчаянных усилиях изобрести новые «образы жизни» и их популярной музыке, одновременно и оплакивающей, и несущей Дионисийские начала.

_____________

Мы в нашем секулярном, рационалистическом мире являемся совершенно неприготовленными для таких экзистенциально-духовных судорог и спазмов. С одной стороны, мы не изучаем сколь-нибудь всерьёз историю религий даже для объяснений религиозных феноменов. Вместо этого мы ищем социологические объяснения или экономические объяснения, или даже политические объяснения, и занимаемся этим постольку, поскольку мы практически просто неспособны истолковывать духовные стремления и духовные страсти как независимые, первичные силы в человеческой истории.

Но все же они являются таковыми, либо могут являться. Возьмите подъём пуританства в Елизаветинской Англии, шекспировской Англии. В то время Англиканская церковь была самой терпимой из всех национальных церквей. Это была церковь с красивой литургией, она была представлена первоклассными мыслителями. И сама Англия была самым процветающим и самым свободным обществом в Западном мире, с великолепной светской культурой. Так почему же люди, особенно молодые люди, среди которых было много женщин, внезапно решают, что они хотели бы быть прежде всего пуританами?

Все, что можно по этому поводу сказать: такие вещи случаются, что дух взрывается, и что иногда вы просто должны создать контркультуру, бунтующую против ортодоксии. Поскольку никакая ортодоксальность никогда не может полностью удовлетворить наши духовные чаяния и наши духовные страсти.

Дедушкой всех контркультур, конечно, было само раннее христианство. И в полемике, написанной во 2-м столетии греческим философом Цельсом, мы находим изумительный документ озверения и непонимания, с которыми греко- римские рационалисты начала нашей эры рассматривали эту контркультуру. Все копии этой полемики были, в конце концов, уничтожены церковью, но мы находим его следы в опровержениях Контра Цельс, одним из отцов церкви Оригеной. Исходя из этих возражений британский историк 19-го века рационалист Джеймс Энтони Фруд написал эссе, реконструирующее аргументацию Цельса.

И каков был этот полемизирующий Цельс? Он говорил, что было бы абсурдом для людей верить в чудеса, полагать, что бога-человека похоронили, а затем он воскрес, когда такие вещи противоречат рассудку и совершенно невозможны. Сбитая с толку критика Цельсом христианства была безупречна с точки зрения смысла, если подразумевать под смыслом чистый рационализм. Это был ответ философии на христианскую догму и христианскую веру. Но философия, внутренне рационалистичная, всегда бывает разоружена религией, кроме тех случаев, когда она просто ею игнорируется – примерно так же, как наша собственная академическая, рационалистическая культура разоружается или игнорируется нашей контркультурой.

Возражение со стороны контркультуры сегодняшнему рационалисту, как ответ раннего христианства Цельсу, всегда является чем-то вроде: «Ты просто ничего не понимаешь!» В буквальном смысле это не является аргументом. Но это - мощный и для некоторых убедительный способ закончить обсуждение, и именно такова цель контркультуры, которая всегда стремится создать новый словарь, установить новые сроки, установить новые параметры дискурса - короче говоря, чтобы заново создать новую человеческую и социальную реальность.

Такой способ однако редко достигает успеха; ортодоксия владеет намного большей остаточной властью, нежели контркультура. И даже когда это действительно приводит к успеху, то создает, волей-неволей, собственную новую ортодоксию.

Было только две таких ортодоксии, выдержавших испытания в истории цивилизации Запада, и обе они начинались как контркультуры. Это христианство и светский, рационалистический гуманизм. Очевидно, что создание любой новой ортодоксии является крайне трудной задачей. Но даже когда контркультуры не завершаются созданием новой ортодоксии, они все-таки имеют долговременный эффект; мир никогда не становится опять тем же самым, чем был раньше, после того как они осуществляются, также как и сама ортодоксия.

Контркультурные вызовы ортодоксальности в разные времена принимают различные формы, но можно выделить общий для всех заметный субстрат отношений и веры.

Прежде всего, есть опыт того, что мы теперь многословно называем отчуждением, и всех форм, в которых оно выражается. Не чувствовать себя отчуждённым - это быть, с точки зрения контркультуры, «неаутентичным», не иметь всего спектра человеческой чувственности. Мы являлись свидетелями этого феномена среди интеллектуалов и представителей художественной среды на Западе в течение последних ста лет, и идея отчужденного интеллектуала или художника в настоящее время настолько известна и знакома, что мы ретроспективно прочитываем эту идею и в истории.

Однако это неправильное прочтение. Не имеет никакого смысла расценивать Баха и Моцарта, Тициана и Рафаэля, Данте и Шекспира как личностей, отчуждённых от цивилизации, в которой они жили. Они были, как можно предположить, недовольны, причём достаточно часто, и столь же часто критичны. Но простое недовольство и нормальная критика реальности, с точки зрения идеала, ещё не составляют отчуждения, которое является намного более глубинным опытом - опытом того, как быть бездомным в мире, созданном ортодоксией.

Возникает ассоциированное с этим чувством отчуждения, сопутствующее чувство негодования, даже ярости, в отношении ортодоксии, которая воспринимается как основа отчуждения. Это возмущение в отношении того, что осознаётся как невыносимое, того, что объединяет людей в движение контркультуры, в отличие от просто совокупности замученных людей или просто идейного течения. И поскольку все движения стремятся к власти, включая контркультурные, то это, в свою очередь, приводит к конфликту. Просто удивительно, как часто защитники ортодоксии не в состоянии увидеть, что спорной проблемой является сама власть, и обманывает себя верой в то, что мягкий, терапевтический подход может успокоить страсти переполненного возмущением отчуждения.

Кроме этого, существует секс, всегда секс. «Сексуальное освобождение» находится всегда рядом с вершиной контркультурной повестки дня — хотя бы даже освобождение просто принимает эту форму и варьирует эти формы, иногда весьма дикие. Освобождение женщин равным образом является другой постоянной особенностью всего контркультурного движения – освобождение от мужей, освобождение от детей, освобождение от семьи. В действительности реальный объект этих различных сексуальных гетеродоксий заключается в том, чтобы развенчать семью как центральный институт человеческого общества, цитадель ортодоксальности.

Всякий раз, когда речь идёт о таком развенчивании, оно имеет вторичное значение, хотя участники движения фокусируют свой интерес на этом. Таким образом, в одной части спектра находятся контркультурные движения, которые способствовали сексуальному промискуитету на том основании, что члены движения принадлежат к «избранным», которые освобождены настолько, чтобы возвратить утраченную невинность человечества. В другой части спектра были контркультурные движения, которые проповедовали и практиковали воздержание. То, что мы объединяем в термине «католическое монашество», было как раз таким движением.

В своём замечательном романе «Бездна» Маргерит Йорсенар описывает разрушительное восстание анабаптистов в Германии в 1520-х. Истоки анабаптистской секты коренятся в средневековом еретическом движении под названием «Братья свободного духа» (в разные времена у этого движения были разные названия), которые делали упор на духовном христианстве, противопоставленном организованному, институциализированному христианству и проповедовали духовное поклонение как антипод ортодоксального благочестия. Братья также сокрушались по поводу половой принадлежности и семьи - как отвлекающих от сосредоточенности на царстве духа.

По всем этим причинам Церковь весьма безжалостно подавляла анабаптистское движение. Но первоначальный его импульс продолжал оказывать воздействие в течение приблизительно двух столетий, и однажды движение стало настолько многочисленным, чтобы получить контроль над городом Мюнстер. Там колесо быстро описало весь цикл, и скоро Мюнстер стал печально известен своей безудержной распущенностью - в конце концов, между абсолютной сексуальной чистотой и чрезвычайной сексуальной распущенностью существует очень тонкая грань, и люди, особенно если они лишены привычного институционально закреплённого руководства и поддержки, могут легко утратить свой баланс.

В конце концов, светские власти Германии осадили город, через несколько месяцев захватили его и расправились с жителями. В этом князья получили благословение Мартина Лютера, который (как и Жан Кальвин) был верным защитником семьи и искал - и достиг - не освобождения от ортодоксии, а реформации преобладающих взглядов. Сегодня никто не является более решительным защитником семьи, нежели наши собственные баптисты, которые еще отчасти унаследовали анти-институциональный дух враждебности своих предшественников, но мало что ещё из их контркультуры.

_____________

И этот сюжет приводит нас к другим, более свежим попыткам подорвать институт семьи.

Уже в наше время мы являемся свидетелями экстраординарного крушения советского коммунизма. Большинство исследований этого крушения сфокусировалось на тех бедствиях, которые неизбежно сопровождают усилия по созданию централизованной плановой экономики. Эти исследования убедительны, но я не считаю, что они рассказывают всю историю.

Не обязательно досконально знать теорию экономики свободного рынка, которая убеждена, что советская религиозная доктрина описывается несколько избыточно, но достаточно точно, как «безбожный, атеистический материализм» - который никогда не мог укорениться среди русского народа. Все народы повсюду, всегда являются «теотропическими», тянущимися к Богу, не могущими долго выносить отсутствие трансцендентального измерения в их жизни. Крах советского коммунизма доказывает эту истину.

И существует ещё пункт, который характеризует не только коммунизм 20-го столетия, но и социалистическую доктрину в целом. Это направление мысли всегда было враждебным семье как институту, не только потому, что семья – это главное средство для передачи определенных идей и ценностей, но и потому, что именно семья является носителем самого смысла традиции, базового человеческого инстинкта уважения к наследию предков, к его сохранению и передаче. В попытке создать прекрасный новый мир социализм по необходимости подрывает традицию и превозносит отсутствие почтения. Это согласуется с мыслями Томаса Пейна, предшественника социалистической мысли, что мертвые – это «небытие», что мы должны «позволить мертвым хоронить мертвых», но должны сопротивляться «напрасным попыткам управлять нами за пределами могил».

В раннем социалистическом кредо презрение к семье было универсальным. Все мыслители, которых вслед за Марксом мы называем «утопическими социалистами», разделяли сходные убеждения в данном вопросе, хотя приближались к этой точке зрения с разных позиций. Уильям Годвин в Англии проповедовал презрение не только к браку и семье, но также и к сексуальности, утверждая, что действительно рациональный человек будет свободен от таких низменных страстей. Во Франции, с другой стороны, Шарль Фурье настаивал, что в его идеальных общинах пол будет абсолютно свободным, и что в результате такого освобождения от страстей мужчины и женщины станут жить до 144 лет, 120 лет из которых пройдут в активной любви. Можно было бы назвать его психом, но Фурье был уважаем и влиятелен повсюду в Европе и даже в трансценденталистских кругах в Соединенных Штатах. Когда мыслитель обуреваем контркультурной страстью, он легко может утратить или подавить критическую способность отличать разумное от невменяемого.

Когда я вёл семинар для дипломников по социальной мысли, в моей аудитории обычно доминировали молодые марксисты и квазимарксисты. Мы читали Коммунистический манифест, в котором Маркс ядовито атакует буржуазную семью, сравнивая ее с институтом легализованной проституции для неудачных жен. Однажды я спросил своих студентов, что они думают об этих замечаниях, но не получил ответа - было ясно, что они предпочитали вовсе не думать об этом, хотя расценивали Коммунистический манифест как своего рода священное писание. Я задал тогда вопрос: считают ли они, что их матери являются проститутками. Последовала неловкая тихая пауза. То, что я счёл и все еще считаю заслуживающим внимания, так это не столько то, что ни у кого не хватило храбрости сказать «да», но то, что ни у кого не хватило храбрости сказать «нет». Очевидно, что сохранение их марксизма в первозданной целостности было для них важнее чего-либо.

Но, оставляя в стороне ментальные искажения верующих в доктрины, остается признать верным тот факт, что одна из врожденных слабостей даже умеренных социалистических движений и правительств - это укоренённая враждебность к семье. Мы подходим к признанию этой враждебности, теперь замаскированной под индифферентность, что является важнейшим фактором и источником политических мучений того течения, которое мы все еще называем «либерализмом» в Соединенных Штатах. То, что эта враждебность жива, доказывается обходительностью либерализма перед лицом нападок на семью со стороны современного радикального феминизма и движения гомосексуалистов. Все либеральные политические деятели сегодня чувствуют необходимость высоких оценок семьи, но они не могут стать на позиции, чтобы защитить её от врагов.

И что относительно нашей собственной ортодоксии, секулярной, гуманистической, рационалистической ортодоксии, против которой восстали все контркультуры прошедших двух веков — от романтизма до модернизма, и постмодернизма? Как она справлялась с этими восстаниями?

В целом она справлялась плохо, её выживание было обеспечено главным образом ее терпимостью к древним религиозных и моральным традициям, которые все еще господствуют, хотя и неопределенно, в жизни большинства граждан, и ее несравненной верой в прогресс, материальный и моральный - вера, которая серьёзно ранена, но ещё не убита.

Из-за этой веры в прогресс наша современная ортодоксия может позволить себе игнорировать основной принцип любой ортодоксальности, а именно достоинство (принцип, который все контркультуры находят невыносимым). В наше время само это слово деградировало. Как однажды заметил философ Лео Штраус, этот термин, который имел обыкновение использоваться для обозначения мужественности мужчин, оказался связанным с сексуальной невинностью женщин – а теперь даже этот смысл оказался утраченным.

Достоинство в ортодоксии – это предписание, посредством которого люди находят удовлетворенность в своей жизни, делая правильные дела, правильным путём, в нужное время и с правильным состоянием духа. Последнее качественное определение является самым слабым из четырех: все ортодоксии полагают, что, если вы делаете правильные дела, правильным путём, в нужное время, то вы, вероятно, и завершите это дело в правильном настроении. (Именно поэтому ортодоксии всегда с подозрением относится ко тем, кто с энтузиазмом поддерживает разговоры о «духовности».) Ортодоксии испокон веков знали, что достоинство – это практическая, экзистенциальная дисциплина, а не просто предмет веры, и уж определенно не просто применение абстрактной доктрины к поведению.

Ниже того ценностного приоритета, который ортодоксии придают правильной практике находится базовая, примордиальная интуитивная уверенность: а именно, что мир предназначен для того, чтобы быть домом для человечества. Поэтому принцип ведения достойной жизни имеет и метафизическое значение. Придерживаясь этически освящённой мирской, добродетельной практики, вы связываете живущих и с умершими, и с будущими поколениями. В традиционном сообществе ортодоксии и мертвые, и будущие поколения имеют право голоса.

Но наша ортодоксальность, в сущности, является чрезвычайно высокомерной относительно самой идеи традиции; это роднит её с таким её ответвлением как социализм. Он тоже испытывает недостаток в центральном принципе достоинства. Вместо него он предлагает целый набор достоинств, «либеральных» достоинств - толерантности, плюрализма, релятивизма — который, можно сказать, строит некий супермаркет из возможных хороших и достойных, приличных жизней. Всё это - предписания в ситуации моральной анархии, которая является как раз тем состоянием, которое мы сейчас переживаем. И нет никакого способа, которым моральная анархия может трансформироваться в моральный прогресс, хотя сегодня существует, особенно в нашей образовательной системе, достаточно большое число людей, кто притворяется, что этот переход может произойти.

_____________

И таким образом мы завершаем весь цикл. Я начал с того, что отметил: сегодняшняя постмодернистская контркультура росла из тенденций, заложенных непосредственно в культуре модерна, чью работу она презирает, но чью работу она продолжает. По существу, критический анализ постмодернизмом модернизма – в частности, что он является «академическим», очевидно, с самого начала предназначен для формирования нового «канона». И наша текущая контркультура противостоит канонам, как противостоит и Культуре (с большой буквы «К»), и Искусству (с большой буквы «И»).

В поэтах и живописцах предыдущей противоречивой культуры можно было найти интенсивную духовную энергию, энергию, полученную из их переполненных зазнайством амбиций - заменить искусством религию в качестве смыслообразующего начала всей жизни. Этос нашей современной контркультуры, вместо этого, это этос карнавала. Он циничен, нигилистичен и нацелен на эксплуатацию; он открыто ориентирован на сенсацию и материалистичен.

Энергия контркультуры постмодерна направлена на самопродвижение, связи с общественностью и поиски грантов. В этом отношении контркультура стала расширением современных СМИ, благоприятствуя эксгибиционизму, а не интеллектуальным или духовным честолюбивым замыслам. Для шоппинга и даже не для последующего разврата причудливые боги стали обычными и повседневными.

Будет ли это продолжаться? Первоначальное возбуждение контркультуры определённо пропало; уже появилась скука относительно всего этого бизнеса –слишком много всех этих «стилей жизни», слишком много преходящих и постоянно меняющих обличие и очертания «самостей».

Но это не означает, что ход вещей вернётся к «норме». Реальная опасность, как мне кажется, состоит в том, что крах секулярного гуманизма, обозначенного возникновением и подъёмом контркультуры, приведёт к падению вместе с этим крахом и дискредитирует те значимые для человека ценности, которые имеют непреходящее значение. Духовный бунт против ограничений секулярного гуманизма может окончиться - в некоторых аспектах он уже оканчивается - чествованием иррационализма, деградацией и унижением разума как такового. В этих условиях либеральная идея свободы может рухнуть от давления со стороны нового духовного и идеологического конформизма, который пойдёт даже туда, куда либералы боятся ступить.

Контркультуры - опасный феномен, даже тогда, когда они неизбежны. Их разрушительная власть всегда превосходит их созидательную конструктивную силу. Тонкая и деликатная задача, которая стоит перед нашей цивилизацией сегодня, заключается не в том, чтобы реформировать светскую, рационалистическую ортодоксию, которая уже прошла точку искупления. Скорее задача состоит в том, чтобы вдохнуть новую жизнь в старые, ныне в значительной степени находящиеся в коматозном состоянии религиозные ортодоксии, давая контркультурам такой сильный отпор, на какой мы только способны, адаптируясь к ним и изменяя вещи там, где мы просто не можем сопротивляться.

Сопротивление важно, потому что оно выигрывает время, в которое противоречащие и саморазрушительные импульсы контркультуры могут сами себя исчерпать. (Нынешний конфликт между ориентированным на лесбиянство феминизмом и предыдущим «сексуальным освобождением» является показательным примером.) В то же самое время мы должны признать, что некоторые основы никогда не смогут восстановиться. И что касается того, чтобы вдохнуть новую жизнь в дух старых ортодоксий, надо сказать, что никто не может предвидеть, что произойдёт, равным образом как никто не знает, в каком отношении и чем получившая вновь вдохновение религиозная ортодоксия отличалась бы от старой.

Мы должны быть подготовлены к сюрпризам — не все они, возможно, вызовут нашу симпатию. Но исторически это способ, которым всегда разрешалось столкновение между ортодоксией и контркультурой.

Декабрь, 1994

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Данная статья основана на лекции, которую Ирвинг Кристол прочитал в Институте американского предпринимательства.

www.russ.ru

Хроники | КонтрКультУр’а № 4 (12) — Парадигма свастики

ПАРАДИГМА СВАСТИКИ

Сергей Жариков meets The Letov Brothers

— В прологе моей оперышизофреники сидят под мостом,жгут костры и готовятсяк перевороту.— К какому-такому перевороту?!— К перевороту моста.

Из бесед Виктора Троегубовас Альтистом Даниловым

1. НЕДОБИТАЯ КОНТОРА

Сергей Жариков: ...Ха-ха-ха! Так вот, я и говорю: для нас идея — важнее, чем музыка. А самое ужасное — это когда люди все понимают буквально. Особенно тогда, когда речь идет вовсе не о том.

Егор Летов: У меня — так вообще в последнее время есть тяготение к нойзу. К шумовым делам.

СЖ: Не знаю, не знаю. Мне кажется, сейчас у нас все та же эпоха постмодерна. Эпоха «нео» и «пост», когда все современное берется в кавычки. Мы, например, сейчас возрождаем «ДК», и у меня есть мысль, что нужно добавить в текстовой фон именно немного музыки. Понаснимать, скажем, каких-нибудь тем из неизвестных произведений Генделя — и сделать под них простенькие остинатные подкладки: скрипка и бас-кларнет. Потом Сергей Летов начнет под это дело импровизировать в своей манере — и никто из публики, конечно, не поймет, что это такое. А называться все это будет «хорошая качественная музыка».

Сергей Летов: Что это Гендель, никто не поймет уже потому, что играть его буду я.

СЖ: А перед этим пойдут тексты — пусть и не про говно, но типа того. Веселые. Разумеется, никто не поймет, что это Гендель. Просто скажут: «Во, бля! Музыка, бля!» Такой неоконсерватизм. Тем самым, мы даем крутую идеологию: не просто шум, а настоящую музыку. Хотя, конечно, в ироничном контексте. Тут возникает интересная аналогия с восприятием ВИА. Ты ведь вроде говорил, что любил слушать «Самоцветы»?

ЕЛ: Ну, конечно! Я и сейчас с удовольствием слушаю! У меня целая пачка их пластинок лежит. Да «Поющие гитары» у меня полностью.

СЖ: У «Поющих гитар» сейчас, кстати, вышла пластинка — они там записали в старом звуке все свои известные вещи: «Толстый Карлсон», «Велосипедистов»...

ЕЛ: Римейки?

СЖ: Да, но в старом звуке. Была передача по «Юности», где они жаловались: «Вот, понимаете, Антонов переписал свои старые песни, но в новом звуке. И аромат эпохи пропал. А мы все записали в старом — советском, глуховатом. Без всех этих модных примочек — без максимайзеров, без компрессоров. И звук получился такой чистый, с динамикой. без шума и пыли». Чем они брали на самом деле, так это хорошим пением. Вместо драйва у них был динамический диапазон с многоголосьем.

ЕЛ: Они ведь первые у нас в стране начали серф играть!

СЖ: Да-да... Вот ты спрашивал, кто на нас повлиял. Я могу точно сказать: CAN и «Веселые ребята» образца 1970 года. Они у меня были на 9-й скорости, с Бергером и Пузыревым, — там они пели битов: «Эй! На помощь, друг мой! Эй! Спеши скорей!», потом еще «Портрет Пабло Пикассо» — вот это мне, блин, нравилось офигительно.

СЛ: А ведь не признавался.

СЖ: Ну... И мы ходили на «Веселых ребят», видели втроем на одном месте. Я вот думаю: какие все-таки мудаки сидели наверху, что они стали все это запрещать. Был настоящий стиль, свой. Его бы, наоборот, двигать... «Машина времени» — это, кстати, была реакция на «Самоцветы». Не было бы никакой «Машины времени», если бы не стали запрещать «Веселых ребят». А вот спроси сейчас кого, кто такой Пузырев?

ЕЛ: У меня, честно говоря, есть мечта: найти и издать всевозможные демо гаражных команд 60-х. Тех, что играли в Домах культуры, на танцах...

СЖ: Конечно! А приколы танцевальные... Вот, по «Воплям Видоплясова» видно, что люди реально играли на танцах. Все эти примочки, подтяжки, переходы... Сейчас настало время осознанной контркультуры. Необходимо поднять эти сакральные пласты, которые, несомненно, существуют, но официально не признаются. Хорошо, конечно, что есть шоу-бизнес, но... Вот какую тему нам бы прокипятить: ангажированность. Раз мы есть журнал «КонтрКультУр’а», то это понятие подразумевает некий сакральный пласт. То есть, грубо говоря, некую самостоятельность, самодостаточность какой-то определенной группы людей. А ангажированность подразумевает некий заказ, некое прикладное значение. И я думаю, нужно очень четко расставить все точки над этим делом — чтобы не было ошибок в будущем. Я ведь по себе знаю, насколько все это ничего не дает, оказавшись в поле неадекватности. Ты хочешь людям помогать, сподвигаешь на это кучу друзей, а они не то что спасибо не говорят — даже не понимают, зачем все это делается. Они думают: «Чего это он?» Ты неадекватно понимаешь их, они неадекватно понимают тебя — все оказываются в одном неадекватном поле.

ЕЛ: Сейчас, насколько я понимаю, все наше общество вообще находится в разных ареалах. Ареал водителей КАМАЗов, ареал бабушек...

СЖ: Ну да, это и есть субкультуры. Контркультура отличается тем, что в ней возникает определенное напряжение, а эти — просто параллельно существующие субкультуры, у них есть свои песни, как у каких-нибудь камбоджийских таксистов, — или тот же блатняк, так называемый «русский шансон» — тоже свой язык для аудитории, которая его воспринимает. Ничего непонятного в этом нет. А вопрос ангажированности куда интересней. Что такое любая партия? Это коррелятивная система. Понятно, что реальная система не позволит никаких реальных партий. Дураки, что ли: разрешать что-то против себя. А коррелят — это как бы программа по поиску ошибок. Если что-то делается не так — давайте посмотрим, что получится, если мы возьмем немножко левее. Или немножко правее. Для этого правые и левые и нужны — подталкивать с обеих сторон тех, кто группируется по центру. Но проблема-то в чем: люди этого не понимают. Та самая неадекватность. Помнишь, Дугин обсасывал все эти проблемы: кшатриев и брахманов? Если рассуждать в таком ракурсе, то музыкант оперирует абсолютными художественными ценностями, а кшатрия — как король или демиург — оперирует относительными ценностями, решает задачи управления массами. И задача князя или короля — засрать всем мозги и обговнять всю ситуацию. Чем тупее люди, тем легче ими управлять. А задача брахмана — жреца — напротив: возвещать о чем-то личном. И отсюда берется вечный конфликт между властью и культурой.

ЕЛ: Да, но брахман — система замкнутая.

СЖ: Разумеется. Она тебя впустит только после инициации. И тем более получается, что общий язык между кшатриями и брахманами заведомо невозможен. Стало быть, вопрос ангажированности в этом ракурсе снимается. Весь наш опыт — и твой, и мой — говорит о том, что игра в партийном контексте ничего не дает.

ЕЛ: Абсолютно не дает.

СЖ: И Лимонов то же самое говорит: как же так? Он приехал сюда из Франции, хотел что-то сделать, а сейчас — бах! Видим, что у него получилось. Вот более успешный Жириновский тут и более удачный пример. Что, он такой хороший и умный, что ли? Просто аппарату президента была нужна именно такая партия — для прокатки шаров. Чтобы следить за сигналами: как там, скажем, посольства или разведка прореагируют. Положительно — значит, Ельцин через полгода это самое и сделает. А отрицательно — что вы хотите, ведь Жириновский — дурак, неофашист. Он как бы отвязный такой, вокруг него гомаки, проститутки — он вроде как шут гороховый, которому все можно. Но он прощупывает почву. А если музыканты подписываются подо все эти игры, они понижают свой собственный функциональный уровень. Нас можно воспринять как эдаких плакатистов, И получается, что проблема решения не имеет. Как ты считаешь, что делать в этой ситуации? Что нам остается? Ведь нас как бы отталкивают обратно в контру...

ЕЛ: Если все-таки заниматься такими вещами, можно попробовать довести все это до абсурда.

СЖ: Устроить такой неокоммунизм, неофашизм, что ли? До абсурда они и сами все это доводят. Политики — люди как раз ангажированные, они не понимают, что такое стиль. Не понимают, что то, чем они занимаются, это уже есть пародия. Что такое Зюганов со своей компартией — это же пародийная партия! Коммунисты, а говорят про бизнес, рынок... Или фашисты, Баркашов — это же карикатура на фашизм. О них серьезно можно говорить только для рекламы. Взять рыночников — то же самое: Немцов — ну какой он демократ? Или Хакамада, или Лера Новодворская... Представляешь себе такой вот образ демократии: Новодворская и Боровой? Даже фамилия происходит от слова «боров». Кто у нас за рынок — Боровой! Все смотрят на него — и думают: что же нам теперь, вместе с этой вот свиньей строить рыночную экономику?!

ЕЛ: Главное — постоянно все менять. Создать огромную систему мифов. Чем я, собственно, и занимаюсь. Меня ведь, строго говоря, мало кто знает. Кто-то думает, что я сейчас в одном месте, а я, на самом деле, давно уже в другом, в третьем... Приходят, скажем, ко мне коммунисты и спрашивают: «Ты — коммунист?» — «Да, я — коммунист». К фашистам приду — «Да, я такой...» К анархистам — то же самое. И если кто-то попытается в этом серьезно разобраться, то у него через некоторое время крыша поедет. То мы панки, то не панки, то фолкники какие-то, то мы что-то еще — получается огромное количество всевозможных идеологом, доведенных до абсурда.

СЖ: И тогда что выходит: если я, скажем, министр культуры, то меня это дико напряжет. Система же специально маркеры придумывает: панк? — это туда, на 859-ю полочку. Что у нас там после работы с панками идет? — Работа с танками. Или: хиппи? — так, 756-я. Для чего нужны эти метки? Чтобы знать, как с тобой бороться. А если ты будешь говорить, что я, мол, не такой, не сякой, и вообще я ВАШ — как тогда быть? А у нас и папочки такой нет: что это значит, «наш»?! Кто такие эти «наши»?

ЕЛ: Вот это я сейчас и говорю. Что я, мол, за президента.

СЖ: Это — самое опасное. Все через это проходили. Помнишь, как я предлагал Лимонову голосовать за Ельцина. Был съезд фашистов в Питере, я говорю: «Лимонов! Давай за Ельцина!» Что тогда получится: фашисты голосуют за Ельцина. Да все обосрутся просто. И обосрались, точно! Ельцин сразу заволновался: дескать, нет, я не с ними... Хорошая идея! Но, с другой стороны, я уже говорил: люди не понимают, что такое стиль. Стиль — это замкнутая логика цепи, когда следствия как бы опережают причину, что дает дикое ощущение кайфа. Самодостаточный драйв идеи. А когда стиля нет, получается каша. Кстати, Аенин очень любил это словосочетание — «манная каша». Ты сделал жест — никто ничего не понял. А это еще хуже. Значит, система нас опять в контру вынесет. Будет в нас тыкать и орать: вот видите, это они ЦРУ, это они машинку подложили. Системе нужны враги, на примере которых можно показывать, как себя не нужно вести.

ЕЛ: Так ведь так оно и есть, по-моему...

СЖ: Ну, брат! Ну, ты скажешь! Нет-нет, я с этим не согласен. «Не живите, как мы», что ли? Ха-ха-ха! Да нет, ты чего? Нет! Смысл в том, что есть большинство, и есть маленькая группка людей, шибко умных. Любая система специально дрючит этих шибко умных, чтобы они тявкали, и говорит большинству: «Вот видите! Вы так себя не ведите, а то, как им, кищмиш, не кущать вам ни урюк». Короче, я не понимаю, что тут делать. Что бы ты ни делал, получается, что либо ты — шут гороховый, но в системе, либо ты — контра.

ЕЛ: Ну, разумеется, контра. Более того, если ты и раньше в систему не вписывался, ты в нее уже никогда не впишешься. Они чутьем тебя распознают. Когда я в политику полез, я сразу это понял.

СЖ: Во-во. Помнишь, мы с тобой и Неумоевым ходили на круглый стол в газету «День», к Бондаренко. А как все начиналось? Бондаренко говорит: «Нам нужен герой!» А я принес в редакцию твою фотографию и сразу ему: «Ну как же, вот! Летов — ваш герой! „Гражданская Оборона“, звучит красиво, все дела!» А ты там с волосами. Он говорит: «Ну, что это такое, у него тут все висит, нет ли другой фотографии?» — «Да что ж делать, он так ходит...» — «Может, заретушируем?..»

ЕЛ: От нас, видимо, исходит некая эманация, которую они ощущают на бессознательном уровне. Совершенно четко.

СЖ: Пригов тут написал в «Художественный Журнал» хорошую статью. Вот, мол, все говорят: «высокое искусство». А где оно сейчас находится? В старину, скажем, высокие ценности потребляла аристократия. А сейчас — медиакратия! Сегодня высокое искусство создает нового Павлика Морозова — Майкла Джексона. Занимается имитацией. Люди, облеченные властью, не нуждаются в подлинных вещах. Им нужны не золото-брильянты, им нужна бижутерия. Бижутерия для масс. Возьми группу «Ленинград», их чуть ли не все FM-радиостанции поддерживают! Думаешь: ни фига себе... А они там рассуждают: «Так. Народу хочется говна. Ну, значит, товарищи, давайте мата побольше! Мало мата, надо больше мата!» И в результате идет бесконечный мат бессмысленный. Класс! Очень просто: хотят — на! А если туда подмешать немножко интонации раненого животного, такого подбитого зверя, как в «Гражданской Обороне», сразу чувствуют: «Ну, блин! Это нельзя». На уровне архетипа. Ведь что такое раненый — каждый человек раненый при такой системе. Везде где-то кто-то ранен. И возникает агрессия...

ЕЛ: Это ты точно насчет архетипа сказал. Я это и имел в виду.

СЖ: ...У тебя же интонация подбитого хищника, волка. Переход лирики в агрессию. Это ощущается нутром: конечно, этого нет ни у «Сектора Газа», ни у «Ленинграда». Поэтому их и тиражируют. Ну и кто же у нас тогда враг системы? Либо это сама система не совсем удачная, что делает людей такими, либо это люди сами такие плохие, без чьей-то помощи. Быдло, пьяницы. Совершенно разные идеи! Одно дело, если система хорошая, старается как может, но люди — такое говно, как Косыгин говорил: «Разве можно делать демократию в России? Все ведь просто перегрызут друг друга!» Это иллюстрируют («Ленинград» и «Сектор Газа». Либо другой вариант — «Гражданская Оборона». Здесь уже получается, что в самой системе что-то не так фурычит. Какой-то странный феодализм у нас в стране, под названием «демократия». Система не совсем хорошая, а люди — ничего. Правильно?

ЕЛ: Правильно.

СЖ: Так что делать-то, Игорь?!.

ЕЛ: Да то же, что и делали. Только правила игры становятся все более сложными. Если раньше можно было просто создать некий контрмир, то теперь нужно как-то иначе все видеть.

СЖ: Может быть, обыграть эдакий неоконформизм? Специально перебрать кое в чем, заявить: я — такой же новый русский, как и вы. Дожарился с проститутками в сауне. От первого лица. Пошел, попарился и зажарился.

ЕЛ: Ну, эта тема для «ДК». Это точно.

2. ДУГИН И КУРЕХИН

СЖ: Вот смотри, что получается — если ты просто осознаешь себя контрой и не можешь вписаться в систему — это одно дело. А когда к тебе приклеивают ярлычок «контра» — это уже другое дело. Это уже социальные последствия имеет. У нас ведь все происходит через назначения. Назначат тебя бомжом — и все. Ярлыка этого не хочется.

ЕЛ: А этого и не получится — потому что состав у нас будет очень странный. Хотелось бы собрать очень разных людей. Например, с Сойбельманом поиграть.

СЖ: Такой европейский путь, типа «Роберт Фрипп встречается с Брайаном Ино»? Получится, что это уже не группа, а большие продюсерские центры, которые мутят новые проекты. Да, это тоже мысль. Хорошо, плодотворно. У нас в «ДК» так всегда и было. Приходят самые разные люди — и с ними возникает новое звучание при той же идейной базе. Михайлов это хорошо определил: «люди собственного мифа». Приходит человек со своим мифом — и складывает его в общую копилку.

ЕЛ: Когда ты только своими силами очень долго что-то делаешь, это выливается в бесконечные сольники. Как будто в зеркало постоянно смотришь — становится просто невозможно. Мне сейчас интереснее чужие вещи делать — советские песни или даже на английском языке что-нибудь. Это будет очень неожиданно. А советские песни мы уже пишем, альбом наполовину записали. Здесь есть некоторая периодичность: снова становится востребовано то, что уже было раньше. Панк тоже можно играть с изрядным перерывом.

СЖ: Это уже такой постпанк, неопанк. Потому что в чистом виде...

ЕЛ: В чистом виде — это очень тяжело. Это требует очень интенсивных затрат энергии — как там у Таривердиева: «Здоровье — оно не вечно». Мне сейчас гораздо больше нравится в студии работать — ленту клеить, а не концерты давать. Вообще у всех, кто с 80-х годов долго и много работал, сейчас очень усталый вид. Шевчук, Фирсов...

СЖ: Наверное, усталость идет от того, что надежды не оправдались. Кто-то свернул в попсу, там деньги неплохие, у всех дети-семьи, и пошло-поехало.

ЕЛ: И очень много людей перемерло за последнее десятилетие. У меня полсостава перемерло по разным причинам. Кто с собой покончил, кто — по чисто физическим причинам. В Тюмени такая же ситуация...

СЛ: Тут, кстати, звонили из «Комсомольской правды» — хотят о Курехине поговорить. Я им сказал, что о последних месяцах его жизни ты им лучше расскажешь.

ЕЛ: Это будет для Дугина очень обидно, если я о Курехине стану говорить.

СЛ: Я уже рассказал о Дугине обидное — что Курехин на него сильно влиял. До такой степени, что когда Курехин стал мне его представлять, я Дугина не узнал. И он мне говорит: «Сережа, ты что? Это же я, Саша!» То есть, Курехин настолько его изменил, что я его не узнал — и стал с ним знакомиться.

ЕЛ: Такое ощущение, что он ему просто крышу св0ернул.

СЛ: Ведь для Курехина национал-большевизм — это был просто очередной «Ленин-гриб».

СЖ: Ха-ха! Ведь в этой истории он всю мою вторую часть опустил, про дельфинов. Ведь как было дело: мы с ним встретились и стали говорить о фольклоре, о русских песнях. И я ему говорю: вот почему все наши песни ассоциируются с растениями — «Как бы мне, рябинке, к дубу перебраться», «Ой ты, рожь, хорошо живешь»... Значит, лидер — вождь такого народа — должен быть чуть-чуть выше, чем растение. А кто у нас выше, чем растение? Он мне отвечает: Гриб! Я ему дальше: а вот у немцев — тотемные животные — волки, вервольфы. Значит, у них кто должен быть вождь? Дельфин! Он же выше! Стало быть, если Ленин — гриб, то Гитлер — дельфин! И вот, всю эту вторую часть Курехин, гад, не озвучил.

СЛ: Вот-вот, когда «Комсомольская правда» стала меня спрашивать про курехинский национал-большевизм, я им ответил, что это была попытка имитировать Жарикова. Потому что Жариков — это Жириновский, а Курехин — это Дугин-Лимонов. Это была попытка догнать уходящий поезд. Потому что Курехин — как, кстати, и Гребенщиков — всегда завидовали «ДК». Курехин меня постоянно расспрашивал про концептуалистов — у него всегда была к ним страшная зависть. Но он хотя бы относился к этим делам адекватно. А эти-то козлы вообще воспринимали все впрямую! Их можно было разыгрывать! Ну почему, спрашивается, Дугин пытался баллотироваться от Питера, где его никто не знает, от демократического города? Выдвинул там свою кандидатуру — и проиграл все! В Москве у него еще могло что-то получиться. А здесь — никто тебя не знает, город собчаковский, бесполезняк полный. И тем не менее, Курехин его развел.

СЖ: Ты заметил самую важную вещь: они все понимают буквально. Даже Жириновский...

ЕЛ: Вот как-то раз Дугин пошел на телевидение. К Белле Курковой. Встал перед зеркалом, галстук надел, пиджак депутатский, все дела, солидного такого дал. И так повернется, и сяк... И спрашивает с волнением: «Егор, похож я на Зюганова?» Я говорю: «Похож». Он еще так посмотрел, посмотрел в зеркало и говорит с досадой: «Тьфу, нет, не похож».

СЖ: Черт побери!

ЕЛ: А еще была история: жили мы как-то у Курехина — Дугин, я и Нюрыч. Мы просыпаемся, я открываю форточку, Дугин задумчиво лежит на кровати, спрашивает: «А вот где у нас Омск находится?» Я говорю: «Ну, где: на югах Сибири. Рядом с Казахстаном». — «Казахстан рядом у вас? А что если казахи ветер отравили? Они же могут ветер отравить! Ну-ка, срочно форточку закрой: ветер отравленный!» Причем, на полном серьезе: испугался страшно, начал по комнате ходить. «Казахи, блин, ветер отравили — как же я пойду? Так оно и есть, точно. Я знаю, у них есть камышовые люди. У них есть озеро Балхаш, и там в больших количествах растет тростник, камыш. И там живут тростниковые, камышовые люди, которые никогда не высовываются, только через трубочку дышат». Потом еще подумал, подумал и говорит: «А посередине Балхаша есть огромный остров, где живет гигантский, исполинский кот, которому все они поклоняются». Это курехинские дела, однозначно. Откуда ему еще такое взять? Говорит: «Блин, камышовые люди кругом, что же делать? Они же нашествие могут устроить! Это ведь все — нам тогда конец! Если камышовые люди вылезут — и на нас полезут со своим котом! А кот огромный, три метра ростом!»

СЖ: Дугин, конечно, талантливый человек, только ему чувства стиля не хватает. Он не ловит стилистических переворотов, инверсий.

ЕЛ: Он серьезно все воспринимал, потому что Курехин все на полном серьезе делал. Курехин вообще под конец очень странный стал — и очень злой. От него такая ярость шла! Про него тогда в какой-то питерской газете — кажется, в «Смене» — напечатали совершенно обсирательскую статью. Обгадили с ног до головы. Писали, что никакой он не талант, что все НБП вместе с Курехиным — это какие-то фашисты, идиоты. На них даже в суд хотели подавать. И в этот момент я, Дугин и Курехин там случайно встретились и решили отметить эту встречу. Пошли в гости к какому-то профессору математики — или философии, не помню уже. И только стали в метро спускаться, как вдруг видим этого журналиста, который статью написал. Он тут же был принародно избиваем: Дугин подошел и пнул его ногой по заднице. Этот журналист завизжал, как свинья, и побежал в милицию жаловаться. Всех нас в итоге забрали менты. А когда они узнали, кто мы такие, сразу закричали: «Где этот журналист?! Давайте его догоним и еще дадим!» Вот такая история. А потом Дугин выпил малость, и у него опять пошла эта курехинская гомозня. Начал говорить, что из галактики на нас летит огромная плазма. Эта плазма приближается, и скоро нам конец — буквально через год, что ли. Я говорю: «Ну да, конечно, Ленин-гриб». Он ужасно обиделся, чуть до драки не дошло.

СЖ: Курехин с Дугиным увлекались конспирологией и всегда мечтали находиться, так сказать, «в центре циклона». Розенкрейцеры там, все дела. Но странно не это — странно то, что они вели себя, грубо говоря, обратно тому, чему их учили. Ведь если взять традиции орденов, масонства, то там же свои на своих и пишут всякие гадости. А твоя задача — этот текст распознать: ведь таким образом проверяется твоя грамотность, твой экзистенциальный уровень, умение понимать смыслы. Кстати, заметь, что трехметровый кот более реален, чем, например, «Республика Казахстан».

ЕЛ: У тебя в «Атаке» все так и проведено. То Гитлер плохой, то хороший. То он масон, то он гений...

СЖ: Ну, «Атака» — это же супержурнал. Это умение жонглировать планами — собственно говоря, то самое и есть, ради чего люди проходят все эти ступеньки. Тебе нечто написали, а ты все это переверни — информация не имеет знака ровно настолько, насколько не имеет гласных священный текст. Я уверен, что Курехин именно за этим и ездил в Европу — за посвящением. К Кристиану Буше, редактору журнала «Vouloir». И не только к нему. Он хотел научиться понимать эти вещи. Но это очень больно. Вот, ему там и объяснили, наверное... На самом деле, это вопрос уровня понимания. Человек, который понимает больше, сам того не хотя, начинает манипулировать теми, кто понимает меньше. Отсюда и идея масонского заговора: тот, кто понимает больше, просто не может это не использовать. Так уж жизнь устроена. Люди с трудом могут поверить в то, что есть вещи более реальные, чем тот сон, который они смотрят ежедневно и называют «жизнью».

ЕЛ: До Курехина Дугин был не такой. Лет пять назад это был жизнерадостный, веселейший человек. А потом его стало люто разбирать зло. НБП он защищал смертельно — когда я сказал, что это комическая партия. И даме не партия, а просто тусня.

СЖ: Правильно, ведь розенкрейцерство построено на идее числа «три», то есть — парадокса. НБП была, конечно, комической партией, но она все-таки так или иначе продолжала левый вектор...

ЕЛ: Насколько я понимаю, это свойство любой маленькой партии — особенно, националистической. Да ведь это мы с Лимоновым и организовали НБП! У меня до сих пор членский билет под номером 4 в столе валяется! Я даже время от времени говорю, что я — лимоновец, и билетом этим потрясаю...

СЛ: А у Лимонова — первый?

ЕЛ: Нет, первый — у Сталина... О! Так я теперь, значит, второй по значимости в партии получаюсь?! Дугин-то из партии вышел! Значит, я — партайгеноссе, или как это там называется...

СЖ: Пора вам чистку устраивать.

СЛ: У меня есть один приятель, который организовал партию межгалактического разума. У них программная цель — установление связи с другими цивилизациями. И вот теперь они под это дело должны получить у Лужкова помещение под офис, денег на партийное строительство...

ЕЛ: А партия пенсионеров — это кто такие? Или партия инвалидов?

СЛ: А у даунов случайно нет партии? Интересная была бы партия, с обширным электоратом. А зрелище какое! Пригласили бы Бьорк на учредительный съезд — у нее же абсолютно даунская физиономия. Кино я с ней смотрел — у нее и психика такая же...

ЕЛ: Во всяком случае, НБП была менее закрытой организацией, чем, скажем, РНЕ — которая сама, скорее, эдакий орден...

СЖ: Здесь надо смотреть, прежде всего, на звание куратора. Не кто что на заборах рисует, а у кого из них куратор в каком звании. У РНЕ — капитан. Вот и надо узнать, кто у НБП. По званию надо судить! У Жириновского, например, был подполковник. По подполковнику было ясно, что Жириновский пойдет вверх. По уровню куратора видно, на каком уровне явление обсуждается. Что такое партия? Это рычаг системы. Через партию отыгрываются такие хитрые, системные вещи. Если за партией стоит капитан, это может быть вообще какая-то гапоновщина. Поехал, скажем, Ельцин за границу, нужно ему там денег получить — значит, нужно выпустить Баркашова «Зиг хайль» поорать, и тогда сразу можно сказать: «Вот видите! Опасность фашизма». — «Фашизм не пройдет!» Сразу же денег дают, только бы фашизма не было. А на уровне Жириновского — это уже повыше игра. По уровню спецслужб виден уровень проекта. Курехин, я думаю, понимал НБП как идеологию. Близкую к ордену восточных тамплиеров, к кроулианству.

ЕЛ: Кроули — это вообще какой-то сатанизм! И если вдуматься, то даже непонятно, кто кому крышу свернул. Может, и Дугин Курехину: он ведь до бесконечности мог понятиями оперировать. Я как-то зашел к нему домой, он там сидит и говорит: «Эх... Я столько придумал всевозможных понятий и систем, что сейчас уже не могу понять: верю я в это или не верю, есть это все или нет его, что там вообще есть...» То есть, у него шел перекос во всеядность. Реальность для него полностью мифологическая стала.

СЖ: А вот Курехин был оперативный человек. Не в смысле «быстрый», а в смысле алертный — то есть реактивный, склонный к действию. У Дугина, как у всякого евразийца, немножко тюркские мозги. Это как квадратные колеса. Он не чувствует инверсий. Не может перевернуться и поехать дальше. Странно: человек пишет про ордена, а закон маятника — библию любого масона — не знает. Маятник — он же качается, и если ты не попал в фазу, то что получается? Маятник туда, а ты — сюда. То же происходит и с Дугиным — поступает сигнал: «Все быстро побежали за большевиками!» Он думает: да нет, я лучше за царя. Потом вдруг — бах! — большевики решили за царя, а Дугин уже вообще неведомо куда бежит. Именно поэтому Жириновский для коммунистов — совершенно непонятная категория. «Как же так, он у нас идеи своровал!» Да ничего не своровал, он просто качался. А Дугин — наоборот: вещи говорит правильные, а сам поступает совершенно по-другому.

ЕЛ: Он просто происходит из семьи московской интеллигенции, таких ботаников. С реальностью у него большие непонятки — поэтому он и пугается этих камышовых котов на полном серьезе.

СЖ: Существует тип людей, которые почему-то боятся действия. Определенная форма мнительности: человек боится взять на себя ответственность — и обосраться.

ЕЛ: Так оно и вышло: он вышел из НБП и сделал свое НБП, про которое вообще не понятно, есть оно или нет. Какие-то листовочки выпускают...

СЖ: Лимонов мне более симпатичен в этом плане. В нем есть какая-то адекватность тому, что он делает.

ЕЛ: Лимонов — он живой, да...

3. ПАРАДИГМА СВАСТИКИ

СЖ: Жалко: таких людей, как Дугин, мало в России. С таким ярким собственным мифом. А Курехин вообще ко мне приезжал весьма регулярно, у меня от него шесть шапок осталось. Он приходил, снимал их, бросал — и они проваливались в щель за шкафом. Фиг достанешь! Он говорил: ну ладно, доберусь как-нибудь до поезда... Мы с ним ходили по книжным магазинам, скупали всякую русскую философию: Шпета, Бердяева... Чем он мне нравился — он все-таки понимал многие вещи. Когда я написал в «Политическое самообразование» знаменитое письмо против «ДК», то есть против самого себя (что это хулиганская группа, что надо воспитывать) — а ведь тираж был 4 миллиона! — единственные, кто въехал, были Ваня Соколовский и Курехин. Остальные все кричали: «Жариков — сволочь! Он против рок-движения!» Я думал: «Ну что дуракам объяснять». И Курехин — при участии Андрея Соловьева — написал мне тогда в «Сморчок» аналогичный текст против «Поп-механики», подписанный «Оксана Чушь и Лариса Домогацких». Там было написано, что «Поп-механика» — это ужас, что у них на сцене срут лошади, доколе такое можно терпеть. Вот это и отличало Курехина от всей питерской тусовки. Ведь там все удивительно серьезные и обидчивые, абсолютно всё буквально понимают! Серега Летов в точку попал: они завидовали московским концептуалистам.

ЕЛ: В Питере, в общем-то, концептуализма и не было никогда...

СЖ: Правильно! Потому что Москва — это боярский город. Здесь власть концентрируется. Здесь ты всегда говоришь как бы от имени власти. А Питер — провинциальный город, для них власть где-то там, далеко, — отсюда рабское сознание. Помнишь, у Гребенщикова: «Дайте мне мой кусок жизни!» Дайте, дайте... Да я сам его оторву! «Дай»? — Ну на, жри! Вот эти «дайте», «выдайте», «положьте перемены мне на стол» — это питерский стиль. В Москве так никогда не скажут. Скажут: «Перемены — это я!» Так говорили и Булатов, и Кабаков. Конечно, Сергей это сразу почувствовал: он же и с ними близко общался. Он четко чувствовал питерскую неполноценность. Их элита — Тимур Новиков, Юфа — они тоже всегда ее чувствовали. Когда мы приезжали в Питер, они сразу говорили: «Москва — говно!», и при этом было видно, что они глазки навострили, пытаются понять: «А что это у вас там в Москве такое происходит?»

ЕЛ: Помню, я их страшно оскорбил, где-то году в 89-м. Приехал тогда первый раз в Питер, меня после концерта спрашивают: «Какая у тебя любимая группа?» Я отвечаю: «ДК». У них просто лица пятнами пошли.

СЖ: Ну все, это ты им в душу насрал. «Фекальный рок» — помнишь, в «Рокси» такая статья была? Дескать, сидит урла и про говно поет. Ха-ха-ха! Разыгрывать их так приятно, это просто чума. Им попросту не дано кое-что понять. Ведь что такое аристократия? Это не тот человек, который показывает паспорт и говорит: «Вот, у меня дедушка — дворянин». Аристократ — человек, который сам отвоевывает свое право на жизнь. Современный революционер — это и есть аристократ. «Гражданская Оборона», я считаю, — это аристократическая группа. Люди, которые выступают от имени гражданского общества, пусть даже экстремально — это и есть аристократия. Это люди, которые не согласны — и хотят жить, как они считают нужным. Дугин и Курехин это всегда понимали.

ЕЛ: У меня никогда не было комплексов ни к Питеру, ни к Москве — и сейчас нету. Я когда команду собирал, исходил из того, что нужно сделать лучшую группу в мире. И именно таким образом я подбирал людей. Если у человека был какой-нибудь комплекс, я его сразу выгонял. Только услышу: «Да как мы можем быть лучше, чем Dead Kennedys?», сразу говорю: «Все, иди отсюда».

СЖ: И по звуку у тебя отличная группа. Я, помню, пытался объяснить это Марочкину, который не любит «Гражданскую Оборону»...

ЕЛ: У нас с ним вообще отношения сложные. Стоило нам организовать движение «Русский прорыв», как он тотчас же делает еще один «Русский прорыв» — и собирает туда всякое говно. Каких-то скинхэдов...

СЖ: Да, маргинальность, групповщина — это свойственно многим, кто делит людей по принципу «кто не с нами, тот против нас». Но ведь есть и другой подход — «кто не против нас, тот с нами». Как на круглом столе короля Артура. Нельзя же так рассуждать: наш — отлично, пусть он и говно. А чужой — надо мочить сразу. А в результате начинают выходить всякие мурзилки цветные — какое-то хуйло, пардон, теперь издает не пойми чего. А люди, которые задолго до них все это делали по-настоящему, пересрались все. Но журнал все равно нужен. И чтобы в нем была жизнь, мысль, а не детский сад с картинками.

СЛ: Я думаю, нужно сделать патриотический журнал в комиксах.

ЕЛ: Было уже такое кино — «Брат-2». Настоящий патриотический, профашистский комикс.

СЖ: С фашизмом, кстати, надо поосторожнее.

СЛ: Да это же просто форма протеста!

СЖ: С одной стороны, форма протеста, а с другой стороны, есть люди, которые очень хорошо понимают, что делают. Помнишь ситуацию, когда Гайдара спихнули? Почему это произошло? Потому что у него реформы ПОШЛИ. И номенклатура почувствовала: у, блин! Значит, они теперь себе все — хлобысь! А что нам пойдет? Старой гвардии? Обопремся-ка мы на массы... И опрокинем стол! Короче, за фашизмом нередко стоят те, кто хочет легитимизировать то, что как бы народ попросил. «Народ хочет сильной руки». Так что же, такому народу давать демократию, свободу, бизнес? Да ему плетка нужна! Если бы фашизм понимался именно как стиль — новый консерватизм, Дугин, благородство — другое дело. Но этого же ничего там нет.

СЛ: Да, в нашем фашизме эстетический элемент не превалирует.

СЖ: Во-во, хороший заголовок! Но, к сожалению, за этим стоят конкретные интересы. Все сидят у заветной трубы и ждут, что, не дай бог, придет Чубайс и скажет: «Чего это вы у трубы? Я сам тут хочу». Настолько все просто, что даже скучно. И я думаю, что Дугин это понял, когда ушел из НБП. Он еще статью тогда написал: я, мол, на этих патриотов пахал-пахал, и что получилось? Ну, думаю, дошло наконец. Я как-то в Думе семинар провел: «Сергей Прокофьев как вождь русских националистов». Вот кто бы был настоящим вождем! Нормальный человек! А не урел типа Баркашова. И такая же урла за ним. А потом приходит Путин и говорит: «Нет, я, конечно, не против, но вы сами-то на них посмотрите!» Вот таких прихлопнутых людей по телевизору один раз покажешь — и достаточно. Или коммунистов с бабками. Или сионистов. И что самое обидное, нас тоже хотят вписать в эту компанию. Типа: ну да, Летов, а за ним-то посмотрите кто! «Ломай, блин! Взрывай!» А если Летов займется чисто студийной работой, сразу скажут: «Нет, нам такой Летов не нужен. Нам нужен Летов-крушитель». Или, помнишь, группа «Крэк» такая была? С такими текстами: «Вокруг виднеются столбы, а на столбах висят жиды», «Линчуют черножопого жида» и т.п.? Потом, смотрю, этот Крэк купил себе мерседес, блин. Работает, ботинками торгует. Неслабо! Заработал! Дядя там наверху все это слушает и радуется: «Правильно, майор!» А потом евреям и говорят: «Вот видите, что такое демократия? Погромы будут на каждом шагу. Давайте не будем, давайте лучше за КПРФ!»

СЛ: У меня есть ощущение, что все эти погромщики финансировались из Израиля. Чтобы в нужное время отток отсюда вызвать, пополнить израильские вооруженные силы.

СЖ: Ха-ха! Фиму Шапиро помнишь? Он же первый у нас и издал «Майн кампф» — в твердом переплете. Потом — в мягком. Все это — просто игра противовесов. Как там, кстати, Неумоев поживает? Я слышал, он в милицию пошел работать?

ЕЛ: Ты что? Это очень странно. В свое время у него была, правда, такая песня: «Убить мента, чтобы добыть пистолет». Потому что «убить жида, чтобы добыть пистолет» — это бред какой-то.

СЖ: Это, между прочим, я ему эту идею подкинул. Он, помню, приехал ко мне чуть ли не на день рожденья — и спрашивает: «Как добиться известности?» Я говорю: «Ну, ты какую-нибудь гадость про евреев напиши! А потом Троицкий, главный наш критик, обидится — и обосрет тебя. И тебе — реклама». Он все буквально понял, придумал это «Убить жида». И действительно, началось: «Неумоев — фашист! Антисемит!» Закон фуги, кстати, на том же принципе основан. Баха изучать надо. Этот же принцип иллюстрирует, скажем, гимн интернационала: «Кто был ничем, тот станет всем». Парадигма свастики. Все тот же магический переворот, инверсия... Холоден именно тот, кто горяч.

P.S. ТОЛЬКО ДУРАК НЕ ОШИБАЕТСЯ

СЖ: ...Надо скорее обеспечить себя дистрибьюцией.

ЕЛ: У нас в стране вообще нет дистрибьюции. Такой институт у нас отсутствует, к сожалению. Тем более, пиратство кругом сплошное. Выпускаешь диск — через неделю он уже везде лежит. И полиграфию они очень хорошо делают, один в один.

СЖ: Поскольку пиратством у нас занимается в основном государство, надо туда какую-нибудь гадость вписать. «Долой Путина», например. И пояснить, что это сделано из коммерческих соображений.

ЕЛ: И тебе тут же конец настанет. Там же юмора совсем не понимают. Придут к тебе пацаны — и все.

СЖ: Не настанет. Существует старая бандитская логика. Ты его нанимаешь, он тебя спрашивает: «Ты как считаешь, можно человека убить?» Если ты отвечаешь: «Да!» — тебя же и убьют. А если ответишь: «Нет, нельзя» — тогда совсем другой разговор. То есть, если ты сам готов за глаза замочить кого-то, то тогда тебя же первого и замочат. Потому что бандит какой человек? Рекламу пива помнишь? Ключевое слово: «правильный». Если вести разговор «по понятиям», то как раз пиратов-то и замочат.

СЛ: Мы были недавно на гастролях в Курске, и там нас встретили местные братки — и привезли в пансионат МВД. Они туда заходили, как к себе домой — буквально ногой дверь открывали. А когда Егор на пресс-конференции сказал, что не знает, кто такой Михайлов (этот их «красный» губернатор), то братки эти даже не хотели отдавать деньги за концерт. Ну как же, это же одна партия! Вот и получается, что коммунистов ругать нельзя. Если ты считаешь себя коммунистом и вдруг говоришь, что ты с ними расплевался, — недовольны все. Это же общая игра, где все определенным образом позиционированы — а тут вдруг такая подстава. Причем, особенно демократы напрягаются.

ЕЛ: Вот я на этой пресс-конференции и говорил: «Коммунисты — говно, фашисты — тоже говно»...

СЖ: Косность коммунистов доходит до того, что если они в тебя влюбились, их можно после этого обсирать сколько угодно. Они все равно будут говорить: «Мы с Летовым», любовь у них долгая. Хотя, конечно, они дураки: не понимают глобально, что ничего лучшего, чем рок вообще, для них — для левых — и быть не может. Это же их поле! Ведь рок — он не для правых же, которые за буржуазные ценности! По уму все рок-концерты должна компартия финансировать, а на деле этим почему-то занимается Союз Правых Сил. Все наоборот. Долбоебы эти коммунисты. В результате рокеры выступают за рынок, то есть за этих марух поющих. Вот я и говорю поэтому, что Немцов на самом деле генсек ВЛКСМ.

СЛ: Я думаю, после этого интервью коммунисты именно поэтому и не будут особо возникать. Больше всего обидится демократура. Кем тогда пугать людей? Пока-то все хорошо получалось: дескать, на очередной концерт Егора Летова пришли провокационные элементы — и все развалили. А если этот погромщик не коммунист и не фашист, как тогда быть? Нужно немедленно выступить в «Улан-Баторе» в поддержку Хакамады и Союза Правых Сил. И организовать там побоище, чтобы цепями дрались. Вот это будет перформанс, я представляю...

СЖ: Будет очень смешно, если именно после этого как раз коммунисты-то и обидятся.

ЕЛ: Не, с коммунистами я дело имел. Как раз недавно был у нас концерт в Нижнем Новгороде — у, какие это гибкие люди! КПРФ, разумеется, не анпиловцы. Там на пресс-конференции был старичок один, самый главный, из какого-то обкома — такой партийной закалки человек! Все вопросы, даже если их задавали «не по правилам», он тут же так поворачивал, что все сразу получалось «по правилам». Это у него настолько ловко выходило, что, наверное, только десятилетиями такое воспитывается. Меня там спросили, что я думаю про Путина, я отвечаю: «Ну, в принципе, он ошибок не делал — кроме как, конечно, с подлодкой „Курск“...» На что он тут же даже не то чтобы меня перебил, а так вставил, словно из одной речи в другую плавно перешло: «Только дурак не ошибается!»

СЛ: Все-таки обязательно надо сделать концерт «Гражданской Обороны» в поддержку Хакамады в «Улан-Баторе». На японский манер. Вот это будет настоящий концептуализм!

ЕЛ: Не, ну это уже совсем... Этого уж точно никто не поймет. Этого, я думаю, даже Курехин бы не понял, царствие ему небесное.

grob-hroniki.org

Рецензия из журнала FUZZ № 5/01. Юлия Теуникова "Катится"

Журнал “Контркультура”, № 4, 2001. /С незначительными сокращениями/.

Не все мы спасемся, но все мы изменимся.

из апостольских посланий

Если человек подстраивается под меня, то он по жизни может вафлить сколько угодно.

Юлия Теуникова

 

Юлия Теуникова (1976) — одна из самых заметных фигур современного московского рок-андеграунда. Творческий портрет характеризуется редкой многоликостью в странном сочетании с гипнотической монотонностью ритмов Для среднестатистического подпольного идола — нехарактерно рациональная, собранная и непрозрачная девушка.

Интервью: Сергей Гурьев, Лев

Гончаров

 

СГ:

Мы говорили о Чернецком, и я развивал мысль, что он — человек хороший, но ясный. Придешь на его концерт, посмотришь, и все с человеком ясно, от начала до конца — хотя, конечно, хорошее от него ощущение. А ты человек совершенно не такой: придешь на твой концерт — и ничего не ясно. И ты как девушка рефлексирующая и не лишенная интеллекта, наверное, могла бы произвести такую логическую операцию: вот ты пришла на свои концерт, посмотрела на себя из зала. Если бы ты, со своими вкусами и представлениями о жизни, увидела такую артистку — какие бы у тебя возникли ощущения?

ЮТ: Ха-ха-ха! Во-первых, я девушка не рефлексирующая — сразу ясность внесу. Не знаю, с каких позиций меня оцениваешь ты, но я оцениваю все, что слушаю, с точки зрения музыкальности, через которую преломляется все остальное. Личная харизма, тексты, состав и прочее. И если я чувствую, что это хороший музыкант, я буду делать все для того, чтобы с ним сойтись. Правда, не каждый это выдержит.

СГ: То есть, харизма для тебя существует отнюдь не как элемент, который превращает музыку в чистую формальность?

ЮТ: Каждый человек потенциально харизматичен. Заставить всех плясать под свою дудку — причем, совершенно добровольно — это проще простого. Индивидуальность есть в каждом. А насколько человек ее выказывает и подгоняет остальных под свою волну — это уже дело ремесленное. Этому можно научиться.

СГ: Ты стараешься этому научиться?

ЮТ: Нет.

СГ: То есть этот элемент ты пускаешь на самотек.

ЮТ: Да, абсолютно.

СГ: А существует для тебя какая-то интрига в том, что из этого получится?

ЮТ: Для меня интригой является то, что в результате получится со мной. А не с кем-то еще.

СГ: Ну, так ведь с тобой — значит, и с кем-то еще.

ЮТ: За себя я могу отвечать, за кого-то еще — нет.

СГ: Н-да... Но на вопрос-то ты так и не ответила. Что бы произошло, если бы ты — как человек со своей сложившейся системой вкусов и оценок — оказалась на концерте девушки, играющей и поющей, как ты?

ЮТ: Я не могу описать свое субъективное восприятие музыкальности человека. И от себя эмоции, хоть убей, описать не могу. Я не только себя, но и других людей стараюсь не оценивать. Я — человек не оценочного плана. Мнения мне интересно не составлять, мне интересно их менять.

СГ: Сейчас так или иначе ты позиционирована как андеграундная певица. То есть, тебя рассматривают в одном ряду с такими явлениями, как “Соломенные Еноты” или, скажем, “Даждь” — где-то между. Во всяком случае, не рядом с Земфирой. Чувствуешь ли ты, что действительно находишься — духовно и стилистически — ближе к “Соломенным Енотам”, чем к Земфире, или это просто так контекстуально сложилось?

ЮТ: К Земфире-то я точно ближе, чем к “Соломенным Енотам”, но дело тут не в этом. До 1998 года я делала то же самое, что затем делала Земфира, особенно, в ее первом альбоме. Не в смысле похожести текстов и музыки, а в плане подачи и сходности культурной базы. То есть, я тогда работала в том же жанре, в каком сейчас работает “Мумий Тролль” и в каком работала ранняя Земфира. А потом, когда это все уже укоренилось, мне это стало неинтересно, и я отказалась от дальнейшей раскрутки.

СГ: Тебе казалось неправильным выходить на тираж — или в тираж — таким образом? Может быть, просто не было аналогичных возможностей?

ЮТ: Во-первых, неинтересно. А во-вторых, меня бы это настолько высосало, что я не смогла бы дальше развиваться. Кому-то это надо, у кого-то столько энергии, что ее девать некуда, вот Земфира и решила тратить ее на то, чтобы на стадионах играть. Я свою энергию хочу тратить на то, чтобы просто записывать качественную музыку.

ЛГ: И ты понимаешь, что никаких стадионов больше вообще никогда не будет? Что те времена давно прошли...

ЮТ: Три года назад никто не знал, что “Мумий Тролль” и Земфира будут собирать стадионы. Так что все может поменяться, и я чувствую, что поменяется очень скоро.

ЛГ: Ну да, рок как раз и рассчитан на то, чтобы собирать стадионы. “Кисc” там... энергообмен с огромной толпой.

СГ: Это на Западе. У нас только генетические аномалии стадионы собирают. А на интересных людей по 30 человек ходит.

ЮТ: Это зависит не столько от жанра, сколько от времени. И я чувствую, что скоро наступит время для настоящей качественной музыки, которая будет собирать стадионы. Принцип конкуренции должен сработать: даже в попсе на смену Газманову и Сташевскому приходят “Гости из будущего”, Шура и Алсу.

СГ: В чем основная разница между тобой и Земфирой? Лесбийские темы, скажем, могли бы в твоих песнях появиться?

ЮТ: Ну, это уже несерьезно...

Общее здесь — подход. На первом альбоме у нее были некоторые вещи, оттолкнувшись от которых, она могла бы пойти дальше. Например, “Синоптик”. Очень искренняя вещь — то, что у нее вначале было, промелькнуло и ушло.

ЛГ: В любом случае, сейчас Земфира и “Мумий Тролль” — это формат.

ЮТ: Пока они не появились, никто не говорил, что это формат. До них никакого такого формата не было, они сами его создали. Мне лично на формат насрать, я к нему никакого отношения не имею. А вот то, что Земфира, вместо того, чтобы развивать свою музыкальность, какой-то халтурой страдает — это уже ее личное дело. Я так не хочу.

ЛГ: Нет, ну вообще-то она действительно искренняя девка, но, мне кажется, она просто как корова, которая попала не туда... У меня такое ощущение, что она какая-то чужая. В андеграунде она как своя уж точно бы не прошла.

ЮТ: Прошла бы очень даже запросто. У любого из андеграундных певцов спокойно можно как минимум по песне понадергать, вполне форматных. Я даже могу сказать, какие мои песни туда попадают. Вот песня “Так и тянет назад” — абсолютно форматная,

СГ: Ты могло бы идентифицировать себя как человека, находящегося на границе между андеграундом и музыкой вообще? На которой ты — за счет своего музыкоцентризма — автоматически отказываешься?

ЮТ: Я не причисляю себя к андеграунду. Для меня это — единственная возможность выступать. Я с ними играю не по идеологическим причинам, а исключительно по дружеским — просто потому, что хочу иметь возможность общаться с людьми таким способом. Посредством концертов. А другого круга у меня нет. Может быть, я просто не дотягиваю до другого уровня.

СГ: Но если ты там так или иначе находишься, то что ты в нем видишь? Что это для тебя: нечто творчески плодоносное или же в чем-то ущербная, неоднозначная среда? Как ты оцениваешь это пространство, частью которого ты выглядишь в глазах любого человека?

ЮТ: Что касается личных творческих задач, то мне кажется, что в нынешнее время все процессы, которые происходят в мире, адекватнее всего отражать именно через музыку. А в андеграунде очень слаба именно музыкальная сторона. И значит, андеграунд сейчас не вполне адекватен тому, что происходит на самом деле в нашей жизни. Хотя он вполне адекватен сложившейся традиции. Существует, скажем так, легальный формат — то, что крутят на радио, по телевидению, и ему естественным образом противостоит некий формат, который создается в андеграунде.

СГ: Короче, в русской культуре борются два таких полюса.

ЮТ: Они не борются между собой, их просто чаще всего используют в аргументации.

СГ: Другими словами, у власти сейчас такая раздолбайская сексуальная революция, а в подполье — фашизм. Эдакий тоталитаризм одухотворенный. В кавычках.

ЮТ: Если высокопарно — то да. А на самом деле — инфантилизм. Друзья, простите меня, пожалуйста, за это слово! Просто людям зацепиться за что-то надо, чтобы каким-то образом утвердиться. Изобрести что-то новое тяжело, и поэтому они берут самое мощное, что уже есть в этой андеграундной культуре. Сибирских панков, поэтов. Так уж сложилось, что сибирский рок — самая сильная вещь в андеграунде. Но сейчас формируется уже какое-то другое энергетическое поле, и что в нем будет возникать, совершенно непонятно. Скажем, три года назад я четко знала, что нужно делать, чтобы любую публику вставило, а сейчас я этого уже не знаю. Поле меняется настолько быстро и настолько сильно, что уследить за этим посредством интеллекта невозможно.

СГ: А по каким знакам и вехам ты видишь его формирование и изменение?

ЮТ: Чисто интуитивно, наверное. Основные вехи — сугубо отрицательные: то, что сейчас есть, явно изжило себя.

Просто не все желают своими мозгами думать.

СГ: Может быть, примеры какие-то нужны. Чтобы кто-то сделал что-то серьезное, авторитетное, но — другое. А их фактически нет.

ЮТ: Вот “Кино” было просто офигительным примером. Ведь Цой как раз об этом и говорил: надо за себя отвечать, прежде всего. Если у него какое-то послание было, то именно в этом оно и заключалось. А сами по себе люди очень безответственны по своей природе.

ЛГ: Ну, есть авторитеты и покруче — Церковь, скажем. Чтобы научиться делать выбор, нужно смирение, т.е. закрыть глаза и идти за святыми.

ЮТ: Истинный выбор никогда не делается вслепую. Выбор никогда не случаен. Когда человек делает какой-то выбор, он должен понимать, что берет на себя ответственность. А закрывать глаза — значит снимать с себя ответственность за свою жизнь.

ЛГ: Чтобы было из чего выбирать, надо понимать, во что ты веришь. Все равно ты во что-то веришь, поскольку есть вещи непроверяемые. Просто пастырь должен быть добрым. Есть разница — за Летовым идти или за отцом Иоанном Крестьянкиным...

ЮТ: Я думаю, что если человек выбирает сердцем, он ошибиться не может. Это — единственный возможный критерий выбора. Ты не знаешь, как надо, но ты знаешь, как не надо. Все мы знаем что к чему, только притворяемся, что не знаем.

СГ: Это вопрос каждого отдельного человека: хочет он проверить это “как надо” или же он подозревает, что, если он заранее проверит, — результат может ему помешать. Может быть, ему важнее просто двигаться, чем знать, куда это движение может привести. Люди привыкают к тому, что разбираться часто бывает неэффективно. Могут выясниться такие вещи, что делать вообще ничего не захочется. К слову, это основной постулат фашизма: рефлексия убивает действие.

ЮТ: Разбираться всегда эффективно. Вопрос — как к этому относиться.

СГ: Принимать в себе всю гадость, которая при этом выясняется, не каждый способен.

ЮТ: Однако надо ее принимать. Просто не нужно на этом фиксироваться. Человек не есть нечто окончательное. А если ничто не окончательно, то можно двигаться дальше. Я была на пресс-конференции Летова после концерта в “Марсе”, и там ему задали такой вопрос: Вот вы в каком-то журнале рассуждали о буддизме, о том, что в нем существуют два пути спасения: коллективный и индивидуальный. И говорили, что предпочитаете коллективный путь спасения. Поскольку рассматриваете путь спасения в контексте национал-большевизма. А Летов говорит — я сейчас предпочитаю индивидуальный путь спасения. Ха-ха-ха! Хотя я не знаю, о чем думал Летов, когда все это говорил. У кого какой путь — это личное дело каждого человека.

ЛГ: Но если человек верующий, он никаких других путей не признает.

ЮТ: Сейчас я уже не знаю, что такое искренне верующий человек. Существует, конечно, официальная православная догма...

ЛГ: Вот именно: Христос пролил свою кровь. Если человек в это верит, других путей, кроме одного, у него быть не может.

ЮТ: Путей осмысления православной доктрины просто масса.

ЛГ: Если бы существовал другой путь — медитация, например, или жертвоприношение — то с какой это стати Бог стал бы умирать? Просто богохульство какое-то.

ЮТ: Что такое путь Христа, не знает никто, кроме самого Христа.

ЛГ: Евхаристия вне Церкви невозможна. А у Церкви есть догматы — и им надо следовать.

ЮТ: Эти догматы — результат пути тех, кто их сформулировал. А как к этим результатам относиться сейчас — это личная проблема каждого.

СГ: Некоторые люди просто стараются подогнать свою индивидуальную специфику под каноны. Смотрят, насколько она к ним подтягивается — и на этом останавливаются, считая, что и так сделали все, что могли.

ЮТ: Подогнать? Ха-ха! Можно подгонять как угодно, все равно придется отвечать — если не перед людьми, то перед Богом. Людям только предлагается проверить достижения отдельных индивидуумов — лучшего пути постижения истины нет, Можно еще попробовать изобрести свой, так сказать, авторский путь духовного развития. И обнаружить истину или не обнаружить. Либо умереть, либо не обнаружить (явная оговорка, Юля хотела сказать “либо умереть, либо обнаружить”, но оговорка получалась очень символичная. — прим. ред.). Не знаю, уместно ли об этом говорить, но лично у меня за последнее время много близких мне людей как-то очень быстро умерли... А те, кто живут дальше, очень быстро меняются. Они начинают понимать то, что лет десять назад им казалось просто бредом собачьим.

СГ: То есть, они становятся более гибкими.

ЮТ: Или умирают — или становятся более гибкими. Менее догматичными. Более терпимыми. Учатся отделять свои амбиции от внутренних пот ребностей... Хотя вряд ли они этому скоро научатся.

СГ: Получается, что гибкость помогает людям постигать Божьи законы. А догматичность мешает осмыслению догматов. Интересный момент. Казалось бы, все должно быть наоборот.

ЮТ: Если ты будешь тверд и будешь четко стоять на своих позициях, ты не сможешь измениться. Чтобы измениться, нужно сомневаться в своих позициях.

СГ: Через преодоление твердолобости к Богу идем?

ЮТ: Йес-с! Пусть это будет так.

Фото С. Бабенко.

Далее ... [Отзывы слушателей Даждь-фестиваля о Юлии Теуниковой]

Наши кассеты продаются в киосках и магазинах города Москвы. Подробнее - в разделе "Новости".

Вернуться на заглавную страницу или к разделу "Концерты"

ta-musica.narod.ru

---

Смотрите также

• 
  Санэпидемконтроль журнал
• 
  Журнал эпилептология
• 
  Журнал контркультура
• 
  Санэпидемконтроль журнал
• 
  Журнал троллейбус
• 
  Журнал троллейбус
• 
  Булит журнал
• 
  Булит журнал
• 
  Журнал шуша
• 
  Геотектоника журнал
• 
  Вэпс журнал