Надежда Середина. Литературные журналы российской глубинки — Журнал Клаузура. Надежда середина журнал

Надежда Середина. «Платонов». Эссе — Журнал Клаузура

Надежда Середина. «Платонов». Эссе

16.02.2016  /  Редакция

«Критика, в сущности, есть дальнейшая разработка богатства темы, найденной первым, «основным автором». Она есть «довыработка» недр, дальнейшее совершенствование мысли автора», — отмечал Платонов в Записных книжках в 1938 году». 

Искусство отбирает и запечатлевает важное, постоянно накапливая пласты культуры. Эта работа, непрерываемая ни в какие исторические периоды, и делает человека человеком. Цивилизованным, образованным, культурным. Без этого процесса человек деградирует, уподобляется животному, разрушает культурный слой человечества. Процесс создания слоя культуры очень сложен в наши дни в России особенно. Но был ли он лёгким во времена Андрея Платонова, чьё культурное наследие ещё не полностью освоено нашими современниками. Андрея Платонова продолжают считать авангардом русской литературы. Решению задач современности Андрея Платонова посвятили свои научные работы многие учёные и писатели мира. В чём же магическая связь художественной литературы с жизнью? 

В издательстве «Молодая гвардия» в серии «ЖЗЛ» вышла в свет книга Алексея Варламова «Андрей Платонов». Прозаик и историк литературы Алексей Варламов сделал уникальный, смелый, жёсткий и правдивый, портрет Андрея Платонова. Имея опыт работы: он профессор МГУ, доцент Литературного института им. А. М. Горького, лауреат многих премий: «Большая книга» (за биографию Алексея Толстого), «Антибукер», член русского ПЕН-центра, он смело проникает в самые глубокие слои творческой интеллигенции, рассматривая все противоречия, подобно Достоевскому, касаясь не тронутых ещё «русских вопросов». 

В 1997 году Алексей Варламов участвовал в международной писательской программе в США, читал лекции в ведущих американских университетах (Стэндфордском, Йельском, Нью-Йоркском). Имея такой опыт деятельности, писатель-литературовед, расширяет горизонт своего исследования за границы одного государства. Тем самым анализируя и международное значение творчества русского писателя.

Мы хорошо знаем некоторые эпизоды жизни писателя, рождённого в 1899 году в Воронеже, но это не даёт цельный образ. Над воссозданием цельного образа гения будет работать не одно поколение, а два, три. Зачем это необходимо? Видимо, для того, чтобы культурный слой не истощался, и развитие имело прогресс. 

* * * 

«Каким литературным направлениям сочувствуете?» – спросили юношу. 

«Никаким, имею своё», – уверенно ответил Андрей Климентов.

«Своё направление» Андрей Климентов-Платонов создал в прозе в самом начале своего литературного творчества. Двадцатилетний юноша. 18-21 октября участвует в первом Всероссийском съезде пролетарских писателей в Москве в качестве делегата с правом решающего голоса.

Воронеж – пограничный город в историческом значении – выбран Платоновым как место художественного действия не только как малая родина, но и как насыщенное культурное пространство.

Неповторимый платоновский стиль присутствует уже в ранних рассказах. И они являются как бы зёрнами, из которых явятся миру повети и романы. Мы видим новую эстетику, новую концептуальную идею, которая связывает всё творчество Платонова. 

Ведущую роль в творческом воображении Платонов отдаёт мышлению, проявлению кругозора героя. Созданные воображением герои Платонова по-особому связаны с внешним миром. Его художественный мир строится из чувственных элементов и отражает действительную жизнь. Образная природа воображения Платонова выражается в том, что чувственные элементы, из которых строятся образы воображения, воспроизводят реально и чувственно существующие свойства людей. Платонов не просто копирует конкретные факты жизни: отражая и обобщая их, он воплощает их в чувственно доступной форме – в виде художественных образов.

Возьмём три рассказа: «Волчек», «Маркун» и «Афродита», характеризующие Воронежский период.

Один из своих первых рассказов «Волчек» (1917 год) Платонов не включал в сборники, а опубликовал только в газете. Здесь уже есть свойственные ему приёмы: вставлять в повествование фразы, которые похожи на фольклор по типизации, и просты, как слова ребёнка. Этот приём он мастерски использует и в поздних произведениях. 

Например, диалог сына с отцом то по-детски наивен, то философичен. Рассказ построен как внутренний диалог, и действие, как бы подчинено организующему ритму диалога. И вдруг диалог оборвался по-платоновски тонко: «Отчего кругом томление и борьба? Вот мы прожили немного после революции, и уже увидали, как легко устроить всех сытыми и довольными, лишь бы осталась у нас власть нас самих». 

Словно завет сыну звучит фраза отца: «…Я только жду хорошего, а какое оно, не могу узнать. Всю жизнь я ждал чего-то хорошего и тебе отдаю эту надежду».

Так же в первых произведениях уже возникает приём «окна», как показ другого кругозора: переход от кругозора диалога рассказчика с собакой к кругозору всех «тихо гуляющих людей» по улице. Это тоже один из приёмов – вывод героя на открытое пространство. «Томление и раздумье было во всех. Кто не любил, тот хотел любви. И никто ничего не знал, зачем это».

И дальше опять внутренний диалог – скрытое действие в рассказе – подчиняет себе внешнее действие. Герой-рассказчик «Я» перерастает в образ автора: «Сам я ни о чём не мог догадаться, и, что узнавал, в том сомневался и начинал опять сначала. А жить и не знать, так и Волчек не мог. Я должен ясно увидеть всё до конца и быть уверенным и твёрдым в жизни».

Ещё до вступления в Союз журналистов и в Рабочую ассоциацию пролетарских писателей, в марте 1920 года в журнале «Кузница» опубликован рассказ «Маркун». Это модель фантастически закрученных отношений формы и содержания. Уже здесь видно своеобразие художественного метода: разграничения кругозора героя и автора-рассказчика не в прямом диалоге, а в скрытой форме внутреннего диалога. В применении «действия кругозора» – то расширения, то сужения – возникает новый художественный приём, который формирует стиль. Андрей Платонов доводит его до такой усложнённости, что непосвящённому читателю с трудом даётся его проза. Использование приёма сужения или расширения кругозоров – в композиции уникальна. Способы эти усложняются с расширением творческих задач писателя. Он фокусирует внимание читателя то на одном персонаже, то на другом, а иногда резко, без видимой мотивации переходит к совершенно иному. Так модель-образ проникает сразу в подсознание, минуя логическое объяснение. Для писателя важным является абзац, как форма образа. Абзац как бы является видимой оболочкой разграничения кругозоров, это сравни строфе в стихах, написанных лесенкой. Всё как бы держится на внутреннем ритме и зрительном образе абзаца.

Маркун, герой рассказа, устремлён и в прошлое, и в будущее. Он изобрёл, по сути, вечный двигатель. Сюжет повторяем – невостребовательность таланта. Но всё изображается иначе: другая форма, другие эстетические принципы. Здесь действуют и Маркун, и автор-рассказчик, который то приближается к герою, то отдаляется. Иногда происходит слияние, герой и автор имеют один голос – голос истории. Один план повествования переходит в многоплановость, и являет собой отражённое отражение. 

Мечта Маркуна дается через монолог рассказчика, доминирующим авторским голосом: «…Всё замерло в нём, будто он только родился и ничего не понимал. Он в первый раз не думал, никакая мысль не вела его». 

Не правда ли, нельзя описать с точки зрения того сознания, который «не думал». Информация для читателя даётся рассказчиком, ибо он видит и понимает больше, чем герой. Кругозор, как некий инструмент, которым виртуозно пользуется писатель. 

Рассмотрим ещё абзац: «Маркун встал, оперся о печку, и сон тихим ветром налетел на него. В это время в поле разыгрывалась метель, и паровозы еле пробивали сугробы и рвали тендерными крюками завязавшие в снегу вагоны». Пока Маркун спит, с читателем говорит автор-рассказчик. Повествователь отдаляется от изображаемых событий. Этому же служит и введение в повествование «Я» – в детстве и «Я» – сейчас: два разных кругозора героя. 

Внешний конфликт переходит во внутренний. Действия из будущего «Завтра он пустит машину…» и прошлого «Маркун нашёл в книге листик и прочёл, что он записал ещё давно…» соединяются в художественном времени рассказа. 

И ещё интересный пример: «…Разве ты знаешь в мире что-нибудь лучше, чем знаешь себя. И ещё: но ты не только то, что дышит, бьётся в этом теле. Ты можешь быть и Фёдором, и Кондратом, если захочешь, если сумеешь познать их до конца, то есть полюбить. Ведь и любишь-то ты себя потому только, что знаешь себя увереннее всего. Уверься же в других и увидишь многое, увидишь всё, ибо мир никогда не вмещался ещё в одном человеке».

Сюжет построен так, что мысль уносит героя в бесконечность творческого пространства, но автор, фокусирует свет: то это лампа, то звёзды. Писатель стремится заполнить темноту вселенской пустоты светом.

И вдруг врывается в текст диалог с Архимедом: «Архимед, зачем ты позабыл землю, когда искал точку опоры, чтобы под твоей рукой вздрогнула вселенная?

Эта точка опоры под твоими ногами – это центр земли».

И абсурдный разговор с лампой: как граница между сном и явью, как возвращение на кругозор Маркуна. 

Так же мы видим диалог героя с самим собой. В рассказе как бы ни один Маркун, а три: тот, кто написал листок и вложил в книгу, тот, кто читает и комментирует и тот, кто строит вечный двигатель: «Сильнейшая сила – лучший рычаг, точнейшая точка – во мне, человеке».Автор как бы между ними, он связующее звено в эволюции героя.

«Я обопрусь собою сам на себя и пересилю, перевешу всё, – не одну эту вселенную».

Автор, приближая героя, отдаляя, сливаясь с ним, даёт читателю почувствовать изменчивость кругозора. Создаётся иллюзия, что герой в вечном движении, как тот двигатель, который он изобретает. И кругозор, как изменяющаяся величина может раздвигать свои границы до бесконечности.

Этой переменчивости кругозора служит и пунктуация, которую создаёт Андрей Платонов для творчества. Отсутствие кавычек и тире служит определённой задаче. Почему в предпоследнем абзаце появляются кавычки? Даже пунктуация служит этой задаче: то создавая смысловые оболочки, то разрушая их для взаимодействия кругозоров. 

Как Андрей Платонов использует приёмы проникновения в духовный мир героев, сведение их в общий мир существования, и возвращение к каждому отдельно?

И тут же мы находим ответ: «Я оттого не сделал ничего раньше, – подумал Маркун, – что загораживал собою мир, любил себя. Теперь я узнал, что я – ничто, и весь свет открылся мне, я увидел весь мир, никто не загораживает мне его, потому что я уничтожил, растворил себя в нём и тем победил. Только сейчас я начал жить. Только теперь я стал миром.Я первый, кто осмелился». 

Это уже кругозор не рассказчика, а самого писателя, исповедь не героя, но автора. Здесь не отречение от классического наследия русской литературы, а глубинная связь. 

В рассказе «Афродита» (1945-1946) Андрей Платонов сам как бы объединяет опыт жизни и творчества в Воронежский период: «всё действительно возвышенное рождается из житейской нужды».

1924 года 5 июля в письме Г.З. Литвинову-Молотову Платонов говорит о том, что хочет уехать из Воронежа и заняться литературной работой. В 1926 году он переезжает в Москву. 

* * * 

Параллельно литературе идёт театр в работе над сохранением живого звучания произведений Андрея Платонова. В чём современность Платонова? Почему зритель сопереживает, вдумывается в себя и время? На этот вопрос ответил и спектакль «Андрей Платонов. Житейское дело» Анастасии Имамовой на Международном Платоновском фестивале. 

Выбрано не случайно это произведение, оно созвучно нашим дням. Чем потряс спектакль Анастасии Имамовой зрителя Воронежа? Зрители стали свидетелями, как остывшее сердце мужчины возрождается в любви. Концептуальная идея режиссёра – увидеть и показать чудо совпала с идеей писателя «…увидеть чудо в каждом человеке». 

Произошло наиболее гармоничное явление Платонова на сцене, и режиссёр нашла театральное решение: темпоритм спектакля, который удивительным образом выдержан с ритмом прозы Платонова. Анастасия родилась на Сахалине, и особое мироощущение отличает её от привычного воронежского менталитета. Яркая, смелая режиссура потрясает воображение как новое, авангардное искусство, что свойственно и творчеству писателя. Анастасия Имамова — режиссер и актриса Студии Театрального Искусства С.В. Женовача. Она преподаёт в РАТИ и ВГИКе. В своё время сама окончила режиссерский факультет РАТИ (ГИТИС). Учась у С. Женовача, она работает над созданием своего стиля. Её роли в спектаклях СТИ: «Marienbad» (Броня Лойферман, Лея Бройхштул), «Захудалый род» (Марья Васильевна), «Битва жизни» (Миссис Крегс), «Три года» (Нина Федоровна) обогатили её опытом актрисы, поэтому каждую роль в спектакле она как бы пропускает через себя. 

«Андрей Платонов. Житейское дело» по прозе А. Платонова её новая работа. Премьера состоялась 19 апреля 2011 г на сцене Центра имени Вc.Э.Мейерхольда (Москва). «Болеть Платоновым» и воплощать его образы на репетициях – искать новое творческое прочтение писателя, не разрушая поэтику писателя, стало частью её самой. Режиссер средствами театра проводит тот особый язык, неповторимую поэтику рассказа-пьесы от актера к зрителю. Режиссер в спектакле почти не виден, как автор в рассказе. Стиль, язык сами подсказывают и ведут в поэтику Платонова. И режиссёру удалось правильно прочитать и прочувствовать и темпоритм и подтекст писателя. В театре Анастасии Имамовой происходит чудо, когда литература на сцене не умирает, а возрождается с новым звучанием всей полноты Платоновской поэтики.

Художник-постановщик – Александра Дашевская. На сцене ничего лишнего, всё предельно необходимо. Сценография продуманно скупа, как быт во время войны, но выразительна. Трактор – три куска замысловатого железа – абсурден, но так удачно помогает зрителю перенестись в эпоху, когда война кончилась, и народ возрождает разрушенный мир «из подручного материала». Художник по костюмам – Лариса Сехон воссоздала ту эпоху в узнаваемых деталях: телогрейка, платок, лампа. Свет то керосиновой лампы, то звёзд как бы определяют кругозор героев (художники по свету Нарек Туманян и Виталий Гаков). Интересно и звуковое решение спектакля (Ксения Яковлева). 

В главной роли трактористки Евдокии Гавриловны молодая, но уже известная актриса Ольга Калашникова. Она то реалистична, то абсурдна, то сентиментальна. Но режиссёр так удачно выстроила переходы от одного состояния героини к другому, что рождается на сцене особый платоновский юмор, соединяющий, казалось бы, несоединимое, трагедию и любовь, смех и боль. Актриса как бы играет и самого автора: «Людям не хватает смелости и гениальности, чтобы любить друг друга…» И зритель видит, как сквозь трагическое на сцене прорывается юмор, удивительным образов совпадающий с интонацией поэтики Платонова. Понимать – значит любить. И юмор помогает убрать завесу непонимания. 

« – А то как же! И с горем надо жить уметь. Я-то неужели, думаешь, с одним счастьем прожила!», – говорит главная героиня. 

Очень интересно пластическое решение в спектакле: Евдокия вырастает как бы из мужчины. Её муж погиб на войне, но присутствует на сцене, как память, как безмолвная душа. Так своеобразно, в пластике и всеете – выражена притча создания женщины из ребра. И зритель соучаствует в пробуждении любви героя. «…Душа её оживилась навстречу этому человеку». Она не противоречит мужчине-воину, но по-женски шаманит, возрождает умершее от долгой войны сердце в солдате.Сцены с детьми в контексте режиссёра как бы являются дополнением к судьбе матери, частью её. 

– Ему других жалко, добрые и по чужим скучают.И нас ему жалко, у нас папы нету… 

Будто что-то вошло в грудь Гвоздарёва из этих слов ребёнка, чего ему недоставало и без чего он жил в горести; так питается каждый человек чужим духом, а здесь его питал своею душою ребёнок».«Счастливые, – снова вздохнул он про себя. – Жизнь для них чудо, как оно и есть…»

«Мы девицы» (актрисы Ирина Ильина, Татьяна Степанова, Надежда Степанова) – говорит девочка за всех сестёр. Вдруг, словно нечаянно, на глазах зрителя совершается переход возвышенного в низшее. Дочь героини выпроваживает пришлого чужого человека, тревожась за мать. Но тут же из детского конфликта рождается притяжение, как воронка затягивающая героя в эмоциональное переживание. Девочки-девицы играют в стиле смеховой народной культуры. Но роль их режиссёром сведена как бы к усилению линии матери. Они не сами по себе, они часть её, усиливая её образ на сцене. 

«А без отца, как и без матери, душа ребёнка живёт полуголодная».

Новое прочтение в том, что герой не калека, даже не ранен, но произошла потеря чего-то очень важного в человеке, его сердце стало холодным, словно из металла. Он был на войне заботился обо всех, всех защищал, а его сын не находил приюта в родной деревне, никто не приютил его, как сына воина. Эта боль заставляет солдата быть странником в своей стране, сердце его остывает, как металл, поэтому ему мотор понятнее, чем сердце другого человека. За кого он воевал, если никто не приютил его сына? И невольно, от боли и тоски, солдат упрекает женщину, что у неё дети живы. Так назревает конфликт-действие, так подтекст прозы переходит на сцену. 

«А машина – это вам не человек и не скотина, её надо строить точнее, чем живое существо: она ведь не скажет, где у неё больно и плохо, она будет терпеть до разрушения!» И тут же юмор, уравновешивающий и очищающий от дидактики: «Вот где труд-то, это вам не любовь!» Актёру нужна любовь по-житейски понятная, чтобы её можно было «додумать», и это «опрощение», очеловечивание происходит с актёрами, и сопереживаем зрителем. 

И новый виток режиссуры: движение из подтекста литературы переходит в действие на сцене. Сыграть «внимательное сердце Гвоздарёва» актёру Евгению Морозову сложнее, ибо он уводит как бы на второй план своего героя, уступая главную линию героине. В спектакле, как и в рассказе, сталкиваются две идеи, два кругозора: женское (хранительнице очага) и мужское (воина). Жизнь после войны должна войти на прежние круги, но мировоззрение героев изменилось, после войны они стали другими, и это неузнавание женщины и самого себя актёр доводит до абсурда более жёстко, чем актриса. И вот уже рождается гротеск – на сцене машина из трёх кусков, это как бы продолжение героя, утратившего обычное житейское притяжение к дому. Одновременно Евгений Морозов усиливает образ, игру Ольги Калашниковой. Он отвык от «житейских дел», и втягивается как бы благодаря ей. Ему легче с техникой, чем с людьми, и ходит по кругу, как человек-машина. Он ищет сына (артист Олег Федоров), или ищет себя? Почему понимание человека? В машине можно всё объяснить… «Оно неплохо, а без расчета… Всё приблизительно ляпали, наугад. Мысль была золотая, а родилось из неё ублюдочное дело…» 

Присутствием на сцене погибшего на войне мужа. (Сергей Купчичев) вводит зрителя, как бы в другую реальность, в другую стилистику, в символ. Мужчины из памяти. Живая душа его ещё витает в доме, а его нет. В доме сиротство. Начало спектакля: на сцене как бы один артист. Спектакль начинается с недомолвок, обрывков даже не фраз, а слов, актёр ничего не говорит: то он пытается спросить, то хочет ответить. И не может найти ответ, все ответы не могут передать полноты чувств. Что ему мешает? Великолепно сыграно, словно осталась одна струна, а все остальные порваны от напряжения. Что же мешает человеку говорить? Человеку может не дать говорить только смерть? Слово, как живой росток, блекнет, изгибаясь, ищет выход к свету, рвётся. 

И вдруг из-за спины мужчины как бы прорастает женщина. Она плачет, улыбается, обнимает его как ребёнка, пытаясь вдохнуть в него живую душу. Но он, как манекен, застыл, и лишь тайная, как тень, улыбка проходит по его лицу. Любовь, как шаманство, как таинство как неживое превратить в живое. Но, как только он улыбнулся, явился другой мужчина, живой, но замученный войной почти до смерти. Он потерял всё: жену, сына, дом и ходит по своей родине как по чужой земле. Сохранена поэтика Платонова. Здесь и мотив сказового хождения, и притча, и абсурд. Абсурд у Платонова начинается там, где нет возможности выразить идею иначе. 

Можно сопоставить с Кафкой. Всё доводится до ничего. Абсурд рождается из разлада жизни со страшным желанием обретения в житейском деле смысла, который был потерян, стёрт из памяти. Мифологическое переходит на сцене в скитальческий мотив. Смесь глупости и умности играют «девицы». Абсурд возникает из противоречия, непонимания важности житейского дела после войны. Роль посредников между противоборствующими сторонами (мужчина и женщина) берут на себя дети. Объективно — трагическое предстаёт в комическом, юродствующем, но понятном.

Ремарки со сцены втягивают зрителей в участие и сопереживание. То странный образ погибшего мужа, то странник-солдат, то самоирония в героев, то реплики к зрителю. Порой герой разделяет знания с автором и в форме абсурда. Абсурд в то время официально не существовал, поскольку нельзя было сомневаться, смеяться, иронизировать. Так сохраняется поэтика абсурда прозы на сцене. Новые театральные средства, то, как возрождает воина человека героиня, похожи то на мольбу, то на медитацию, то на шаманство. Горсть соли, которую дает девочка мальчику-сироте. Но соль земли – это дети. 

Столкновение инертности мышления воина-странника и психологии женщины-матери, сохранившей мир внутри своего дома в своей деревне. После войны в деревнях работу выполняют женщины и дети. Трактористка Евдокия Гавриловна не только пашет землю, но и ремонтирует свой трактор, забывая горе, потерю мужа, в труде. Цель жизни – найти их. Механик Антон Гвоздарев в поисках сына идёт от деревни к деревне.

Мотив возвращения очень близок и писателю и режиссёру. Андрей Платонов, с его поэтичным языком и чувственным, болевым участием в судьбе своих героев, оказался очень близким не только каждому из создателей этого спектакля, но и воронежскому зрителю.

Режиссерский список: спектакли «Сивка-Бурка» (сказка), «Гроза» А.Островского, «О братьях и о самых меньших» (по мотивам сказок), «Ехай» Н. Садур, «Дон Жуан» Ж.Б.Мольера, «Алалей и Лейла» А. Ремизова пополнился прекрасным, глубоким спектаклем «Житейское дело», в котором есть современное прочтение. Здесь происходит чудо, когда литература на сцене возрождается в полном звучании Платоновской поэтики. Где начинается театр Анастасии Имамовой, литература не умирает. Режиссёр углубляет постижение поэтики писателя. Чудо расширения горизонта времени увидели зрители, и как бы вживую соприкоснулись не только с прошлым, но и с будущим, ибо у Платонова художественное время устремлено в будущее. 

Мы видим, как переносится конфликт войны из внешнего во внутреннее состояние человека. Война в душе человека. Герой воюет сам с собой и бежит от себя, но бежит по кругу и остановиться не может. Он попадает в мир людей, и их «житейское дело» возвращает его в мир, в дом, к женщине, к детям, и отец находит своего сына. 

* * * 

Каковы основные черты современной литературы? Что главное для современников, и что избирают потомки? Если писатель решает противоречия изменения нравственности в направлении возвышения униженных, если следует высшим законам гуманизма, то он будет понят своим народом даже через поколение. Идея о торжестве оскорбленного и униженного решается всеми великими писателями на протяжении столетий, и в фольклоре тысячелетиями. Но кто униженный и оскорблённый? Алексею Варламову удалось сместить привычный, советский, акцент. И, отказавшись от узкого социологизированного подхода, и тем более от политизированного, литературовед Алексей Варламов ближе подошёл к творчеству Андрея Платонова, чем другие (Современники Андрея Платонова и современники Алексея Варламова). Иногда современники сами себя не понимают. 

«Возвращённая литература» в России – это один из интереснейших и сложнейших периодов литературоведения. Над воссозданием цельного образа гения проделал огромную работу писатель Алексей Варламов. В книге «Андрей Платонов» приведены и архивные документы, и авторские предположения, и открытия. Это наша история от революции — до победы в Великой Отечественной войне. Это те глубинные мотивы русской души и характера народа, которые и делают историю. «Платонов еще не прочитан, — уверен Алексей Варламов, делясь научным опытом в работе над книгой и своим преподавательским опытом. — Писать долго не решался, потому что очень сильно его люблю». К Платонову образованный человек будет возвращаться и через сто лет, чтобы вжиться в эпоху через стиль и сложность языкового и образного художественного мира. 

Обладая чудом энергии художественного слова, Андрей Платонов несёт, передаёт эту энергию нашему поколению. Слово Андрея Платонова не угасало под прессингом бюрократизма того времени, а находило выход в художественности. Сегодня книги Андрея Платонова важны для начинающих писателей современности: «Человек бывает настолько наполнен сам собой, что лишь с большим сопротивлением может вместить инородное чувство или мнение другого. Но не начинается ли истинный писатель именно тогда, когда он приобретает способность к освоению в себе множества «посторонних людей“, пренебрегая эгоистическими интересами своей личности?» 

Исследуя творческий путь Андрея Платонова, проходишь как по лабиринту, погружаешься в противоречивость эпохи начала прошлого века. Движение идеалов в его творчестве отражает поиск нового в устройстве разрушенной в революционном бунте России. Идеал народовластия рождается и гибнет, и вновь возрождается в романах и повестях. Кто он — герой Андрея Платонова: тайный оппозиционер, критик антисоветчик или человек из глубинки, ищущий счастья в свободе, равенстве, братстве? 

Почему не принимала тогдашняя власть правдивое свидетельство писателя? Его последовательно провоцировали, не печатали, травили глупыми, едкими нападками газетных статей: и в 1929, 1931, 1935, 1937 и в 1939-м. Как бы Андрея Платонова ни подавляли, агрессивно реагируя на его сатиру, изобличающую бюрократизм, он продолжал работать. Отторжение от текущей советской литературы того времени не ослабило перо автора, а повернуло его в другое русло, как показало время, более правильное. Талант прорастает и через преграды своего времени и через толщу времени. Даже современники Платонова чаще противоречат друг другу в своих воспоминаниях, чем рисуют один образ одного человека. Алексей Варламов, будучи сам писателем, хорошо знает сложные, порой болезненные отношения в творческом цехе, он сравнивает эти мемуары, анализирует их внимательнейшим образом: почему же возникает различный, противоречивый облик писателя в жизни. 

Очень сложный путь писателя в переломные исторические эпохи. Почему Платонов намеренно уходил из литературной среды? Какие конфликты у него были в Воронеже, с кем и почему? Опубликованы письма Платонова к жене, где раскрыта личная жизнь писателя. Почему Мария Александровна Кашинцева до 1944 года не решалась выходить за него замуж? Была ли жизнь Андрея Платонова войной на два фронта: и дома, и в жизни? Можно ли писать всю правду, где ставить морально-эстетические ограничения, используя фрагменты из писем? 

Алексей Варламов открывает новые грани в понимания роли Андрея Платонова в постреволюционной эпохе. Цену Платонову знали его современники: и Горький, и Гумилевский, и Пришвин, и многие другие. Знали, что с его независимым характером он мог быть и колючим, и сознательно нетактичным, и грубым, когда ранили его человеческое достоинство. Эта сила и притягивала, и отталкивала современников.

Не все ещё факты жизни соотнесены с произведениями, и возникает полоса непонимания. Пятнадцатилетний сын Платонова в 1938 году арестован. Вся боль отца вылилась в рассказе «Июльская гроза». Но Сталин вернул Платонову сына из каторги. Судьба испытывала писателя в каждой точке жизненного пути, отнимала физические силы, подрывала здоровье. Какую роль в судьбе Платоновых сыграл Михаил Шолохов? Почему армянское кладбище стало сначала вечным пристанищем в военный 43-й год для сына, а затем — и для отца? 

Платонов сразу постигается не всеми, для некоторых он как бы остается недочитанным, какой-то тайной, к которой надо приложить усилия воли, напряжение сознания, чтобы понять и принять его неповторимый мир. Не все имеют абсолютный литературный вкус, чтобы с первого раза услышать всю симфонию Платоновского прекрасного и яростного языка образов. Сложный стиль образного языка, большая эмоционально-смысловая нагрузка усложняя восприятие. 

Андрей Платонов, работая со словом, открывает новые художественно смысловые возможности старых слов не только для себя, но заряжает этим творческим порывом и писателей наших современников. Платонов через своих героев, свои произведения проживал разные судьбы, так же, как чувствуем мы сейчас ту эпоху через его книги. 

Книга как бы открыта для дальнейшего поиска, реставрации культурного наследия прошлого. Алексей Варламов анализирует и научные подходы к изучению наследия Андрея Платонова. И хотя Варламов-литературовед тоже, как и все современники, стеснен фактами, временными границами реальности, мерой ответственности, книга возбуждает воображение, жажду творчества, стремление к постижению истины. Оригинальность подачи материала и в названиях глав, и в композиции их расположения. И всё это побуждает вернуться к изучению возвращенного Андрея Платонова, перечитать его рассказы, повести, романы, пьесы, сценарии, дневники, письма. 

Алексей Варламов говорит, что «Платонову наше время не понравилось бы». Но хочется возразить, что Андрей Платонович Платонов нашёл бы, за что полюбить наше время, ведь непреходящие ценности не уходят. Конечно к книге «Андрей Платонов» Алексей Варламов пишет, что: «Едва ли Андрей Платонович был бы доволен тем, что его главные книги сначала увидели свет на Западе…». Но возвращение Платонова к нам и через Алексея Варламова – это то зерно, которое прорастёт и даст плоды подлинной культуры. 

____________________________

klauzura.ru

Надежда Середина. Литературные журналы российской глубинки — Журнал Клаузура

Вы здесь: Главная / Мнение / Надежда Середина. Литературные журналы российской глубинки

Надежда Середина. Литературные журналы российской глубинки

03.08.2016  /  Редакция

Для журнала «Двина» важна сопричастность северного Архангельска к Российской культуре и истории. В статье «Вечная Россия» Михаил Попов пишет: «Геройски дрался на Бородино архангелогородец Андрей Резанов, став кавалером ордена Св. Владимира. Достоин памяти выходец из солдатских детей Семён Лучанинов. Начав рядовым Архангельского гарнизонного полка, он прослужил в армии 30 лет. Участник многих походов и баталий. Раненый попал в плен, через два года вернулся и вновь служил. В 1812 году Семёну было уже полвека от роду. Старый солдат, он отступал по Смоленскому тракту, а потом гнал Наполеона назад и дошёл до Парижа. Вот таких имён достойны улицы града Архангела Михаила», а также то, что в минувшем году отметили 300-летие со дня рождения М.В. Ломоносова.

* * *

Ярко выделяется повесть Михаила Попова «Перформенс» − тема «Русские за рубежом» сегодня. Через раскрытие в себе творческого мировосприятия героя повести старика Петра Григорьевича автор показывает и трагедию расставания с Родиной и новое – перевоссоздания себя. «Старик очутился в эмиграции на исходе жизни». Герой не хочет меняться, но меняется – в этом большая находка писателя. По крупице собирая на полотнах картинки прошлого, Родины, старик проживает жизнь заново. Тема патриотизма приобретает ещё грань, новую. Даже вопреки желанию взаимопроникновения культур – это происходит.

* * *

Повествование «Уйдома» Сергея Кириллова перенасыщено диалектизмами севера, до фонетического письма, до простой копии разговорного языка. Это иногда мешает, когда не несёт художественной нагрузки. Архангельский быт предстаёт то почти в документальном варианте, то появляются сказовые интонации, то слышен Платоновский язык, то Бунинский.

Время урядников. Эпизод мобилизации на войну мужчин из глухой Уйдомы. Благословение священника: «Батюшка дошёл до конца строя, поворотился кругом и снова в пояс поклонился стоящим в шеренгах». Есть много ценных деталей и художественных находок, но не хватило цельности панорамы повествования, выдержанности заданным художественным законам.

* * *

Л. Крутикова-Абрамова. «В поисках истины», книга вторая. «Вместе с Фёдором Абрамовым».

«Вместе с Фёдором Абрамовым» Л. Крутикова-Абрамова делится воспоминаниями, размышлениями и жизненными наблюдениями, 1955 год. Жизнь писателя предстаёт также и по его дневникам. Из дневника Фёдора Абрамова от 4 марта 1956 года. «За тридцать лет погиб каждый четвёртый. Да кто погиб? – цвет народа!»

И запись из дневника − 16 октября 1955 года: «На днях было собрание. Меня воткнули в партбюро…» То есть выжил тот, кто балансировал на тонко натянутой струне времени.

«Я терпеть не могу нигилистов. Поэтому мне не нравится, когда начисто зачёркивают нашу литературу. Есть и достижения: Тендряков, Овечкин, Троепольский».

Стиль повествования сдержан, как во времена жизни писателя, комментарии сухи, нет сравнения с другим временем.

Л. Крутикова-Абрамова делится и личными воспоминаниями как жена, но, находясь не внутри, а как бы снаружи ситуации: «Хотелось бы, чтобы писательская слава не разрушила в тебе человека». В этом есть эхо непонимания Л. Крутиковой-Абрамовой писательства, внутренней работы, когда писатель делает текст, а текст делает писателя. Отсюда возникает ощущение непреднамеренной, но неполной откровенности автора воспоминаний. Но тем интереснее её личность, повествующая тоже о времени и о себе.

* * *

Любовь Шаповалова в публикации «Три метра до обрыва» как бы продолжает тему исторических достопримечательностей Севера. Она рассказывает о Ижемском приходе – одном из древнейших в Архангельском крае, о поморской архитектуре: он «созвучен образам древнерусского крепостного зодчества».

* * *

Публикация «Здесь русский дух» Владимира Личутина открывает второй номер журнала «Двина» за 2012 год. Биография произведений Владимира Личутина – это и главы из новой книги «Душа неизъяснимая».

«Истин в мире мало, может, всего четыре…» интригует автор, забирая ваше творческое воображение в свой художественный плен. Границы плена: у Владимира Личутина это чётко очерченные две параллели, когда-то и где-то пересекающиеся. Что за художественный мир, что текст, в котором вам предлагают прожить какое-то время вашей жизни? Это рождение в свободной композиции новой русской идеи или русский Д. Джойс? Отзвуки разных эпох, разных стилей сливаются как ручьи в речки, а речки в многоводье художественного языка. Это сродни большой Северной Двине, когда она наперекор южным рекам несёт свои богатства на Северный океан.

Владимир Личутин соединяет географические места как литературно-художественное пространство, расширяя его за счёт мифа. Пространство времени у него также подчинено художественной идее, и чем ярче выражена идея, тем шире становится этот охват, погружая читателя в глубь истории и мифологии. Миф помогает извлечь исторические корни, наполнить внутренней, неповторимой, многогранной душевной жизнью образ.

Жанр не определен на страницах журнала. Слышны отзвуки Велесовой книги, летописей, сказов, былин. Автор медитирует на тонком уровне слова-звука: проза, как поэзия. Ищет корневые связи в, казалось бы, совсем не соединимом, рождает новый образ, чтобы в этом образе, как в новой оболочке слова, возникла новая ассоциация. Так зарождается новая национальная идея, которая вначале себя имеет новое слово. Читать трудно и интересно, как Д. Джойса. Сюжет повествования то ныряет вглубь, теряется в звукоряде, игре звучания, которое мы внутри себя слышим, читая «про себя», то сюжет поднимается на поверхность и, подключая ассоциативные воспоминания детства, наполняет свежестью и ярким переживанием. Фонетическая игра переходит в стилистическую, идейную, мифологическую. Литература то на уровне слова-звука, то корня-слова, чтобы прорваться, достичь слова-мифа.

Владимир Личутин, возведя своего автора-рассказчика в ранг «Я», пишет: «Мифология, как понимается и поныне несведущими людьми, – это не сказка, не блажной вымысел баюнков и калик перехожих, не пустые приговорки деревенских бобылок, но сама история русского народа во всей толще времён, где причудливо, в поэтических прикровах смешались боги досюльных преданий, события, характеры, человеческие трагедии и чувства…»

Иногда описательность подавляет художественность, и текст провисает, теряет энергичность, и тогда Владимир Личутин обращается к золотому запасу детства. Перемешивая, наслаивая новый звукоряд из детства, насыщая отрывки эссе эмоциональными ностальгическими воспоминаниями детства своего.

Достигается ли созвучие стилей и образов в этой полифонии мастерских приёмов?

Что преобладает: рождение новой художественной русской идеи или русский Д. Джойс?

В. Личутин, конечно, перерос традиционные рамки деревенской «советской» прозы, он оттолкнулся от берегов Белого моря и ушёл в открытое море мировой литературы, художественно осваивая мифологию. «Большая литературная премия России», Литературная премия «Ясная поляна», Литературная Бунинская премия, премия Правительства Российской Федерации – высокие оценки соотечественников. Но мировая слава пока ходит стороной. Возможно потому, что для произведений автора характерна чисто национальная идея, он разрабатывает мифы в ряду своей культуры, а не на уровне мировой мифологии и мирового образного ряда художественной литературы в целом как явления земной цивилизации.

Пришло для Владимира Личутина время пересказа на лад своего века мифов и преданий, он повествует о происхождении Ильи Муромца, о богатыре Святогоре, о Владимире Красное Солнышко и других богатырях эпоса и истории. История переписывается заново, пересказывается литература.

Владимир Личутин смело разрывает традиционность стилистики журнала. Это русский Д. Джойс. Отзвуки разных эпох, разных стилей сливаются как ручьи и речки в многоводье художественного языка. Это сродни большой Северной Двине, когда она наперекор южным рекам несёт свои богатства на Северный океан.

Слышны отзвуки Велесовой книги, летописей, сказов, былин. Автор медитирует на тонком уровне слова-звука, проза, как поэзия. Ищет корневые связи в, казалось бы, совсем не соединимого. Рождает новый образ, чтобы в этом образе, как в новой оболочке, возникла новая ассоциация. Так зарождается новая национальная идея, которая вначале себя имеет слово. Читать трудно и интересно, как Д. Джойса. Сюжет повествования то ныряет вглубь, теряется в звукоряде, игре звучания, которое мы внутри себя слышим читая про себя, то сюжет поднимается на поверхность и, подключая ассоциативные воспоминания детства, наполняет свежестью и ярким переживанием. Фонетическая игра переходит в стилистическую. Владимир Личутин, имея двойное филологическое образование: в 1962 году окончил факультет журналистики, в 1975 году − Высшие литературные курсы при СП СССР, ищет новое слово в современном художественном языке, стиле. Богатая языковая среда Архангельска питает его. Но он выходит за пределы русской деревенской прозы. Границы родного края и его художественного мира, оттолкнувшись от побережья Белого моря, обретают иные просторы. Отсюда и свободная композиция. Сюжеты древних сказаний, летописей, соединенные в художественном пространстве времени, обретают новое звучание. Так воссоздаётся дух севера.

* * *

«Без меня народ не полон…» или реконструкция Александра Лыскова. Перед нами Северное средневековье. Александр Лысков «Лёд или Красный закат в конце июня» (роман-реконструкция).

От автора: «история одной деревни в междуречье Пуи и Суланды – притоков Северной Двины через Вагу».

Сюжет корнями уходит во времена 1491−1538 годы. Старославянизмы, диалектизмы, устаревшие слова большим потоком несут читателя в прошлое. И своя сверхзадача, которую автор-повествователь декларирует в 41 главе третьей части: «Ведь кажется, никто ещё до сих пор так и не написал истории конкретной деревни от её начала и до конца. Вспоминаю: а как же «История села Горюхина» Александра Сергеевича Пушкина». Есть в этом вызов Пушкину Александру, его времени? И ответ скорее историка, чем литератора: «Шутка гения не более».

Что же такое художественная литература сегодня для автора: реконструкция или сотворение?

Здесь дьякон и иконник, шаман и язычники, сжигающие храмы. У Евфимии − коса по-вдовьи обрезана – и ведёт она своего внука-заскрёбышу в шаровники, в краскотёры. Мальчиком бобыль Пров тоже шорником начинал и стал называть малолетнего помощника полным именем.

История иконописцев… История льняного дела. Обряды от рождения до погребения. Поучения старого иконописца: «…А вот зраки выводи, наоборот, покруглее и нараспах. Чтобы он смотрел строго сквозь тебя…»

«Переписная окладная книга Водской волости в Чуде» земли угро-финнов за 1500 год.

Рождественские торги в Важском городке 1526 года с Шеньги, Паденьги, Тарни, Леди, Холмогор…

Много интересного обрядового, исконно-северного, деталей быта того времени. Не всегда детали обретают литературность, и движение сюжета в художественном пространстве останавливается, живая сцена замирает и переносит читателя в музей экспонатов. Дать жизнь времени, которое отстранено от нас на пять веков, конечно, сверхзадача непростая. Но именно этого бы хотелось. Поговорки, пословицы, притчи делают своё дело, народное слово оживляет картину прошлого.

В текст романа-реконструкции вставлены другим шрифтом исторические пояснения и статьи толкования слов, это затормаживает действие, сюжетное повествование прерывается.

Автор словно хочет быть настолько точным, чтобы ему верили на основании дат и называния мест, а не через силу художественности, воображения, образа литературного героя.

И вдруг сам автор-повествователь обрывает себя: «Стоп! Что это вдруг литературным галопом заскакал я по жизни мужика?.. Начал ускальзывать замысел истории повседневности? …А ведь зарекался от эпических поползновений… Свободных художеств…»

Серьёзное исследование жизни народа – это душа народа, она и в быте, и в традициях, и в истории, но главнее для этого исследования не реконструкция, а запечатление.

Автор ищет у классиков: Л.Н. Толстой, А.П. Чехов, И.С. Тургенев, Н.В. Гоголя − элемент повседневности бытия мужика. Интересный подход, но «мужик» − это термин, слово народное, фольклорный тип, это не национальный тип русского человека определенной эпохи: «Наркотиком истории шибает по мозгам».

В 60-ой главе о свадьбе своего героя Геласия повествователь выходит на параллель невесты Рюриковича, которая «…тоже татарско-сербского корня оказалась… Тоже, блин, Цыганка».

И Александр Лысаков третью часть своего повествования представляет перечнем параллелей на полстраницы: «…Мужик – Царь…» Затем герои сменяются. «Прошло двенадцать лет». Матрёне 12 лет, она идёт от смерти, «чумы». Вспоминается сюжет Платоновских героев. «Бессонные ночи изнурили Матрёну. Обилие смертей оглушило, притупило страх».

И тут сказка сказывается: откопала в лесу Матрёна ставец (глиняную плошку с крышкой). «И вдруг стало светло на дне ямы от серебра и драгоценностей».

Шутка гения, не более? Внушить себе: «Я гений» − это ещё не значит стать рядом с ним.

klauzura.ru

Надежда Середина. «Ходики». Рассказ — Журнал Клаузура

Надежда Середина. «Ходики». Рассказ

21.03.2016  /  Редакция

В ее доме было много часов: ходики, будильник, ручные «Москвичка» и «Заря».

Нина часто не спит ночью, встает, подтягивает за металлическую цепочку гирю у старинных часов. И ей кажется, что время еще много, пока гиря на цепочке опустится совсем и остановится кружение стрелок. Когда останавливаются часы или выключается радио, ей, кажется, останавливается время…

Она подтягивает цепочку времени, и оно ей отвечает, тикая.

– Здравствуйте, – говорит и робеет Нина так, что почти не слышит своего ясного девичьего голоса, словно кто-то в ней, как в радио, выключил громкость.

– Здравствуйте! – Сталин встает, протягивает руку в перчатке. – Садитесь!

Нина хочет сесть, но спохватывается, что сидеть в присутствии такого высокого человека нельзя даже во сне. И что? Надо дать ему свою потную ладонь? Как разжать кулак? Радость, замешательство, страх…

И она проснулась с беспокойством.

Особенно не спится ей по ночам… Вспоминает: где работала, где была. Биография Нины Александровны очень длинная… Жизнь научила трудности переносить. Да вот ослепла… Сидеть одной постоянно в квартире да ждать. Кто-то придет? Или кто-то позвонит?

– Тем более для меня, это очень тяжело, – объясняет она всякий раз Вере, когда та приходит помочь ей по дому.

У Нины Александровны сегодня юбилей, на квартиру к ней соберутся ветераны войны, труда и партийной работы. Поздравления по телефону доставляли ей удовольствие, и невысокая, иссохшая женщина волшебно молодела.

Вера, приглашенная как сестра милосердия от службы социальной защиты, пришла пораньше помочь с приготовлениями и удивлялась этой перемене и радовалась, что у людей почтенного возраста сохранились свои праздники.

– Мы вас до сих пор считаем членом партии. – Первым пожаловал первый секретарь бывшей парторганизации, седовласый и горделивый.

Подарил гвоздики.

– Вы с нами!

Он долго сжимает в товарищеском приветствии желтую, словно из слоновой кости, ладонь именинницы.

– Вы наш человек!

– Ну, я же никакой пользы сейчас не приношу, я даже не могу присутствовать на партийных собраниях.

Лицо именинницы – гипсовая маска, белая, застывшая, девяностолетняя. Уши большие, как у мужчины. Седые тонкие волосы затянуты узлом на затылке.

Свет в комнате тусклый, слепой. Хозяйка не носит очков, она почти не видит.

– Вы, Нина Александровна, с нами. Мы помним ваши заслуги перед партией.

– А как мы жили?! – Хозяйка всем вновь пришедшим подает руку и старательно пожимает. – Мы почти не спали… Все время работа, работа, работа! – Она обвела возбужденным блестящим взглядом ветеранов труда и партийной работы. – Я пошла бы. Я взяла бы какую-нибудь общественную работу…

– Вы всегда с нами.

– А что сейчас с партией?

– Мы действуем, регулярно проводим все мероприятия. – Секретарь парторганизации пошевелил седыми бровями. – И вы наш человек.

– Помните, я школе много помогала, я вела работу с трудновоспитуемыми. На меня шум действовал положительно… Да, а вы знаете, я видела Сталина!

О Сталине вспоминали бурно, с чувством обиды за непочтительное отношение теперешнего времени к прошлому.

– Я сейчас прикована и никуда. – Хозяйка сникла, сжалась и стала похожа на долготерпеливую девочку. – Мне сейчас только вот покоя хочется.

Когда гости прощались, Вера хотела уйти вместе со всеми, но жалко стало оставлять хозяйку одну в таком возбужденном состоянии. И она осталась.

– Моя жизнь теперь – сижу, жду, кто-нибудь придет, кто-нибудь позвонит, – тихим, но твердым голосом тоскует Нина Александровна о молодости. – Я привыкла с людьми.

Нине Александровне в революцию было девять лет.

– И у нас на улице жил помещик. Большой сад был у него. И дом. И другой дом двухэтажный. У них было много лошадей. У нас тоже лошадь была и корова была. Не шикарно жили. Но не голодали – молоко каждый день ели. Мама вела работу дома, училась самоучкой шить.

Воротничок платья старинный с длинными уголками в тон к шерстяной, коричневой кофточке, и вся она вызывает не жалость к старости, а почтение к прожитым годам.

– Революцию я помню. С папой ходили на демонстрацию. Мы у вокзала жили. И мы ходили. Мама нам даже шила красные бантики. Там были митинги, шествия.

Ее глаза открыты. Что видят они: настоящее или прошлое?

– Я очень хотела учиться! – восковая маска лица затеплилась, осветилась улыбкой. – А возможности не было. Я была и няней два года. Работала на лесопилке. И мы, девчонки, даже работали в ночную смену. Грузчицами работали, песок разгружали. После гражданской войны безработица была, поэтому мы и уезжали работать батрачками. С девяти лет осталась без отца, повальный был сыпной тиф. Мама одна, а я пятая была, за мной еще сестра и братишка.

– Вы, наверное, устали говорить, отдохните. – Вера убрала со стола за гостями и очень хотела отдохнуть сама. – Как вам понравился сегодня праздник?

– Я очень довольна. – Нина Александровна подперла голову ладошками. Светлое прошлое виделось ей в эту минуту будущим.

– Нас двоих женщин отпустили поехать в Москву. Там у нее, с кем нас отпустили в Москву, была сестра. Сестра могла нас организовать пойти на демонстрацию…

Вера еще помнила демонстрации, но другие, брежневские: тогда за неявку на демонстрацию студентов лишали стипендии.

– И я помню все… Я видела Сталина живым, — и осветилась вся, вынимая из прошлого это имя.

Вера на Сталина никак не отреагировала, ей хотелось быть просто сестрой милосердия, не оценивать, не копаться в прошлом, не судить себя и людей. Она как-то попыталась поднять гирю на старых часах, но старая женщина так испугалась, что они совсем сломаются, так разволновалась, что Вера стала осторожнее в этом доме и больше не делала попытки завести давно остановившиеся часы-ходики.

– Счастье мое, что попала на рабфак. А то бы работала… Занималась физическим трудом. Я еще и батрачкой была, ездили в Ростов-на-Дону с двадцать четвертого года по двадцать седьмой. Там болгары арендовали землю и выращивали картофель и все овощи. А потом продавали нам.

Поднялась, медленно подошла к черному комоду, вынула гвоздики из вазы, долго мяла, отламывая, тугие концы стеблей задеревенелыми, словно ветка старой маслины, пальцами.

– Подольше постоят: жалко, когда цветы умирают.

Рядом с гвоздиками – фотография в овальной металлической рамке. Какая она в молодости строгая, подтянутая, и все в ней правильно и аккуратно: и гладкие волосы, и отутюженный воротничок кофточки, и приподнятые подплечники. Все в ней и сейчас аккуратно, прилежно.

– Осенью с тридцатого года по сорок третий год работала я секретарем по кадрам райкома партии. – Неуступчивая, бескомпромиссная, зоркая память ищет опору.

Каждый оценивает историю страны своей судьбой. Настенные часы с цепочкой не тикают. Молчание бережнее хранит память времени. Но иногда, против привычки, человек начинает говорить, как на исповеди, и очень важно, чтобы кто-то при этом был рядом.

– А потом война… Эвакуировались недалеко, работали в прифронтовой зоне Сомово, в Новой Усмани. Всяко было: и копали окопы, и организовывали людей, и оборонительные сооружения устанавливали.

Веру удивляет в этом непреклонном человеке умение упорно, настойчиво жить, отодвигать день смерти, словно это в ее воле. Свет от лампочки тусклый, слабый, экономный, но он рассеивает пласты прошлого.

– Сразу же, как отбили наши город, мы уже вернулись в Воронеж. Приехали – город разоренный весь. Над головой крыши нет, ни постелить, ни укрыться, ни продуктов питания… Как мы тогда в то время тяжело жили.

– Вам не тяжело вспоминать?

– Нет! Что вы?! Я очень довольна, это же у меня разрядка.

– Вы, вероятно, уже то время забыли?

– Что вы?! Как будто вчера была война. Все-все погорело, пропало: и мебель, и одежда, и обувь, и постель… Все ушло под огонь! – Страшная, смертная тень пробежала по лицу. – Я осталась в одном летнем платье. Я и теперь боюсь пожара!

Вере показалось, что Нина Александровна обижена судьбой, не спокойна от этого. Жила-жила и теперь вот – у нее не было ни дальних родственников, ни близких людей, которые могли быть с нею рядом.

– Не беспокойтесь, я не уйду, я останусь ночевать у вас и буду с вами до завтрашнего дня.

– Я очень быстро узнаю человека, – сказала хозяйка.

Вера улыбнулась, готовая слушать ее и дальше, словно это был не простой разговор, а исповедь.

– Особенно запомнилась с детских лет жизнь моя. Раньше не называли магазин, а лавки называли. В лавках все было. Не было только денег… – Спокойно, без суетности, с легкой насмешкой звучит голос пожилой женщины. – Мать брала на дом белье стирать, и я с ней в корыто лазила.

– А что же было самое хорошее в вашей жизни?

– Самое хорошее, когда окончил муж университет, и я окончила, работать стали. Мы маму мою к себе взяли. Тогда молодых специалистов очень ценили: дали квартиру и мебель установили нам. – Память за все девять десятков лет вспыхнула в ней разом, как зарница, как ощущение полноты счастья…

Вера смотрела то в окно, то на часы и удивлялась – как человек может остановить время в своей памяти.

– А когда услышали выступление Молотова… Все кончилось хорошее, – обвела хозяйка почти невидящим взглядом старинный фанерный шкаф, тяжелый комод, прикрытый льняным покрывалом диван. – Молотов объявил, что началася война.

Трубы загудели словно паровоз.

– Потом и виделись с мужем редко. Потом коммунистическая мобилизация – коммунистов отправляли на фронт. Он сразу погиб, в первый месяц.

Вера не решалась пошевелиться, спугнуть живую память. Только кухонная труба, как фальшивый тромбон, все выводила грубые, безобразные фуги.

– Я привыкла с народом. Я очень люблю людей. Последние два года работала в спецшколе для детей, у которых отцы погибли на фронте, а матери умерли.

На старом, цвета мореного дуба, комоде, перед зеркалом – вставленная в полукруглую металлическую рамку фотография. И Вера, и гости, которые только что попрощались, поняли, что это приготовление могильное – для памятника.

– А помните, как вас крестили? – спросила Вера.

– Ишь вы какая! – Тихая улыбка удовольствия омолодила лицо. – Вон с каких лет хотите?!

Вера смотрела на часы над комодом и молчала.

– Церковноприходская школа у нас была. По воскресеньям, днем, – обязательно в церковь. Стояли в рядках. Определенное место у нас было. Однажды случился сильный мороз зимой, и меня родители не разбудили. А потом пришла я в школу, а учитель спрашивает: «Почему не была в церкви?» И меня наказали. Пришла домой со слезами. Ну, папа ходил к учителю, объяснял, что я не виновата. А я, знаете, такая, что я и верую в Бога! – Нина Александровна подняла голову, точно прозрела. – Я не богохульствовала.

Вера всегда была благодарной слушательницей. Она смотрела в лицо, улыбалась и молчала. И эта по-детски поднятая голова над воротничком, и это «верую» каким-то теплом наполняли ее душу.

– Была членом партии, но не богохульствовала!

Часы не тикали. Старинные сталинские часы с гирей на цепочке, сколько же лет они стояли?

– В душе у меня было. Да.

Вере показалось, что сейчас здесь должна быть не она, а священник. Но как об этом сказать?

– Так показывать, конечно, не показывала, а в душе было, – и стала говорить тише, тише. – В душе я все имела.

Праздник – это пришли к ней люди.

И ушли.

И опять пришло одиночество и не уходит.

Наконец виновница торжества решилась лечь. Тоскливо, долго ворочается с открытыми глазами. Прогибается панцирная сетка, скрипит.

– Вера! – зовет она негромко. – Вы спите?

– Я слышу вас. Вам что-нибудь нужно?

– Нет. Спасибо. Я все сделаю сама. Спокойной вам ночи. А вы знаете, у меня в запасе сто коробок спичек – вдруг война, а в войну без света страшно.

Нина Александровна, не включая света, сходила на кухню, попила кипяченой воды из граненного зеленого стеклянного графина. Вернулась, долго укладывалась на кровати с панцирной сеткой и громко говорила: «А сейчас я в церковь-то не хожу. Может быть, и пошла бы, да не дойду туда».

Шуршит что-то. Мышь? И вдруг к ней подходит человек, Нина испугалась. «Подготовка к выпускным экзаменам. А ты всю зиму проболела», – ругает она себя. И вдруг видит – это Сталин. Он ее вызвал. «Здравствуйте», – говорит она. «Здравствуйте», – он подает руку. – «Садитесь». – Она села и тихо сказала: «Экзамены… Я боюсь». – «Не бойтесь ничего, все будет сдано».

Нина Александровна поняла, что это был сон из прожитой жизни, но чувствовала, что кто-то зовет ее и хочет с ней поговорить:

– Кто там стучит в дверь? – спросила хозяйка и пошла, чтобы открыть дверь, из-под которой струился свет. – Кто ко мне пришел? – прошептала.

Но вдруг свет погас.

Она метнулась. Испугалась. И от испуга упала. Нина Александровна почувствовала что-то холодное и твердое: – Батрачка! – Очнулась она в темноте. – Батрачка я! Батрачка… – И вдруг увидела свет.

Утром Вера проснулась и лежала тихо. Она все хотела услышать, как хозяйка проснется и встанет, и заскрипит старая панцирная сетка. Но было тихо.

Вера нашла пожилую женщину с горстью таблеток во рту на полу в прихожей. Она была уже холодной и равнодушной ко всему. Зачем она выпила таблетки? Вере стало мучительно больно и стыдно – зачем она здесь осталась? Чтобы в нужный момент дать воды. Помочь… И не успела.

* * *

Оказалось, что за шесть дней до смерти Нина Александровна расторгла завещание, отказав сыну второго мужа в наследстве. Как это понять?

Работницы службы социальной защиты похоронили свою клиентку по долгу службы: на скудные государственные деньги. Гроб был заказан самый дешевый, и на могиле поставлен простой деревянный крест.

– Вы ведь поняли, что это был за человек, – с печальной улыбкой успокаивала заведующая соцслужбы своих работниц. – Мы со всеми работаем. Наша работа – помогать одиноким людям. Хотя, чем мы можем помочь? Только своей любовью…

Вероятно, в этом времени мы все остаемся непонятыми, унося из мира непостижимую тайну своей жизни. Тайна души, жизни, судьбы умершей тянулась из прошлого, из военных лет, когда все душевные силы были истрачены только для того, чтобы выжить, не умереть, не исчезнуть раньше, чем придет время. Прошлое так же интересно и загадочно, как будущее. Эта девяностолетняя женщина удивительным образом сохраняла до последних дней живые черты прожитого и жила в каком-то своем, в давно прошедшем времени.

Фотографию в полукруглой рамочке Вера после похорон оставила у себя: человек, которому было отказано в наследстве, на похороны не пришел. Квартира и все, что находилось в ней, отошли государству, видимо, в этом и состояла суть духовного завещания женщины, которая жила для всеобщего блага.

Часы остановились, а время идет. Ходики над комодом не тикали – хозяйка вовремя не подтянула гирю.

1 октября 2015

klauzura.ru

Надежда Середина. «Долгая память слона». Рассказ — Журнал Клаузура

Надежда Середина. «Долгая память слона». Рассказ

25.03.2016  /  Редакция

Сегодня у Любы судебное заседание, быть может, последнее. Она судится с Управляющим Жилдома, или Жилищника, или как они сегодня называются ОПРСТ? Названия так часто меняются, что жильцы закрепленных домов изучать аббревиатуру, как китайский язык, не успевают.

Люба заканчивает переписывать в третий раз заявление, старается, чтобы почерк был понятный.

— А как писать Ходатайство? – консультируется она у начинающего писателя, вошедшего в ее кабинет случайно.

Начинающему писателю пожилая москвичка показалась слабой, больной, потерявшей надежду. И они вместе начинают сочинять Ходатайство.

Начинающий писатель был не столь терпелив, как ответчица по иску Жилищника.

— Да вы бы сразу к президенту написали!

— А как? – загораются глаза у Любы.

— По интернету! Две минуты и там.

— Я не умею по интернету, — сокрушается Люба и пьет воду. — Правда, две минуты?

Начинающий писатель смотрит на нее и представляет свою мать, и ему хочется помочь.

— Здоровья хватит, ходить по судам? Если что… Сразу ложитесь и пусть вызывают скорую.

— Нет. Я этого делать не буду. У меня хорошее здоровье.

— Не болит? Ни сердце, ни печень? Ни бронхита не было?

— Ничего, — несколько сокрушенно оправдывается Люба, — только зрение минус семь.

— А какой у вас этаж?

— У нас шестнадцатый этаж.

— А всего сколько?

— Шестнадцать.

— А как он вас заливает?

— Через крышу! Как дождь идет, так и заливает. Я хочу попасть к Буракову. Он главный…

— Как слон? – пошутил начинающий писатель-адвокат и стал разбирать почерк. — «Не допускают до Вашего «тела», боятся за свои «шкуры». Мне и Вам, ФИО, ответили, что якобы была просто авария на щитке, поэтому свет отключили. Но ведь это не так! Мне намеренно обрезали мои кабели над моим автоматом…» — Читает и видит перед собой такого слона, которого, когда он был маленький, привязывали к большому дереву, и даже когда он изо всех сил упирался и ногами и хоботом, дерево не сходило с места. А когда стал слон большим, его привязывали к колышку, но слон стоял.

Перед ним теперь стояла женщина пожилых лет.

— Вот посмотрите, они вчера дали справку моему умершему шестнадцать лет назад мужу. «Справка Дана (ФИО умершего) в том, что он был зарегистрирован…» И платить за него заставляют полмиллиона, как будто он проживал.  И субсидии мне не давали из-за них. – Ответчица бросила на стол судьи справку. — Они отрезали мне свет, искромсав провода.

— А почему субсидии не давали?

— Так Бураков справки не давал!

Неумолимая мстительница возмущается, но не теряет веры в справедливость.

— Я хочу, чтобы кого-нибудь уволили.

— Это система. Каждый последующий фараон хуже предыдущего.

— Я прихожу, они боятся. – Долгая память пенсионерки рисует другое время — эпоху развитого социализма. – Они прячут его от меня.

Писатель просматривает бумаги. Номеров на листах нет. Рукопись рассыпается…

— Так… Мафия, захват чужих квартир, бандит, мошенник, подлог, уголовное преступление, бандитские наезды, инквизиторская формальная логика бюрократов… Да вы просто Жанна Д’Арк два!

Начинающий адвокат-писатель пытается сложить листы без номеров. «Благодаря звонку из прокуратуры, мне вернули свет!»

— А почему прокурор не остановил это?

— Прокурор дал свет. А коммунальные услуги начислялись нарочно на умершего. Начисляли не по норме на человека, а в сотни раз больше. В наше время такого не было.

— Адвоката возьмите.

— Сколько ему платить надо? А вы не можете? Вы же писатель! Если бы я была писатель… Но я читать люблю больше.

— Без адвоката не ходите: у вас слоновая память, вы советский человек.

— У меня нет денег за это платить. Я могу только полторы, а он хочет пять.

— А вы по доверенности.

— Как я ему дам доверенность, я его не знаю. Он такое натворит. Они мне хотят своего подсунуть.

— Спросите знакомых, друзей, кто-нибудь порекомендует своего адвоката.

— А по интернету можете?

— Там адрес нужен интернетовский.

— Интернатовский?

* * *

Идет заседание.

— Ответчик, ходатайства есть?

— Есть. – Люба несет к столу свое Ходатайство.

— Это не ходатайство! – на повышенном тоне дает отвод судья. — А ходатайства есть?

— Тогда я вам не доверяю! Я прошу сменить судью. Я отказываюсь с вами работать. Вы заодно с Бураковым. А они отрезали мне свет.

— Свет вам включили?

— Включили, потому что прокурор хороший попался.

— С каким Бураковым? – спрашивает спокойно секретарь судебного заседания.

Молчание.

— Гражданка, поясните суду.

— Я отказываюсь от судьи! Я без адвоката отвечать не буду!

— Это не уголовное дело, гражданка.

— Нет света. И крыша течет. А они режут провода, которые не они проводили!

— Кто режет?

— Мне опять пришла платежка в этом месяце на троих, что умерший шестнадцать лет назад муж проживает по моему адресу. У меня уже болит сердце. Врача мне. Врача! – Люба поворачивается и уходит.

Заседание переносят.

Люба спешит на работу, она вахтер в издательстве, и мимо нее не пройдет ни один маститый или начинающий автор. Сейчас, в конце рабочего дня, она открывает все кабинеты и наводит порядок, хозяйствует, как ночной директор. И читает рукописи, иногда, до утра.

klauzura.ru

Надежда Середина. «Камень миропомазания». Новелла — Журнал Клаузура

Надежда Середина. «Камень миропомазания». Новелла

03.04.2018  /  Редакция

Сразу при входе в Храм Гроба Господнего – Камень Миропомазания. Над ним красивые, разных цветов, как радуга, лампадки. Паломники опускаются на колени. Это большая гранитная плита, на которую сейчас они кладут вещи и предметы для освящения, а раньше сюда положили самого Иисуса, снятого с креста.  Только две тысячи лет отделяют нас.

– Здесь почти каждый иерусалимлянин – гид или был гидом. Так заложили репатриархи. В Иерусалиме молятся, в Хайфе работают, в Тель-Авиве отдыхают. – Гид Марк пытается рассказывать так, чтобы не переутомлять паломников и, не тревожа, не касаясь их веры.

Небольшая группа паломников из России ходила за ним и слушала его. Вдруг он заметил человека не из своей группы.

– Тело Его переносят в гробницу Иосифа Аримафейского, – громко говорит репатриарх-гид, – но перед этим, по древнему иудейскому обычаю, который сохранился до сих пор, его ложат…

– Кладут. – Миша Сидоров пристроился к новой группе русских паломников, ему хочется понять, что они чувствуют, и как они верят в Бога невидимого. – Иерусалимлянин? Репатриархи? А как это по-русски?

Марк вспоминает, где-то он видел этого подтянутого человека.

– Мы — жители и поклонники Иерусалима и его святынь. А репатриархи – это местные поэты-репатрианты с двумя десятками лет и книг. Кладут, да, конечно. Спасибо. На плиту Миропомазания. – Репатриарх Марк из Одессы не сконфузился от неправильного глагола, но, заметив чужого, стал вести речь более книжно. Хоть у него имелось разрешение на работу, но привычка быть осторожнее за двадцать лет эмиграции научила многому.

И видят паломники – влетает голубь, стремительно, будто огонь на улице. Вспуганный, белый, не опаленный ничем спорхнул голубь на Голгофу.

– А нужно снять крестик и кольцо? Или так? В кувуклии мы не успели. Нас было четверо, стояли тесно, и быстро монах-грек сказал: «Квикли!»

– Кувуклия – часовня Гроба. Людей сотни, а вход один, он же и выход. Там вы только молитесь три минуты. А вот здесь освящаете иконы, крестики и все святыньки. – Марк нагнулся, провел рукой по углу плиты и приложил к лицу, вдыхая аромат миро. – А в кувуклии у вас для этого не было времени. Правильно я вам говорил?

– А мне показалось, что в кувуклии кто-то есть еще помимо людей, – опять перебил Михаил Сидоров. – А Гоголь сколько раз был здесь?

Марк вспомнил: этот военный был здесь несколько недель назад и также был беспокоен и любознателен.

– Иерусалиму шесть тысяч лет, а храму две. – Марк спокойно смотрел на вернувшегося. – Это иерусалимский синдром возвращения. Гоголь был в кувуклии во время службы. Николай хотел ещё приехать на Святую землю…

«А мне сколько? – думает Михаил Сидоров. — Те же цифры, только нули нас различают. Поклонение камням… Не сотвори себе кумира. Из-за веры и неверия столько казней и войн было. А мы камням поклоняемся».

– Здесь жены-мироносицы дважды омывали – окропляли. И миром помазали. – Гид-одессит вновь приложил руку к лицу, смазывая лоб, веки и вдыхая удивительный запах миро. – Я буду ждать здесь. Можете пройти к кувуклии, кто не обжег свечи. Помните слова: «Он будет крестить вас Духом Святым и огнем». – Репатриарх Марк вдруг замолчал, увидев неожиданное.

В храм входил странник, за собой он тащил сумку на колесиках. Странник опустился на колени и запел молитву на военную маршевую мелодию. Мало кто на него обратил внимание: здесь каждый думал о своем сокровенном и занят был тем, чтобы все сделать так, как требовал обычай предков.

Марк отошел к стене, где обновлена роспись сцены Миропомазания. Встал так, чтобы не мешать другой группе, суетливо входящей в двери храма.

И вот голубь садится над плитою Миропомазания на паникадило белое. И странный старый странник перестал петь псалмы на военный лад, он стал говорить что-то, словно с голубем.

Вдруг он заговорил непонятно. Он специально так говорил, чтобы не понимали. Что они могли понять, если храм стали возводить только после трех столетий после Христа? Он хотел чувствовать Христа, когда молитвы возносились по вдохновенному прикосновению Духа Святого, а не по часам.

Вот странник поднял с трудом голову и сказал, смотря на  Марка:

– Не проповедь Бога, а поиск Бога – вот лик ваш.

 Но никто не обратил внимания, кроме русского гида и Миши Сидорова.

И опять говорит странный старчик:

– Что вы ищете живого среди мертвых? Хотите исцелиться от зла?

Марк оглядывается – слышал ли еще кто-нибудь? Он видит у столпа, треснутого более 100 лет назад, монашку Нику. Она прикладывается к столбу, как к святыне. Марк забыл рассказать этой группе паломников, что в 1579 году армяне не пустили греков на схождение святого огня, и огонь вышел из столпа, рассекая его. «Расскажу это при выходе из храма», делает он себе отметку.

Восьмидесятилетняя монашка Ника медленно приближается к плите Помазания. Тяжело опускается на колени. Голубь садится на плиту. У плиты все встают и отходят, словно что-то видят, но молчат.

Старчик молится и говорит невидимому, называя его Захарием: «– Я Гавриил, предстоящий пред Богом, и послан говорить с тобою, и благовестить тебе, – Ангел сказал Захарию.  – Ты будешь молчать и не будешь иметь возможности говорить до того дня, как сбудется. За то, что ты не поверил словам моим, которые сбудутся в свое время».

Марк слышал, что странный старчик – провидец. Но сам он к нему не решался подходить, он репатриант, и привык жить осторожно, незаметно. Гид тенью проследовал за старчиком, послушать со стороны.

Старчик говорил как бы сам себе, но слышали и другие.

– «Захарий медлил в храме и не выходил к народу. А выйдя, не мог говорить. Он видел видение. И он объяснялся с ними знаками, и оставался нем.

Окончились дни службы его, и возвратился в дом свой. Зачала Елисавета, жена его, и таилась пять месяцев и говорила:

– Так сотворил мне Господь во дни сии, в которые призрел на меня, чтобы снять с меня поношение между людьми».

— Иоанн Предтеча сын Захарии? – спросил Михаил.

Монашка Ника знала эти евангельские строки дословно и удивилась памяти старчика-провидца и незнанию адвоката.

Вот старчик поднялся с колен и пошел, прихватив свою сумку на колесиках. За ним монах-грек. Грек пнул сумку на колесиках… С тележками и чемоданами не благословляется входить в Храм Гроба Господня. Старчик усмехнулся, не зло, без обиды. Каждый стяжает Духа Святого как может.

Марк ждет, протирает глаза. Сейчас начнется. Вот голубь взлетел. И голубь подлетает к картине, и вот птица сливается с картиной. Как нерукотворный, не тварный образ. Репатриарх ждет.

Михаил не верит происходящему: «Что за гипноз?» На картине он видит себя. И вдруг голубь оживает и стремительно вылетает их храма. И видение картины исчезает, и вновь являет собой написанный художником сюжет.

Михаил подошёл к Марку: — Я увидел на картине сейчас…

— Себя? – Марк считывал мысли. – И я видел, когда только приехал.

— Давно?

— Двадцать лет назад.

Но вот монашка перекрестила картину, и встала рядом с ними:

— Искушение по грехам нашим, — перекрестилась монашка Ника. – Как там в России? Нищих нет у нас? Все сыты?

– В России работают, а в Тель-Авиве отдыхают. – Пошутил гид Марк, вспоминая, как тяжело было выжить на Родине в девяностые. Здесь были свои сложности, но и крыша над головой и питание нормальное и остаётся, чтобы издать путеводитель для паломников.

Небольшая группа паломников из России подошла к нему, русский говор заглушил все остальные наречия, и он вновь почувствовал себя среди своих.

Рекомендуем к прочтению:

Надежда Середина. «Схождения огня». Новелла

klauzura.ru

Надежда Середина. «РУССКАЯ БАБУШКА». Рассказ — Журнал Клаузура

Надежда Середина. «РУССКАЯ БАБУШКА». Рассказ

29.03.2016  /  Редакция

Отсеребрился снег, темнеет и уже не переливается разноцветными искорками, не хрустит под ногами, а лишь проваливается, и ясно ощущается земля, промозглая, твердая.

— Добрый вечер, господа! — с улицы все лица в комнате кажутся одинаковыми. — Меня зовут Ваня.

Худой, подтянутый, лет пятидесяти пяти. Дверь напротив окна, зимний закат высвечивает его крупные черты лица. Новые встречи возбуждают, как выход на сцену. Он рассмеялся, не чувствуя рампы между собой и людьми, как опытный актер.

— Ваня? — Матвею были не по душе все эти торжественные приемы. — Мы товарищи, — привстал, ощутил себя маленьким с этим высоким немцем.

Эдик передал Виктору гитару, помог гостю раздеться и предложил сесть в кресло, из которого только что поднялся сам.

— У меня есть двадцать пять процентов русская кровь, — Хайдлер радовался каждому новому человеку, он прожил в Москве три месяца, и у него было уже немало знакомств. — Я всегда мечтал жить Россия. Вера знает… — подарил ей голубые гвоздики.

— За знакомство, господа-товарищи! — Эдик любил, когда вокруг дымно, шумно и весело. — За то, чтобы наша следующая встреча была на Эльбе!

Вера познакомилась с Ваней Хайдлером в экспериментальном театре, где кабинет директора равен зрительному залу и где его принимали как европейского режиссера.

— Вера, — включил свет Олег. — Почему ты всегда все узнаешь первая?

— У меня был русская бабушка. Москва. Это интересная история.

У моей русской бабушки было три дети: мой дядя, моя тетя и моя мама, — показал на себя.

Виктор подошел к Ване поговорить на родном немцу языке, расширить свой аспирантский словарный минимум. Но Ваня с удовольствием спрягал русские глаголы:

— Моя бабушка была драматическая актриса. Дедушка погиб русско-немецкая война. И брат дедушки брать детей, — Хайдлер чувствовал отчужденно-почтительное отношение к себе как к иностранцу, и ему хотелось преодолеть это. — В России часто война и голод. Моя бабушка отдать дети… Как по-русски, если один дедушка брат другой дедушка?

— Двоюродный дедушка, — Эдик взял аккорд на гитаре. — Война прошла, господа. Никто из нас не стрелял и не был ранен. Броня из времени — самая надежная защита от пуль. Вы режиссер?

— Я поэт! Я журналист, психолог, социолог, актер… — рассмеялся, словно профессии эти — какая-то шутка. — Много есть интересные вещи.

— Ваня, а вот можно такой вопрос задать, — Матвей доверительно заглянул в глаза. — Я не то чтобы что-то выяснить… Нет, — пьянел, морщинки на лице разглаживались. — Я хочу вот понять… Война… Мне чуть больше или меньше, чем тебе… Что для тебя война?

Хайдлер начал отвечать как дипломат, как политик. Матвей выпрямился, закурил.

— Ребятишки, освежаемся! — Виктор убрал шампанское с журнального столика и открыл водку. — Хай литр!

Хайдлер вздрогнул.

— Это не Гитлер, а литр, — внес ясность Матвей. — Литр. Понимаешь? — поднял над столом бутылку. — Русская водка… В Германии пьют водку?

— О! В Германии есть один человек, ему сто лет, он знать каждый день одна бабушка хороший вино пить… Это секрет долго жить!

— Я в войну, Ваня, был с бабушкой, — как бы самому себе рассказывал Матвей. — Мы побирались…

— Извините, что такое «побирались»?

Молчание длилось, наверное, с минуту — каждый вспомнил свой день, когда все сводилось к хлебу насущному.

— Извините, — Хайдлеру показалось, что он виновен в чем-то. Это чувство вины перед русскими… Эта война… — Я хочу это слово знать.

— Ну, когда хочешь кушать, — пояснил Эдик, — нужны сыр, колбаса, молоко, яйцо…

— О! Понимаю: сыр, колбаса…

— Нет! — стукнул ладонью по столу Матвей. — Хлеб! Понимаешь, хлеб! Хлеба просили… Бабушка меня доведет до деревни, а сама прячется в овраге. Детей жалели больше, чем стариков. Понимаешь ты что-нибудь, Ваня? Война… Мать заболела, умерла. Отец на фронте… Как ты ?! Где был, когда была война?

— Война… Понимаю…

Аспирант Виктор встал за спинку своего стула, как за кафедру в аудитории: «Кровь — сок совсем особенного свойства…»

— О! — радостно воскликнул Ваня. — Это Гете… Я знаю «Фауста». Я могу по-немецки всю ночь читать… —

— Эта ночь не для Фауста, — Виктор крутанул стул, сел так, что спинка была перед ним.

— О, Да, да! Я не Гете… — и посмотрел в лицо Матвею. — В Германии есть в войну у нас маленький дом и маленький сад. И у меня есть игрушка-медведь. Я начинайт играть, когда самолет лететь. Он бомбить. Мама и я бежать. А я плакать: «Мой медведь! Где мой медведь?» Потом все, конец. Я шел в сад каждый день. Я копать, копать, искать мой медведь. Бомба была большая и была большая…

— Воронка. — Эдик постучал пальцами по столику.

— Спасибо! Воронка. Потом солдаты пришли, и воронка, — он выравнивал длинными руками перед собой невидимую землю.

— Ты любишь медведей?

— Нет, я люблю лошади.

Любопытство Ваня принимал за уважение, а настороженность — за почтительность. Напряжение, которое было в игре слов, пробуждало в нем какое-то чувство, похожее на то, когда он гнал лошадь. На скачках он всегда приходил вторым. Этот повторяющийся факт то вызывал в нем страдание и обиду, то радовал, но никогда не давал полного восторга и наслаждения победой. Однажды он упал и сильно повредил бедро. Тогда оставил скачки, как оставляют женщину, измучившую страстью, но не давшую любовь свою. Хотел зажить спокойной семейной жизнью, женился во второй раз. Хрупкая француженка в первый же год родила ему сына, во второй завела любовника и проводила с ним счастливые часы в скачках на прекрасной паре лошадей. Ваня заходил в конюшню, кормил, ласкал, заглядывал в их глаза, объяснял сыну, что лошади все понимают. Наконец, пылкая француженка не выдержала и объявила о том, что он уже давно знал.

— Ваня, ты любишь русские казачьи песни? — Матвею хотелось праздника, чтобы освободиться от тяжелой угрюмости, которая одолевала его в городе.

— Казачьи песни. Русские песни. Это не одно и то же… — Олег перебросил зажигалку Матвею.

— Извините! Русский казак — не русский казак? Интересно!

— Тут нота политическая до диез и историческая ре бемоль, — пытался подобрать аккомпанемент к разговору Эдик.

— Спой, Олег, — обнял казака, как сына, Матвей. — Спой нам что-нибудь, я люблю тебя слушать.

— У меня подруга девяносто лет, она тоже всегда просит: «Спой, Ваня, песню».

— Тихо… Тихо, Ваня…

«Ой, да не вечер, да не вечер…» — то ли это степь, занесенная снегом, то ли рожь шумит, как море. «Ой, мине малым-мало спалось…». Кони, кони несут всех на простор. Звезды, звезды шумят в ледяном ветре и осыпаются. Слушать или петь? Матвей закрыл глаза, покачивается.

Немец захлопал. Один. Не стесняясь:

— Моя русская бабушка есть тоже хороший голос. Она от первый муж ушла в театр, а потом из театра ушла за второй муж, потому что второй муж был мой дед. — Смеется, знает, русские не понимают европейского юмора. — Отец деда очень много денег дает этот муж. Но тот только водка пить и очень любить моя русская бабушка. Мой дед большой банкир. На его доме в Санкт-Петербурге есть тот номер, а улица другой имя теперь… А могу я немецкий язык петь?

— Посмотрел на всех, но остановил взгляд на Матвее.

И вдруг громко, в полный голос запел и заставил всех слушать. Пел старательно. Смолк, посмотрел на Веру.

Удивительное чувство — любовь… Отчего и как влюбляются женщины? Иностранцев, например, они любят, как детей, есть в этом какое-то не проявленное материнское начало — научить говорить…

— Никогда не видел таких немцев. — Матвей, с тех пор как перестал идеализировать людей, принялся сомневаться во всем. — На немецком петь нельзя. Одни шипящие… Не поются…

Ваня закрыл глаза. Крупные черты лица обозначились яснее в напряжении. Тяжело переносить обиды, разводы и операции. Он называл себя инвалидом от женщин. После третьего развода и операции на почках перестал быть суетным и нетерпеливым.

— Ты обидел человека. — Олег смотрел в окно на ночные огни.

— «Что нужно нам, того не знаем мы, что ж знаем мы, того для нас не нужно»… — подобрал цитату аспирант, словно отстранясь от ситуации.

— Обидел? — у Матвея мать русская, а лицо бурята. Сморщился, как старичок. — Ну, что… Господи, Господи… — смотрел на немца с восточной скрытой насмешливостью. — Ну, если мне так кажется, я же не виноват… А обидеть я не хотел. А вот и наша Сапохат!

Прошла по комнате, маленькая и гибкая, как циркачка по канату. Положила на салфетку несколько бархатистых киви.

— Сапохат, тебе нравится у нас здесь, в России?

— Детские вопросы любил задавать Матвей, он через них видел истину яснее. — Ты могла бы поменять Турцию на Россию?

Разрезала киви турецким ножичком, выступили зернышки, покрылись соком, капельками-росинками.

— Зачем менять? — говорила чисто, как русская армянка или русская узбечка. — Я живу в Германии, только родилась в Турции.

Хайдлер резко повернулся:

— Полутурка?

Только аспирант Виктор кое-что понимал из этого разговора. Язык — барьер — ширма.

— Пойдем, покурим, — посмотрел Матвей на Олега.

Олег молча вышел. В гостиничном коридоре ни ковров, ни зеркал, все просто, как в общежитии.

— Ваня сегодня в роли Фауста, — усмехнулся Матвей.

— А может, Мефистофеля? Но кто же Маргарита?

— Я из староверов, ты знаешь, — для Матвея все города были чужими, а люди, которые живут в номерах-квартирах, непонятными. — Не нравится мне все это, не нравится. Чем только эта мерифлютика наших девок привлекает? А почему гвоздики голубые?

— Что делать, Матвей, — все равно он для них сейчас самый лучший. Не пойму, отчего зажигается и гаснет она…

***

— Извини, я хочу говорить, — Хайдлер дождался, пока остался вдвоем с Верой. — Почему им двадцать лет, а они ходят вот так, — он выставил вперед плечи, словно надевая пиджак, и вдруг резко опустил, по-обезьяньи сутулясь. — Так? — ходил перед ней, кривляясь. — Я знаю мужчину… Мужчину, да? Винительный падеж? Правильно? — расхохотался, посмотрел на часы: минутная упрямо поднималась вверх, чтобы своим усилием сдвинуть часовую — механическое время. — Ему есть девяносто девять лет. Он делать холодную ванну утром, потом три часа работать. Это хорошо? Да?! Достаточно? И каждый день есть бутылка красный вино! Это секрет долго жить!

— Спокойной ночи, — остановила Вера монолог европейца.

— Не уходи… — взял за руку, как магнит, притягивая к себе.

— Не надо.

— Не надо? Почему не на-до? — когда в подушечках пальцев много ласковой силы, нужно лишь аккуратно прикоснуться и легко провести по руке. — Это плохо?

— Я хочу просто говорить… Мы не знаем друг друга.

— Не знаем?! — воскликнул и опустился на колени. — Просто говорить? — и ее ладонями провел по своему лицу. — Теперь знаешь? Вот… Вот так…

— Я серьезный человек. — Ей было любопытно и неловко от такого странного узнавания.

— Серьезный? — отстраняя, удерживал вытянутыми руками.

— Просто поговорим, — она устала от дымного кружения мужчин.

— Вы счастливый человек?

— Счастливый? — положил ее ладонь себе на грудь. — Когда счастье всегда — это покой… Счастье долго не может. Слышишь, как стучит сердце? Любовь дает энергию, а потом живешь…

— А не отнимает? — вспомнила развод…

Сердце стучало громко, как механические часы с гирями, которые были до войны. Если бы можно было отделить то, что было, от того, что есть, все часы можно было бы завести и пустить сначала.

— Я хочу спать… — попробовала она высвободиться из его больших рук.

— Ночь не для спать… Я охотник — ты зверушка…

Чем сон отличается от провала в небытие? Глубиной падения и затянутостью времени? Остановится падение, остановится и время. Как слышны эти удары. Ухо, как фонендоскоп, выслушивает тона и шумы чужого сердца. Оно стучит все громче и быстрее, как цоканье копыт на скачках. Щелчок, и лопнула мембрана в аппарате, и выпали резиновые трубки из ушей. Что это: большие, как у слона, уши, ровные, крупные лошадиные зубы?

— Я говорил стихи? — произнес ясно и громко, будто тоже не спал. — Ты записала? Да?

— Я не могу уснуть…

— Будешь, — обвил руками, как ребенка. — Они хотят от тебя тепла, а тебе самой холодно.

Засмеялась, сморщила нос, а хотелось плакать. Почему так смешиваются чувства?

— Ты хочешь кофе, бренди или виски? Или кокаин? Знаю, знаю, ты есть сама наркотик… Это правда. Организм наркотик производит… Ты любишь так? Другие Вани это знали? Открой глаза! Видишь, кто с тобой?! Смотри, у меня теперь крылья стеклянные есть. Не разбей! Осторожно…

Утро в Москве начинается не так, как за Байкалом, и Матвей не мог к этому привыкнуть. Проснулся рано, ждал, пока придет рассвет.

— Что будем делать, Матвей? — вошел Олег. — Я всю ночь писал…

— Почитай. — В душе Матвей тоже был поэтом, сам пробовал писать когда-то.

— Пойдем, у Веры почитаю…

Олег всегда к ней входил первым, но сейчас пропустил Матвея.

— Курить будешь? — предложил Матвей немцу, перебирая пальцами по краям зажигалки.

— Курить — это наркотик… Если нет — болеть. Понимаю, — засмеялся победно, будто занял первое место в скачках. — Я бросить. И теперь могу курить, могу нет, — приподнялся и вдруг присел. — Ах! Бедро болит… Опять. Как это неприятно! Извините.

Матвею почудилось, что Ваня-немец прекрасно владеет русским. Да и никакой он не режиссер и не поэт. Так, бизнесмен — деньги делает. Пересиливая что-то внутри себя, взглянул на Веру: «Важно не что «до», а что «после».

— Господи, Господи… Кто это? — рука его потянулась к потемневшей от времени фотографии. Светлый, как мрамор, столик. Коса на плече, белый воротничок, старинный. Он помнит, как петельку за петелькой вывязывала и его бабушка. Нити повторяли то морозный узор на стекле, то легкую, ажурную сеть облаков.

— Это есть моя русская бабушка до свадьба.

Олег смотрел на фотографию со своего стула в углу: — Может, Эдика позовем с гитарой? — спросил он Матвея. — Как ты?

— Нормально…

— Как нормально? Ах, эти русские! Не хорошо, не плохо, а нормально! Что такое «нормально»? — Хайдлер взял фотографию со столика. — Извините, я сегодня не могу пить водка.

Вера надела шапочку, поправила волосы.

— Олег, — Матвей тронул его за руку. — Пойдем.

Коридор. Лифт. Двери-двери. Дождь со снегом. Не весна и не осень — январская оттепель. Японский зонтик становится тяжелым и непослушным в руке. — Вера стряхнула налипший снег. Ступеньки метро скользко-грязные.

***

— Голубые гвоздики из Голландии! — завлекала цветочница. — Специально для вас, господа!

— Извините, — рассмеялся Хайдлер. — Уже есть, спасибо.

Со свистом несется под землей поезд. Следующая «Таганская». Хайдлер наклонился: «Ты мне позвонишь? — Подумал: «Какая женщина!» Поцеловал. — Ты охотник, я зверушка». И остался за стеклянными стенами на неподвижном перроне.

***

Небо сбросило последний мартовский снег на землю и стало легким и чистым. Вера шла по брусчатке Старого Арбата, а солнце катилось по крышам.

Напротив театра имени Вахтангова — таксофоны. Опустила жетон. — Пригласите, пожалуйста, Ваню.

— Ваню? — удивился женский голос. — Вани нет.

Перед Верой вдруг ожила русская девушка-бабушка, которую показывал немец. Старую фотографию даже в руки взять непросто — по памяти бьет.

— Как нет?

— Был несчастный случай.

— Он жив? — Вера не ожидала, что трубка окажется ледяной.

— Слава Богу, все обошлось, — вздохнула, помолчала, как умеют молчать пожилые женщины, повидавшие все на своем веку. — Теперь он в Германии. У него ведь была русская бабушка Вера. Это интересная история. Ваня все хотел понять, почему Вера не уехала за границу, когда тут был голод. Вы хорошо его знали?

— Нет. По театру.

— Ваня снимал эту квартиру и собирался купить ее. Пока я здесь хозяйка.

Кружит под землею, хлопает стеклянными дверцами вагончик. Таганская… Таганская… Таганская.

klauzura.ru

Татиана Хлебянкина. «Золотая середина – Надежда Середина в Схождении Огня…» — Журнал Клаузура

Татиана Хлебянкина. «Золотая середина – Надежда Середина в Схождении Огня…»

10.04.2018  /  Редакция

С православной писательницей, однокашницей по ВЛК, Надеждой Серединой я познакомилась в конце 1990-х, на пороге Миллениума. Она приехала на родину серых журавлей, М.Е.Салтыкова-Щедрина, Сергея Клычкова и Василия Ажаева по приглашению литератора, члена Союза писателей России Вячеслава Морозова. И, конечно, побывала в Доме-музее С.А.Клычкова в Дубровках. Тогда её особо волновала православная тема. Я не преминула заметить, что Клычков любил путешествовать по святым местам, посетил Троице-Сергиеву Лавру, Николо-Пешношский монастырь, бывал на Новом Афоне, а в своих произведениях даже упоминал Иерусалим… Мне же очень нравилась песня иеромонаха Романа: «Иерусалим, Иерусалим // Светлая моя мечта… // Иерусалим, Иерусалим // Город моего Христа…». И промыслительно, что в следующий раз мы встретились с Надеждой в ЦДЛ на презентации её книги «Дорога в Иерусалим – исповедь паломника».

Оказалось, что она не просто совершила паломничество на Святую Землю, а прожила там целых полгода при женском монастыре. И ныне продолжает упорно осваивать Святую Землю – уже в своих воспоминаниях — и дарит её нам в этой новой книжице в виде семи новелл. Остановимся на их открытиях хотя бы в нескольких словах. «Рождество»: одно только предложение — «Загадочная восточная музыка увозит меня в город Рождества» — и ты ощущаешь себя рядом с автором, сопричастным великому таинству открытия врат Вечности и дороги от Земли до Космоса: «Я сижу на полу в пещерке, где родила Она дивного Младенца. Хорошо. На душе мир. Спаситель рядом, близко. И не покинет…». «На Иордане» — «воды священные, холодные, мутные, кипящие даже в январе»… И тут «бросил первый раз Патриарх Крест в воду, вспенилась вода, закружилась, потекла вспять у берега… Отделился лепесток от венка, закружился, поплыл в другую сторону. Вот оно знамение – с лепесток… И голубь пролетел.  Дух святой в виде голубине» — так просто, о чуде, что произошло рядом, да не одно…

Следующее в новелле «Вознесение на Елеоне»: «Увидеть Вознесение дано было немногим, а восход солнца – всем…». Потом оказывается «на фотографии два солнца: одно вознеслось на небо, другое – на Елеоне. Все удивлялись и говорили, что ещё не такие чудеса здесь бывают»… Чудо происходит  и в следующей новелле «Камень Миропомазания», где «сразу  при входе в храм Гроба Господня – камень Миропомазания. Над ним красивые, разных цветов, как радуги, лампадки.

Паломники опускаются на колени. Это большая гранитная плита, на которую сейчас кладут вещи и предметы для освящения, а раньше сюда положили Самого Иисуса, снятого с Креста. Только две тысячи лет отделяют нас»… Появляется «старчик – провидец», после ухода которого «как нерукотворный, нетварный образ», оживает птица на картине: «И вдруг голубь оживает и стремительно вылетает из храма»… Стремление к новым приключениям и поиски  свежих впечатлений порой приводят автора к духовным прорывам в иную ипостась бытия, как это произошло в новеллах «Дорога на Синай» и «Уроки русского»… Меня же особенно потрясла новелла «Схождение Огня».

Конечно, я неоднократно видела, как это происходит, по телевизору и даже пыталась сочинить стихи об этом Таинстве по настойчивой просьбе одного моего знакомого, видевшего чудо воочию и даже общавшегося со святейшим патриархом Алексием… Но не зря говорится: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…». Надежда видела и её видение дорогого стоит – видение человека, который «видит всё в другом Свете» и дарит нам частицу Святого Огня. Да будет так!

Татиана Хлебянкина

председатель комиссии по литературному наследию С.А.Клычкова при Союзе писателей России

город Талдом

klauzura.ru

---

Смотрите также

• 
  Медицинский журнал vademecum
• 
  Интернет журнал пролог
• 
  Интервью журнала хеллоу
• 
  Журнал трамвай лимерики
• 
  Журнал силуэт 1972
• 
  Журнал русский штутгарт
• 
  Журнал православный воин
• 
  Журнал новая надежда
• 
  Журнал меланья содержание
• 
  Журнал интернет капиталист
• 
  Журнал алтай библиотечный