Это интересно
- ОКД
- ЗКС
- ИПО
- КНПВ
- Мондиоринг
- Большой ринг
- Французский ринг
- Аджилити
- Фризби
Опрос
Полезные ссылки
РКФ
Все о дрессировке собак
Стрижка собак в Коломне
Поиск по сайту
Контрапункт журнал
О добре с кулаками, или Колено истории
В рецензии на статью Кита Дардена «Россия берет реванш: внешние угрозы и реакции режима» Федор Лукьянов отмечает, что ее автор взваливает на себя неблагодарную в западном контексте миссию рационально объяснить логику Путина. Дарден изучает воздействие международного контекста на эволюцию российского международного и внутреннего поведения. По мнению Лукьянова, к моменту появления Путина на президентском посту внутренние и внешние обстоятельства уже стали инструментами запутанной политической взаимозависимости России и Запада. Команда Ельцина тоже хотела восстановить влияние России и вернуть ей престиж. Но понимала это как интеграцию страны в клуб ведущих государств на равноправных основаниях и как бы по взаимному соглашению. До Путина события рубежа девяностых годов официально трактовалась как общая победа — России вместе с другими странами — над коммунистическим режимом. Между тем на Западе, пусть в основном неофициально, Россия воспринималась как проигравшая сторона, которая не имеет ни возможностей, ни права претендовать на ведущие роли. Путин изменил концептуальный подход, фактически признав поражение и действуя сообразно этому. Он апеллировал к желанию реванша, которое присутствовало в российском обществе. Как минимум, в смысле возвращения статуса на международной арене, восстановления силы, необходимой для влияния и уважения со стороны других стран. И это сработало лучше, чем рассуждения об интеграции в глобальную экономику и в «цивилизованное сообщество». Но в режиме «после холодной войны» существовала не только Россия, но и Запад. Только Россия — с чувством поражения и желания наверстать упущенное, а Запад — с ощущением собственной абсолютной правоты. Однако сегодня ни тем, ни другим больше нет смысла ссылаться на то, что происходило в конце 1980-х — начале 1990-х годов, для легитимации собственных действий. Баланс сил так и не возник, а дисбаланс стал настолько сложным и многомерным, что больше не дает решающего преимущества самому сильному, зато резко повышает его риски.
Читайте в отклике Федора Лукьянова: — О ТОМ, ПОЧЕМУ ПОДХОД ДАРДЕНА ПРОТИВОРЕЧИТ ПРИНЯТОМУ НА ЗАПАДЕ ВЗГЛЯДУ НА РОССИЮ; — О ТОМ, ПОЧЕМУ ПРОВАЛИЛИСЬ ПОПЫТКИ МОСКВЫ НАЛАДИТЬ РАВНОПРАВНЫЙ ДИАЛОГ С США И ДРУГИМИ ЗАПАДНЫМИ СТРАНАМИ; — О ВОЗМОЖНЫХ ПОСЛЕДСТВИЯХ ВОЗВРАЩЕНИЯ К ПОЛИТИКЕ «БАЛАНСА СИЛ».
Все, кто часто бывает в Вашингтоне, знают, что значительный сегмент тамошнего рынка таксомоторных перевозок держит эфиопская община. В силу каких-то исторических обстоятельств выходцы из этой африканской страны обильно представлены среди вашингтонских таксистов. Очередной из них вез меня в сентябре в аэропорт Даллес. Типичный представитель своего цеха. Хвалил Америку за демократию, ругал за все остальное, костерил Трампа и с теплотой вспоминал Советский Союз, который помогал Эфиопии, хотя там и управляла «отвратительная военная хунта», но все равно правильно помогал.
Я не очень внимательно следил за потоком мыслей словоохотливого водителя, отделываясь одобрительным хмыканием, пока знакомое выражение не заставило встрепенуться — «баланс сил». «Что-что?» — «Баланс сил был раньше, в холодную войну, это же гарантия мира, да? Когда есть баланс — есть мир. И выбор был у стран, к кому примкнуть. А теперь никакого баланса и никакого выбора. Одна Америка…»
Услышать от чернокожего пикейного жилета ключевое понятие из школы реализма в международных отношениях было неожиданно. Остаток пути мы проболтали на эту тему, причем водитель, рассуждая о международных делах, проявил недюжинный здравый смысл в киссинджерианском духе. Если бы я увидел интервью с таким «простым американцем» по российскому телевидению — заподозрил бы, что он подставной. Уж очень «народная политология» расходилась с тем, что мой собеседник мог читать и слышать в американских газетах и по телевидению в последние пару десятилетий, когда понятие «баланс сил» стало едва ли не бранным. В мире, наступившем после краха СССР и «конца истории», призывы к балансу — как и весь российский внешнеполитический мейнстрим, обожающий оперировать этим понятием, — приравнивались к реакционному ревизионизму.
Статья Кита Дардена «Россия берет реванш: внешние угрозы и реакции режима» — попытка взглянуть на эволюцию политики российского государства с позиции так называемого Putinversteher’а. Этот немецкий термин, заимствованный и в другие языки, буквально означает «тот, кто понимает Путина», однако в современном поляризованном контексте он обрел сугубо негативную коннотацию. «Понимание» приравнивается к «оправданию», что считается недопустимым, поскольку российский президент практически уже зачислен в категорию безусловного зла. Так что попытка рационально объяснить его логику — вредоносная ересь. Тем не менее Кит Дарден берет на себя эту неблагодарную в западном контексте миссию, что само по себе достойно уважения.
Автор отходит от доминирующего на Западе либерального взгляда на Россию. Согласно последнему, внешняя политика Кремля — прямое продолжение внутриполитического развития, которое после прихода к власти Владимира Путина свернуло на авторитарные рельсы и с тех пор только ускоряет движение в этом направлении. Дарден рассматривает обратное влияние: как международный контекст, который на протяжении четверти века формировался почти исключительно Западом, воздействовал на эволюцию российского международного и внутреннего поведения.
Понятно, что два этих подхода друг друга не исключают, а в идеале дополняют. Особенно в глобальном мире, где грань между внешним и внутренним практически исчезла. Однако общепринятый западный взгляд состоит в том, что, хотя в отношении России и были допущены ошибки (это признают не все, но многие), неудача со встраиванием страны в тот международный порядок, который должен был сменить холодную войну, связана с провалами российской политики, ее неспособностью преодолеть комплексы, амбиции, эффект колеи и пр. То есть до последнего времени конструктивные изъяны самого мирового дизайна не рассматривались, о них заговорили только тогда, когда волна недовольства проявилась в самих западных странах, приведя к голосованию за Брекзит и победе Дональда Трампа.
Для российского читателя позиция Дардена не откроет принципиально новых горизонтов — в России уже давно идут дискуссии о том, как изменения международной среды влияли на трансформацию российской власти и модели управления. Иными словами, в какой степени внутреннее является производным от внешнего, а не наоборот.
Прежде чем рассматривать период правления Путина, надо признать, что внешний фактор играл важную роль для развития нашей страны на протяжении всего периода радикальных преобразований — со второй половины 1980-х годов. Переплетение внешнего и внутреннего принимало порой причудливые формы.
Всемирно-историческая миссия Михаила Горбачева, который войдет в историю как человек, кардинально изменивший международную политику, имела вполне внутреннюю цель. Снять с советской экономики избыточное бремя гонки вооружений, а потом и сократить объем внешних обязательств (траты на мировую систему социализма и тех, кто на нее ориентировался), чтобы высвободить ресурсы для внутреннего развития. С внутренним развитием у последнего советского генсека не пошло, зато импульс перемен, ставший следствием его внешней политики, бумерангом вернулся обратно в СССР.
Национал-демократические силы в республиках Советского Союза воспроизводили логику антикоммунистических и антиимперских движений в Восточной Европе, которая стала главным бенефициаром инициированных Горбачевым перемен. Демократы в Российской Федерации, постепенно сконцентрировавшиеся вокруг Бориса Ельцина, добились успеха на общей восточноевропейской волне, хотя применительно к ним антиимперская логика выглядела довольно странно — метрополия вдруг решила влиться в ряды борющихся колоний и возглавить борьбу со своим собственным империализмом. Однако сторонники перемен эффективно использовали мировой тренд, то есть фактор Запада как точки притяжения послужил важным инструментом для фундаментальных внутренних изменений в России.
К моменту появления Владимира Путина на высшем посту внутренние и внешние обстоятельства уже стали инструментами запутанной политической взаимозависимостиС другой стороны, сами российские власти охотно увязывали внутреннее и внешнее для достижения своих целей. Запугивание Запада тем, что если вы не поддержите нас, то придут страшные коммунисты/фашисты и вам же будет хуже, стало распространенным методом коммуникации. Достаточно вспомнить самый нашумевший пример — выступление главы МИД Андрея Козырева на министерской встрече ОБСЕ в Стокгольме, где Козырев, заговорив на языке своего возможного преемника, обрушил на Запад поток гневных угроз (сам он потом объяснил, что выступление имело целью предостеречь против чрезмерного давления на Россию).
Как бы то ни было, к моменту появления Владимира Путина на высшем посту внутренние и внешние обстоятельства уже стали инструментами запутанного воздействия, не экономической, но политической взаимозависимости. Путин как раз попытался развязать этот узел, сделав важнейшим приоритетом первой фазы своего президентства скорейшую расплату с долгами (что и произошло к 2003 году). По его тогдашним представлениям, России следовало восстановить и нарастить свои возможности, чтобы вступить в равноправный диалог с ведущими странами о принципах плодотворного партнерства.
Тут и выяснилось, что никакого равноправия быть не может, поскольку западная, прежде всего американская, гегемония в мире базируется на таком преимуществе США по всем параметрам силы и влияния, что у них просто не может быть равных собеседников. Следовательно, нет и никакого баланса.
Соединенные Штаты обоснованно гордятся закрепленной в Конституции системой сдержек и противовесов. Нынешняя борьба вокруг Дональда Трампа, который сдержек признавать не хочет, еще раз показывает важность, но и в целом эффективность такой модели. Тем более примечательно, что поведение США на международной арене исходит из прямо противоположных постулатов — отрицания необходимости сдержек, то есть того самого баланса.
Кит Дарден замечает:
«Сила, в особенности военная, может свести на нет способность страны распространять свои идеи. Демократические ценности, возможно, сами по себе истинны, но когда они звучат из уст самого могущественного государства за всю историю человечества, эта истина вполне может показаться ложью».В этом кроется, пожалуй, главное противоречие эпохи, наступившей после холодной войны, которое люди, воспитанные в советской литературной традиции, легко соотнесут с пьесой Евгения Шварца «Дракон» — победитель страшного монстра сам быстро перенимает его черты. А настоящим кредо конца ХХ — начала XXI века могло бы стать другое известное произведение советской литературы: стихотворение Станислава Куняева «Добро должно быть с кулаками…», где среди прочего есть такие строчки:
Судьба некоторых из нынешних обитателей преисподней — Саддама Хусейна, Слободана Милошевича, Муаммара Каддафи — итог именно такого «смысла истории». Сейчас избежать их печального опыта общения с «коленом» пытается своеобразным путем Ким Чен Ын.
Конец холодной войны принес действительно уникальную ситуацию. Носителем либеральной идеологии, одержавшей, как казалось, окончательную победу над своими оппонентами, стал самый сильный в истории военно-политический альянс. Тот факт, что победа была одержана без боя, то есть противник капитулировал, добавлял уверенности в собственной правоте — не силовом преимуществе, а именно морально-интеллектуальной правоте. А она, в свою очередь, давала основания для реализации всеми доступными способами собственных представлений о должном и сущем. Наступил «конец истории», и ее «колено» ощутило себя в силах и праве «вышибать» во имя прогресса кого и куда угодно. «Добро» соединилось с «силой» и «правдой», что создало впечатление «несокрушимой свободы» (не случайно именно так называлась операция возмездия против Афганистана после терактов 11 сентября 2001 года).
Герой одного из самых знаменитых российских фильмов конца ХХ века «Брат-2», ветеран войны в Чечне Данила Багров, в кульминационной сцене спрашивал американского коррумпированного магната: «Вот скажи мне, американец, в чем сила? Разве в деньгах? У тебя много денег, и чего? Я вот думаю, что сила в правде: у кого правда, тот и сильней!»
На дворе был 2000 год. Еще совсем недавно Россия объявила дефолт — экономика пузыря, надутого к концу 1990-х годов, лопнула. Россия вела кровопролитную войну в Чечне — вторую после фактически проигранной первой. Годом раньше НАТО атаковала Югославию (первое настолько безапелляционное действие «добра с кулаками»), что произвело сильное впечатление на российскую публику. Даже многие западники засомневались в либеральных постулатах, которые позволяют в мирное время бомбить столицу не последнего европейского государства. В искренность аргументов Запада, что война велась исключительно во имя предотвращения гуманитарной катастрофы в Косово, в России мало кто верил. «Добро» переусердствовало.
Сила в правде — за этим манифестом стояла мысль о том, что правда — не у вас, не у тех, кто силен физически. Сила в правде, потому что другой силы у нас нет, — популярную цитату из фильма можно прочитать и так. К моменту, когда снимался «Брат-2», Россия достигла, наверное, самой низкой точки, когда всерьез начал обсуждаться вопрос о возможности ее распада по модели СССР.
Хаос 1990-х годов до сих пор не вполне понят на Западе, к тому моменту он только-только начал сменяться относительной стабилизацией. Распространенная в США и Европе точка зрения заключается в том, что хотя распад Советского Союза, конечно, принес русским много страданий и лишений и в это время случилось немало ужасного, но это была неизбежная цена. Зато страна встала на верный путь построения современного демократического государства, и если бы она с него не свернула после прихода Владимира Путина, то многое из того, что произошло потом, не случилось бы.
Восприятие внутри совсем другое. Собственно, поворот, сделанный при Путине, стал возможен прежде всего по той причине, что общество устало от постсоветской реальности — от постоянных экономических потрясений, разрушения привычного социального порядка, вопиющего роста неравенства и ощущения того, что страна откатывается куда-то в третий дивизион мира и по уровню жизни, и по международному влиянию. Первая программная статья Путина, опубликованная за день до неожиданной отставки Бориса Ельцина 31 декабря 1999 года, содержала один главный призыв — вернуть Россию в первый эшелон стран. И это нашло широкий отклик среди российского населения.
А дальше встал вопрос, как это делать. Ельцин и его команда (точнее, сменявшие друг друга команды) тоже хотели восстановить влияние России и вернуть ей престиж. Но понимали это как интеграцию страны в клуб ведущих государств на равноправных основаниях и как бы по взаимному соглашению. Путин изначально верил прежде всего в силу, однако на первом этапе продолжал прежнюю интеграционную линию, рассчитывая, как сказано выше, добиться более или менее паритетного статуса. Поворотный пункт в его сознании, а как следствие и в российской политике, приходится на 2003 год. Во-первых, вторжение США в Ирак стало для российского руководства наглядным свидетельством того, что Соединенные Штаты будут делать то, что хотят и считают нужным, не обращая внимания ни на какие формальные обстоятельства. Во‑вторых, поддержав Париж и Берлин в их противостоянии с Вашингтоном, Москва рассчитывала на прорыв в отношениях с Евросоюзом. А это с самого начала было приоритетом Путина. Но прорыва не случилось — политическое единение против иракской авантюры никак не изменило характер функционирования ЕС, в котором первична не политика, а бюрократическая процедура. За иракской войной последовали цветные революции в Грузии и на Украине, которые окончательно убедили Кремль в том, что Запад встал на путь необратимой экспансии и намерен учитывать только те интересы России, которые он сам разрешит ей считать национальными. Договориться нельзя, можно только доказать свои права в схватке, продемонстрировав силу.
«Мы проявили слабость, а слабых бьют». Эти слова Владимир Путин произнес в сентябре 2004 года во время кризиса с захватом заложников в Беслане, но относились они не только к террористам. Он имел в виду обобщенных тех, кто не хочет восстановления российского влияния и роли в мире.
Путин изменил концептуальный подход, фактически действуя как лидер проигравшей страны. Страны, потерпевшей поражение в холодной войне. До него события рубежа девяностых годов официально трактовались иначе — Россия вместе с другими победила коммунистический режим, то есть относилась к лагерю победителей. Нельзя сказать, чтобы эта интерпретация многими воспринималась всерьез. Скорее, в России было распространено «веймарское» мироощущение, и только необходимость постоянно бороться за выживание и слабость гражданского общества уберегли от наиболее радикальных политических проявлений. На Западе же Россия, пусть в основном неофициально, воспринималась как проигравшая сторона, которая не имеет ни возможностей, ни права претендовать на ведущие роли.
В случае с Россией последних десятилетий можно говорить не столько о ностальгии по силе, сколько о паническом страхе слабостиПутин апеллировал к желанию реванша, которое присутствовало в российском обществе. Если не реванша территориального — об этом до 2014 года никто всерьез не думал, — то реванша в смысле статуса на международной арене, восстановления силы, необходимой для влияния и уважения со стороны других стран. И это сработало лучше, чем рассуждения об интеграции в глобальную экономику и в «цивилизованное сообщество». В «добро» никто уже не верил. Десятилетие c 2007‑го (речь в Мюнхене) по 2017 год — время, когда Россия аккумулировала силу и с ее помощью доказывала свою способность играть ведущую роль в мире. Речь шла о силе прежде всего военно-политической и дипломатической — в России, где царствует классическое мышление в сфере международных отношений, никогда особенно не воспринимали новомодные понятия, наподобие «мягкой силы». Герой «Брата-2», говоривший о «правде», то есть вроде как «мягкой» силе, на самом деле демонстрировал, что единственным способом торжества правды является применение обычной физической силы, без нее никакая правда не возьмет верх. Зато ощущение собственной правоты полностью оправдывает применение силы для ее доказательства.
В случае с Россией последних десятилетий можно говорить не столько о ностальгии по силе, сколько о паническом страхе слабости перед лицом гигантской силы «добра». Этот страх — быть застигнутым врасплох очередным вторжением, позволить противнику подорвать себя изнутри, утратить волю и способность к сопротивлению — сопровождал всю российскую историю. Он был движущей силой экспансии, постоянного желания расширить буферную зону, отодвинуть потенциального агрессора от центра. В такой логике обрушение геополитических позиций СССР и стремительное расширение НАТО, то есть сдвиг линии соприкосновения далеко на восток, был осуществлением кошмарного сна. А снисходительные заклинания Запада «ну что вы, право, это же все ради демократии и процветания, вам же будет лучше» воспринимались как все более злостное лицемерие.
Но и этот этап закончился. Четверть века со времени окончания холодной войны и распада Советского Союза страна действовала в парадигме восстановления («реванша») — государственности, экономики, политической системы, международных позиций. Допуская некоторое упрощение, можно сказать, что все это время российское общество и государство развивались в шлейфе событий 1991 года (и того, что к ним привело). Пройденный путь можно оценивать по-разному. Он сочетал в себе исторически неизбежное и конъюнктурно необязательное, вынужденное и надуманное, героические усилия и фатальные просчеты. Как бы то ни было, эпоха завершилась. В первую очередь потому, что она завершилась и на мировой арене в целом.
В режиме «после холодной войны» существовала до недавнего времени не одна Россия, но и Запад, а как следствие — международная политика вообще. Только Россия — с чувством поражения и желания наверстать упущенное, а Запад — с ощущением собственной абсолютной правоты и самолюбованием. В период между 2008 и 2016 годами (от мирового финансового кризиса до Брекзита и Трампа) упоение собой на Западе постепенно сменялось тревогой, и в конце концов стало очевидно, что все пошло не так, как предполагалось в конце прошлого столетия.
Россия начинает понимать, что внешнеполитическое самоутверждение больше не может компенсировать внутреннюю экономическую и социальную слабостьКит Дарден прав: «Поскольку самое сильное государство в мире практикует “силовой” либерализм, возникают опасения, что свобода будет использована как предлог для вмешательства во внутренние дела других стран». Едва ли это кого-то чему-то научит в долгой исторической перспективе — мессианство заложено в самой природе западной цивилизации, и, если вновь возникнет ситуация столь же безоговорочного доминирования, как в конце ХХ века, «кулаки» вновь зачешутся. Но сейчас эта фаза миновала, поскольку изменилось то самое соотношение сил, с которого мы начали. Баланса не возникло, но дисбаланс стал настолько сложным и многомерным, что больше не дает решающего преимущества самому сильному, зато резко повышает его риски. Пресловутые гибридные методы противостояния — попытка достичь баланса в мире, где подлинное равновесие невозможно.
Общее и для Москвы, и для западных столиц обстоятельство состоит в следующем: ссылаться на то, что происходило в конце 1980-х — начале 1990-х годов, для легитимации собственных действий (неважно, идет ли речь об удержании возникшей тогда расстановки сил или о стремлении ее изменить) не имеет смысла. Это больше не служит действенным аргументом. Нужны доводы совсем нового качества. Момент торжества «добра с кулаками» больше не есть «час Х».
Дональду Трампу бессмысленно втолковывать, что с Россией после холодной войны обошлись не по-джентльменски, он просто не поймет, что тут не так. В мире real estate только таким образом себя и ведут. Запад погружается в решение внутренних проблем, период экспансии сменяется сосредоточением. Россия начинает понимать, что внешнеполитическое самоутверждение больше не может компенсировать внутреннюю экономическую и социальную слабость. Для успеха нужна другая сила, не военно-политическая — точнее, отнюдь не только она. И, видимо, другая правда. Современное общество уже провозгласили миром «постправды» (post-truth). Россию считают мастером манипуляций в этой среде, но в действительности это вынужденное маневрирование, призванное скрыть все более очевидное отсутствие идеи и цели развития. Эта пустота превращается в очевидную слабость, ту самую, которой всегда так боялись российские правители. Что же касается страхов Запада по поводу эпохи «постправды», то в этом нетрудно увидеть отголосок эйфории 1990-х — просто монополия на правду утрачена; оказалось, что у других она может быть своя, а вместе с собственной правдой появляются и инструменты ее навязывания другим.
Но вот наступает следующий этап. Америка, во всяком случае Америка Трампа (хотя едва ли стоит успокаивать себя тем, что экстравагантный президент — не более чем аберрация и морок скоро рассеется), больше не хочет быть силой добра. Она хочет быть просто силой, которая отстаивает свои интересы. И при этом практически официально объявляет себя проигравшей от глобализации и стремится к реваншу. Превращение в Дракона идет опережающими темпами. Кулаки уже вполне способны обойтись без добра как универсального легитиматора. А значит, баланс становится острой необходимостью, кулаки и колени без сдержек и противовесов превращаются просто в атрибуты хулигана.
Примечания
www.counter-point.org
«Удивительно, что журнал на русском языке предложил делать американский университет»
В начале недели в сети появился новый журнал о политике и обществе «Контрапункт». Его главный редактор, политолог и журналист Мария Липман, прежде возглавлявшая хорошо известный в интеллектуальных кругах журнал Pro et Contra, рассказала COLTA.RU о своем новом издании.
— Прошел год с тех пор, как закрылся журнал Pro et Contra, который вы редактировали 10 лет. Сейчас вы как-то участвуете в работе Московского Центра Карнеги или его сайта?
— Нет. Я с интересом читаю то, что сейчас публикуется на сайте Карнеги. Мне казалось, что журнал Pro et Contra мог существовать и дальше, но у Центра Карнеги в Москве и у Фонда Карнеги в Вашингтоне были другие соображения по этому поводу: они хотели более современных форм, чего-то сетевого, а не бумажного. Мне не кажется, что одно исключает другое. Я и сейчас думаю, что есть смысл в экспертном журнале, или, как я его предпочитаю называть, полуакадемическом. Этим я с большим удовольствием занималась 10 лет. Но теперь я с не меньшим удовольствием взялась за новый проект.
— Чем «Контрапункт» отличается от Pro et Contra?
— Мой «мандат» — создать что-то похожее на Pro et Contra. Когда журнал закрылся, я получила множество писем с сожалениями. Мои друзья и коллеги из Университета Джорджа Вашингтона написали не просто сочувственное письмо. Они предложили попробовать сделать журнал, похожий на Pro et Contra, считая, что потребность в таком издании есть. Я не очень в это верила, но — получилось. Наша потенциальная аудитория не слишком велика, но потребности этой аудитории заслуживают удовлетворения. Удивительно, что журнал на русском языке предложил делать американский университет. Они могли пригласить меня делать журнал на английском, я бы тоже согласилась — но пригласили делать на русском, и за это я им очень признательна.
— Как вы коммуницируете с издателем?
— Практически никак. Когда был первый номер — им было просто интересно, как идут дела, был совместно установлен какой-то дедлайн. Следующий номер уже спланирован, у меня в руках материалы — он будет посвящен проблемам национализма. Часть сотрудников Института европейских, российских и евразийских исследований в Университете Джорджа Вашингтона (это и есть мой издатель) участвует в международном проекте, посвященном исследованиям национализма в России. Проект основан на социологическом опросе. Они предложили мне использовать часть материалов. Я выбрала несколько, другие заказала сама. Мне не все в их проекте показалось интересным, кроме того, он более академический, чем журнал «Контрапункт», — нужно было адаптировать материалы, апдейт какой-то был необходим. Коллеги из университета отнеслись к работе с энтузиазмом, какие-то авторы даже переписали свои материалы. Но никто мне ничего не навязывал — я могла бы отказаться использовать их материал. Тамошние коллеги для меня — в частности, резервуар авторов. Кого-то из них я публиковала раньше. Никакого давления на меня никто не оказывает — не вмешивается, не диктует ни сюжетов, ни авторов. Надо мной также нет гнета, чтобы я выдала на-гора какое-то конкретное количество посещений сайта.
— На какую аудиторию «Контрапункт» рассчитан?
— На университетский круг — в первую очередь думаю про Вышку. Они постоянно расширяются, там активная жизнь, много мероприятий и конференций. МГУ тоже, МГИМО еще. Я не рассчитываю, что это издание соберет принципиально бульшую аудиторию, чем была у Pro et Contra. Думаю — две-три тысячи.
— А что значит «полуакадемический журнал»?
— В академической статье обязательно есть теория, непременно — методология, которую автор обычно излагает в начале своей работы; политологические работы нередко используют математические модели. Академический журнал адресован специальной аудитории, коллегам, которые сами этими методами владеют, пользуются этими теориями. Я себе позволяю менее строгий формат. Я стараюсь делать журнал, доступный всем, кого интересует политика — кому не жалко времени читать не только новости, блоги и комментарии, но и более серьезную аналитическую статью. Между академическим и журналистским изданием — но ближе к академическому. Я публикую длинные, серьезные материалы, не пытающиеся поспеть за злобой дня — но и не то чтобы вовсе неактуальные. Это не мнения, не публицистика, это, как правило, исследование. Мы выбираем какой-то сюжет, авторов, которые анализируют разные аспекты проблемы; у них есть аппарат — ссылки на источники, исследовательские данные. Такого рода издания обычно называются экспертными.
— Кто ваши авторы?
— Преподаватели университетов, сотрудники академических институтов, эксперты как таковые. Среди авторов есть те, кто работает в Вышке, есть люди из Гайдаровского института.
Скажем, Владимир Гельман — автор Pro et Contra, которого я уже успела опубликовать в первом номере «Контрапункта», — работает одновременно в питерском Европейском университете и в Хельсинкском университете. А, например, Андрей Солдатов, чья статья тоже есть в первом номере «Контрапункта», — эксперт в чистом виде. Если номер про общество, то невозможно его себе представить без Льва Гудкова, а раньше — без Бориса Дубина, которого, к сожалению, уже нет среди нас. Если региональные проблемы — нельзя обойтись без Натальи Зубаревич, блестящего специалиста по региональной экономике, или без Николая Петрова, который занимается проблемами федерализма.
Чтобы расцвели экспертные издания, нужно, чтобы ожила политическая среда, а для этого должен измениться сам характер политической системы.
— Насколько в принципе широк круг таких авторов-экспертов?
— Никогда не считала… Около сотни, думаю, в Pro et Contra наберется. За годы моей работы в том, прежнем, журнале круг этот постоянно расширялся — практически не было номера, где бы не появился новый автор. Я не ограничиваю тематику только внешней и внутренней политикой или экономикой. Естественно, номера были очень разные: один — про положение дел в российском обществе, другой — про взаимоотношения центра и регионов, были номера про Афганистан и про Иран.
— Полуакадемический формат — он ведь предполагает, что авторы должны уметь писать не только строго научным языком?
— Редко встречаются авторы — хотя такие мне особенно дороги, — которые умеют совместить и теорию, и аппарат, и изящный слог. Чаще люди, предлагающие интересный, важный, фундированный материал, пишут суховато. Я не столько стараюсь подвигнуть их к переписыванию текста более увлекательным языком, сколько пытаюсь это сделать сама. Чтобы это можно было читать все-таки без специальной подготовки. Я всегда прислушиваюсь к автору и, если он не хочет чего-то менять, если ему дорог его стиль, стараюсь минимально вмешиваться.
— Эксперты пишут специально для вашего издания?
— Иногда я узнаю, что где-то какое-то исследование подходит к концу. Когда человек закончил исследование и пишет о нем академическую статью — он может написать и другую статью для такого журнала, как мой. Иногда я заказываю статью, и автор пишет специально для меня.
— Журнал платит за это?
— «Контрапункт» — гонорарный журнал, таким же был Pro et Contra. Когда человек публикуется в академическом журнале, где есть предварительный очень тщательный отбор и анонимные рецензии (peer review), для него такие публикации — вопрос академической карьеры. Он включает их в свой список публикаций и так далее. «Контрапункт» таким журналом не является, и поэтому мы платим гонорары. Кроме того, написать статью для нас — не то что комментарий, который опытный автор пишет быстро; это большая работа, она обычно опирается на собственные исследования, на серьезный анализ.
— Принято считать, что серьезные большие тексты неудобно читать онлайн.
— Мы про это думали с моими молодыми коллегами. Они мне сказали ровно то, что говорите вы, — это невозможно читать с экрана. Наш средний текст — 35 тысяч знаков. Не все авторы первого номера «Контрапункта» уложились, но на самый длинный материал этого номера — пусть читатели сами найдут его — стоит потратить время. Мы должны рассчитывать на два типа чтения. Один — по диагонали, когда читатель просматривает и решает, что он себе все уяснил. Для тех, кому нужно прочесть внимательно, у нас есть удобный pdf, сверстанный в две колонки. Это не очень много бумаги, страниц 12—15 получается, но можно печатать на двух сторонах.
— На сайте указано, что редакция состоит всего из двух человек — вы и ответственный секретарь. Расскажите, как вы работаете.
— Трудно начинать новое, даже если формат примерно известен. В моей жизни это первое онлайновое, сетевое издание, которого на бумаге не будет. Поскольку я человек старшего поколения, это бремя в основном нес Дмитрий Карцев, он с честью выдержал это испытание. У нас нет офиса. Это тоже ново для меня — в Карнеги я ходила на службу, у меня был кабинет. А тут мы с Дмитрием встречались буквально несколько раз, а в основном все контакты осуществлялись по имейлу и по телефону. Над сайтом работал замечательный художник Андрей Бондаренко — и Филипп Чапковский, который его разрабатывал. Дмитрий, мой единственный штатный сотрудник, занимался работой, связанной с версткой, с размещением материалов на сайте. Еще есть переводы материалов, написанных на иностранных языках, разумеется, есть корректор. «Контрапункт», конечно, требует меньших затрат — и денег, и времени, в Pro et Contra много ресурсов уходило на бумагу и «выцарапывание» тиража из типографии, которая постоянно задерживала печать.
— А можете ли сказать, каков бюджет издания?
— Не хотелось бы называть цифры. Скажу, что бюджет расписан на два года. Будет ли возможность продолжать работу дальше — неизвестно, я не состою в штате университета. Так или иначе, впереди есть какое-то время, пусть недолгое. Надеюсь, удастся выпустить те восемь номеров, которые мы должны сделать за два года.
— Кто ваши коллеги — или, если хотите, конкуренты — в России?
— Журнал «Россия в глобальной политике» неизменно интересен. Иногда они отходят от проблем внешней политики и пишут, скорее, о внутренней, и там появляются статьи, которые я с удовольствием опубликовала бы сама. Безусловно, «Неприкосновенный запас»: «дебаты о политике и культуре» — это вполне могло бы быть описанием и нашего журнала. Есть «Полис» и «Полития» — серьезные, академические издания, но они все-таки адресованы специалистам.
Тенденции последнего времени, начиная с возвращения Путина в Кремль и особенно после присоединения Крыма, — несомненно, антизападные, антилиберальные, антимодернизационные.
— А как, по-вашему, вообще обстоит сейчас в нашей стране с экспертными изданиями?
— Экспертные издания — продукт жизнедеятельности экспертного сообщества. Чтобы расцвели экспертные издания, нужно, чтобы ожила политическая среда, а для этого должен измениться сам характер политической системы. Центр Карнеги, особенно в ранний период (он начал работать в 1994 году), был очень интересной дискуссионной площадкой, устроенной по западному образцу, где политики и policy-makers, те, кто принимает решения, дискутировали с экспертами. Уже в начале нулевых вся политика — по крайней мере, федеральная — оказалась под контролем, все выборы — по крайней мере, федерального уровня — с 2000 года имеют заранее известный результат. Чем больше политического контроля, чем меньше политической конкуренции, тем хуже для экспертного ремесла. И с изданиями экспертными соответственно стало хуже. Для экспертной среды, как и для многих других, очень важно, насколько развиты политические институты. Аналитические центры (think tanks, в которых работают эксперты) как западный феномен живут постольку, поскольку существует политическая конкуренция. Эксперт работает для политики — и для политиков. Для тех, кто сейчас не у власти, но стремится одержать победу на следующих выборах. Независимый эксперт может разрабатывать элементы политического курса, просчитывать будущую стратегию или предлагать рекомендации для действующей администрации. Такая среда предполагает смену власти, конкурентные выборы, независимые институты. Например, чтобы парламент ни при каких условиях не мог превратиться в штамповальную машину — которая как президент скажет, так и проголосует. В наших условиях «экспертные издания» нужны не столько для политики, сколько для читателя, интересующегося политикой и социально-экономическими проблемами. От эксперта требуется лояльность, он связан неформальными или формальными узами с государством. Иначе не имеет спроса. Не так давно, кажется, в 2011 году, когда делалась «Стратегия-2020», Кремль собрал огромный массив лучших экспертов. Практически весь цвет. Они серьезно работали, были какие-то семинары-дебаты-отчеты. А потом выяснилось, что их работа не востребована — смысл их существования в том, что они просто есть, их государство держит где-то в своей орбите. А сейчас уже и такой нужды власти предержащие не испытывают.
— Закон об иностранных агентах вашего журнала не касается?
— У меня нет юридического лица. Издателем «Контрапункта» является американский университет. Делает ли это наш журнал объектом действия закона? Вроде пока нет. Но, поскольку законы у нас создаются быстро и направление новых инициатив вполне однозначное — репрессивное, не исключаю, что какой-то такой закон возникнет.
— Вы пессимист?
— В смысле политических перспектив — да. Тенденции последнего времени, начиная с возвращения Путина в Кремль и особенно после присоединения Крыма, — несомненно, антизападные, антилиберальные, антимодернизационные. Нет оснований считать, что эти тенденции будут меняться.
— Получается, вы рискуете, начиная делать этот журнал.
— Ну, в какой-то степени. И ваше издание тоже. Мы все можем вдруг оказаться вне закона — смотрите, что на наших глазах происходит с разными изданиями в последние года два. Какие-то перестали существовать, какие-то оказались переформатированы. Кому-то удалось преодолеть серьезные проблемы — и выжить. Как «Дождю», например. Важно понимать, что существование нелояльных власти нишевых изданий — результат попустительства. Просто власть проявляет толику терпимости. Кончится терпимость — разделаться с нами будет нетрудно.
— «Контрапункт» будет выходить раз в квартал. Сколько номеров у вас уже спланировано на будущее?
— Пожалуй, три — в той или иной степени. Получается, есть план на год вперед. Для такого журнала, как «Контрапункт», невозможно выбирать сюжеты на основании того, что актуально сегодня. Сейчас самым главным кажется российское участие в войне в Сирии, но через полгода, возможно, эта тема отойдет на задний план. Наши темы должны быть и timely, то есть не совершенно отвлеченными, но и timeless. Чтобы было интересно читать и год спустя.
Понравился материал?помоги сайту!www.colta.ru
От редактора | Контрапункт
В конце 80-х годов группа американских политологов приступила к описанию того, как будет выглядеть мир после окончания холодной войны. Работа над коллективным трудом под названием Soviet-American Relations after the Cold War заняла два года. В предисловии говорилось, что скорость развития событий “превосходит самое смелое воображение ученых и дипломатов”, так что авторы сборника не успевают осмыслить происходящее. Тем не менее они выдвинули «рабочую гипотезу»: Советский Союз не развалится. В предисловии слово «Россия» не появляется, а СССР именуется сверхдержавой. Одновременно в книге содержится утверждение, что «холодная война окончена» и Запад одержал в ней победу.
Сущностное противоречие между статусом сверхдержавы и поражением в холодной войне, как представляется, не было до конца осмыслено ни тогда, ни в дальнейшем – на Западе распад СССР был воспринят как свидетельство закономерного (и благоприятного) перехода к однополярному миру с Соединенными Штатами во главе. России как будто предстояло стать частью этого мира, но на каких именно основаниях, оставалось неясным: например, оставит ли она притязания на сверхдержавный статус, и если так, то какой обретет? В самой России также сохранялась неопределенность относительно ее места в мире и дальнейшего пути — но поначалу «ястребы холодной войны», жаждавшие реванша, оставались в меньшинстве.
Между тем перспектива встраивания России в западный мир со временем оказалась призрачной: несмотря на периоды сближения и сотрудничества, стороны не смогли преодолеть взаимное недоверие и так и не стали ни партнерами, ни союзниками. Запад активно расширял собственное влияние, в частности путем продвижения демократии и включения новых членов в НАТО, а недовольство России — слишком слабой, чтобы заставить с собой считаться — не принималось в расчет. Постепенно недовольство нарастало, и еще сильнее усугублялось недоверие. Одновременно внутри самой России росло раздражение против Запада: формальное следование западным политическим и экономическим образцам не принесло желанного благополучия, а Запад смотрел на Россию как на нерадивого ученика, не желающего усваивать западные модели. Чем больше портились отношения, тем очевиднее становилось, что если Россия не является союзником Запада, то неизбежно превращается в соперника – гигантская территория и протяженные сухопутные границы, сложные исторические, культурные и экономические связи с государствами Европы и Азии вкупе с мощнейшим ядерным потенциалом не оставляли возможности для промежуточного статуса. Со временем мысль о ревизии, а то и реванше перестала казаться уделом исключительно стареющих «ястребов»
В 2012 году Россия совершила резкий поворот, выбрав антизападный курс и во внутренней, и во внешней политике; в 2014-м после присоединения Крыма конфронтация между Россией и Западом достигла такого накала, что термин «холодная война» практически утратил метафорическое звучание.
В процитированной выше книге, выдвинувшей столь неудачную «рабочую гипотезу» относительно судьбы СССР, тем не менее был сформулирован важный вопрос о будущем: что придет на смену той системе международных отношений, в основе которой была борьба двух миров. Завершая свой труд в 90-м году, авторы писали: «Изменения внутри СССР, вероятно, необходимы, но недостаточны для более безопасного мирового порядка <…> Будет ли новый порядок лучше старого?» Новый, предупреждали авторы, будет куда сложнее — по сравнению с ним мироустройство, средоточием которого было противостояние сверхдержав, покажется простым и ясным. В мире станет больше важных акторов, а связи между ними будут множиться. Это должно повысить влияние международных организаций, но окажутся ли они способны выполнять роль регуляторов? В любом случае это потребует от лидеров политического искусства, государственного мышления, тонкого понимания и учета тех взаимосвязей, которые существуют в любой стране, между внешней и внутренней политикой.
Со временем пришлось констатировать, что этого искусства и понимания катастрофически не хватило ни победителям, ни побежденным – хотя с победителей спрос, конечно, должен быть больше.
От триумфа четвертьвековой давности не осталось и следа: итогом неоднократного военного вмешательства США в разных точках мира стала хроническая и опасная дестабилизация; Европа охвачена множественными кризисами; успехи демократизации сменились попятной тягой к авторитаризму; подъем антисистемных сил и популизма стал повсеместным явлением.
Именно на этом фоне противостояние России и Запада вновь вышло на первый план. НАТО вновь числит Россию важнейшим врагом. Эксперты по национальной безопасности США заявляют, что целью России является “вернуть себе статус глобального противника Соединенных Штатов и дестабилизировать те западные страны, которые препятствуют осуществлению этой задачи”.
На наших глазах новая конфронтация принимает крайне тревожные формы, однако сегодняшняя «холодная война», в отличие от прежней, “настоящей”, не является основой миропорядка. Антироссийский консенсус западных правительств и сосредоточенность Запада на российской угрозе не может помочь ни в борьбе с международным терроризмом, ни с другими серьезнейшими опасностями – внешними и внутренними. В России президенту удалось сплотить нацию вокруг идеи об американской угрозе, но едва ли можно считать, что в конфронтации с Западом Россия наконец обрела смысл национального развития. «Имитация холодной войны не решит ни одну из проблем, ради которых она осуществляется», — пишет Федор Лукьянов в нынешнем номере Контрапункта; наши авторы анализируют радикальные перемены, происходящие в мире, а также внешнюю и оборонную политику России.
Примечания
www.counter-point.org
